Золотая голова

Я некоторое время не двигалась с места, прислушиваясь. У меня было нехорошее ощущение пронзительной тишины, несмотря на доносящиеся издали, от лужайки, голоса и смех. Такое же чувство было у меня в лесу перед нападением. Оно всегда возникает, когда за тобой тайно наблюдают. Но если кто-то и был поблизости, он ничем не выдавал себя, а ежели я в своем наряде принялась шарить по кустам, он бы легко скрылся. А может, и не было никого. Клянусь вороном Скьольдов! Я скоро начну подозревать всех и вся, включая себя самое. Не надо людям леса связываться с людьми садов…

Но если спектакль сейчас начнется, моя задержка вызовет излишние толки. Не хватало, чтоб меня в самом деле принялись искать. Нужно идти.

Зрители уже собрались, заняв места на скамейках, которые слуги вынесли и расставили в живописном беспорядке, не знаю уж, в спешке или намеренно. А вот Тальви и Самитша нигде не было видно. Так что напрасно я торопилась. Потом Тальви вернулся, и актеры, наконец, взялись за дело. Возможно, и Самитш обретался где-то поблизости, только я его не заметила. Крутить головой в поисках советника, да еще сидя бок о бок с Тальви, было неуместно, поэтому ничего не оставалось, кроме как следить за пьесой. Пока Пыльный на сцене, он ведь никуда от меня не денется?

Новая пьеса, расхваленная Дайре, была гораздо глупее вчерашней комедии. Может, где— то и есть умные сочинения на мифологический сюжет, только я их покамест не видала. Действовали здесь Кефал и Прокрида — царь и царица, натурально, я же говорила: что у историков, что мифографов — одна задача, доказать, будто в древности, кроме царей да богов, вообще никого не было. Появившийся в прологе Дайре, представившись Миносом, царем критским (опять царем! ), повествовал о предыдущих событиях. Этот самый Кефал решил испытать верность своей благоверной. Как бы уехал, а сам, изменив наружность, вернулся и, соблазняя жену золотыми уборами, сам себе наставил рога. После чего возмущенно выпроводил жену восвояси. Прокрида направилась на Крит, где вылечила царя Миноса от жестокой болезни. В чем заключалась болезнь, выражено было столь деликатно, что поневоле заставляло предположить самые невообразимые вещи. В награду она потребовала волшебное копье, никогда не бившее мимо цели. (Смешки среди публики, Дайре невозмутим. ) Отсюда и начиналось действие. Выходила Прокрида — вчерашняя субретка, в костюме пажа и берете с перьями, потрясая заостренной серебряной тросточкой, копьем стало быть, и сообщала, что докажет людям и богам, что мужчины более слабы и неверны, чем женщины, и готовы за меньшую цену на гораздо худшее. Ведь она-то, Юпитер ее побери, в действительности мужу не изменяла, а он, пользуясь ее отсутствием, пустился во все тяжкие. Так оно по ходу дела и происходило. Прокрида прибывала ко двору под видом знаменитого охотника Птерелая. Кефалу (герой-любовник из комедии) вусмерть хотелось получить волшебное копье. «Птерелай» заявлял, что сделка состоится лишь в том случае, ежели царь забудет свое мужское достоинство и разделит с ним ложе. Тот мигом согласился. Тогда Прокрида совлекла берет с перьями и принялась обличать гнусную и низменную сущность супруга. Кефал бил себя в грудь, рыдал и каялся. После чего супруги примирялись, а все кругом пели вирши и веселились. Если бы вся эта чепуха была преподнесена как комедия, я бы еще не так скучала. Но южане играли вполне серьезно, и, кажется, так и было задумано. Однако же песни и пляски, как выяснилось, вовсе не означали финала. Собравшиеся боги и богини (остальная труппа) злобно завидовали победе Прокриды и новообретенному счастью героев. Они послали коварного Меркурия (это Ансу), чтобы тот погубил Прокриду. Я слегка встрепенулась и стала смотреть повнимательнее. Ансу, то есть Меркурий, пришел к Прокриде, приняв облик старого верного слуги, и сообщил ей, что муж только говорит, будто постоянно ходит на охоту, получив-таки в свое распоряжение желанное копье (снова смешки), а сам продолжает изменять жене и в лес таскается на свидания. Прокрида накинула черный плащ с капюшоном и пошла выслеживать гулящего супруга. Кефал же, который, как ни странно, взаправду охотился, услышал в кустах шорох и, не разобравшись, метнул копье…

Что-то мне все эти глупости подозрительно напоминали. Слежку, кусты и прочие материи. И разве я, целясь наугад, не обнаружила шпиона?

У меня не было злобы против Ансу. Тальви не оставил мне выбора, забрав меня с эшафота. Разве Вирс-Вердер не мог поступить так же? Ведь я говорила, что идея «смертник — шпион» не нова и не свежа. Но это не дает ответа на вопрос, как мне поступить. Одно дело — заложить своего брата правонарушителя, другое — разоблачить соглядатая Или они все здесь шпионы? Не похоже, особенно при известной взаимной любви Вирс-Вердера и южан, но, возможно, хитрость как раз в этом и состоит…

На сцене тем временем Прокрида умирала на руках Кефала, тот каялся, отрекался от трона и уходил в добровольное изгнание. Финал получился скомканный. Актеры явно стремились проговорить стихи побыстрее и свернуться Отчасти потому, что зрители к подобному повороту событий отнеслись без сердечности. Пусть при дворе «Кефал и Прокрида» имели успех, здешним зрителям милее счастливые концы. К тому же становилось слишком душно, и глоток прохладительного привлекал больше, чем любое поэтическое творение. Наконец все отпели и отрыдали, Дайре произнес эпилог, похожий на все эпилоги:

Доступен вам нехитрый наш рассказ, И все же лишь знаток оценит нас. Теперь, когда всю правду вы узнали, Ругайте смело автора, канальи И публика с радостью поворотилась к актерам спиной, поспешив припасть к помянутому прохладительному. И не только к нему.

Да что это за веселье? Ей-богу, в свантерских кабаках и то больше разнообразия в развлечениях. Даже в этой самой компании, когда не было гостей, бывало веселее. Но Эгир Гормундинг что-то не утруждался взять в руки гитару. А уж как развлекаются люди с таким состоянием, как у Тальви, я слышала баллады! Саги! Эпопеи! Об охотах, где коней подковывали золотыми подковами и в хвосты вплетали жемчуга, о фонтанах из вина, стрельбе из пушек по гостям апельсинами и жареными куропатками! Или здесь творится нечто недоступное моему пониманию, или патрону глубоко наплевать на все происходящее.

Кинжал все еще был у меня в рукаве, и, прежде чем присоединиться к гостям, я отошла в сторону, дабы вернуть его на прежнее место. При этом обнаружила, что, видимо, когда вытаскивала кинжал, задела цепочку, и перстень лежит поверх кружева воротника. Кровавый камень поверх белого кружева… Опять это сочетание цветов. Я благодаря актерам и шпионам уже начала забывать о том, что произошло в кабинете Тальви.

Вот что ему заменяет фонтаны, охоты и прочие фейерверки. Зачем его осуждать? Кто-то часто хвастается, что не играет в карты…

В коридоре я заметила госпожу Риллент, отчитывающую служанку, и спросила, будет ли она обедать с гостями. Она чопорно отвечала, что не каждый день бывает за господским столом.

— А как же актеры? — неопределенно поинтересовалась я.

— Что о них беспокоиться? Разумеется, их отвели на кухню и там покормят.

Вот так, античные боги и герои. Самое место вам на кухне. А если вы, боги и герои, к тому же и шпионы, так на кухне вам даже лучше — там болтают больше…

Госпожа Риллент выразила сожаление, что должна идти, а то, когда гости начнут разъезжаться, хлопот не оберешься.

— Они все сегодня уедут?

— Кое-кто-уже уехал.

И мы разошлись, шелестя юбками, шелковыми и бархатными, она — в людскую, я-в зал.

Это все из-за жары. Слишком жарко для начала июня. Слава Богу, в перечне отсутствующих развлечений есть и танцы, а то все бы еще больше размякли, как масло под солнцем. … Когда мне было нужно, я могла сплясать в любую жару, доведя музыкантов до изнеможения, и никакие юбки или, к примеру, тяжелые сапоги с подковами мне при этом не мешали. А настороженность моя — из-за того, что меня заставляют играть не по правилам. Что не означает, будто правила отсутствуют вовсе. Только это не мои правила.

Обед тянулся невыносимо долго. Но я так и не видела альдермана Самитша. Раз гости уже начали отбывать… Он один, похоже, пока и уехал, торопится досточтимый советник. А прием только ради него и затеян. Вернее, для того, чтобы отвлечь от него. Недаром сюда соглядатаев засылают.

Все склонялось к тому, что я должна рассказать Тальви об Ансу. Но сегодня порядок в зале соблюдался не так чинно, как вчера, Тальви перемещался среди гостей, беседовал с ними, и мне никак не удавалось остаться с ним наедине. Я вдобавок не слишком к этому стремилась. Старые привычки сидели крепко. Я без колебаний прикончила бы Пыльного, дай он мне повод, но донести?

Я так и не сказала ему до самого разъезда. После, уверяла я себя, лишь только гости уберутся… А пока мы стояли во дворе, глядя, как из конюшен выкатывают кареты, запряженные откормленными лошадками. В возке ради выхода в свет никто не рискнул явиться. И от этого нынче они выиграли, хотя вчера им пришлось порядком попариться. Зато сегодня наряды Арсинд и Гумерсинд не размокнут. Потому что небо уже затянуло и вдалеке погромыхивало. Будь Тальви действительно любезным хозяином, он предложил бы гостям остаться и переждать грядущий дождь. Однако он не предложил.

А потом ветер взметнул султаны на шляпах, гривы и хвосты лошадей, плащи и подолы, и первые капли застучали по плитам двора. Тальви, с которым мы за весь день не обменялись ни словом, повернулся ко мне.

— Ступай. Нечего мокнуть. После поговорим.

После. Я побрела обратно. Так ничего не высказано и не решено. Подобная нерешительность никогда не была свойственна мне раньше. Я поднялась к себе, клятвенно заверяя всех святых и преисподнюю, и ворона Скьольдов заодно, что не позволю себе растекаться киселем. Вот сейчас соберусь и…

Дождь лупил все сильнее, правда, за старинный свинцовый переплет — у меня в комнате он уцелел, хоть в большинстве помещений замка окна подверглись переделке — не приходилось опасаться. Стало почти совсем темно, несмотря на то что до вечера оставалось далековато. Я стянула с головы кружевную косынку, вытащила шпильки из волос. Из моих пресловугых золотых волос, какие, уверяли меня в детстве, бывают только у ангелов. Все уверяли, кроме матери. А после никому не пришло бы на ум, будто у меня может быть что-то общее с ангелами и что прозвище свое я получила за волосы, а не за хитрость и коварство.

Зажигать свечу мне не хотелось, и с гребнем в руке я подошла к окну. Там все же было светлее. Но вместо того, чтобы причесаться, я задержалась, приникнув к стеклу. Я еще не понимала, что привлекло мое внимание, но неосознанно обшаривала пространство взглядом.

Из моего окна была видна часть дороги, уводившей к Фьялли-Маахис. По ней медленно ползла неуклюжая крытая повозка, запряженная парой тощих одров. Пока я смотрела, колымага скрылась за черными елями леса Маахис.

Бросив гребень, я вышла из комнаты. Выбежала на пустующую лестницу и пролетом ниже чуть не столкнулась с Малхирой. У того под левым глазом цвел огромнейший синяк.

— Матерь пресвятая! Кто это тебя так?

— Кто ударил, сам теперь и зубы считает, и за копчик держится, — радостно сообщил он. — Это кучер господина Веннора, соседа нашего. Он к Мойре пристал, кучер, ясное дело, не господин, к служанке здешней…

— Я знаю Мойру. А ты, выходит, вступился за честь девушки?

— Ага. Она уж вся в благодарностях изошла, не знаю, куда деваться…

— Так женился бы ней. Она девушка красивая, честная…

— Мойра-то? Она же дура.

— А жена и должна быть дурой. Иначе как она будет мужа почитать? Ладно. Скажи-ка мне, Малхира, это не комедианты недавно выехали из ворот?

— Они, кто же еще?

— Как же это в дождь проливной, на ночь глядя?

— А что им здесь делать? Гости уехали. Господин велел денег им дать и выпроводить. В деревне заночуют, ежели дождь не уймется…

Напрасно, значит, бедный Дайре рассыпал цветы красноречия. Если он, конечно, бедный Дайре, а не шпион, хитрость которого намного превосходит мою.

— И что они за птицы, — продолжал Малхира, — господин вон дождя не испугался, а им под крышей сидеть?

— Так он уехал?

— Уехал с Хрофтом, господином Бикедаром то есть, и Ренхидом.

— Я не видела их на дороге.

— А они не из ворот выехали. У нас дверь в наружной стене есть, отсюда не видать, это с той стороны замка, за часовней….

— Почему же мы, как возвращались сюда, ни разу через нее не проезжали?

— Она так устроена, что только изнутри открывается, да… — Малхира вдруг смутился, сообразив, что заболтался и говорит не о том, о чем следовало бы. — Господин велел передать, на случай, если ты спросишь об актерах, чтоб ты не беспокоилась, потому как он знает.

— Что? Повтори точно, что он сказал.

— Так и сказал: «Я знаю об актерах».

Ничего не оставалось, как вернуться. Выходит, все мои терзания были зря? Но Тальви— то каков, ему бы самому на сцену! «Теперь, когда всю правду вы узнали, ругайте смело автора, канальи», — вспомнила я Дайре. Забавно, но ведь он так и не назвал имя автора. Может, он соврал для солидности, что пьеса игралась при дворе, а на самом деле сам ее написал? Актеры играли представление, и представление же игралось для них. Тальви зачем-то придержал их до вечера, возможно поманив надеждой оставить при себе, затем выпроводил Дал время Самитшу уехать подальше? Тогда лучше бы задержать актеров до утра. И сам уехал. Я не верила, что он под покровом внезапно наступившей темноты помчался убивать актеров или одного отдельного Ансу. Потому что, вероятней, только Ансу соглядатай, а прочие фигляры служат прикрытием. Значит, проследить, куда они направятся из деревни? Тогда лучше бы послать меня, а не мокнуть самому. Или… я не знаю точно, когда уехал Самитш. Предположим, с тех пор какие-то обстоятельства изменились, советника надо срочно предупредить, а никому, кроме Тальви, он не доверяет А может, Самитш поехал в одну сторону, актеры в другую, а Тальви со своими приспешниками вообще в третью?

