Змейские чары

Какое ты чудовище

Нежное сияние июньской зари просочилось в окошко, как вода в кувшин, и наполнило собою скромно обставленную комнату, отведенную гостю для ночлега. Все вокруг окрасилось в теплые тона — будто он приложил к глазу розовый лепесток. Дьюла невольно улыбнулся, чувствуя во всем теле неимоверно приятную расслабленность. Постель — настоящая, с периной и таким чистым бельем, что граманциаш не осмелился бы и пальцем тронуть ткань, если бы сам прежде не вымылся как следует, — объясняла это ощущение лишь наполовину.

Вторая половина продолжала спать рядом, на боку, и растрепавшиеся темно-рыжие волосы укрывали ее лицо. Рассветный луч скользнул по золотистому плечу, по руке — Ада Бекали подложила сложенные ладони под щеку, и этот детский жест выглядел очень умилительно. Глубокой ночью, когда позевывающие слуги наполнили лохань, она пришла и прогнала всех, заявив, что гости справятся сами. Ожидаемого потрясения и тем более возмущения это не вызвало — может, их приняли за мужа и жену, а может, никто и не сомневался, что колдуны плевать хотели на правила и законы обычных людей.

Зная по опыту, что Ада неизменно просыпается в дурном настроении, Дьюла не спешил выбираться из-под одеяла, чтобы тем самым не разбудить ее раньше времени. Тихонечко приподнявшись на локте, он разглядывал свою спутницу с грустной улыбкой. Они были странной парой, встречавшейся два-три раза в год то у нее дома, в Дуброваце, то где-нибудь еще, как в этот раз.

«Мы, двое печальных взрослых людей, — сказала она однажды, — можем сами выбирать, с кем и каким образом делить свою печаль, раз уж она от этого не умножится и не уменьшится».

Он обнаружил ее записку на сеновале в каком-то безымянном поселке к западу от Брассо, где хозяин разрешил переночевать за пару грошей. Листочек ждал на самом видном месте — в лучах лунного света, проникающих сквозь какую-то щель, — и Дьюла не слишком удивился, поскольку Ада и раньше пользовалась этим способом, что еще сильнее выделяло ее среди прочих братьев и сестер по ремеслу. Почта граманциашей работала безотказно: послания, переданные через Книгу, всегда доходили до адресатов; но выпускники Школы старательно избегали общаться друг с другом как лицом к лицу, так и через письма.

Лунный свет был недостаточно ярким для чтения, поэтому Дьюла просто коснулся записки кончиком черного пальца и стянул с нее строчки, записанные знакомым изящным почерком.

Ни приветствия, ни подписи — прямолинейна, как обычно. Дорога от Брассо до Сараты и впрямь занимала в это время года не больше пяти дней, но погода испортилась, дожди не унимались, и Дьюла, топая по жидкой грязи, спрашивал себя, почему бы не воспользоваться коротким путем — закладкой, оставленной в болоте за лесочком Шкей, где ему случилось однажды прикончить стригоя. Оттуда он бы добрался до Сараты за день, а то и быстрее, вопреки любому ненастью. Что-то его сильно встревожило; не внезапное, несуразное приглашение само по себе, не очевидная загадка — зачем нужны сразу два граманциаша на чьей-то свадьбе? — а что-то невыразимое, потаенное, опасное.

Он надеялся опоздать, но успел к полуночи — безмерно уставший, промокший до нитки, в плаще, отяжелевшем от грязи. Она ждала там, где обещала. Потом были узкие улочки, ворота замка, слуги, горячая вода, эта комната… Тревога неотступно следовала за ним по пятам, из деликатности исчезнув, лишь когда Ада скинула платье и залезла в лохань.

И вот теперь тревога опять пристроилась на самом краешке кровати, поправляя плотную вуаль.

Дьюла хотел было сказать ей, чтобы убиралась прочь, но кто-то поскребся в дверь. Ада что-то пробормотала, потом тихонько застонала, не открывая глаз. Граманциаш осторожно выбрался из-под одеяла, натянул штаны и рубаху, прошлепал босиком по каменным плитам пола. В коридоре стояла совсем юная служанка с вытаращенными глазами. От волнения у нее так стучали зубы и заплетался язык, что пришлось дважды переспросить, что стряслось в такую рань.

— Го-го-госпоже Крине плохо… очень худо ей! Велено немедля позвать чародейку Аду…

— В каком смысле худо? — спросил граманциаш, хоть это был не единственный вопрос, что вертелся на языке. — Госпожа заболела?

— Ей п-п-приснилась огненная кошка… — прошептала девочка, зыркнув по сторонам, как будто вдруг испугавшись уже не колдуна-чужака с руками угольного цвета и таким же пятном в вырезе рубахи, а кого-то совсем другого. — А теперь она говорит, что в глазах темно… и плачет…

— Скажи, я скоро буду… — донеслось с кровати. — Ступай. Брысь!

Служанки и след простыл.

Дьюла повернулся и невольно залюбовался Адой, которая, сбросив одеяло, по-кошачьи изогнула спину в лучах рассветного Солнца, ничуть не стесняясь своей наготы, и тряхнула густой шевелюрой. В Школе они не встречались; к тому моменту, когда Дракайна привела в свою обитель безымянного, изувеченного Погибелью мальчика, рыжеволосая колдунья уже вовсю странствовала по миру, занятая теми делами, какие обычно выпадали на долю граманциашей. Однажды она проговорилась, что Ада — не настоящее имя, а то ли часть его, то ли просто понравившееся гармоничное сочетание звуков. В ней и прочее сочеталось гармонично: тонкая талия и высокая грудь, золотистая кожа и темно-рыжие волосы, зеленые глаза и лукавая улыбка. Она была совершенно не похожа на Катарину и все-таки, прильнув к Дьюле, заполняла собой каждую из его пустот.

— Тебе не кажется, что наконец-то пришла пора объяснить, что происходит? Чья свадьба состоится… Кстати, а когда?

— Сегодня, — промурлыкала Ада и принялась неторопливо искать сорочку.

Дьюла предпочел подойти к окну, из которого открывался вид на городские крыши. Небо очистилось не до конца, плотные грозовые облака медлили и топтались на горизонте, и оттого казалось, что там внезапно вырос серо-белый горный хребет.

— Сегодня в полдень, то есть совсем скоро, князь Флорин женит своего единственного сына Грую на дочери соседа. Избавлю тебя от лишних подробностей, с родословной участников свадьбы ознакомишься позже, если захочешь. Вообще-то, его светлость хотел с нами поговорить…

Что-то зашуршало. Ада тихонько рассмеялась.

— Но раз уж все складывается не по плану и ты на какое-то время останешься без моего присмотра, не сомневаюсь, тебе захочется утолить любопытство.

Шуршание некоторое время продолжалось; Дьюла терпеливо ждал.

— Тебя сюда пригласили по моей просьбе. Я поручилась — сказала, ты один из лучших. Видишь ли, дело такое: нынче Флорин женат в пятый раз. Груя — сын от первой жены, которая умерла через несколько дней после родов. Нынешняя княгиня еще моложе невесты княжича, она на сносях и где-то через месяц должна рожать. Теперь угадай, что стряслось с женами со второй по четвертую.

Шуршание сменилось позвякиванием, и граманциаш повернулся. Она надела свое темно-синее платье и застегивала тяжелый пояс, украшенный серебряными бляхами и звенящими подвесками. Ее волосы все еще были в беспорядке, но лицо выглядело свежим и румяным, будто чародейка поднялась с кровати не только что, а по меньшей мере час назад и успела холодной водой прогнать остатки сна.