«Теперь, когда всю правду вы узнали… « Я бы с удовольствием выругала автора этой пьесы. Но беда в том, что я так и не узнала правды.

Пока я раздумывала, дождь перестал. Но небо было темно уже не из-за туч, а просто потому, что наступала ночь. Ужинать сегодня вряд ли придется, да и желания после двух дней почти непрерывного обжорства никакого нет. Госпожа Риллент, наверное, с ног валится от усталости, а Мойра либо плачет, либо радуется спасению своей чести. Если покушение на таковую вообще имело место и Малхира не придумал для драки с кучером благородный предлог. Надо бы выведать, где там у них находится эта потайная дверь. А то и подземный ход вдруг обнаружится. Источник радости и света…

Девиз хозяев Ансу, если я не ошиблась. Правда, теперь семейство Вирс-Вердер пишет на своем щите (где много чего наворочено и даже единорог имеется, как на гербе Эрда, только не белый, а черный): «Верность есть награда». Хорошая была бы надпись на собачьем ошейнике. Ансу, бывший собрат и, возможно, нынешний, ты служишь из верности?

Не буду служить, говорил сатана.

Я буду служить, но лишь самому великому господину в мире, говорил святой Христофор.

Кстати, какой у Тальви девиз и есть ли он вообще, мне тоже неизвестно.

Я все же зажгла свечу и заперла комнату, как запирала ее каждую ночь. Утверждают, будто те, кто сидел в тюрьме, не выносят закрытых и в особенности запертых дверей. Вранье. Мне столько приходилось выручать из разных переделок свою единственную шкуру, что я привыкла ее беречь, и кратковременное заключение никак не повлияло на эту привычку. Аккуратно сложила в шкатулку заемные украшения — хоть опись сверяй. Рядом положила кинжал. Ему следовало оказать особое уважение, он мне почти понадобился. Разделась и улеглась. Сон не шел, и я взяла лежавшую в изголовье книгу, но с опозданием сообразила, что так и не собралась взять из библиотеки творение злоязычного Иосифа, а это все та же незабвенная «История империи». Я попыталась сосредоточиться на труде тримейнских академиков. Получалось это плохо. Пусть и не все наши предки при начале империи были дикарями в вонючих шкурах, как уверял известный манускрипт, но сплошными цветами рыцарства, каковыми они здесь были представлены, я тоже не могла их вообразить. «Три побудительные причины питали их неизбывную воинственность: глубокая вера и стремление мечом своим донести свет христианства до пределов обитаемого мира, преданность сюзерену, и, наконец, пламенное желание обессмертить имя свое славными подвигами… « Я допускаю, что господа академики в жизни не видели военных действий. Но зашли бы, что ли, в кабак или выглянули на улицу и посмотрели на любую драку. Там бы и изучили, что питает воинственность, в особенности неизбывную. Хотя, возможно, все это они знали не хуже меня, а врать обязаны были по должности.

Я еще почитала про убийство канцлера Леодигизила, но его причины в трех разделах книги были указаны совершенно по-разному и никак не сочетались друг с другом. Верно, составители «Истории… « не смогли договориться между собой, плюнули и во избежание кровопролития порешили оставить все как есть.

Как и в прошлый раз, я в раздражении отложила книгу. Но медлила гасить свечу. Дурацкие эти два дня измотали меня больше, чем прогулки по крыше Морской гильдии, скачки от убийц и скитания по лесным тропам. И нечего сваливать на погоду, на одежду и на высокие каблуки. Ожидание — вот причина.

И тут я услышала, как поворачивается ключ в замке.

Инстинктивно я потянулась за кинжалом. Но убрала руку. Только у одного человека мог быть ключ от моей двери.

Он же уехал!

Хотя разве он сказал, что уезжает надолго?

Тальви, открыв дверь, немного задержался на пороге. Проверял — сплю я или нет. Убедившись, что не сплю, все так же молча запер за собой дверь, подошел к постели и стал раздеваться.

Я закрыла глаза. Не от стыдливости. Чтобы скрыть растерянность. Я только что думала об ожидании, но я не этого ждала. Хотя все к этому шло, и в первый же день Тальви дал понять, что служба ему не исключает и постели. И никогда не отказывался от этого утверждения. Все кругом уверены, что я давно стала его любовницей и только потому он меня при себе и держит. И как глупо выглядела бы я в общем мнении, если бы теперь вздумала разыгрывать недотрогу, орать и отбиваться! Конечно, он опять рассчитал все наперед. Но я не стала устраивать сцен. И расчетливость Тальви была здесь ни при чем. Что-то неправильное было в наших отношениях с самого начала, не лучше ли решить все разом? И зачем искать какое-то замысловатое решение, когда существует самое простое и вполне естественное? Я предпочла покориться.

Я не из тех, кто предпочитает рассказывать о таком во всех подробностях. Скажу лишь, что он не был со мной ни груб, ни жесток, как можно было ожидать. И делал все от него зависевшее, чтобы я тоже получила удовольствие.

Но он по-прежнему не разговаривал со мной.

А под утро ушел.

Стук разбудил меня. Значит, не он, кто-то другой, без ключа. Наверное, Мойра или госпожа Риллент…

Это была Мойра. Она принесла воду для умывания (усвоила, наконец, что умываться нужно каждый день) и сообщила:

— Хозяин велел, чтоб вы, как оденетесь, шли к нему. — Ей явно хотелось поболтать со мной, может быть, рассказать, как отважно защитил ее вчера Малхира, но она почему-то не решилась. Вероятно, вид у меня был не располагающий к разговорам.

Я подошла к окну. После дождя небо было вновь ясное и синее, и день обещал быть не таким удушающе жарким, как предыдущий. Повернувшись, я почувствовала под босой ступней что-то холодное и жесткое, и наклонилось, чтобы посмотреть.

Мой перстень лежал на ковре. Когда я подняла его, то увидела, что цепочка порвана. Решительно не везет мне с этим кольцом. Или кольцу — со мной.

Я повертела перстень в пальцах, не зная, куда его деть.

— Господин велел забрать драгоценности? — спросила я Мойру.

— Нет, ничего такого он не говорил, — недоуменно произнесла служанка.

— Хорошо. — Я убрала перстень в шкатулку.

Ничего из новых нарядов я надевать не стала. «Поиграла, и хватит…. « Тальви сказал это по другому поводу, мог бы повторить и сейчас. В одной мерзкой старой сказке, когда муж выгоняет благородную жену ни за что ни про что из дому, то она просит его об единственной милости — он-де от родителей взял ее в одной сорочке, пусть позволит уйти в каком-никаком, а платье. Я была в худшем положении. У меня в этом замке даже сорочки своей не было. Даже ту мужскую одежду, что я носила в поездках и привыкла считать своей, я получила здесь. Правда, никто еще не сказал, что меня выгоняют.

Я облеклась в платье, выданное мне госпожой Риллент в первый день моего пребывания в замке, и старые башмаки. И направилась к Тальви.

На душе у меня было так смутно, как еще ни разу за последние месяцы. Я не представляла, чего ждать от предстоящего разговора. Вполне вероятно, что, получив последнее доказательство своей власти надо мной, Тальви скажет, что я могу направляться вон. И может, я бы даже это предпочла — в сорочке или без. Но я сомневалась, что он так поступит. Он говорил: «Служба твоя окончится, когда ты сама почувствуешь, что долг выполнен».

Я этого не чувствовала.

Мойра препроводила меня к кабинету, откуда два дня назад — всего два дня! — госпожа Риллент выводила меня, как больную, и Мойра это видела. Но сейчас было утро, а не вечер, окно в кабинете, залитом солнцем, распахнуто настежь, и ничто, казалось бы, не напоминало о том бредовом происшествии.

Но резной костяной ларец стоял на столе. Закрытый. И рядом лежали два манускрипта. «Хроника утерянных лет» и «Истинные сокровища Севера».

Тальви сидел в кресле, в том, куда усадил меня после обморока — или припадка, или что там это было. Он не поздоровался (я не припомнила, впрочем, чтоб он когда-либо здоровался или прощался со мной), просто сказал:

— Пришло время нам с тобой поговорить. И лучше сядь, потому что разговор будет долгий.

А вот сесть он мне предложил впервые. И даже заранее озаботился, чтоб сюда принесли еще одно кресло. Во всяком случае, я не заметила, чтоб в прошлый раз оно здесь было.

Но Тальви снова умолк, встал и отошел к окну, возможно собираясь с мыслями. В тот миг мне показалось, будто мы находимся не в кабинете, а в номере «Белого оленя», и за окном качаются ветки яблони. Полтора месяца не прошло, я только что с эшафота, и чужой, незнакомый человек стоит передо мной.

Но я не собиралась мучаться больше того, что мне отмерено. Поэтому, против обыкновения, решила подтолкнуть беседу.

— Ты хочешь рассказать мне, зачем я тебе на самом деле нужна.

— Да. Я выжидал, потому что должен был проверить тебя. Убедиться, что я не ошибся. А все остальное — так, побочные развлечения.

Я не спросила, входила ли в число побочных развлечений и нынешняя ночь. Спросила:

— Проверить — на что? Убедиться — в чем? Он отошел от окна, кивнул в сторону ларца и рукописей.

— Это ты считаешь проверкой? Подсунуть мне бредовые сочинения, от которых я сама начала бредить наяву? Ты в своем уме?

— Ты сама не веришь в то, что говоришь. Он был прав. Я не верила. Но я обязана была счесть его безумцем, чтобы не считать сумасшедшей себя.

— Сейчас ты начнешь доказывать, что твои видения — всего лишь следствие тюремного заключения и несостоявшейся казни, из-за чего твои нервы пришли в расстройство…

Он произнес это с такой издевкой, что у меня сами собой сжались кулаки. Ей-богу, в присутствии Тальви я впервые в жизни взаправду ощутила, что нервы у меня есть. Но ни тюрьма, ни плаха в этом не виноваты.

— У меня не бывает видений.

— Неправда. Точнее, не совсем правда. Я уже говорил тебе — это не видения. Это воспоминания.

— Этого никогда не было!

— Было. Но не с тобой.

— Времени не существует… — Я засмеялась. — Только не убеждай меня, что все написанное здесь, — я указала на «Хронику… «, — святая истина.

— Не все. — Он стал убийственно серьезен. — Взгляды автора отличаются пристрастностью и односторонностью. К тому же его слишком занимали карнионцы, эрды и прочая древняя рухлядь. Но кое-что он безусловно знал.

— Про иные миры?

— Иные миры существуют. И наиболее часто они соприкасались с данным там, где здесь описано.

— В Открытых землях? Где сплошные шахты, рудники и мануфактуры? Лучше места не нашлось?

— «Хроника… « написана тогда, когда ни рудников, ни мануфактур не было. А повествует о временах еще более отдаленных. Разумеется, если признать, что времена прошлые, настоящие и будущие существуют хотя бы условно.

— В каком университете ты набрался таких исключительных знаний? В Тримейнском? В Скельском? А может, за границу ездил, в Оксфорд или Саламанку?

— Перестань болтать. Истерики и кривляние тебе не к лицу. И слушай. То, что я знаю, — я знаю. — Он сделал паузу. — Я не слышал, удавалось ли кому-нибудь перейти из этого мира в сопредельный. Но мне известен обратный пример Несколько жителей такого чуждою мира были приговорены к изгнанию по причинам, которые здесь роли не играют. К изгнанию в этот мир. По здешнему счету это было около двухсот лет назад.

— Чудовища из морских глубин и темных пещер…

— Нет. По виду они не отличались от людей. И я велел не перебивать меня. — Он немного помолчал, потом продолжил: — Вообще-то они превосходили людей, ибо обладали качествами, которых люди лишены. Судьи, изгнавшие их, желали им наказания, а не гибели. В этом мире они способны были выжить и даже возвыситься, но он был для них местом бессрочной ссылки. Правда, их потомкам при определенных условиях было разрешено вернуться.

— Потомкам?

— Изгнанников было шестеро — четверо мужчин и две женщины. Так получилось, что они враждебно относились друг к другу, за исключением двоих

— мужа и жены. И они разошлись в разные стороны и потеряли братьев и сестер по изгнанию из виду. Впоследствии одна из женщин вышла замуж за тогдашнего владетеля Тальви.

— Погоди. Ты хочешь сказать, что…

— Да.

А еще он говорил, что мы в родстве, «в некотором роде». Но я убила эту мысль, припечатала ее, как комара ладонью.

— Замечательно! В замках обычно заводятся привидения предков, ты не от них наслушался подобных историй?

— Нет, — сухо сказал он. — Та женщина, изгнанница, обо всем, что смогла, рассказала своему сыну. А тот — своему. Мне.

— Обо всем, что смогла… — тупо повторила я.

— Да. Ты верно обратила внимание. Это важно отметить. Переход действует на память. Поэтому они и не могли вернуться. Кроме того, некоторые природные свойства изгнанников в этом мире не проявляются. Но главное — это потеря памяти. Она никогда не бывает полной, основные знания остаются, но часть их вымывает надолго. Возможно, навсегда. В этом мы не можем быть уверены.

«А в чем мы можем быть уверены? « — хотела было спросить я, но промолчала. Я не хотела говорить об этом и не хотела слушать. Тальви продолжал:

— Мой отец всю жизнь искал изгнанников и их потомков. А я продолжил его поиски. У нас были основания считать, что один из изгнанников жил в Эрденоне, другой — где-то на северо-востоке. Они определенно поделились с кем-то своими знаниями. В книге Арнарсона на это есть прямые указания. Возможно, косвенные сведения получил от них и автор «Хроники… «. Но лишь косвенные, иначе он удержался бы от некоторых высказываний. Да, эти изгнанники оставили свидетельства знаний. Но вот потомства они, по-видимому, не оставили. В своих поездках по Югу империи мне удалось найти следы еще двоих — той супружеской пары. Мне было известно, что в этом мире они именовали себя Эйтне и Шелах Тезан.

Он, несомненно, ждал, что я отзовусь на прозвучавшее имя. Ибо только одно — достоянье мое…

— Они погибли, — сказал он, не услышав моего голоса, — во время войн на южной границе, в прошлом веке. Подробности их гибели мне не удалось выяснить, но я узнал, что у них была единственная дочь по имени Грейне. И я принялся искать Грейне Тезан. Это было трудно, поскольку она многократно меняла место жительства. Месяца три назад я выяснил, что, перебравшись в Кинкар, она вышла замуж за некоего Рандвера Скьольда…

«Ты все еще думаешь, что меня интересуют Скьольды? «

— Я тебе не верю, — перебила я Тальви.

— Не веришь, что твоя мать была замужем за твоим отцом?

— Во всю твою историю не верю. Не знаю, зачем тебе понадобилось приплетать к ней моих родителей, но ты врешь. Ты — как бешеный пес, который не уймется, пока не заразит всех своим безумием.

— Бешенство — это больше по части Скьольдов, не правда ли? А ты ведешь себя как несмышленный младенец, который, загородившись руками, считает, что все неприятности от этого исчезнут. И если я подвергал тебя испытаниям, это не значит, что сам я их не прошел.

Мне вдруг показалось, что он не врет, а искренне верит в свои выдумки. Я попыталась подловить его на несообразностях в повествовании.

— В «Хронике… « сказано, что последние врата между мирами, именуемые Брошенной часовней, именно двести лет назад были уничтожены.

— Верно. Но это были врата нашей стороны. А их, как отмечено в той же «Хронике… «, должно быть двое. Кроме того, возможно, это были последние врата Заклятых земель, но не последние в мире и даже в империи.

— И еще там говорится, что человек во плоти не может пройти между мирами.

— Скорее всего, это просто домыслы автора, сосредоточенного на идее нежелательности врат. Если же он прав и люди пройти сквозь врата не могут, а наши предки сквозь них прошли, — значит, мы не люди.

— Говори за себя! Я — человек!

— Даже меньше, чем я. В тебе половина крови изгнанников, а во мне — только четверть. Я ухватилась за новую несообразность.

— У тебя получается, будто мы — всего лишь третье поколение за двести лет. Так не бывает.

— У людей не бывает. Но наши предки… Они жили дольше. И позже старели. А соответственно, позже входили в зрелость. Судя по твоим выходкам, ты вообще еще не вышла из детства. Хотя из-за разбавленной крови должна взрослеть быстрее, чем они.

Я поняла, что убедить его невозможно. Он внушил себе эти вымыслы похлеще, чем ярмарочный шарлатан внушает клиенту, будто тот исцелился от всех болезней.

— Все равно я тебе не верю. Где все те чудесные свойства, о которых ты толкуешь? Ничего такого я в себе не ощущаю.

— Не ощущала. До недавнего времени. В одном ты права: все помянутые свойства в этом мире проявиться не могут. Поэтому он и выбран местом ссылки. Для того же, чтоб проявились другие, нужен определенный толчок извне. Хочешь, попробуем? — Он протянул руку к ларцу на столе.

— Нет! — Я дернулась, вспомнив недавний припадок. Справившись с собой, стыдясь страхов, действительно детских, я спросила: — Что там?

— Мы подходим к главному. Наши предки передавали по наследству не только, скажем, цвет волос, оттенок кожи и черты лица, как люди. Они передавали и наследовали память. Причем только по материнской линии.

Поэтому они там, у себя, считали, что материнская кровь сильнее… При переходе в этот мир наследственная память как бы погружается в сон, но может пробуждаться при определенных обстоятельствах.

Я вспомнила ночную резню в пустыне, саблю, рубившую сухожилия лошадей, черный мост, и мне самой отчаянно захотелось проснуться.

— А пробуждается она только при соприкосновении с чем-то, принадлежащим ее родному миру. Что бы то ни было. Предмет, рисунок, надпись на родном языке. У меня нет наследственной памяти, поскольку кровь изгнанников я получил от отца. Есть что-то… смутные картины, проблески… Но мой отец этим свойством обладал. Он-то и начал поиски того, что могло бы эту память пробудить. Ему не многое удалось найти. Но он обнаружил главное — не он один пытается отыскать разрозненных потомков изгнания.

— Площадь Розы…

— Верно. Тот, кто жил в Эрденоне, придумал это испытание для пробуждения памяти. Нехитро, недейственно. Мало приезжих минует площадь Розы. Медальон у всех на виду, но никто из чужих не понимает его значения. Зверь, как ты понимаешь, вовсе не лев, так же, как фигурка, лежащая в ларце, изображает вовсе не лису. Звери в том мире похожи на здешних, но не во всем подобны им. Так же, как мы, — похожи на людей, но…

— А надпись?

— Это тебе еще предстоит узнать. Одной из худших потерь изгнанников было то, что при переходе они теряли, вместе с наследственной памятью, свой родной язык. Ведь они его не выучивали, как люди, он был сразу заложен в их сознании.

— Как же они разговаривали? Хотя бы для начала — между собой?

— Им были известны другие языки. Выученные. И поскольку потеря памяти не была полной, это знание сохранилось. А потом они быстро изучили здешние наречия. Это тоже было им присуще. А после… кто-то из них, по меньшей мере двое, может, и больше, но уверен я в двоих, сумели вспомнить свою речь. И письменность. Здесь никто ничего подобного не видел, и подобные записи принимали за сложную тайнопись…

— Арнарсон?

— Да. Или вообще не признавали в ней письменности. Но записи изгнанников существуют, хотя большинства из них я не видел. Об этом я расскажу тебе после… Я назвал тебе одно из свойств, о которых ты спрашиваешь. Есть и другие. Изгнанники, а также их дети легче других выживают в этом мире.

— Как эрды.

— Ошибаешься. Эрды подвергали своих детей жестоким испытаниям, чтобы сделать их сильными. Изгнанники таковы от рождения. Они могут этого не осознавать, но они легче преодолевают опасности, лучше приспосабливаются к обстоятельствам. Потому что не привязаны к этому миру.

— Это вполне человеческое свойство. Не всех, но некоторых людей.

— Нет. Вспомни себя. Любой человек за те двадцать лет, что ты живешь без родителей, либо давно погиб бы, либо безумно озлобился на весь мир. Ты — нет. И не потому что ты добра. Этот мир обтекает тебя, не затрагивая, вы чужие, видите друг друга, но не соприкасаетесь…

— Когда топор палача ударил бы по моей шее, я бы еще как соприкоснулась с этим миром!..

— Не спорю. Даже такие, как мы, должны умирать. Но разве ты умерла бы так, как те, что толпились вокруг эшафота? Молясь? Плача? Выклянчивая спасение — на земле или на небе?

— Множество людей умирает, не теряя присутствия духа.

— Но ты-то не умерла.

— Разве это довод? Я не умерла, потому что ты вмешался. И более нипочему. И здесь мы снова вернулись к началу разговора. Почему ты вмешался? Из-за каких моих прекрасных свойств?

— А ты до сих пор не поняла? И я, и мой отец приложили столько времени и сил на поиски своих сородичей не ради удовольствия, братских чувств либо научного интереса. Возможно, и другие изгнанники, сумев преодолеть былую вражду, принялись искать друг друга. Но было поздно. Почти слишком поздно. Мы с тобой, очевидно, единственные, кто есть в этом мире. А род изгнанников не должен оборваться. То есть когда-то дети изгнанников должны вернуться и получить то, чем владеют по праву.

Последние слова он произнес очень ясно и четко.

— И ты только ради этого со мной…

— Да.

Я вылезла из кресла, встала, держась за спинку.

— Почему же нельзя было раньше сказать? Объяснить, чего ты хочешь?

— Потому, — холодно ответил он, — как ты бы принялась возмущаться тем, что тебя используют. Заявила бы, что ты не породистая кобыла, которая плодит потомство по заказу…

То, что я сделала после этого, потребовало самого большого усилия воли за всю мою жизнь. Я не бросилась на него с ножом, не швырнула в него креслом, не стала громить мебель. Я просто тихо проговорила:

— Считай, что ты это услышал.

И вышла из кабинета. Тальви не окликнул меня.

Кровь молотила в висках, кулаки сжимались так, что ногти впивались в ладони, ноги неостановимо несли меня вперед. Я была в таком бешенстве, что мне необходимо было как можно скорее оказаться подальше от людей. Иначе я совершу что-нибудь такое, о чем после будет крайне неприятно вспоминать.. И лучше пусть никто не пробует со мной заговаривать. Ни о чем. Иначе я за себя не ручаюсь.

Недавний страх оттого, что я схожу с ума или, наоборот, связалась с сумасшедшим, исчез, не оставив следа. Потому что меня оскорбили так, как не оскорбляли никогда. Даже когда били вожжами или одевали в железо. Ибо те, кто били и заточали меня, со мной считались. Вынуждены были считаться. А Тальви на меня наплевал. Он считался только с собой.

Я опомнилась немного, лишь когда поняла, что стою у главных ворот замка. Слуги, конечно, видели, как я спускаюсь по лестнице и прохожу по двору, но никто не обратил внимания, привыкнув за последние дни, что я свободно хожу повсюду, и никто, на свое счастье, меня не окликнул Ворота были распахнуты, в них только что проехал возок из деревни. На сей раз я воспользуюсь приглашением.

Дорога уже подсыхала после вчерашнего дождя, и ломкая глина хрустела под подошвами башмаков. День был прекрасен — настолько же, насколько пакостно было у меня на душе. Каждый цветок среди травы у обочины, какая-нибудь ромашка или дикая фиалка, что радовалась жизни под лучами солнца, казалась мне личным врагом. Я свернула с дороги и вломилась в лес, в сырость и прохладу, мхи и хвощи, которые не так раздражали меня. Но и здесь я не могла остановиться, продолжая идти. Еловые лапы то оглаживали меня по телу, то хлестали. Я не знала, куда бреду. Чувство направления впервые изменило мне. Конечно, я могла бы двинуться куда глаза глядят, с меня ведь не потребовали платье и сорочку, а все остальное я бы раздобыла в пути, но…

Остынь, сказала я себе. Остынь и перестань изображать соблазненную и брошенную невинность. Хотя бы потому, что тебя не соблазняли. Да и не бросали, кстати, тоже. Я ни на миг не обольщалась тем, что Тальви испытывает ко мне какие-то нежные чувства. С чего же я так взбесилась? Тебя использовали? Но тебя использовали и раньше, хоть и по другим надобностям. И ты не только не обижалась — ты с готовностью бросалась исполнять эти поручения. Какая разница — раньше нужны были твои мозги, твои кулаки, а сейчас настал черед и всего прочего. Почему же ты не хочешь с этим смириться?

Если бы Тальви без затей сказал мне, что я переспала с ним просто потому, что обязана была это сделать, была бы я меньше оскорблена?

Да. Как ни странно — меньше. Несравнимо.

Потому что это было бы естественное объяснение. Вполне сообразное с моим взглядом на жизнь. Да и с любым, если на то пошло. И все шло бы себе как подобает… Зачем же ему понадобилось измышлять эту бредовую историю? Из привычки издеваться над людьми? Опять хочет посмотреть, как я себя поведу? Или он решил, что я за пару часов в постели влюбилась в него так, что все снесу? Да нет же, он не дурак, он не может так обманываться…

Он не дурак. Но дураки редко бывают сумасшедшими.

Все утро, пока Тальви рассказывал свою историю, я упорно внушала себе, что он не в здравом уме. Но сейчас, когда я снова ухватилась за эту мысль, как за якорь спасения, то ощутила, что более не испытываю в ней уверенности.

У меня подкосились ноги. Он врет, врет! Обманывает меня и себя! Кем бы он там себя ни считал, ангелом, демоном или чудовищем пропастей земли, я принадлежу этому миру, этому! От злости я притопнула об землю, точно силясь ощутить ее плотность и утвердиться в своей связи с ней. И вспомнила, что Тальви в разговоре со мной ни разу не сказал «наш мир». Он всегда произносил «этот мир». Не считал его своим…

Мне опять стало худо, но оскорбленные чувства были здесь ни при чем. Я шла дальше, цепляясь за стволы, сдирая с них пальцами лишайник, вдыхая смолистый воздух. Неправда, что этот мир отторгает меня, а я — его. Вероятно, я бессознательно бросилась с дороги в лес, потому что лес всегда давал мне ощущение безопасности, исцелял. Но сейчас он не помогал мне. Упрямо возвращались картины, которые я упрямо стремилась забыть, — оживший медальон и сияние, пронизавшее серые каменные стены, чернобородые всадники с кривыми саблями, с визгом летящие над озаренными пожаром песками, и люди — люди? — стоявшие на дне выжженной воронки. Их было пятеро — теперь я припоминала. Вместе со мной, смотревшей на них чужими глазами, — шестеро. И я сама кричу слова на неизвестном языке… и жуткое чувство, что еще миг — и я все пойму… все вспомню…

Внезапно я зажмурилась. Но не от потустороннего сияния, озарявшего мои видения… или воспоминания. Просто я вышла из-под деревьев, а солнце пекло в полную силу. Я очутилась на небольшой поляне с высокой — выше моих колен — травой, усеянной пестрым ковром цветов — лютиков, кашки, колокольчиков. Цветов, от которых я хотела уйти. Поляну пересекала узкая тропинка, а дальше по склону выступала мощная каменная стена.

Пропетляв Бог знает сколько времени по лесу, я вернулась к замку с противоположной стороны.

Я очень устала и села прямо на траву, благо роса давно успела сойти. Обхватила голову руками. Если я сейчас признаю, что Тальви не лжет, то…

Что?

Все останется по-прежнему. Я по-прежнему Нортия Скьольд, и никто не заставляет меня вставать и прямым ходом двигать навстречу чудовищам или кто там еще обитает в неизведанных мирах. Чудовищ мы себе с успехом заменили сами.

Предположим, что во мне действительно есть кровь этих «изгнанников». Только предположим. От этого я не перестала чувствовать свою принадлежность к роду человеческому. Если Тальви не хочет быть человеком, это его дело. Я не собираюсь его оправдывать, но как бы я поступала, если бы надо мной постоянно довлело сознание, что я — последняя в своем роду?

А я и есть — последняя в роду.

Самая последняя.

Пчела опустилась на цветок кашки, медленно проползла по нему и снялась с ровным жужжанием. Сквозь распяленные пальцы, упиравшиеся в лоб, я следила за ее полетом.