— Следует понимать, они все умерли при родах. И дети тоже?

— Да и еще раз да. — Улыбка Ады сделалась шире, словно речь шла о чем-то приятном. Граманциаши черствели очень быстро, и все-таки Дьюла в очередной раз задался вопросом, сколько же ей в действительности лет. — Но нас вызвали не ради того, чтобы копаться в прошлом, — и не ради свадьбы, душа моя! Князь хочет, чтобы мы задержались…

— …пока его собственная молодая жена не разрешится от бремени, — договорил он, следуя правилам игры, и Ада радостно закивала.

Мысль о княжеском гостеприимстве вызвала противоречивые чувства: Дьюла по-настоящему отдохнул этой ночью, сполна насладился чистой постелью и прочими радостями, но… он не помнил, когда в последний раз ему было так хорошо на протяжении долгого времени — целой недели, не говоря уже о месяце. Почему-то подобная перспектива казалась несуразной, немыслимой. С тем же успехом он мог бы провести означенный период на Луне.

И конечно, Ада рассказала не все.

— Мне пора! — Она взмахнула широкими рукавами, словно крыльями, и шагнула к двери.

Дьюла кашлянул, тронул пальцем собственные, все еще взъерошенные черные волосы, и чародейка ахнула с наигранной досадой: «Как же я могла забыть!» Она запустила пятерню в буйные темно-рыжие кудри, и они зашевелились, как змеи; граманциаш это уже не раз видел и все-таки опять с трудом подавил дрожь. Пряди тем временем улеглись строго определенным образом, откуда-то возникли темно-синие шелковые ленты и вплелись в них — также сами по себе. Изысканная прическа Ады не вписывалась в правила, которым подчинялись девицы, замужние женщины или вдовы Эрдея, но разве стоило удивляться? Она же не относилась ни к тем, ни к другим, ни к третьим. Она была Адой Бекали, чародейкой.

— Надеюсь, когда мы снова встретимся у княжеских покоев, ты узнаешь все, что надо, — сказала Ада и, будто не заметив, до чего двусмысленно прозвучали эти слова, выпорхнула из комнаты.

Оставшись в одиночестве, Дьюла осмотрелся повнимательней и обнаружил, что в комнате, пока они с Адой спали, кто-то побывал. Им — точнее, ему — оставили тазик для умывания, кувшин с чистой холодной водой, белейшее полотенце. Кто-то прошелся щеткой по его черному кафтану, а прямо у двери обнаружились сапоги; да, все такие же старые и потертые, но хотя бы вычищенные и высушенные у очага. Что ж, в таком виде можно и с его светлостью князем Сараты побеседовать на столь деликатную тему, как…

Как что?

«Теперь угадай, что стряслось с женами со второй по четвертую».

У Дракайны в библиотеке хранились свитки, спасенные ею тысячу лет назад из великого собрания далеко за морем — Дьюла подзабыл, что именно там случилось, не то война, не то пожар, начавшийся по вине нерадивого писца, — и среди них нашлись трактаты по врачеванию, которые он прочитал, упиваясь очередным новым языком, пусть даже мертвым, и поначалу не слишком-то переживая из-за смысла слов и фраз, ведь он уже давно был тем, кто примерил множество имен, а не мальчиком, почти рассыпавшимся на части вместе с прочими обитателями забытого города. Их разделяли жизни, короткие и длинные…

«Все дело в телесных изъянах, — объяснила Дракайна, как-то раз заглянув через его плечо в свиток о внутриутробных болезнях. — Их существует великое множество, и нередко они никак себя не проявляют до того момента, когда упавшее в плодородную почву семя рождает новую жизнь».

«Значит, — спросил ученик, который позже сделался Дьюлой Мольнаром, граманциашем, — чудовища ни при чем?»

«Ну почему же… — Лицо наставницы было, как всегда, спрятано под вуалью, но он расслышал улыбку в ее голосе. — Где есть изъян, там и чудовище».

С чудовищем, губившим рожениц и младенцев, он не встречался ни разу, хотя об этом существе — точнее, демонице Самке — и был наслышан. После ее визита женщины сгорали от лихорадки в считаные дни, а иногда и часы; дети в возрасте от полугода до четырех внезапно начинали биться в конвульсиях с пеной у рта, корчить страшные рожи и кричать на непостижимых языках. Постепенно они слабели, их разум тускнел, и те, кому случилось выжить, оставались до конца отпущенных Фыртатом дней искалеченными. Самка была способна и на другие пакости — кажется, она даже могла свести с ума мужчину, но такое случалось редко.

И все-таки три женщины подряд! Три жены одного и того же человека. Четыре, считая первую, — пусть ее ребенок, судя по всему, и жив-здоров. Подозрительная избирательность и настойчивость. Чтобы ответить на вопрос, телесный ли это недостаток — разумеется, княжеский, а не чей-либо еще, — или демонический избыток, надо было все разведать как следует, и граманциаш решил не терять времени.

Он выглянул в коридор, проверяя, нет ли там слуг, караулящих чужака, и никого не увидел. Во дворце, похоже, строго соблюдали правила гостеприимства, и это означало, что, пока его не разыщут, чтобы позвать к князю, можно невозбранно шататься где захочется. В хозяйские жилые покои он вряд ли попадет — хотя кто знает? — но наверняка сумеет осмотреть залы для приема гостей, оружейную, библиотеку, если таковая имеется… Желудок требовал начать с кухни — ночью они с Адой едва успели перекусить какими-то лепешками, которых явно не хватило надолго, — но граманциаш приказал ему угомониться, укоризненно подумав, что за годы странствий пора бы уже привыкнуть к голоду.

Дьюла пустился в путь, легко касаясь кончиками черных пальцев каждой двери, некоторых стен, факелов в металлических держателях, перил… Он не открывал Книгу, чтобы прочитать ее как следует, лишь скользил по верхам, слышал отголоски повседневных забот и тревог, чей-то смех и плач. Течение жизни здесь ничем особенным не выделялось, и никаких признаков чудовища, угрожающего молодой княгине или кому-то еще, граманциаш не обнаружил. Но он и не рассчитывал, что загадка разрешится так просто и быстро.

Постепенно невидимые линии, штрихи и точки, оставленные повсюду, сливались в подобие карты, которая, разворачиваясь перед его мысленным взором, дорисовывала сама себя, открывая те части замка князя Флорина, где Дьюла еще не успел побывать. Он увидел, какая суета царит в огромной кухне и кладовых, в пиршественном зале, который готовят к празднеству; увидел клирика в белом одеянии, расставляющего на алтаре часовни ритуальные предметы, и хорошо одетого бледного юношу — жениха — во внутреннем дворе, беспокойно слоняющегося, среди приятелей, которые пытаются шутками его приободрить. Невесту спрятали где-то там, куда граманциаш пока не дотянулся. Решив все-таки перевернуть страницу, он поднял руку — и тут что-то показалось в дальнем конце коридора, где косые лучи солнечного света падали из невидимого окна.

Он замер, затаил дыхание.

— Лала?..