Захлебнувшись яростью, я забыла привести Тальви самое главное возражение, которое свело бы на нет все его расчеты. Отчасти потому, что не привыкла говорить о таких делах с мужчинами. Правда, большинство из них, услышав об этом обстоятельстве, были бы только рады.

Услышав шаги, я убрала руки от лица. Тальви спускался по тропинке. Конечно же он не искал меня, бегая по лесу. Меня наверняка было видно со стены.

— Успокоилась? — иронически спросил он. На миг я увидела себя его глазами — растрепанную, лицо исхлестано ветками, платье в пятнах зелени. — Прекрасно. Я бы удивился, если б ты пустила слезу. А теперь вставай и пошли. Подумай, на кого ты похожа!

На кого я похожа? На картину какого-то итальянца — копию с нее я видела у Буна Фризбю. Там женщина с растрепанными волосами и в рваном платье сидит на земле перед каменной стеной. Называется «Кающаяся Магдалина» — в общем, что-то из Писания.

А Тальви и Писания, наверное, не чтит. И священника не держит в замке по той же самой причине.

Я не могла счесть себя очень религиозной, люди даже скорее признали бы меня еретичкой, но существовали вещи, которые я никогда не подвергала сомнению. И все, кого я знала, какими бы вольнодумцами и богохульниками они ни прикидывались, в глубине души верили в то, что написано в Святых Книгах. Даже если они были протестанты, евреи или магометане, их вера, если вдуматься, не так уж отличалась от моей. Даже настоящие еретики. Даже автор «Хроники… «, что бы он ни наворотил в своем сочинении, считал себя человеком и христианином. И при мысли о том, что Тальви, должно быть, отвергает все, во что я привыкла верить, мне стало холодно.

Он не протянул мне руки, чтобы помочь встать. Но и не ушел. Стоял, выжидая. И когда я поднялась на ноги, повернулся и пошел обратно по тропе.

У меня не было никакого желания возвращаться. Но я должна была сказать ему. И если он мне поверит, возможно, сам выставит из замка. Но это был бы слишком легкий выход. Вдобавок мне слишком много известно о его делах. И я так и не знаю, зачем он ездил вчера за актерами и что стало с Ансу.

Я не сразу заметила, что Тальви не собирается сворачивать к воротам. Потом вспомнила, что Малхира говорил мне о двери в стене. Через нее Тальви, стало быть, и вышел. Один. Не слишком разумный поступок для того, за кем следят шпионы и наемные убийцы.

Дверь скрывалась в тени угловой башни, и так удачно, что не всякий бы ее увидел. Она была из кованого железа, нужны были немалые силы, чтобы приоткрыть ее, а изнутри была еще одна дверь — решетчатая. Сейчас они обе были открыты, но между двумя дверями стоял Малхира — синяк под его глазом стал уже черным, а задрав голову, я увидела, что за нами наблюдает стражник на башне.

По крайней мере, тут Гейрред Тальви рассудка не лишился. И на том спасибо.

Пройдя через задний двор, мы обогнули часовню. Служит ли сегодня отец Нивен? Вряд ли. Оно и к лучшему. Мадам Рагнхильд рассказывала мне, что одна из ее девиц была крайне благочестива и каждый раз, согрешив с мужчиной, пулей летела к священнику, дабы исповедаться и получить отпущение грехов. А так как согрешала она часто, то вконец замученный священник вынужден был обратиться в «Рай земной» с жалобой.

Тальви прав хотя бы в одном — я не стану проливать слез. И к священнику не побегу.

Мы поднялись на террасу, выходившую в сад. Вчера здесь толклись гости, а сегодня никто не мельтешил перед глазами и все кругом было красиво и мирно. Даже чересчур. Идиллически. Сцена для «Примирения Кефала и Прокриды»? Возможно. Но я не успела забыть, как плохо там все кончилось.

— Есть хочешь? — спросил Тальви. Резонный вопрос. Я и впрямь сегодня не ела. Но и желания не испытывала.

— Больше пить. Воды, не вина.

Помимо воды принесли все же кое-что перекусить — свежий хлеб, сыр, первую землянику. Глотнув воды, я отломила край лепешки и, черпнув горсть ягод, отошла и села на парапет. Испачкаю платье — плевать, оно и так выпачкано зеленью.

— Ты по-прежнему будешь утверждать, что не веришь мне?

— В том, что касается твоего… хорошо, нашего происхождения, может, и верю. Это не имеет значения.

Я с удовольствием отметила тень недоумения в его взгляде.

— Но что касается похвального стремления к продолжению рода — тут ты ошибся. Возможно, тебе еще удастся это сделать. Ты ведь нашел следы не всех изгнанников. Остался еще четвертый мужчина. Не исключено, что у него есть потомки. А то, что ты их не обнаружил, означает, к примеру, что они перебрались в Дальние Колонии. Я скажу тебе, через кого можно устроить их поиски…

Между прочим, я не лгала. У Соркеса в Дальних Колониях вряд ли будет много клиентов, и он с родственниками вполне мог бы заняться этим поручением. Он, правда, не сказал мне, куда именно они уезжают, однако его нетрудно будет найти через тамошнее отделение кортеровского банка. Но Тальви не дослушал.

— Ты еще скажи, что сама готова незамедлительно отправиться на поиски… Я не из тех простаков, что ты привыкла морочить. В чем, изволь доказать, моя ошибка?

Я посмотрела на свою пустую ладонь. Вытерла ее о парапет. На мраморе остался след, быстро подсыхающий на солнце.

— Я не смогу родить тебе ребенка, даже если захочу. Он ничего не сказал, и я продолжила:

— Думаешь, я до встречи с тобой жила монахиней? Вряд ли тебя надо в этом разуверять. Но я ни разу не забеременела. Хотя никаких мер против этого не предпринимала. Я бесплодна.

— Тебя убедили в этом лекари или знахарки?

— Нет. Зачем мне лекари, во всем я совершенно здорова. Кроме одного.

И снова Тальви повел себя не так, как я ждала. Любой мужчина заявил бы: «Ты врешь. Ты выдумала это, пока бродила по лесу». Но Тальви и глазом не повел.

— Ты плохо слушала, что я говорил тебе утром. Мы взрослеем позже обычных людей. Позже вступаем в возраст зрелости. Неужели до тебя еще не дошло? Ты считаешь себя зрелой женщиной, но по меркам изгнанников ты лишь недавно вышла из отроческого возраста. А не будь ты полукровкой — еще бы и не вышла. Раньше ты была просто не способна зачать. И все.

И я сказала ему то, что он не сказал мне. Не сдержалась. Прошипела:

— Врешь!

Он усмехнулся — теперь он мог позволить себе смеяться.

— Это легко проверить. Правда, потребуется некоторое время. Но у тебя есть возможность доказать, что я ошибся. А если ты откажешься, значит, знаешь, что я прав, и боишься.

— Боюсь? Тебя?

— Себя. И собственного долга.

— Долга. Раньше я убивала, мошенничала, лгала ради выгоды. Теперь это приходится делать из долга. И сверх того еще спать с тобой и рожать от тебя

— тоже из долга. Несчастный ты человек — человек, не возражай. Ты даже не понимаешь, что это делается не ради долга, а совсем по другим причинам. Иначе жизнь была бы вовсе невыносима. Ты, наверное, думаешь, что поймал меня в ловушку. Вряд ли ты станешь угрожать вернуть меня в тюрьму или что-нибудь в этом духе. Это для тебя слишком мелко. И потому мне придется остаться с тобой. Добровольно. Что ж, я останусь. Но учти, я многому научена. Если раньше я не пыталась вытравить плод, это не значит, что я не сумею сделать этого впредь!

— Пустые слова. Ты никогда не сможешь причинить вреда ребенку, даже чужому, тем более — своему.

— С чего ты так уверен? Все говорят, что у меня нет сердца.

— Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь. Потому что помню то, что ты забываешь. Как ты, например, рассказывала сказки той грязной девчонке в «Белом олене», каким голосом ты с ней разговаривала…

Я соскочила с парапета и отвернулась. У меня не было сил смотреть на Тальви.

— Вот так. Ты не бросишься с террасы вниз головой и меня не попытаешься прирезать. Иначе бы я действительно ошибся. Но ты предпочтешь все обдумать и придешь к правильному выводу. А теперь ступай к себе. Я сказал далеко не все, что знаю, а знаю я далеко не все, что бы хотел. Но и с тем, что ты услышала, поначалу нелегко справиться.

Он был прав, даже если лгал во всем остальном. Мне понадобятся время и силы, чтобы совладать с тем, что я узнала. Не верю, что я когда-нибудь сумела бы с этим свыкнуться. Сейчас мне хотелось одного — уйти.

Тальви сильнее меня, он во всем сильнее меня, он всегда выигрывает… но если я все обдумаю и найду выход, возможно, я сумею победить его…

Но в сознании моем царил полный разброд, и голова могла бы с полным основанием заслужить звание не золотой, а чугунной. Впервые я пожалела о том, что не умею напиваться. Может быть, я сумею уснуть и хотя бы во сне забуду все, что случилось за день… и за ночь… А еще лучше — все, начиная с того мгновения, когда мне не отрубили голову.

И лишь когда я уже добрела до комнаты, на дне темного колодца, в который обратилась моя способность мыслить, юркой рыбкой плеснул вопрос: откуда Тальви знает, что я рассказывала сказки дочке служанки? Какие такие таинственные способности ему об этом поведали? Или он просто подслушивал за дверью?

Плеснул и исчез.

— Когда языческий мир умирал, ревнители истины крушили статуи обольстительных Венер и Диан, как богомерзких идолов. А сейчас потомки этих ревнителей готовы выложить за уцелевших идолов любые деньги. Либо создают новые. Стоит ли отдавать дань этой непоследовательности?

— Но есть же непреходящие понятия о красоте! — возразил Антон Ларком.

Эисанский рыцарь прибыл в замок через пять дней после нашего, с позволения сказать, объяснения с Тальви. Вот уж никогда бы не подумала, что обрадуюсь его приезду. Хотя общество Рика Без Исповеди было бы мне еще милее.

Он прикатил в сопровождении всего лишь одного слуги, по его собственным словам — из Гормунда. Там располагалось одно из капитанств ордена. Что наводило на определенные мысли. К тому времени, когда я присоединилась к ним, он, несомненно, уже успел поведать Тальви о намерениях своих собратьев, и последний предложил продолжить беседу в саду.

Ларком сегодня так не смущался, как при наших предыдущих встречах, и даже позволил себе пошутить.

— Уж в своем-то саду вы можете не опасаться, что нас подслушают.

— Вот уж в чем я не была бы уверена! — бросила я.

— Нортия, я согласен с вами, что нужно соблюдать конспирацию, но порой мне кажется, что вы впадаете в чрезмерную подозрительность…

Тальви ничего не сказал, но во взгляде его была насмешка. Из-за того, что он проговорился насчет «Белого оленя», непреложно вытекало, что, пока я находилась поблизости от Тальви, слежка за мной велась непрерывно. Он мне не доверял и ждал какого-нибудь подвоха. И дождался. Подслушав мой разговор с Ансу — не важно, сделал ли это он сам или кто-то из его людей. Именно так он «узнал про актеров».

— Мне известно о соглядатае. — Ларком, безусловно, обращался ко мне. — Мы успели встретиться с Хрофтом. Но ведь это так удачно — что вам удалось его распознать!

В его голосе послышалась некоторая зависть. Как будто на нашу долю достаются сплошные увлекательные приключения, а он — в стороне. Дитя малое, право слово.

— Так ведь и он меня распознал. И теперь его хозяева будут вести себя осторожнее.

— А разве нам это не выгодно?

Я вздохнула.

— В Гормунде были беспорядки, наподобие тех, что в Эрденоне и Свантере?

— Нет. И это довольно странно, потому что в Гормунде находятся отделения крупных южных торговых компаний.

— Действительно. Не пора ли мне съездить туда, выяснить, в чем дело? — Я оглянулась на Тальви.

— Не пора, — отрезал он.

И тогда Ларком, уловив возникшую неловкость, спросил, почему Тальви не следует распространившемуся ныне обычаю украшать сад статуями… Пошли какие-то общие фразы, я помалкивала, но окончательно выпасть из разговора мне не удалось.

— А может, вы и правы, — продолжал витийствовать Ларком. — Красота статуй совершенна, но это безжизненная красота. На парадной лестнице нашего дома стоят статуи Дианы и Аполлона. Они прекрасны, но в детстве я их боялся. Из-за глаз. Вы замечали: древние скульпторы, чтобы добиться иллюзии живого взгляда, оставляли пустоты в зрачках статуй. И этот взгляд, наполненный тенями, не столь живой, сколь страшный. А когда этого не делают, неподвижный взгляд статуи застывает в вечном столбняке. А вот ваши глаза, — он внезапно повернулся ко мне, — не сумел бы изобразить и художник, не то что скульптор. Они зеленые и в то же время золотые.

— В крапинку. Как скорлупа у перепелиного яйца.

— Опасное дело — хвалить чужие глаза, — прокомментировал Тальви. — Вот подлинная история. Один итальянский сеньор, кардинал кстати, добивался любви некоей красавицы. Но тщетно — она отдала предпочтение его брату. Кардинал в гневе вопросил — почему? «Из— за его прекрасных глаз», — легкомысленно ответила дама. И кардинал, разумеется, приказал брата ослепить.

— Жаль, что ты не предложил эту тему Дайре, — сказала я. — Он бы написал на нее трагедию в любимом им английском духе, где машут кинжалами и кровь хлещет из проколотых бычьих пузырей, вместо того чтобы пичкать публику богами, богинями и героями с рыбьими именами, вроде кефали и ставриды.

— У вас счастливый характер, Нортия, — тихо произнес Ларком, — вы можете смеяться над трагедиями. «А на что еще они годны? « — подумала я и сказала:

— Не принимайте близко к сердцу, рыцарь. Иначе и над комедиями придется плакать.

— А мальчик-то к тебе неравнодушен, — сказал мне после Тальви. — Но не обольщайся. Пока ты при мне, он не предпримет никаких действий.