Огромная, лохматая, очень старая собака взглянула на граманциаша из-под косматой челки, а потом медленно повернулась и пошла прочь. Когда она исчезла из виду, Дьюла ринулся следом и едва успел заметить кончик печально опущенного хвоста за следующим поворотом. Граманциаш каким-то образом попал в часть замка, где не было ни души, и даже отголоски чужих страстей, речей, смеха и плача сюда не долетали. Вокруг стояла тишина, которую тревожило только его неровное дыхание и звук торопливых шагов…

Узенькая лестница спиралью уходит вниз, во тьму, и где-то там раздается скрип дверных петель, мелькает дневной свет. Дьюла на миг застывает на верхней ступеньке, чувствуя, как что-то странное происходит со временем. Прошлое и будущее исчезают, остается лишь растянутое до бесконечности «сейчас». Совсем как в пространстве за Текстом…

Он быстро спускается, открывает дверь и видит перед собой небольшой внутренний двор со следами запустения. Буйные заросли крапивы грозно шелестят, даром что ветра нет, но граманциаш не боится обжечься. С противоположной стороны двора высится одна из угловых башен замка, относительно невысокая, с единственным окошком на самом верху. К входу ведет узкая тропа, которой, судя по всему, пользуются достаточно часто, чтобы крапива ее не отвоевала, но от этой тропы веет тоской и печалью. Он подходит ближе, касается черными пальцами засова.

Башня, запертая снаружи.

Узкая тропа, крапивный дозор.

В давящей тишине граманциаш наконец-то открывает Книгу, и на него обрушивается камнепад.

«Кто ты?..»

— С вашей стороны, — укоризненно проговорил одетый в строгий темный кафтан высокий мужчина лет пятидесяти, упираясь кончиками напряженных пальцев в край стола, — довольно невежливо шляться по чужому дому без сопровождающего, забираясь в такие места, где вас явно не ждут.

— Простите, ваша светлость, — сказала Ада. У нее всегда плохо получалось изображать смирение, а на этот раз вышло и вовсе форменное безобразие: в зеленых глазах плясали шальные искры, уголки губ подрагивали от еле сдерживаемой улыбки. Происшествие ее очень позабавило; она же сама и подтолкнула Дьюлу отправиться на разведку, явно рассчитывая позже посмеяться над ним. — Это моя вина, я не должна была оставлять его в одиночестве. Но так сложилось…

— Да уж, — с напускной суровостью бросил Флорин и сел в свое кресло, чья высокая спинка была украшена резьбой в виде дерева с раскидистой кроной.

Дьюла и Ада, следуя примеру хозяина, тоже сели за небольшой стол, покрытый белой скатертью. Кроме этого стола и трех кресел — княжеского и для гостей, попроще — в предназначенной для разговоров наедине комнате больше ничего не было.

— Я бы попросил вас впредь так не делать. Но тогда вы подумаете, что я что-то скрываю. Право слово, меня предупреждали, что близкое общение с граманциашами заканчивается плохо, но я не думал, что это случится так быстро.

Он растерян, понял граманциаш. Растерян и весьма опечален.

Флорин оказался совершенно не похож на образ, возникший в голове у Дьюлы во время краткого рассказа Ады про пять жен. Он представил себе любителя плотских утех, на чьем облике излишества оставили неизгладимый след; вообразил печать сладострастия и порочный блеск в глазах, быть может, даже шрамы от множества язв — свидетельство перенесенных недугов, с которыми сталкиваются греховодники. Реальность оказалась иной: князь был поджарым, как гончая, с суровым, бледным лицом и седыми волосами, остриженными очень коротко по обыкновению тех, кто проводит в военных походах долгие месяцы. Дьюла наконец-то вспомнил, что, хоть Сарата находится довольно далеко от юго-восточного приграничья, Флорин только за последние пять лет успел поучаствовать не то в двух, не то в трех крупных военных кампаниях, как того требовала Тирская уния. Он и раньше воевал, следуя примеру отца и деда, — именно об этом говорил весь его внешний вид, а не о каких бы то ни было дурных наклонностях.

Он выглядел достойным правителем и человеком. Тем сложнее оказалось Дьюле выдавить из себя необходимые слова.

— Я действительно поступил неразумно, неосмотрительно. Однако вы и впрямь от нас кое-что скрываете, ваша светлость. По меньшей мере от меня.

Флорин уставился на него не мигая и вопросительно поднял брови. Открылась дверь, и в комнату вошла служанка с подносом, на котором источало пар что-то горячее, ароматное; князь, не глядя, взмахнул рукой и выгнал ее. Желудок граманциаша громко запротестовал.

— Как-то нелепо все складывается, — пробормотала Ада, глядя на собственные руки, лежащие на белой скатерти. Падающие из окна наискосок лучи дневного света озаряли половину ее красивого лица и темно-рыжей шевелюры, а прочее будто растворялось в окружающем пространстве. — Ваша светлость, может быть, вернемся к выяснению всех деталей после свадьбы?..

Князь устало вздохнул и потер лицо крупными длиннопалыми ладонями.

— Нет уж, дудки. Задавайте свои вопросы, господин Мольнар. Я буду отвечать честно.

Ада посмотрела на Дьюлу и в свой черед вопросительно изогнула одну красивую бровь.

В тот момент, когда граманциаш коснулся засова, на него обрушилась боль. За годы странствий по Эрдею и окрестностям он испытал немало: его пронзали пиками и мечами, рвали на части клыками, сдирали кожу когтями и ломали кости множеством способов. Дьюла, как и все выпускники Школы, был неизменно вооружен лишь собственными знаниями, а их не всегда удавалось применить первым. Иной раз он позволял себе помечтать о мече — или даже двух, — но позже со смехом гнал прочь подобные мысли. И пусть в тот самый миг, когда Дьюла что-то переписывал, вычеркивал или даже заливал страницу чернилами, его тело вновь обретало прежний вид и раны, какими бы ужасными они ни были, исчезали без следа, он оставался заклеймен воспоминанием о боли.

Но ни один — ни один! — из этих фантомных рубцов не мог сравниться с тем, что Дьюла испытал у загадочной башни. Он даже не смог понять, какой была эта боль, где она зародилась, что ее причинило. Да, камнепад — или, быть может, падение в раскаленный металл; клыки и когти всех тварей, уничтоженных граманциашами с самого основания Школы; все мыслимые яды, все пытки, до которых додумался человек. Все это умноженное на само себя, растянувшееся до пределов вечности…

Ужаснее всего оказалась одна деталь — была она подлинной или стала порождением его ошарашенного разума, Дьюла не знал. Так или иначе, в тот бесконечный миг он услышал сквозь боль чистый детский голосок, который с искренним удивлением спрашивал: «Кто ты? Кто ты? Я не знаю тебя, кто ты?»

— Кого вы держите в башне, ваша светлость?

Флорин опять устремил на граманциаша немигающий взгляд, и на этот раз Дьюла не ошибался: это — гнев. Его светлость, повелитель Сараты, гневается на чужака с черными руками, который сунул нос не в свое дело, едва появившись в замке и даже не успев толком узнать, зачем его сюда вызвали. Несомненно, сила этого гнева означает, что Дьюла сунул нос именно туда, куда следует.

Главное, чтобы его теперь не откусили и не оторвали.

— Ада, что ты рассказала своему… другу?

— То же самое, что и вы мне рассказали при нашей первой встрече, ваша светлость, — ровным голосом ответила она, продолжая смотреть на Дьюлу, приподняв бровь. — Ни слова больше.