Его голос был предельно безразличен. Он не издевался и не угрожал. Просто сообщал. И похоже, он опять был прав. В возрасте Антона Ларкома часто влюбляются в женщин старше себя и принадлежащих другим. А какую-нибудь скромную юную деву, этакий полевой цветок, который молча по нему сохнет, он и вовсе не заметит. Да… Я обманываю людей, но при этом стараюсь их не обидеть. А Тальви говорит им правду, но всячески унижает. Что лучше? Или, скажете, правда не может унижать? Еще как может. В последнее время я это испытала на себе.

— Почему ты не хочешь, чтобы я поехала в Гормунд?

— Мне и так известно, что там происходит. Помимо Ларкома. И благодаря тебе. Ведь это ты разведала, что за событиями в Камби стоит Вирс-Вердер.

— И он же — за беспорядками в больших городах. Как ты утверждал в Свантере — по причине провала своих коммерческих начинаний.

— В этом вся и соль. Дворяне занимаются торговой и предпринимательской деятельностью только на юге.

Вирс-Вердер, нуждаясь в деньгах для своих политических интриг, попытался повести себя как южанин, но не смог. И тогда он, в глубокой тайне, вошел в сговор с южанами. Не со всеми, конечно, а с некоторыми банкирами. Они предоставляют ему заем, а он вытесняет из Эрда их конкурентов. Наиболее простым и действенным способом.

Я вспомнила толпу в Эрденоне, и стало мне мерзко.

— Когда же Вирс-Вердер придет к власти, он предоставит им соответствующие льготы.

— Сказала бы я, что за подобные сделки бывает в Старой гавани, да боюсь, белый мрамор на фасаде твоего замка покраснеет.

— Безусловно, обе договаривающиеся стороны держат за спиной фигу. Вирс-Вердер не собирается держать слова по достижении власти, а южане… мне не совсем ясны их цели, но, полагаю, по смуте в Эрде Карниона намерена добиться большей самостоятельности от империи.

— И все это ты узнал, пока я болталась в Свантере?

— Не только я. Многое сделал Самитш. И уже после того, как мы уехали из Свантера.

— Так вы сработали не слишком тонко, если ВирсВердер попытался запустить к тебе своего человека. Или целый десяток.

— Скоро мы это узнаем. (Кого-то он им посадил на хвост. Ренхида, наверное. ) Но Вирс— Вердер тоже не блеснул особым умом. Мы с тобой показывались открыто, но он не нашел ничего лучше, как заслать человека, которого ты можешь опознать.

— Вряд ли граф сам выбирал его, а соглядатаю никто обо мне не сказал. Видишь, как важно не пренебрегать мелочами. Но сейчас я уже жалею, что так поспешила. Может, тебе и впрямь следовало оставить актеров при себе. И Пыльный был бы у тебя на виду… заодно и Вирс-Вердера сбили бы с толку.

— Нет. Актеры, если ты забыла, существуют, чтобы играть для нас. А не мы — чтобы играть для них. И так уж много чести этому… как ты его назвала?

— Пыльному, что его продержали здесь несколько лишних часов. И предприняли некоторые действия, чтобы сбить его со следа альдермана.

Значит, я не ошиблась. Тальви не убил Ансу. Я чуть было не спросила, куда же на самом деле поехал Самитш, если не к себе в Эрденон? Но это было бы уже чересчур.

— Что-то ты разоткровенничался о своих делах. Раньше за тобой такого не водилось.

— Просто ты не спрашивала. Тебе все это было безразлично. И вдруг взыграл интерес. Почему?

— Неужели не ясно? Я не могу понять… Черт побери, я вообще не понимаю, зачем нужны заговоры, но это к делу не относится. Другое важно — если ты лишь о том и думаешь, как пройти назад по пути изгнанников, на кой тебе захватывать власть?

— Вряд ли я смогу по нему пройти, — медленно сказал Тальви. — И мой отец, и я занимались разысканиями, но сведений все еще недостает. Так что это — для будущих поколений. А если приходится оставаться здесь, то стоит ли размениваться на мелочи? Если уж стремиться к цели, то пусть она будет столь высокой, сколь возможно.

— Герцогский титул? Почему тогда сразу не императорский?

— Потому что я не безумен, как бы тебе этого ни хотелось. И ставлю перед собой цель, которой можно добиться.

— Странно звучит. Особенно если вспомнить цель, которую ты считаешь недостижимой.

— Пока недостижимой. Знания рассеяны, спрятаны, искажены… наше дело — выбрать истинные. Автор «Хроники… «, например, порой блуждает в собственных домыслах. Но он сообщает многое из того, что согласуется с моими знаниями.

— Он был изгнанником?

— Исключено. А вот откуда он набрался этих сведений? Поэтому я и искал Брекингов. Предполагал, что кто-то из изгнанников мог войти в их семью, как моя бабка вошла в семью Тальви. Я и сейчас этого не исключаю. Но — слишком поздно.

— Я уже сказала тебе — если Брекинги в Дальних Колониях, их можно найти.

— Не вижу смысла. Если кто-то из потомков изгнанников, носят ли они фамилию Брекинг или любую иную, уехали в Дальние Колонии, это означает одно

— они уклоняются от встреч с остальными. Старая вражда не забылась. И оказалась важнее памяти о родном мире и возвращении туда.

— Выходит, возвращение не является обязательным условием?

Тальви ответил не сразу. Что бы я ни говорила, до сих пор он меня не обманывал. Разве что себя. И если он задумал начать именно теперь…

— Нет. Условия вступают в силу, только если мы решим вернуться. А решение зависит от нас самих.

— А каковы условия?

— Мы должны вспомнить их сами.

— А если я не хочу никуда уходить?

— Это в твоей воле. Я не заставляю тебя. Так же, как не привязываю тебя к себе пожизненно.

— Ну, пошло… «ты должна сама почувствовать, что долг отдан», и тому подобная велеречивая чепуха.

— Теперь ты знаешь, что она означает. А потом — ты свободна.

— Ты больной человек, Гейрред Тальви! Головою скорбный! Ты можешь себе представить, чтоб женщина в здравом рассудке вот так согласилась оставить своего ребенка и уйти?

— Твоя мать оставила тебя и ушла.

— Моя мать умерла! Так же, как отец!

— Кто знает? Тел ведь не нашли. А Белая дорога, рядом с которой они исчезли, если ты внимательно читала «Хронику…. «, в древности считалась местом, откуда сюда прорвалось Темное Воинство. То есть, говоря языком хрониста, служило проходом между мирами.

— Это было тысячу с лишним лет назад!

— Но было. Большинство подобных мест вообще находилось вблизи Вала или на его территории. Почему — это уже другой вопрос. То, что автор «Хроники… » приводит в основном примеры, относящиеся к южной стороне Вала, — следствие его происхождения, а также излишней приверженности карнионским преданиям. Но он сам пишет, что именно Эрд оказался под первым ударом Темного Воинства. И силы, прорвавшие «ткань Вселенной», на Севере должны сказаться сильнее.

— Хватит мне зубы заговаривать. При чем здесь мои родители?

— Возможно, твоя мать пришла к тем же выводам, когда переселилась с Юга на Север. И здесь, путешествуя вместе с мужем, она могла обнаружить, как открыть старые Врата… или сломать перегородку. А мужа она, возможно, убедила последовать за ней.

— Думай, что говоришь!

— Тебе приятней считать их мертвыми? Я, кстати, не уверен, что именно так оно все и было. Но допускаю это. Пойми, наконец, что пора отрешиться от прежних представлений о любых связях — родственных, брачных, любовных… Твоя мать не боялась оставить тебя. Изгнанниками не правят чувства. Она рассчитывала, что ты вполне справишься одна. Я уже говорил тебе — мы от рождения гораздо лучше обычных людей приспособлены, чтобы выживать. Даже полукровки. Хотя убить нас, конечно, можно… Но если тебя утешит еще одно предположение — не исключено, что она собиралась вернуться. Или до сих пор собирается. Может, там прошел только один день, а здесь утекло двадцать лет. «Времени не существует»…

Он, наверное, в это верил. Он верил во все свои умопостроения. Но я помнила своих родителей — как мать пела мне песни и заплетала косы, как отец таскал меня на плече и брал удить рыбу за городом. Они ни за что бы не «отрешились от родственных связей»… И если бы я могла хоть на миг поверить, что они живы — где угодно, в любых мирах… Но я не стала объяснять этого Тальви. Им не правят чувства. Разве он способен понять, что такое любовь родителей и детей, да и любая иная? А если я об этом заговорю, мы окажемся как раз на том, с чего начали… нет, постойте, начали мы с другого.

Я перевела дыхание.

— А удалось ли Самитшу — кстати, как его христианское имя? — узнать, кто из южных финансистов и коммерсантов поддерживает Вирс-Вердера? И входит ли в их число банк Кортера?

Тальви вскинул голову. Но он не был удивлен подобным перепадом в разговоре. Наоборот, в его взгляде читалось удовлетворение. Тем, как быстро я справилась с собой?

— Страсть к исполнению долга, что выше естества, — еще одна черта потомков изгнанников. И разве она не свойственна нам обоим? — сказал он. И прежде, чем я успела что-либо возразить, добавил: — А имя почтенного советника — Бальтфрид.

Мне опять ничего не оставалось, как принять его правоту. Я столько раз говорила, что служу ему из долга, что наверняка подала повод к соответствующим выводам. Но ведь я совсем другое имела в виду!

Если бы я могла выразить, что…

А про кортеровский банк он мне ничего не сказал. Из чего я заключила, что сведения, добытые Бальтфридом — прошу прощения, альдерманом Самитшем, имеют предел. Что ж, будет мне чем заняться впредь.

— А вот, милостивые государи, еще одна история. В окрестностях Аллевы — это между Кинкаром и побережьем — лет пятьдесят назад завелись разбойники. Скьольдов тогда уже перебили, так что особых соперников у них не было. Но эти были совсем другими, чем Скьольды, от которых шуму было столько же, сколько и вреда, если не больше. Они нападали на одиноких путников, реже на тех, кто странствовал вдвоем, и только на тех, кто был при деньгах и ценностях, и никогда не оставляли свидетелей. Они, судя по всему, не мучили своих жертв, как этой порой случается на большой дороге. Просто убивали. Потому их никто никогда не видел и не знал, сколько их. Никто также не мог понять, откуда они узнают, кто из путников везет с собой деньги и по какой дороге. Все эти обстоятельства породили лавину слухов, один нелепее другого

— у страха, как известно, глаза велики. В Аллеву прислали чуть ли не драгунский полк, чтобы изловить душегубов. Но поиски и облавы ни к чему не привели. Зато жалованье, которое везли драгунам, было похищено. Впрочем, в последнем горожане не были уверены. Некоторые утверждали, что деньги, пользуясь возможностью списать все на разбойников, украл полковой казначей. Но так или иначе, по прошествии двух лет грабежи и убийства вдруг прекратились сами собой. Драгуны, от которых горожанам было гораздо больше беспокойства, чем от разбойников, ушли, в Аллеве вздохнули с облегчением, и постепенно стали все забывать. И забыли. И вот о прошлом годе умирает в Аллеве одна почтенная старая вдова — мать уважаемого семейства, богатая, благочестивая и добродетельная дама И на смертном одре заявляет, что не желает уходить в могилу отягощенной страшными грехами, ибо все богатства их дома нажиты неправедным путем Потому как все тогдашние грабежи и убийства совершила она вместе со своей подружкой. Им было тогда лет по шестнадцать — семнадцать. Она служила в городской гостинице, что позволяло без труда добывать нужные сведения, а подруга обеспечивала лошадей. Никто не подозревал и не опасался двух молоденьких девушек. И они тщательно заботились о том, чтобы никто не сумел их опознать. Потом они пришли к выводу, что денег у них уже достаточно и пора остановиться, пока удача не изменила. Они разделили добычу, подруга уехала на Юг, а та, что осталась, ушла со службы, заявив, что получила наследство. Вскоре она вышла замуж, удачно поместила капитал, и все шло прекрасно, но… Час пробил, ангел смерти явился, и так далее. И нет бы ей покаяться перед своим духовником, который вынужден сохранять тайну исповеди, нет, она сделала свое признание в присутствии многочисленных детей и внуков, врача и нотариуса. При этом завещания, где бы четко говорилось, что делать с неправедными деньгами, она не оставила. Вообще-то по закону прямые наследники получают все, независимо от наличия завещания. Но перед ними встал вопрос — что им делать, если все семейное достояние добыто кровью? И ведь не скроешь уже, в городе все известно… Вернуть награбленное, передать деньги на благотворительность? Но ведь это происходило так давно, имена убитых забылись, а деньги, обернувшись через банки и торговые сделки, — уже совсем другие. Когда я попала в тюрьму, они все еще не решили этого вопроса.

— Вранье, — бросил Хрофт.

— Проверьте, — сказала я голосом убиенного дозорного наемников и отпила фораннанского.

— Я допускаю, что это истинная история, — сказал Фрауэнбрейс, — но, согласитесь, звучит она не вполне… правдоподобно.

Рик, в камзоле цвета цыплячьего пуха, расшитом золотой нитью, взирал на меня благосклонно. Может, потому, что моя голова пришлась в тон его наряду.

— А меня совершенно не волнует, правдива ли история, которую я слушаю. Я требую от нее лишь одного чтоб она была занимательна. Эта — занимательна, а было ли то, о чем в ней повествуется, на самом деле или она является совместным плодом чистого вымысла и вдохновения — не все ли равно? — Он салютовал мне бокалом.

Хрофт, которому при всем злоязычии в жизни бы не видать подобного периода, подавленно промолчал.

Но меня не волновали его переживания. И даже сердечный друг Без Исповеди был мне сейчас не так интересен. Каэтан Фрауэнбрейс — единственный, о ком я еще не имела возможности составить собственное мнение, а прочие заговорщики ни словом не пролили света на его личность.

Если и был в этом мире, подобном другим и отличном от них, человек, коего сей мир обтекал, не соприкасаясь с ним, то это как раз тот, кто сидел передо мной. Что-то в его облике напоминало мне прибрежную гальку, отполированную волнами, — серую, гладкую и жесткую. И совершенно лишенную внешних примет — я с трудом узнала его при встрече, а у меня всегда была хорошая память на лица. И сейчас я пыталась получше запомнить его, но в первую очередь в глаза лез его наряд — безупречно пошитый камзол, пурпурный с синими простежками, перевязь с аметистами, широкий кружевной воротник — хотя и не такой широкий, как у Альдрика… и бледное лицо с мелкими чертами, клочок бороды на подбородке — у нас эта тримейнская мода не прививалась, здесь мужчины или брились, или запускали окладистые бороды. Возможно, представитель герцога в Тримейне нарочно одевался так элегантно, чтобы на лицо его не обращали внимания. А может, это суждение произнесла моя всегдашняя подозрительность.

Рама окна за его спиной и поза напоминали портрет. И в самом деле — у нас на Севере художники любят изображать на портретах окно, в котором видна панорама города. Как раз панорама города за окном и была видна. Но не только города. Поместье Хольмсборг, как ясно из названия, стояло на высоком холме, с которого открывался вид на залив с белыми парусами на зеленых волнах, городок в глубине и на замок, стоявший на огромной скале на восточной, противоположной от нас стороне залива, и опоясанный мощными стенами. Укрепления, многочисленные башни и башенки бросали тень на морские волны и на город. Но тень замка отнюдь не угнетала местных жителей, наоборот, она была залогом процветания.

Бодвар — небольшой, яркий, опрятный был скорее увеселительным, чем торговым поселением. Что не значит, будто обитали в нем бездельники. Перчаточники и сапожники, портные и шляпники, пекари и кондитеры и прочие ремесленные мастера — все здесь имелись. Но лишь те, кто работает по юфти и сафьяну, шьет из шелка и бархата, печет хлеб из тонкой белой муки. Замок на скале был летней резиденцией герцога, и над главной башней морской ветер полоскал знамя с единорогом. А Бодвар обслуживал нужды герцогской свиты, а также наезжавшей сюда поразвлечься эрдской знати.

Нынешним летом, правда, было не до развлечений — ни охот в окрестных пустошах, ни сельских праздников, ни театральных представлений. Хотя престарелый Гарнего Иосселинг, герцог Эрдский, как всегда в это время года, посетил свой любимый замок. Болезни и годы уже давно томили его, но впервые он отменил установленные этикетом увеселения.

Горожане притихли и каждое утро первым делом задирали головы, ища взглядами герцогский штандарт на вершине башни. И, видя, что он не приспущен, облегченно вздыхали и крестились. Старика в замке ленились называть полным именем и титулом, с ним мало считались, его ругали в кабаках, но к нему привыкли. Казалось, он был всегда, хотя не так уж долго он носил герцогскую корону — ненамного больше, чем я живу на свете. И если подумать, не такой уж он был старик. Но горячая некогда кровь Йосселингов выкипела, и преждевременная дряхлость стала их уделом.

Господи! Ну неужели, если оба брака герцога были бесплодны, он не мог решить вопрос с наследием как-нибудь по-иному? Избавил бы себя и подданных своих от множества хлопот. Еще о прошлом годе это не поздно было сделать. Женился бы в третий раз, это и церковь вполне дозволяет, даже обычным людям, не говоря уж о правителях. В шестьдесят с небольшим многие мужчины способны состряпать молодой супруге наследника. А если нет, молодые супруги обычно обходятся сами, и те, кто желает, чтоб род их продолжился, как правило, закрывают на это глаза. Если же такой вариант ему претил, известен и другой

— объявляют о беременности супруги, а к надлежащему сроку здоровенький младенец мужского пола где-нибудь да находится. Черт побери, ведь его светлость — не правящая незамужняя дама, которая не могла бы провернуть подобной аферы без ущерба для своей чести, вроде покойной британской Елизаветы, вынужденной, по этой самой причине, завещать трон и государство тем придуркам, что там нынче у власти. Потому что придурок на троне лучше смуты и гражданской войны, так же, как малолетний наследник — лучше, чем никакого. И в Англии смута оказалась если не вовсе предупреждена, то хотя бы отсрочена… да, но почему наш Йосселинг, если его дворянской гордости противны все вышеперечисленные уловки, не усыновил кого-то или просто не завещал власть напрямую, как Елизавета? А потому — тут же ответила я себе, что Елизавета была суверенный монарх в своем праве и, как учил меня Фризбю, к тому же глава их еретической церкви. Гарнего же его светлость Йосселинг имеет над собой императора и обязан считаться с его волей. И коли герцог не волен сам выбирать себе наследников, ему следовало… смотри выше. Теперь уже поздно, даже если он сожалеет. Да, честь его и родовое имя остались незапятнанны. Но мне всегда казалось, что, кроме чести, правителям неплохо бы, хотя бы иногда, думать о благе подданных. О народе. Впрочем, если ученые академики, которые наверняка не пурпуром были повиты, не думают о народе, то почему о нем обязан думать герцог? И тем паче — император.

А Тальви, если он дорвется до власти, будет думать о народе? Ларком утверждал, что да. Но у меня на сей счет были сомнения. Когда мы выехали из замка Тальви на очередную встречу заговорщиков, я опасалась, что она будет в Эрденоне. Мне не хотелось бы снова оказаться перед зданием Торговой палаты. Вот тоже вопрос — если Тальви станет герцогом и переселится в Эрденон, он что, каждый раз будет стараться обогнуть площадь Розы? Или проезжать по ней закрыв глаза? Хотя он вроде упоминал, что менее восприимчив к подобным фокусам, чем я. Причем неясно было, считает он это своим достоинством или пороком. Так или иначе, поездка в Бодвар помогла бы избавиться от этих мыслей.

Антон Ларком тоже отбыл — и как раз в Эрденон. После кратковременной радости, вызванной появлением эйсанского рыцаря, я была рада от него избавиться. Ехидные предсказания Тальви явно подтверждались. Он и вправду не предпринимал в моем отношении никаких действий, но меня утомляли его преданные взоры, к вечеру становившиеся чрезвычайно тоскливыми. Несомненно, воображение безоглядно рисовало ему определенные сцены. Должна признаться, они не слишком отличались от действительности… Может, Тальви это и забавляло, но я бы предпочла не испытывать на прочность ничью безупречность. Хорошо, что мы пока расстались.

На сей раз Тальви проявил значительно больше благоразумия, чем в предыдущие недели. А именно — взял с собой столько же людей, сколько было с ним в Кинкаре, и предоставил мне вести отряд. Честно говоря, на моих тропах он мог бы вообще обойтись без охраны, но кто знает — может, свита была нужна ему для представительства. Только в виду Бодварского залива мы выехали на дорогу. Но, повинуясь указаниям Тальви, в город не свернули, а направились к Хольмсборгу. Владелец поместья, как я поняла, принадлежал к числу заговорщиков, но вряд ли-к старой знати. Хольмсборга был не перестроенным феодальным замком, как Тальви, а сравнительно новым домом, просторным, безвкусным, но не лишенным уюта. Нас встретил хозяин, сравнительно молодой человек, высокий, крепкий, с несколько вялым ртом под тонкими светлыми усами. Звали его Руперт Мальмгрен, и выговор у него был столичный, так же как у Тальви и Альдрика, — тоже получал образование в столице? Или просто равняется на вышестоящих?

В поместье уже находился пропадавший последние недели в нетях Хрофт, а на следующее утро прибыли Фрауэнбрейс и друг душевный Без Исповеди. Причем если последний прикатил откуда-то издалека, то Фрауэнбрейс, похоже, был здесь раньше нас. Возможно, он и вызвал сюда Тальви.

Фрауэнбрейс — представитель герцога в Тримейне. И если он по-прежнему не в Тримейне или успел побывать там и снова вернуться, значит, обязанности или обстоятельства велят ему находиться рядом с господином.

Вопрос только в том, кого он считает своим господином.

Разумеется, сомнениями своими с Тальви я не делилась. Ни относительно Фрауэнбрейса, ни прочими. Он бы меня высмеял. Или просто сказал бы: с какой стати я должна радеть о благе человеков, если я не человек? То есть еще меньше человек, чем он сам. А ведь ринулась я в этот заговор с намерением залезть в него поглубже, погрузиться по самые уши, по одной лишь причине — надеялась, что это поможет забыть все то, что наговорил мне Тальви. И не сосредоточиваться на исполнении долга, как он его понимал.

Да и некогда мне было делиться с ним сомнениями. Оказывается, Фрауэнбрейс неспроста дожидался нас в Бодваре. Вместе с Тальви они были намерены нанести визит в герцогскую резиденцию. Без меня. Хотя большая часть свиты его сопровождала.

— А если это ловушка? — спросила я его. — Если тебя арестуют? Подумаешь, десять человек охраны! Бывали случаи, когда и двести ничего поделать не могли.

Тальви ответил отрицательно, хотя и не так, как обычно отвечает на подобные предположения знатный дворянин — не посмеют, мол. Что доказывает — когда дело не касалось его навязчивой идеи, он был способен мыслить весьма разумно.

— Вряд ли. Сейчас это им невыгодно. Чем дольше продлится это шаткое равновесие, тем удобнее его светлости…

Да, он был разумен. Но я не была уверена, что разумен старый подагрик в замке на скалах, как и его советники. И в том, понимает ли он свою выгоду. Скорее уж, все свидетельствовало об обратном. Тальви я об этом также не стала говорить, равно как и умолять взять меня с собой. Какой бы дамою я ни прикидывалась бы перед провинциальными соседями Тальви, на официальном визите у хворого правителя герцогства я была совершенно неуместна. Даже если бы я была не любовницей Тальви, а законной женой и надо мною не висел бы смертный приговор, все равно я оставалась потомком Скьольдов, ужасных Скьольдов, врагов Бога, государства и человечества.

А жаль, право слово! В действительности Скьольдам было наплевать на человечество, и они, надо думать, изумленно вытаращили бы глаза, услышав это слово, но человечество лишилось возможности лицезреть символическую картину: последняя из Скьольдов перед последним из Йосселингов. Конец старых эрдских родов.

За отсутствием Буна Фризбю, красоту этого сопоставления мог бы оценить Альдрик, однако и с ним я не могла перемолвиться. Он уехал вместе с Тальви. Ладно, если там что— то приключится, за Тальви будет несколько лишних шпаг… Так что мне оставалось лишь чистить оружие и поглядывать на башни и башенки, громоздящиеся над серой скалой. Напрасно поглядывать, потому что, если бы происходили в герцогской резиденции какие— то беспорядки, мощные стены и дальность расстояния не позволили бы мне их увидеть.

Но и беспокоилась я напрасно. Троица вернулась благополучно, равно как и свита. Подробностей посещения замка Бодвар я так и не узнала, но, сдается мне, оно было не слишком удачно. Но и не безнадежно. Иначе с чего бы Фрауэнбрейсу пускаться в продолжительные рассуждения о состоянии здоровья герцога?

— Иногда кажется, что конец уже близок, — повествовал он, — даже не столько по причине терзающих сиятельную особу приступов боли, сколько по полной апатии, неподвижности, отсутствию интереса ко всему, включая принятие пищи. Он страшно исхудал, а так как герцог и без того не отличался полнотой, его худоба, в совокупности с бледностью, производит удручающее впечатление. Но проходит дней пять-шесть, и вновь — вспышка деятельности. Больной начинает есть и пить, на бескровных щеках загорается румянец, он проявляет живейшее внимание к делам, выслушивает доклады советников, диктует указы и письма и даже, поскольку погода благоволит, приказывает выносить себя на прогулку…

Кому он это сообщает? — подумала я. Вряд ли Тальви и Рик не осведомлены о состоянии его светлости. Гормундингу и Хрофту? Или, может быть, мне? Сомнительно, и весьма. Одно только ясно — они попали в замок в один из дней, когда хворым герцогом овладевает безразличие. И собираются дождаться, когда он из этого состояния выйдет. Это очевидно, ибо мы, судя по всему, в ближайшее время не покидаем Хольмсборг.

Но на что они рассчитывают? Втянуть болезненного старца в свой заговор? И против кого — против него же? Я не совсем права. Если они и посягали на герцогскую власть, то не на власть этого герцога. И если его светлость в состоянии понять, что он не бессмертен, то подобное предположение выглядит не столь уж диким.

Беда в том, что, коли бросить обратный взгляд на всю его предыдущую жизнь и сопутствующие ей деяния, то бишь отсутствие таковых, как раз этого он понять не способен.

Что ж, ждать так ждать. Говорят, нет ничего хуже, чем ждать и догонять, но как раз в этих занятиях мне по роду своей деятельности и пришлось изощриться. Равно как ждать и убегать.

Но чего мы ждали, сидя у моря? Только не погоды. Она и так была хороша. Просветления в состоянии здоровья его светлости? Возможно. Или еще кого-нибудь из заговорщиков. Ведь тогда за столом у Ларкома находился еще один человек, о котором впоследствии юный рыцарь отозвался, что он «бывает жесток». И было названо еще несколько имен, более в моем присутствии не повторявшихся. Нарочно?

Что привлекло в эту излишне грамотную компанию сугубого практика, каким выглядел полковник Кренге, нетрудно догадаться. Тальви обмолвился, и вряд ли случайно, что Герман Кренге происходит из младшей ветви рода графов Свантерских. Но уже около ста лет, после окончания Пиратских войн, Свантер вырван из-под власти графов и находится под управлением губернаторов, назначаемых непосредственно герцогом Эрдским, причем, как я понимаю, последнее обстоятельство явилось уступкой древним северным вольностям, отрицавшим прямое вмешательство императора в дела Эрда. И оно способно сыграть роковую роль. Из желания вновь прибрать к рукам родовое владение, хотя бы в качестве губернатора, а не графа, можно многим рискнуть, особенно если это владение — столь жирный кусок, как Свантер! Во всяком случае, иной причины для его участия в заговоре я не видела, и она представлялась более веской, чем у остальных. Ларком, предположим, полез в это дело из идеализма, Альдрик — от скуки и от любви к приключениям, Фрауэнбрейс — из желания сохранить при новом герцоге то положение, что он имеет при старом, а Самитш… ну, дабы не лишиться капиталов, помещенных в банках и торговых предприятиях, принадлежащих южанам.

Что до Гейрреда Тальви… Он сам рассказал мне, что подвигло его возглавить заговор. И если он говорил правду, то вряд ли его побуждения вызовут у меня сердечный отклик. Если же лгал — тем более.