— Понятно… — Флорин встал, подошел к окну, провел рукой по коротко стриженной голове. Оказалось, на затылке у него большой и уродливый шрам от удара палицей — несомненно, трофей, привезенный из какого-то похода. — Как далеко на север тебе случалось забраться, граманциаш?

Его тон изменился, но Дьюла каким-то образом почувствовал, что это не было признаком возрастающей враждебности. Скорее, наоборот.

— Однажды я побывал там, где ночь длится две недели, ваша светлость.

Флорин кивнул, словно ждал именно такого ответа.

— Сольвейг, моя вторая супруга, приехала сюда как раз из такого места… С ее отцом я познакомился на юге, я спас ему жизнь. Она выросла в горном замке, почти не видя Солнца, и поначалу была бледной, как лунный свет. Даже ее волосы были почти белыми — не седыми, а такими светлыми, что их подлинный цвет никто не мог определить… После нашей свадьбы она неделями пряталась ото всех, кроме приехавшей с севера служанки и своего законного супруга. Но я чувствовал, что в отношении меня ею движет долг, едва ли способный побороть ужас, который она испытывает перед всем нашим краем и его обитателями. Понадобился целый год, чтобы ее приручить. — Он покачал головой, будто удивляясь собственному терпению. — Потом все постепенно наладилось, она выучила наш язык как следует, стала выходить в город, показываться гостям и даже подружилась с Груей… Я вошел в спальню жены, уже не боясь, что сломаю ее, как цветок, и хочется верить, что ей было так же хорошо, как и мне.

Князь замолчал, глядя в окно, и молчал так долго, что Дьюле пришлось подсказать:

— Она понесла?

— Да, — глухо прозвучало в ответ. — И незадолго до того, как пришла пора рожать, Фыртат и старые боги вновь отвернулись от меня.

Тут князь вновь замолчал и уже не смог продолжить рассказ, так что вместо него тихонько заговорила Ада. Дьюла узнал, что за несколько недель до предполагаемых родов северянка Сольвейг почувствовала себя… странно. У нее так сильно отекли руки и ноги, что она почти ничего не могла делать, но приставленные к княгине бабки-знахарки в один голос твердили, что такое бывает; однако в них поубавилось уверенности, когда ее изящное треугольное личико сделалось круглым, как полная Луна. Через неделю она в разгаре дня пожаловалась, что стало очень темно, — наверное, туча набежала? Когда стало ясно, что туча ни при чем, было много слез и суеты, а после Флорин послал гонцов за лекарями: сперва в город, на следующий день — по всей округе. Разыскали троих, и один — тот, которого выволокли из самой дрянной корчмы в Сарате, — тотчас же заявил, что дело плохо.

«Это демон, — сказал он. — Обычно его называют Самка, хотя у этой твари очень много имен. У меня есть свиток с древним заговором, он точно поможет…»

Но что-то пошло не так: с каждым днем северянке становилось все хуже, она не вставала с постели, полностью ослепла, начала бредить и громко разговаривать на своем непонятном языке с теми, кого в комнате не было, то испуганно умоляя о чем-то, то истерически смеясь, то крича от боли. Язык мужа она забыла, от звуков его голоса начинала плакать, а от прикосновения — биться в конвульсиях. В конце концов глубокой ночью у нее начались схватки, и девять мучительных часов спустя она произвела на свет крайне уродливого и все же вполне живого мальчика.

Ада замолчала, барабаня пальцами по столу. Дьюла начал кое-что понимать.

— Ваша первая жена умерла от родильной горячки, — проговорил он. — Но в ее случае никто не заподозрил вмешательства демона?

Флорин, повернувшись от окна, устремил на него мрачный взгляд.

— Все случилось гораздо быстрее и… не выглядело так жутко. У нее началась сильная лихорадка, она перестала меня узнавать, и никакие средства не помогали. Сутки спустя она просто заснула, чтобы больше не проснуться.

«Мы, люди, такие хрупкие, — подумал граманциаш. — Нам даже особого повода не нужно, чтобы уснуть и не проснуться, — и такое давно никого по-настоящему не удивляет, лишь заставляет скорбеть… по крайней мере, некоторых. Иногда».

— Если я верно понял Аду, третья и четвертая супруги… э-э-э… с ними случилось то же самое, что с Сольвейг? Вы не пытались вновь применить тот заговор против Самки?

— Они скончались, — мертвым голосом произнес князь. — Как и моя дочь и сыновья-близнецы. А заговор мы применяли. Он оказался неполным и, как следствие, бесполезным.

От того, что не было произнесено вслух, Дьюла сжал кулаки до боли от ногтей, вонзившихся в ладони. Посмотрел на Аду, которая пожала плечами, на самом деле не чувствуя вины за то, что втравила его в столь неприятную историю. Она, похоже, кое о чем не догадывалась…

— Вы держите в башне своего сына. Ребенка Сольвейг. Ему должно быть… лет двенадцать?

— Тринадцать, — сказал Флорин прежним тоном.

— Я хочу попасть внутрь. Мне надо на него посмотреть.

— Он очень болен, всех боится и не умеет говорить.

«Кто ты? Я не знаю тебя, кто ты?»

— О, ваша светлость, для граманциаша это не проблема. Так вы позволите нам туда войти?

— Зачем? — внезапно вмешалась Ада, чье лицо странным образом изменилось. Дьюла почувствовал, что впервые за все утро — а может, и за более долгий срок — ею завладело беспокойство. — Хочешь пролистать его короткую Книгу? Он скорбен разумом и ничего не знает.

— Ты уверена? Ты уже пробовала?

Ада нахмурилась и промолчала, тем самым подтвердив догадку Дьюлы: она не пыталась проникнуть в башню, не встречалась со вторым сыном князя и… судя по всему, не знала, что у хозяина замка есть еще одна тайна.

Флорин наконец-то покинул свой пост у окна, приблизился к Дьюле, и граманциаш, запоздало сообразив, что сидит в присутствии знатного человека, встал. Князь был выше ростом, смотрел сверху вниз, и его глаза пылали, а ноздри раздувались от вновь пробудившегося гнева. В отличие от Ады, он понял, что секрет раскрыт. Дьюла ответил спокойным взглядом, бестрепетно: тот, кто сдал главный экзамен Дракайны, не мог проиграть в подобной игре, даже если ему отчаянно не хотелось в ней участвовать.

Оказалось, что его светлость и сам предпочитал обходить башню стороной, переступая ее порог не чаще раза в год. Каждый день туда наведывались только двое самых верных, старых слуг: молчаливый конюх Давид и ключница Стана с лицом суровым и невыразительным, как каменная стена. Ей-то и препоручили граманциашей, наказав ничего не скрывать. «Да, Стана, совсем ничего».

По пути к запретному обиталищу Дьюла осторожно поинтересовался, как зовут мальчика. Стана ответила не сразу: сперва смерила чужака жгучим взглядом, и увиденное ей явно не понравилось; потом, судя по углубившимся морщинам, ключница вспомнила недавние слова Флорина и с большой неохотой поведала, что господин Сараты — да и все его приближенные — были в таком ужасе от случившегося с северянкой, что совершенно забыли о ритуале имянаречения. Она-то и оказалась тем человеком, который про него вспомнил, когда прошло целых два месяца — гораздо больше дней, чем положено.

— Ну вот, его светлость и говорит: поступай как сочтешь нужным. — Стана рассказывала о событиях тринадцатилетней давности на ходу, опустив голову, прижимая к талии сложенные руки. Ее тихий голос звучал шепеляво из-за отсутствия доброй половины зубов. — У нас в те времена был другой клирик… Он не хотел даже прикасаться к мальчику, все твердил, что демоническому отродью благодать не положена. Я родом из поселка Калфа, до него из Сараты полдня пути… Мы с Давидом туда поехали на повозке и привезли ведунью. Она все и сделала как надо. Ионом его зовут, Ионуцем. Только он на это имя не откликается.

«Кто ты?»

— Это мы проверим, — проговорил Дьюла, обращаясь скорее к самому себе. На возмущенное фырканье Ады он внимания не обратил.

И вот граманциаш вернулся в заросший крапивой двор, куда его совсем недавно привел призрак старой собаки. Если не касаться Книги, здесь все выглядело заурядным, заброшенным. Он спрятал руки под мышки, ссутулился, вспоминая о недавнем испытании. Стана отперла дверь и из вежливости предложила гостям идти первыми, но Дьюла покачал головой, а Ада и вовсе делала вид, что ее тащат на аркане.

На первом этаже башни никто не жил; все вокруг было заставлено сундуками, покрытыми толстым слоем пыли, и она же висела, покачиваясь, в лучах света, которые наискосок падали из окошек под потолком. Комната такого же размера, в которую они попали, поднявшись по узкой лестнице, оказалась совершенно пустой и тоже очень пыльной. Хотя на полу виднелись цепочки следов — их вид встревожил Дьюлу, а Аду заставил с шумом втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Они мало напоминали человеческие, даром что оставившее их существо передвигалось на двух ногах.

И наконец, этажом выше…

— Ионуц, — тихонько позвала Стана, словно позабыв о том, как еще недавно утверждала, что мальчик не знает собственного имени. В ее голосе явственно звучала тоска. — К тебе гости.

В центре комнаты, озаренной светом из единственного окошка, прикрытого полупрозрачной занавеской, стояла кровать с темно-серыми льняными простынями и одеялом из грубой шерсти, чей узор в полумраке сливался в нечто непонятное, похожее на копошащийся змеиный клубок. У изголовья лежало не то пять, не то шесть подушек, расположенных так, чтобы обитатель комнаты мог устроиться на них со всем возможным удобством. Неподалеку от кровати стоял низкий деревянный стол, рядом с ним — табурет. На столе были какие-то горшочки, судя по запаху, с травяными отварами или мазями, несколько деревянных мисок, кувшин и ворох застиранных тряпок. К аромату трав примешивалась очень слабая, но все-таки ощутимая сладкая вонь нездоровья. Последним предметом обстановки был старый, окованный железом сундук в дальнем углу. На крышке сундука что-то лежало — присмотревшись к очертаниям, Дьюла предположил, что это неуклюже вырезанная из дерева птица или что-то очень на нее похожее.

— Ионуц, — повторила Стана, и существо на кровати открыло запавшие, почти бесцветные глаза.

Не зная наверняка, что перед ним мальчик, граманциаш бы этого ни за что не понял, как не догадался бы и о подлинном возрасте ребенка. Ионуц выглядел одновременно и старше, и моложе своих тринадцати лет: у него было узкое лицо с изящными чертами — тонким, выдающимся носом, причудливо очерченными скулами — и кожей цвета муки, сквозь которую даже в сумерках просвечивали сосуды. Волосы напоминали гусиный пух. Шея была тоненькой, как стебель цветка, а грудная клетка под льняной рубахой выглядела вдавленной, странно искореженной, как кувшин в руках неумелого гончара. Поверх шерстяного одеяла лежали тоненькие руки с такими длинными пальцами, будто в них имелось по лишнему суставу; все в нем казалось слишком длинным, вытянутым. Когда мальчик зашевелился и чуть приподнялся, стало заметно, что его хребет изогнут, словно кочерга, — он ни за что не смог бы лежать на спине без подушек в изголовье кровати.

«Кто ты?»

Бросив взгляд на Стану, которая пожала плечами с деланым безразличием и блеском в глазах, Дьюла подошел к кровати и сел на самый краешек. Ионуц обратил лицо в его сторону, однако граманциаш догадался, что эти бледные очи на самом деле мало что видят — быть может, какие-то зыбкие тени, не более того… Внутренне содрогнувшись, Дьюла взял себя в руки и распахнул Книгу.

Боли не было — разве что совсем немного, — и это подтверждало самую страшную из догадок.

Зато ему явилось нечто совершенно удивительное.

«Строго говоря, — объясняла когда-то Дракайна, — та форма Книги, которая кажется тебе естественной, вовсе не единственная из возможных. О да, ее так удобно держать в раскрытых ладонях, и она так плавно являет свои страницы… Но, для начала, они могут быть не прямоугольными, а какими-то другими. Разве не логично, например, что чья-то жизнь, полная любви, примет форму сердца? — Тут его наставница рассмеялась, и этот смех красноречиво свидетельствовал о том, что она на самом деле думала о любви и тех, кто ей поддавался. — Впрочем, это вовсе не предел. Сам переплет может быть иным — странным, невообразимым…»

Он читал множество свитков, фолиантов разной формы, громадных и крошечных, переплетенных спина к спине и похожих на гармошки. Но такое видел впервые: Книга Ионуца открывалась привычным способом, только вот не с единственной стороны, а со всех сразу.

И под передним обрезом притаился мир, в котором Ионуц был демоном, упавшим с девятого неба, застрявшим на полпути к земле — висящим вниз головой и полыхающим нестерпимо ярко, как звезда. Он был обречен так висеть до того самого дня, пока царь всех демонов, его повелитель, низвергнутый в бездну, не соберет наконец-то все осколки своих разбившихся вдребезги стеклянных крыльев и не воспарит, чтобы поменять местами Рай и Преисподнюю, чтобы начать все заново. И демон Ионуц не страдал, нет — он улыбался и грезил, он был полон надежды.

Под верхним торцом был другой мир, пусть и весьма похожий на ведомый Дьюле, и Ионуц там оказался хитроумным странником с хорошо подвешенным языком и белыми волосами, играющим на дудочке, вечно попадающим в неприятности. Он был слепым, но видел не хуже зрячего, поскольку, как и Дьюла, умел читать Книгу. Пожалуй, он делал это даже лучше, хотя не учился у Дракайны. Звали его иначе, но граманциаш решил, что это не важно.

Под нижним торцом обнаружилось нечто невообразимое, пугающее: хрустальные дворцы, устремленные в небо, огромные стальные птицы, змеи и рыбы, глотающие людей сотнями. Дьюла толком не понял, кем стал в этом мире Ионуц, и поспешил убраться восвояси — ему стало нечем дышать.

И наконец, под корешком — если, конечно, его все еще можно было так называть…

Кто ты? Кто ты, скажи? Я тебя… знаю.

Лик, обращенный к Дьюле, был ему знаком: изящные, тонкие черты, полные болезненной красоты, от которой щемило в груди. На этот раз граманциаш не испытал физической боли, но все равно что-то едва не разорвало его изнутри. Ощущение было очень странным — казалось, сама его суть, его разум, его душа расползается по швам.

У существа, зависшего над полом сумеречного коридора из неисчислимого множества колонн — словно устремленное в бесконечность отражение зеркала в зеркале, — имелось шесть… восемь?.. несколько крыльев, и оно лениво взмахивало ими, колыхая пустоту.