Пока же мы провели еще два дня в Хольмсборге, словно стареющие кумушки, сплетничая и следя друг за другом. Фрауэнбрейс столь же охотно принимал участие в застольных беседах, как Альдрик, правда, в отличие от Рика, в поместье он не торчал постоянно и не ночевал — вероятно, посещал замок или встречался со своими агентами в Бодваре. Что здесь все, или почти все, а не один Тальви, имели собственную разведывательную службу — слепому ясно. К сожалению, имела ее и противоположная сторона… Наш любезный хозяин, то есть Руперт Мальмгрен, по моему разумению, представлял здесь интересы Тальви, так же, как Гормундинг, Хрофт и я. Не слишком ли большая роскошь — собрать нас всех без дела? Или Тальви считает, что может подобную роскошь позволить?

Так или иначе, мы задавали тон в разговоре, рассказывая байки, сплетни и предаваясь воспоминаниям: Фрауэнбрейс — об императорском дворе, Альдрик — о былой службе в гвардии, а я — о богатой событиями беззаконной жизни. Остальные более или менее слушали. Но единственным, кто воспринимал мои побасенки, лживые или нет, как издевательство и даже прямое оскорбление, был Хрофт. Странно — пора бы уже и привыкнуть. Другие же привыкли, как ни шокировало их поначалу мое явление, хотя были и познатнее его, и в обществе стояли выше. Что делать — я довольно повидала в жизни и убедилась, что для некоторых людей само существование мое на этом свете было непереносимо. И, увы, таких людей было больше, чем хотелось бы. Я это поняла давно и не огорчалась. Хрофт со своими выпадами напоминал маленькую собачку, которая тщится прокусить подбитую гвоздями толстую подошву. Вот если он от слов попытается перейти к чему-то более существенному — тогда другое дело. Однако сомнительно, чтоб он в присутствии Тальви на это решился.

— Какие, между прочим, были отношения у Гормундингов с Брекингами?

Эгир, разглядывавший туманный горизонт, ответил не сразу. Очевидно, он был занят собственными соображениями и до него поначалу не дошел смысл вопроса.

— Враждебные… но это было так давно, до основания империи… А почему ты спрашиваешь? — Он, наконец, оторвался от лицезрения Бодварского залива и повернулся ко мне.

Сегодня с утра, несмотря на пасмурную погоду, господа сорвались с места и отбыли. Не надолго, надо полагать, поскольку часть свиты осталась здесь. Эгир, несомненно, знал больше моего и потому волновался.

— Так… существуют разные предания… Два таких древних рода… — Тут он ожил окончательно: — Во-первых, наш род древнее. А во-вторых, все это почти сплошь враки. Ты, может, и балладу о Бреки слышала? Там одни выдумки. Скажут тоже! Собственный меч отрубил ноги Бреки-ярлу за то, что тот нарушил клятву мести! Это мой предок Улоф Гормундинг самолично изувечил Бреки, когда тот вероломно напал на его крепость, хотя и сам пал в бою. Но они, то есть мы и Брекинги, и вправду потом помирились. Сам святой Хамдир призвал их прекратить вражду…

Я поняла, что «правда» Эгира — всего лишь другая выдумка. Бун Фризбю, а он все же был человек образованный, не мне чета, утвержал, будто святой Хамдир — личность легендарная и в действительности никогда не существовал. И академическая «История», обожавшая деяния всяческих святых, его не упоминала. Зато «Хроника утерянных лет» на него ссылалась — правда, не в разделе о крещении эрдов, а в перечне любимых автором южных поэтов. Эрдский святой в компании карнионских бардов — это свидетельствует за себя.

— А что стало с Брекингами потом?

— Не знаю… — Эгир несколько растерялся. — Жили как-то… Служили империи… Я не слышал, чтоб кто-нибудь из них был сейчас жив. Странно, — добавил он, — ты не первая, кто меня спрашивает о Брекингах. Знаешь, кто еще задавал этот вопрос?

— Знаю. Патрон.

— Откуда?

— Догадалась. Я заметила, что у него большой интерес к эрдской истории.

Мой ответ, кажется, вполне успокоил Эгира.

— А вот о Бикедарах я не слыхала никаких историй, даже лживых.

— Еще бы! Дворянству Хрофта не намного больше ста лет, — произнес Эгир с превосходством человека, чья родословная длиннее раз в десять. — Его прадед был комендантом порта где-то западнее Тримейна, кажется в Солане, а дед во время Пиратских войн возжелал непременно содержать собственный полк, ну и пустил по ветру все состояние семьи… «И внук со своим столетним дворянством оказался там же, где и ты со своим тысячелетним», — мысленно закончила я. И стало быть, желает восстановить семейное состояние. Так же, как Эгир — так или иначе вернуть Гормунд. Что ж, причины вполне достойные, не хуже, чем у других.

— Я, пожалуй, выйду в город.

Эгир на мои слова отозвался нервным:

— Зачем?

— Просто разведаю что и как.

— Я с тобой.

— Нет. Кто-то из нас должен ждать патрона, и, сдается мне, лучше, если это будешь ты.

— А что я ему скажу, когда он вернется?

— Скажешь правду. Да может, я и сама вернусь раньше него.

— Возьми с собой хоть Малхиру! — крикнул он мне вслед.

— Тебе он нужнее, — ответила я не оборачиваясь. В Бодваря предпочла отправиться пешком, хотя расстояние от Хольмсборга было довольно приличным. Привычка, знаете ли, — на всадника в маленьком городе всегда обращают больше внимания, чем на пешехода. Спустившись с холма, я вышла на проезжую дорогу, что вела прямо в городишко. Забавно — всякий уважающий себя город, пусть и небольшой, всегда огражден стенами, а у Бодвара, хоть я и была уверена, что жители его себя уважают, стен не было. Укреплен был замок на скале, а не питающий его город. Падет замок, не будет и города.

Море сегодня было темно-серым, порой почти черным, с масленистым оттенком, а то вдруг начинало отливать бледно-зеленым. Вдоль бухты толпились опрятные белые дома под черепичными крышами. Из-за пасмурной погоды глянец на черепице потускнел, и она казалась не красной, а бурой, цвета засохшей крови. Что за сравнение, право… Я отвела взгляд. На берегу, возле рыбачьих лодок, торговали свежепойманной рыбой, омарами, устрицами. Ежели кто покупает устриц, то можно без ошибки сказать, что это для господского стола

— городское сословие в Эрде, даже те, кто при деньгах, устриц не жалуют, полагая, что такое кушанье солидному человеку принимать не пристало. Но сегодня покупателями были лишь гостиничные слуги и жены горожан. А в замок, без сомнения, рыбу доставляют поставщики, время свое здесь не тратящие. Надо бы взять на заметку, кто они… — Немного дальше, на небольшом мысу, разделявшем рыбацкую и корабельную пристани, виднелась приземистая церквушка. Сложенная из грубых необработанных камней, она показалась мне очень старой. Я спросила о том у торговки, едва не тычущей мне в лицо огромным палтусом, и она, гордо подбоченившись, кивнула.

— Угу. Сам святой Эадвард церковь заложил, еще ни города не было, ни замка.

— Разве он здесь жил? — Насколько я помнила, легенды связывали деяния этого святителя Эрда с более северной частью герцогства.

— Ты что думаешь, я вру? — оскорбленно вопросила женщина.

— Упаси Господи! — Последнее дело спорить с торговками рыбой, из всех торговок они самые горластые, уж не знаю почему. Но палтус я, конечно, не купила. Ничего не имею против свежей рыбы, но как бы я вперлась с ней в церковь?

Рыба была символом первых христиан, не здесь, в Эрде, а еще в Римской империи, говорил мне Фризбю. И рыба на языке символов также означает душу…

Может, поэтому святой Эадвард здесь церковь и основал.

Подойдя поближе, я поняла, почему церковь выглядела такой маленькой. Первоначально она была выше, но сильно ушла в землю. Если ей не семьсот лет, как утверждают, то все равно она немногим моложе. Здесь тоже шла торговля — точнее, сидела — в лице местного служителя. Свечи, освященные ладанки с изображением святого Эадварда, которые следовало бы продавать внутри, он вынес наружу и зазывал посетителей не хуже ярмарочного балаганщика, что делать под сводами дома молитвы было бы как-то неподобно. Я не собиралась останавливаться, но он так верещал, что я рассудила — лучше немного потрепаться, дешевле выйдет. Я спросила его насчет святого Эадварда, и он подтвердил — да, в древние времена святой жил здесь отшельником, как раз на этом мысу стояла его хижина, и отсюда он ушел, повинуясь велению свыше, на Север, дабы заложить там аббатство Тройнт.

Тройнт. Тальви упоминал это аббатство… да, в связи с книгой Арнарсона.

Но здесь не может быть никакой связи! Святой Эадвард жил на полтысячелетия раньше, чем на землю Эрда ступили пресловутые изгнанники. Или Тальви опять чего-то недоговаривает?

— … И здесь чтут всех эрдских святых и мучеников, — продолжал лопотать привратник, — и епископа Бильгу, и преподобного Снорри, и невинно убиенного Агилульфа…

«История Карнионы не имеет своих мучеников, в отличие от Эрда… «

— А святого Хамдира? — перебила я его.

— А как же! Там его образ, в глубине, у западной стены.

Вот тебе и легендарная личность. Не миновать мне продолжить изучение церковной архитектуры герцогства Эрдского. Я заплатила пол-эртога, купила свечку и ступила внутрь. Дверь, просевшая, как и вся церковь, стала такой низкой, что мне пришлось несколько наклонить голову. Священника не было, но перед алтарем горело несколько свечей. В их размытом свете труднее было сосредоточиться, чем в полной тьме. Я запалила собственную свечу и повернулась, ища святого Хамдира. Здесь были иконы, написанные на досках, а не фрески, которые в непосредственной близости с морем давно погибли бы от сырости Иконы тоже давно не подновляли, они потемнели, и святых с трудом можно было разглядеть, не то что опознать. Головы, неестественно крупные по сравнению с телами, почти незаметными под складками жестких просторных одежд, пронзительные глаза, длиннопалые руки — манера письма, от которой давно отказались в империи, да и во всем мире наверное. Вот этот, с раскрытой книгой и в митре, скорее всего, епископ Бильга. А книга — «Библия эрдов». С отсеченной головой — Агилульф. А может, и не он, усекновением главы претерпел мученичество не он один… А тот, за спиной которого виднелось какое-то строение, должен быть легендарным Хамдиром, поскольку никаких более изображений в указанном причетником углу не было. Я приблизилась, чтобы поставить свечу у образа, и рука моя дрогнула.

Я узнала его.

Старик, привидевшийся мне в кошмарном сне в свантерской гостинице. Он чертил на земле и нес какую-то ересь в южном духе… что-то про правую и левую линии и врата…

Врата.

Чепуха. Все старые изображения похожи как близнецы. Вот и тогда во сне мне припомнилось одно из таких изображений. А сейчас я вижу подобное ему. И все.

Белобородый и беловолосый старик в коричневой одежде, не многим отличавшейся цветом от его лица, благодаря сырости и копоти, смотрел мне в глаза, и они от напряжения и мерцания свечей вдруг заслезились. Я обмахнула ресницы и взглянула на строение за спиной старика. Мне показалось, будто на воротах его что-то написано. Но, приглядевшись, я с трудом разобрала, что это рисунок. Квадрат, вписанный в круг, а внутри квадрата, кажется, еще круг, но я бы не поручилась, слишком уж плохо было видно, однако, если так, рисунок можно было бы продолжать до бесконечности…

Но именно его, помимо черточек и линий, рисовал на земле старик из моего сна.

«Ты все еще ничего не понимаешь? Совсем не понимаешь? « — спросил он.

Встряхнув головой, как вздорная лошадь, я поспешила к выходу из церкви. Уезжая в Бодвар, я хотела вырваться из окружившего меня ожившего бреда, но шагнула лишь на новую его ступень.

Снаружи, по сравнению с полумраком церкви-ловушки, было очень светло, хотя солнца не было видно попрежнему. Свежий морской воздух и пронзительные вопли чаек, мешавшиеся с не менее пронзительными голосами торговок, способствовали прояснению мыслей.

Напрасно я грешу на владетеля замка Тальви. Я не потеряла сознания, у меня даже голова не закружилась. Из чего следует, что ни святой Хамдир, ни изображение его к чужим мирам отношения не имеют. Да и кошмарный сон в Свантере никак не был связан с тем, что могли принести или сотворить изгнанники. Он привиделся мне, когда я начиталась «Хроники утерянных лет». Хроники, ссылавшейся, помимо прочего, еще и на авторитет святого Хамдира.

Тальви утверждал, что автор «Хроники… « многое придумал или переврал. А я согласилась считать, что Тальви прав.

Теперь получается, что хронист тоже прав?

Но в чем? В своих ссылках на южных поэтов? На каббалу? Напрасно я так небрежно читала соответствующие страницы. Черт, я и Арнарсона просто пролистала… Арнарсон. Аббатство Троинт. Святой Эадвард. Святой Хамдир Любопытная цепочка выстраивается. Неужели все связано?

В «Хронике… « было сказано, что карнионцы были так не похожи на эрдов, что эрды не считали их людьми. Одной из особенностей карнионцев было их исключительное долголетие… И они знали об иных мирах… а если судить по святому Хамдиру, то и эрды о них знали…

Если я сейчас не прекращу об этом думать, я свихнусь. И тогда смогу поверить во все — в Темное Воинство, в меч, отрубиший ноги Бреки-ярлу, в Брошенную часовню, которая была последними вратами нашей стороны, в союз мужчины и женщины, сокрушающий злые силы… не говоря уж о том, что мы — изгнанники в этом мире.

Господи всемилостивый! Но разве не все люди — изгнанники в этом мире? Разве ты не сотворил их в саду Эдемском?

Ветер становился сильнее, и темно-серые волны под сумрачным небом быстрее катились к берегу и выше вздымались вверх. Но все это было не так страшно. Как в той песенке:

Не такой уж сильный ветер, Не такой уж сильный шторм. Не такой уж страшный грохот У береговых камней…

Я обошла мыс по кромке, так что мелкие брызги оседали на моем лице. Это тебе в наказание, Золотая Голова, ты же собиралась в город, а не паломничать по святым местам. Вспомни, к чему обычно приводят твои благочестивые порывы. Одно утешение — расположение церкви исключает наличие подземного хода. Хоть здесь кто-то не использует дом молитвы в пагубных целях… Вообще-то подземного хода не должно быть и в замке, если у них не было умельцев прорубать скалы. А вот в Тальви таковой вполне даже может быть, надо выяснить во благовремении… не потому что я собираюсь убегать, просто лишние знания никогда не мешали.