Лик, смотревший влево, принадлежал царственному зверю с пламенной гривой. Граманциаш когда-то давным-давно, во время одного из своих перерождений, был таким и помнил, каково это — охотиться на грациозных тонконогих созданий в засушливых землях, подстерегая их у водопоя, а потом пожирать кровавое мясо и наблюдать, как осторожно выбирается из-за чахлых кустов самая смелая — или, быть может, самая голодная — самка… Но при первом же взгляде на грозную морду с пылающими зеленым пламенем очами Дьюла почувствовал, как воспоминания блекнут. Он, похоже, все выдумал — или ему внушили. Он никогда не рождался львом. И как он вообще мог в это поверить?

Лик, смотревший вправо, оказался бычьим, и в нем поразительным образом сочеталась жертвенность тельца, готового отринуть собственную жизнь ради спасения чужих, чтобы его тело послужило пищей страдающим от голода, и стойкость того, кто готов вонзить острейшие рога в любого противника, осмелившегося преградить путь.

Четвертый лик был невидим, и Дьюла невольно этому обрадовался.

Я тебя знаю.

Швы трещали все громче, и граманциаш понял: стоит лишь захотеть, и он наконец-то узрит самого себя глазами этого существа — чужими глазами, — впервые за целую жизнь, за все время, что миновало после того, как Дракайна вышвырнула очередного ученика в мир людей с наказом убивать чудовищ. Он наконец-то узнает, как выглядит в действительности.

Стоит лишь захотеть…

Как же ты запутался. Ты хотя бы помнишь, с чего все начиналось?

— Я пообещал… — начал Дьюла и вздрогнул: собственный голос звучал совершенно иначе, как будто говорил кто-то другой. — Я пообещал Катарине, что мы будем вместе. Я не сдержал слова. Мне надо туда вернуться как можно скорее.

И ты не придумал ничего другого, кроме как умереть?

— Я пытался умереть, но не умер. Я всегда воскресаю — такова моя…

…доля. Как же ты запутался, бедный безымянный мальчик. Ты поверил той, кому нельзя верить ни при каких условиях, ибо она Мать Лжи. Ты убежден, что взбунтовался, но на самом деле поступаешь именно так, как ей нужно. А все потому, что веришь в ее слова, хотя надо бы верить собственным побуждениям…

Граманциаш замер, растерянный. Четырехликий продолжал мерно взмахивать крыльями, обдавая его ветерком.

Боюсь, я не в силах тебе помочь. На твоем пути не осталось развилок. Впереди подвиг, а потом — подлость. Ты пытался творить добро, но на самом деле причинил немало боли, однако ничто из содеянного тобой не сравнится с тем, что ты вскоре сделаешь. Я испытываю по этому поводу печаль, но слишком поздно. Все случится так, как написано.

Дьюла стиснул зубы, сжал кулаки.

— Я еще не дописал свою историю.

Бледный лик вместо ответа одарил его скорбной улыбкой и…

…граманциаш, моргнув, очнулся на краешке кровати, в комнате нежеланного сына, которого отец спрятал от всего мира. Ионуц опустился обратно на подушки, и тут граманциаш впервые заметил, что мальчик тоненькой, слишком длинной рукой с паучьими пальцами прижимает к себе тряпичную куклу, сделанную так же грубо и неумело, как и птица на крышке сундука. Кукла была в чем-то испачкана: ее руки до плеч, ноги до колен и, кажется, спина были черными. Черное пятно имелось также на шее.

Дьюла вздрогнул.

— Я же говорила, — негромко сказала Стана. — Фыртату было угодно, чтобы он таким родился и остался. Не нам судить, для чего и почему…

— Это точно, — пробормотал граманциаш. Бросив взгляд на потолок, он собрался с духом, намереваясь задать один вопрос, но в последний момент передумал и спросил о другом. — Скажи-ка, тот заговор, о котором нам рассказал князь… против демона Самки… да, я знаю, что он не помог, — но каким он был? Тебе известно?

Женщина нахмурила брови и вместо ответа подошла к сундуку, сняла с крышки игрушечную птицу, открыла и начала копаться внутри. Дьюла перевел взгляд на Аду Бекали, которая все это время молча стояла у лестницы, ведущей на четвертый, и последний, этаж. Чародейка была напряжена: ноздри изящного носа раздувались, брови изогнулись, а пальцы скрещенных на груди рук впились в плоть чуть выше локтя с такой силой, что граманциаш невольно поморщился от боли, на этот раз воображаемой. Ему вдруг показалось, что она настроена враждебно.

— Почему ты на меня так смотришь? Такое чувство, что ты мною недовольна.

— Верно, — сухо ответила Ада.

— Но почему? — искренне удивился Дьюла. — Разве я делаю не то, ради чего нас сюда и пригласили? — Тут его исстрадавшийся желудок опять дал о себе знать. — Заметь, в ущерб собственным интересам.

Ада нервно затрясла головой, возражая.

— Сердце мое, не ври. Ты никогда и ничего не делаешь в ущерб собственным интересам. Каждый твой поступок — часть хитроумного плана, и даже если кажется, что в каком-то конкретном случае ты чем-то поступился, на самом деле это играет тебе на руку. Впрочем, чего это я… — Она стремительно преодолела разделявшее их расстояние, плюхнулась на кровать — с такой силой, что та вздрогнула, — и со странной смесью раздражения и грусти провела по его лицу тыльной стороной ладони. — Ты же все время врешь. Одним враньем больше, одним меньше — какая разница.

Дьюла, растерявшись во второй раз за слишком короткий промежуток времени, собрался было потребовать объяснений, но тут Стана издала тихий радостный возглас, обнаружив искомое: очень старый и засаленный пергаментный свиток, на котором пьянчуга-лекарь записал слова, якобы способные отогнать демона Самку.

Бросив на подругу сердитый взгляд, граманциаш взял у ключницы ее находку и начал читать. Он сразу обратил внимание на то, что в списке имен Самки, который также был частью заговора, одно оказалось стертым — кто-то хорошенько выскреб его иглой, кончиком ножа или, может, острым когтем. Неужели в этом и заключалась причина, по которой чародейская формула не сработала?..

В пиршественном зале было шумно и дымно. Развлекавшие гостей музыканты дудели, гремели, били в барабаны, не жалея сил, а танцоры и акробаты демонстрировали истинные чудеса владения телом. Собравшаяся за столами публика приветствовала все эти старания громкими возгласами, смехом, хлопками в ладоши. Вдоль стола для почетных гостей, где для Ады и Дьюлы подыскали свободные места, суетились слуги, принося все новые блюда, одно другого аппетитнее: жареных уток и куропаток, запеченную форель, пироги с начинкой из свинины…

Ада глядела в пустоту, одной рукой подперев голову, другой — поигрывая с пустым серебряным кубком. Дьюла жевал кусок пирога, не чувствуя вкуса. Это была первая пища, что попала в его рот с самого утра, но аппетита уже не было — и, с учетом всего случившегося, вряд ли стоило удивляться.

Граманциашу очень не хотелось отправляться в часовню на венчание княжеского сына, но кое-что важное он мог сделать только там. Забившись в дальний угол просторного помещения со сводчатым потолком, вдыхая аромат свечей и благовоний, слушая напевную речь клирика, он прислонился к стене, чтобы случайно не упасть, и закрыл глаза.

Раз уж Самка так часто навещает этот дом, у нее должна быть причина.

А если причина существует, кто-то может ее знать.

И где еще он мог прочитать столько Книг сразу?..

Но, открывая эти Книги одну за другой, — слуги, родственники, бояре, гости из далеких стран — Дьюла в конце концов понял, что тратит время впустую, — а оно шло, пусть перелистывание страниц и занимало на самом деле считаные мгновения. Чужие воспоминания, чужие жизни наполнили граманциаша до предела — он не только забыл про свой зверский голод, но и постепенно отрешился от прочих чувств. Как будто превратился в золотой шар, повисший над собравшейся толпой, и лучи его касались то одной головы, то другой — то одного переплета, то другого… и все было без толку.

Самым удивительным оказалось то, насколько бесполезной была Книга самого князя Флорина. Неудавшаяся семейная жизнь и череда потерь оставили в его душе незаживающие раны, от боли в которых он совершал иной раз очень странные поступки; и, конечно, как всякий воин, владыка Сараты пролил немало крови, причем не только кэпкэунской. Но в остальном он оказался довольно скучной персоной, чьи дни полнились размышлениями о том, как надлежащим образом завершить какой-нибудь судебный процесс, какую сделку заключить с соседом, чтобы улучшить положение собственных подданных, и что ответить на очередную депешу Орлиного императора, чтобы после не пожалеть о неверно проставленной запятой. Главные, самые тяжкие его грехи были спрятаны в башне, но они стали следствием появления Самки, а не причиной. В остальном он если и грешил, то редко и без фантазии. Такие люди не привлекают демонов.

Правда, кое-что встревожило граманциаша: в Книге Флорина некоторые страницы были выдраны. Поразмыслив, Дьюла вспомнил о шраме на затылке князя. Возможно, лоскут кожи и неведомое количество крови — это далеко не всё, чего стоило ему давнее ранение; он расплатился за жизнь воспоминаниями о нескольких прожитых годах. Но это были юные годы — и что же мог натворить юнец, чтобы Самка так к нему привязалась?..

Книги самых пожилых слуг, включая Стану и Давида, ничего не прояснили.

Может, ничего и не было.

Оставалась лишь одна нехоженая тропа, и как ни пытался Дьюла от нее отвернуться, закрыть глаза, притвориться, что ее не существует, чья-то незримая рука будто настойчиво разворачивала его носом в нужную сторону. Он тяжело вздохнул, отлепился от стены и, не обращая внимания на злобный взгляд Ады, на сердитое шиканье возмущенных поднятым шумом, разыскал Стану. Она удивительнейшим образом сразу же поняла, что он задумал, и не стала перечить.

Граманциаш и ключница вернулись в башню, где князь Флорин спрятал на третьем этаже своего больного, нелюбимого сына, а на четвертом — жену, после всех мук, испытанных тринадцать лет назад, погрузившуюся в сон, подобный смерти.

— Он сюда поначалу приходил часто, — сказала Стана, наблюдая за граманциашем, который осторожно приблизился к кровати, на которой лежала уже не женщина, не человек, а истощенная тень, устремившая слепой взгляд в потолок. Единственным свидетельством того, что она все еще жива, было легчайшее колыхание одеяла на иссохшей груди. Сладкий запах гниения здесь ощущался куда сильней, чем в комнате Ионуца. — Приходил, садился на краешек и плакал. А потом стал появляться все реже, реже… и в конце концов совсем забыл дорогу…

Ключница сердито вздохнула, явно подумав что-то нехорошее насчет того, что князь не просто забыл дорогу к северянке, а женился в третий раз, вопреки закону; однако привычка подчиняться господину возобладала, и к тому же Стана понимала, что, если ее выгонят, эта тень почти наверняка растает окончательно. Как и Ионуц.

Дьюла тяжело вздохнул, осознал, что не посмеет даже прикоснуться к этому хрупкому телу, к этой кровати — что уж говорить о том, чтобы сесть на краешек. Он медленно опустился на колени, прямо на каменный пол, закрыл глаза и развел руками. Услышал, как ахнула Стана при виде строчек, что потекли отовсюду к его черным пальцам, — «Ах, что же это…», — а после открыл первую из Книг.

— Ты сказал, что не можешь мне помочь, что уже поздно.

Парящее в пустоте многокрылое существо повернулось, обратив к граманциашу свой четвертый лик — и таковым оказался орел, чьи перья отливали золотом, а клюв блестел холодной сталью. Таким же ледяным был взгляд орла — взгляд неумолимого судии, от которого Дьюла ощутил эхо той боли, что еще не обрушилась на него очередным камнепадом.

Чего ты хочешь?

«Ты же всеведущий, — захотелось ответить. — Почему спрашиваешь?»

Но, разумеется, не стоило дерзить Стражу Престола. Граманциаш честно рассказал о том, что задумал, и о своем страхе перед невыносимой болью, а потом вновь попросил о помощи.

Ах… пытаешься мне внушить, будто есть на свете боль, которую ты не способен вынести? Ты, которого столько раз рвали на части и сшивали заново? Ты, испытавший на себе клыки самой ядовитой змеи, которую только породило Мироздание? Если вдуматься, это очень смешно.

В подтверждение своих слов Страж Престола рассмеялся на четыре голоса — к человеческому присоединились рычание, рев и клекот.

Я помогу. Но сперва признайся, чего ты так боишься на самом деле.

И действительно, чего он боялся?..

— Мир есть Книга, — медленно проговорил Дьюла, перебирая в памяти все события этого длинного дня. — И эта Книга есть я. Значит, мне уже известно все, что в ней написано, пусть даже я пока не прочитал нужную страницу. И эта боль… все складывается так, что у нее может быть лишь одна роль. Она… — Граманциаш ненадолго замолчал, потом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. — Последний заслон на пути к истине, которую я не хочу знать.

Страж Престола взмахнул всеми крыльями разом, и поднявшийся ветер подхватил граманциаша, словно сухой лист, понес куда-то мимо бесконечных колонн, сквозь пустоту. Он расслабился, и впрямь почувствовав себя опавшим листком, отдался силе ветра, раз уж не мог сопротивляться. Вслед ему донеслось:

Не последний. Но я помогу. Открывай.

Сольвейг лежала в темной спальне одна-одинешенька, со страхом глядя во тьму. В ее хрупком, измученном теле болела каждая косточка, а нутро как будто превратилось в бурдюк, наполненный черной смолой, и стоило чуть пошевелиться, как эта смола перетекала туда-сюда, вызывая на редкость неприятные ощущения. Но сильнее всего страшил предстоящий визит гостьи, которая, в чем северянка не сомневалась ни на миг, заявится обязательно и совсем скоро.

Она пыталась рассказать мужу о том, что происходило каждую ночь, но он перестал понимать слова, которые вылетали из ее рта, и сил, чтобы попробовать снова, уже не было.

Что-то хрустнуло, стукнуло, звякнуло — и здоровенная кошка выбралась из-за сундука, как будто прямо из стены. Как и в предыдущие разы, она была абсолютно лысой, ни шерстинки на голой бледно-серой шкуре, зато эту самую шкуру покрывала сеть трещин, сквозь которые просвечивало яркое лиловое пламя. Выпученные глаза твари, тоже лиловые и с зеленоватыми щелочками зрачков, ослепительно пылали, и огонь колыхался в глубине ее разинутой пасти, до того огромной, что казалось, кошачья голова вот-вот распадется надвое. Напрягая мускулистые лапы и не переставая шипеть, кошка прокралась через комнату боком, без спешки, не сводя глаз с добычи, прикованной к месту безграничным ужасом. Прыжок — и существо, приземлившись на грудь Сольвейг, запустило в ее плоть все десять острейших когтей. Северянка закричала от невыносимой боли.