Как ни затянули небо тучи, а дождя нет. Бывают такие дни — все кажется, что дождь вот— вот хлынет, но хляби небесные так и не разверзаются, только ветер играет над волнами.

Если брызги выше мола — Соль морская нам полезна. Если в тучах нет просвета, Значит, воздух будет чист…

Впрочем, я еще не встречала городов, где воздух был бы вполне чист, и с этим следовало смириться, а не сетовать. Бодвар был еще не из худших. Здесь даже улицы мощеные — роскошь, которую мой родной Кинкар, будучи значительно больше Бодвара размерами, до сих пор не может себе позволить, предоставляя своим обывателям после дождя утопать по колено в грязи. И улицы здесь были значительно шире, чем обычно в таких маленьких городах. Явно рассчитаны на кареты, что подъезжают к местным гостиницам или направляются прямо к замку. Карета и катила сейчас по улице — тяжелая, золоченая, запряженная шестерней. Надо сказать, что на лошадей-то я и загляделась поначалу, даже не на лошадей

— на сбрую. Кони светло-золотистой масти были неплохи и сами по себе, хотя видывали мы и получше, однако природных достоинств их владельцу явно было недостаточно. Наборная металлическая упряжь, вызолоченная (не золотая, конечно, золото слишком быстро стерлось бы), вплетенные в длинные, тщательно расчесанные хвосты и гривы радужные ленты, султаны из фазаньих перьев, стразовые накладки с бисерной бахромой на налобниках — все это невольно останавливало взгляд, не могу, правда, признать, чтоб его ласкало. Карета торжественно громыхала по булыжникам, сопровождаемая конными лакеями в пестрых ливреях, в сторону находившейся от меня по левую руку гостиницы, носившей гордое название «Слон и замок». Каковые и были изображены на вывеске. И если замок, ежедневно находившийся у горожан перед взором, все же вдохновил живописца намалевать нечто соответствующее названию, то со слоном дело обстояло хуже. Более всего он напоминал свинью-переростка с непомерно вытянутым носом. Во всяком случае, мне так показалось, я ведь тоже не великий знаток по части слонов.

Не успела я подумать об этом, как из-за угла вывернулась еще одна карета, гораздо меньше и легче предыдущей и на первый взгляд — гораздо более скромного вида. Но удобство и простота ее конструкции свидетельствовали об крупных деньгах, так же, как и ременная упряжь, а четверка игреневых лошадей была не в пример резвее золотистых. Они быстро догоняли роскошную золоченую карету, и разминуться им было бы трудновато, но кучер, правивший шестерней, и не подумал сворачивать в сторону. Кучер четверки тоже не сдерживал лошадей, из лихости, а может, считал, что проскочит между соперником и стеной ближайшего дома. И проскочил бы — места там, пожалуй, хватило бы, да лошади золоченой кареты испугались и шарахнулись, а возница не удержал поводьев. По счастью, никто из прохожих не пострадал, зато карета могла бы перевернуться, если бы второй кучер не остановил своих лошадей и не кинулся на выручку своему незадачливому собрату. Тут начался любезный всем уличным зевакам беспорядок и содом. Золоченая карета, грузно дрогнув, встала, зато лошади шестерни вовсе не собирались успокаиваться. Они принялись грызться между собой, а также по возможности стремились укусить игреневых. Второй возница похватал за узду чрезмерно ретивых, на что первый кучер, мгновенно позабыв об оказанной ему услуге, скатился с козел с криком: «Своих удерживай, сволочь черномазая! „ Что было не совсем точно — тот был хоть и смугл как головешка, но вовсе не негр. Публика в предвидении мордобоя потянулась ближе. Но я-я замерла на мостовой. Когда золоченую карету развернуло, в поле моего зрения оказалась дверца, а на дверце — герб. Довольно сложный герб — я уже говорила: чем новее у нас знать, тем замысловатей у нее гербы. Это был щит, разделенный на четыре части. В верхнем правом углу был изображен двухвостый лев на золотом поле, поднявшийся на дыбы, с мечом в лапе, в левом — на пурпурном фоне три белые рыбы. В нижних углах соответственно имелись зеленые и красные ромбы и гарцующий черный единорог, коего рог был украшен цветочной гирляндой. Венчала все это графская корона, а внизу вилась лента с девизом «Верность есть награда“.

Вот оно как… Между тем драка не только назрела, но и началась. Пока я глазела на герб, возницы успели сказать друг другу, кто они такие и кем были их родители, а второй возница сверх того успел объяснить — и наглядно показать, — что таким косоруким пристало держать вместо поводьев. На что графский кучер, рыча, попытался заехать обидчику по ланитам, но тот, маленький, жилистый и ловкий, успел уклониться от зубодробительного кулака и двинул неудачливого верзилу в солнечное сплетение с удивительной для ею росточка силой. Графский кучер отлетел, однако о мостовую не приложился, ибо был принят в дружеские объятия соскочившим с запяток кареты лакеем, запричитал: «Убью морду южную! «, но в бой уже не рвался. И не надо было — спешившиеся слуги сунулись казнить дерзкого. Но не тут-то было. Кучер взмахнул хлыстом, который до сих пор еще не пускал в ход, и сбил шляпы с пары выступавших в авангарде. Это была, несомненно, просто предупредительная акция. Есть большие мастера управляться с хлыстом и способны творить с ним настоящие чудеса. Гайдуки, похоже, это знали не хуже меня, поэтому топтались на месте. Из занавешенного кружевами окна протянулась повелительным жестом рука в вышитой лайковой перчатке, и один из лакеев, попятившись, распахнул дверь с гербом и спустил складную лестницу. Прошествовавший по ней господин являл собой образец столичного щегольства, отнюдь не исчерпывавшегося стилем нарядов Рика и Фрауэнбрейса. Если я не забыла названий модных расцветок тканей, которые называла мне мадам Рагнхильд, то атлас, пошедший на его камзол и штаны, был цвета сырой говядины. Чулки на нем были лазурные, башмаки и шляпа с высокой тульей — одинакового оранжево-коричневого оттенка, а высокий воротник плоили желтым крахмалом — верх тримейнской изысканности. У него было округлое лицо с мягкими, несколько расплывчатыми чертами, которые ошибочно считаются женоподобными, слегка вдавленный нос, каштановые волосы, завитые мелкими кольцами, и короткая борода. Таков, стало быть, если только это не самозванец, Виллибальд Уоттон восьмой граф Вирс-Вердер.

— Южане? — произнес он в нос. — У стен самой герцогской резиденции? Да еще ведут себя столь нагло? — Здесь чувствовался стиль опытного оратора, правда весьма ограниченного толка. — Ну-ка, проучите мерзавцев…

Подбодренные хозяином, лакеи снова возобновили наступление и снова напоролись на хлыст — только теперь кучер ударил не по шляпам. До сего момента слуги Вирс-Вердера не проявляли особого бойцовского духа, хотя их было много, а противник — один. Но тут, схлопотав хлыстом по личикам, они начали доходить до нужной кондиции. На свет Божий явились ножи. Мне все это крепко не понравилось, и, видимо, не только мне. Послышалось невнятное ругательство, и на мостовую спрыгнул владелец кареты. Для пущего эффекта это должен был бы оказаться Нантгалимский Бык, но я почему-то сразу в этом усомнилась. Хотя, если прозвище давали по телосложению, оно отчасти было уместно. Владелец четверки игреневых был крупным широкоплечим мужчиной лет за сорок, чрезвычайно смуглым и от природы настолько заросшим густым кучерявым волосом, что поневоле имел несколько неопрятный вид, несмотря на то что шейный платок и манжеты его были безупречно чистыми, не говоря уж о самом кафтане. Его выскобленный подбородок отливал синевой, плоская шляпа без пера словно пружинила поверх курчавой шевелюры, — не человек, а бедствие для цирюльника. Одет он был для неопытного наблюдателя весьма и весьма скромно, однако о его наряде можно было сказать то же, что и о карете. Кафтан его был пошит из чрезвычайно добротного сукна; темно-синего, почти черного, а витая серебряная цепь, разместившаяся на мощной груди, свидетельствовала вовсе не о том, что у владельца нет денег на приобретение золотой. Просто в Карнионе дворяне мантии, а также те, кто преуспел на торговом и финансовом поприще, носят знаки отличия из серебра. Из кареты, надобно добавить, он появился не один. Его сопровождал слуга или телохранитель — длиннорукий, с перебитым носом и ранней лысиной, словно обработанной дубильщиком — словом, был так похож на моего знакомца Кривого Мо Хантера, шкипера с «Гордости Карнионы», что сердце радовалось. Только у этого оба глаза были на месте.

— Эй, кому здесь южане не нравятся? — проговорил носитель серебряной цепи. — Подходите, милые, побеседуем… на это мы всегда готовы, клянусь святым Бреннаном!

Слуга и кучер — оба заняли боевые позиции рядом с ним. Телохранитель, скаля прокуренные зубы, извлек серьезного вида тесак. К пистолету, засунутому за широкий красный матерчатый пояс, он не притронулся. А хозяин его — тот вообще стоял перед нападавшими с голыми руками. Правда, ручки у него были еще те — пусть и холеные, при всей своей волосатости, однако вполне способные завязать кочергу узлом. И даже с бантом. Однако пистолет у него тоже имелся — его очертания проступали под тканью кафтана. Это и было самое оскорбительное — перед многократно превосходящим противником южане не торопились хвататься за пистолеты. Тем не менее чувствовалось, что в случае необходимости оба не поколеблются пустить пистолеты в ход — и слуга и хозяин. Здесь я могла доверять своему чутью — мне неоднократно приходилось наблюдать подобные переделки, да и участвовать в них — не намного реже. Граф Вирс-Вердер, наверняка не имевший моего опыта, тоже это ощутил. Южане, при их видимом легкомыслии, были готовы сражаться всерьез. А его люди — вряд ли. Одно дело — отлупить всей оравой одного беззащитного и совсем другое — нарваться на пулю. Случись это в Эрдено-не или даже в Свантере, из положения можно было бы выкрутиться, бросив клич в толпу: «Южане наших бьют! Режь карнионскую рвань! « — и так далее. И пошло бы ведь, и пуля бы толпу не остановила. Но здесь Бодвар. Здесь публика совсем другая. Чистая здесь публика, пусть и мастеровая по большинству. Посмотреть на драку — это всегда пожалуйста, это с удовольствием. Но лезть в нее, портить руки свои драгоценные, поднаторевшие в изготовлении предметов роскоши, воистину золотые руки, бодварские ремесленники не пожелают. И, обведя взглядом окруживших обе кареты зевак, граф Вирс-Вердер это понял. Может, он и не блистал великим умом, судя по прежним его действиям, но последним идиотом он тоже не был.

— Довольно, — сказал он. — Нечего обо всякую сволочь мараться. Они и так порядком наказаны… своим испугом. — И сделал знак, чтоб его подсадили в карету.

Кто здесь испуган на самом деле, видно было и слепому. И пока золоченая карета отъезжала, южане нагло хохотали, уперев руки в бока. Все трое, на разные голоса. Я заметила, что возле «Слона и замка» карета Вирс-Вердера останавливаться не стала. Ничего, в Бодваре есть и другие гостиницы. А может, граф Виллибальд и вовсе не намерен останавливаться в гостинице и катит прямиком к герцогу.

Осознав, что кровопролитие не состоится, и вообще все интересное закончилось, любопытствующие начали расходиться. Побрела прочь и я, по пути пытаясь осмыслить увиденное. Конечно, мне было приятно, что южане не только не боятся приезжать в герцогство Эрдское, но и не дают себя в обиду. Ведь что бы ни внушал мне Тальви, я продолжала считать себя наполовину южанкой. Но что-то в данном происшествии меня тревожило. Только не появление в Бодваре «источника радости и света». Если Тальви и его достойные друзья занимаются интригами у одра скорби угасающего герцога, почему бы Вирс-Вердеру не заняться тем же? Скорее следовало бы удивиться обратному. Но это столкновение… Тальви рассказал мне, что, несмотря на демонстративную ненависть к южанам, Вирс-Вердер поддерживает тайную связь с некоторыми карнионскими финансистами и не брезгует пользоваться их денежками. А этот богатенький южанин явно из купцов или банкиров. Что, если окруженный многочисленной свитой Вирс-Вердер отступил вовсе не по слабости характера и вся эта стычка была затеяна лишь для отвода глаз? Иначе зачем бы южанину при нынешних эрдских настроениях соваться в Бодвар — город, где у южан, как известно, нет никаких торговых интересов? Только при наличии каких-то других интересов, возможно связанных с предстоящей сменой власти…

— Ну, клянусь святым Бреннаном! — произнесла я вслух. — И преподобной Урсулой Скельской! И Айге Фораннанской!

Малый в зеленом шерстяном джеркине, заслышав южную божбу, шарахнулся от меня на другую сторону улицы.

Однако они что, заранее предусмотрели и то, что лошади перегрызутся? А чтоб никто в самом деле никого не побил, слуг посвятили в свои затеи? Или просто ловко воспользовались подвернувшейся возможностью?

С такими мыслями я вышла за пределы Бодвара. Двигать по проезжей дороге в Хольмсборг мне не хотелось, и я свернула в сторону моря. Там подъем был гораздо круче, но путь — короче. Пожалуй, он был даже чересчур крут — это я почувствовала, пробираясь между серых гранитных валунов с вкраплениями слюды, среди которых дрожали на ветру темные столбы можжевельника. Пару раз мне пришлось останавливаться, чтобы перевести дыхание. Со склона открывался вид на Бодварский залив, отчетливо был виден мыс и церковка на нем. Я вспомнила старика и встряхнула головой, дабы избавиться от наваждения. Признаться, это удавалось с трудом. Я могла припомнить только один случай, чтоб меня так сильно зацепило за живое рисованное изображение, но ничего таинственного и загадочного в нем не было. Года два назад, в лавке у Фризбю, я рылась в различных его приобретениях и увидела в углу портрет молодой женщины в богатом платье, алом и белом, по моде прошлого века. Цвета вряд ли были подобраны случайно — женщина была очень бледной и рыжеволосой и одевалась в тон. Парча, бархат и драгоценное шитье не слишком удались живописцу; я догадывалась, что работа писана не с натуры, а является какой-нибудь ученической копией. Единственное, что на портрете вышло удачно,