Боль, казалось, длилась вечно, хотя на самом деле Флорин ворвался в спальню жены, словно ураган, примчавшись в ответ на первый же вопль. Кошка испарилась за миг до того, как он распахнул дверь. Князь с тяжелым сердцем обнимал рыдающую жену, уже не пытаясь выяснить, что случилось, но предчувствуя настоящую беду.

Дьюла наблюдал за происходящим, незримым призраком стоя в углу и досадливо потирая небритый подбородок. Страж Престола позволил ему открыть Книгу Сольвейг изнутри собственной необыкновенной Книги, ведь эта женщина была матерью четырехликого существа — по крайней мере, она произвела на свет одну из его оболочек. Но граманциаш не получил и малой доли того, на что рассчитывал: он и так знал, что Самка мучает беременных, являясь к ним в виде уродливой кошки — а иной раз свиньи или вороны, — а вот надежда на какую-нибудь забытую всеми деталь, которая помогла бы проникнуть в тайну происхождения демона, не оправдалась. Да, Сольвейг говорила с Самкой — точнее, умоляла ее о пощаде на своем северном языке. Но демоница ей не отвечала. И каждая новая встреча отличалась от предыдущей лишь тем, что бедная женщина страдала все сильнее.

Граманциаш поднял было руку, собираясь перевернуть очередную страницу, и замер от внезапного озарения. Он смотрел князю Флорину, помолодевшему на тринадцать лет, в спину и видел коротко стриженный затылок, на котором сильно поубавилось седых волос, а еще… не было шрама от удара по голове.

Если уж довелось открыть одну Книгу, пребывая внутри другой, почему бы не повторить?

Дьюла так и поступил, не давая себе возможности передумать.

Он судорожно втянул воздух, отшатнулся, ударился затылком о стену. Моргнул и понял, что находится внутри Книги Сольвейг, и северянка смотрит ему прямо в глаза поверх плеча ни о чем не подозревающего Флорина. По ее бледному лицу бежали ручьи слез.

— Теперь ты ее остановишь? — прошептала она на своем языке, который граманциаш понимал не хуже любого другого. — Теперь она уйдет?

Он не знал, что сказать, и просто кивнул.

Сольвейг тоже кивнула, и…

…Дьюла очутился в пустоте перед Стражем Престола, который продолжал парить как ни в чем не бывало.

До чего же ты дерзкий. Но сработало. Ступай — тебе все еще предстоит подвиг, а затем подлость. Впрочем, быть может, не в указанном порядке…

— …такое?!

Граманциаш опустил руки, которые вдруг стали тяжелыми, словно налились свинцом.

Изумление Станы достигло того предела, когда не хватает слов, — она то ли охнула, то ли всхлипнула, судорожно втянув воздух. И было отчего: лежащая на кровати тень сделалась подлинной тенью, сухой и невесомой статуей из пепла, и под тяжестью одеяла эта статуя начала рассыпаться. Поначалу очень медленно, а потом все быстрее, пока от нее не осталось одно воспоминание.

— Стана, — хриплым, неузнаваемым голосом сказал Дьюла. — Мне снова нужна твоя помощь.

Была уже глубокая ночь, когда смущенных молодоженов проводили в опочивальню. Княжич Груя стоически терпел шутки о первой брачной ночи, краснея до ушей, а невеста робко улыбалась и прятала лицо, тоже зарумянившись. Это была не первая свадьба, на которой граманциашу случилось присутствовать, и он еле сдерживался, чтобы не зевать от скуки. До чего же все они походили друг на друга.

Когда и гости начали расходиться по своим покоям, он взбодрился и посмотрел на Аду, которая — после того, как весь вечер дулась, — ответила таким же внимательным взглядом. Крина, молодая беременная жена Флорина, тяжело поднялась из своего кресла и, опираясь на руку одной из доверенных служанок, рослой и сильной девицы, рядом с которой княгиня смотрелась особенно изящной и хрупкой, ушла к себе.

Его светлость движением брови велел граманциашам заняться тем, ради чего он их нанял: охранять Крину, пока она не разродится. По крайней мере, князю казалось, что дела обстоят именно так.

— Наверное, — проговорил Дьюла, опять поглядывая в сторону Ады, — нет смысла караулить вдвоем. Давай этой ночью я ее посторожу, а следующей — ты. Мы запросто вызовем друг друга, если и впрямь кто-то появится и будет нужна помощь.

— Хм… — Она сделала вид, что размышляет. — Пожалуй, ты прав. Я немного побуду с тобой, а потом пойду спать. Недосып, знаешь ли, плохо влияет на цвет лица.

Она вернулась к привычному шутливому тону, пусть шутка и избитая; Дьюла ответил тем, что от него ждали, — принял предложение о мире. Граманциаши последовали за Криной и ее служанкой, и Стана, уже дожидавшаяся их у дверей спальни, провела чужаков в комнатку по соседству, где из всей обстановки были только табурет и стол, на котором стояли таз для умывания и кувшин. Этот закуток предназначался для бдения, а не для того, чтобы спокойно спать до утра.

— Что ж, начнем отрабатывать свое жалованье… — рассеянно проговорила Ада, подойдя к окну.

С этой стороны замка город был почти не виден, снаружи царила тьма, и лишь где-то в горах виднелся огонек костра — он выглядел еще одной, очень крупной и желтой звездой, трепещущей низко над горизонтом.

— Как думаешь, демон придет?

— Несомненно, придет. — Дьюла сел на табурет, сунул руку в кувшин и потрогал воду. Холодна как лед. — Самка начала свою историю и, конечно, захочет ее продолжить. А может, наконец-то поставить точку.

— Историю? — Ада чуть повернула голову, чтобы взглянуть на него краем глаза. — Какую историю?

— Ну что ты… — ухмыльнулся Дьюла. — Это же совершенно очевидно. Демоница за что-то мстит Флорину. Князь когда-то обидел ее или оскорбил, и она это запомнила. Своими действиями Самка хочет заставить его почувствовать себя таким же несчастным, как она в тот самый момент, когда… все началось.

— Она кого-то потеряла? — тихо спросила чародейка.

— В этом нет никаких сомнений. Но… я заглядывал в Книгу Флорина — полагаю, тем же способом, что и ты. Увы, в его воспоминаниях нет никаких подсказок.

— Да, я пыталась его прочитать… — Ада подошла вплотную, встала так, что ее левое колено оказалось у Дьюлы между ногами. Она положила ладони ему на плечи и посмотрела на него сверху вниз очень долгим, изучающим взглядом, как будто чего-то ждала. — Знаешь, если бы я не знала про твой зарок, решила бы, что ты мне врешь.

— Я говорю правду. Сама сказала — таков зарок. Впрочем, совсем недавно ты и впрямь обвинила меня во лжи… Я, кажется, запутался.

— И немудрено!

С тихим смешком она наклонилась, и, когда их губы соприкоснулись, слились в глубоком поцелуе, Дьюла почувствовал, как что-то скользкое и холодное проникло в его глотку, опускаясь все ниже и ниже, почти достигнув сердца.

А потом она ушла так быстро, что он даже не успел опомниться.

Время тянулось медленно, как густая смола, стекающая по стволу дерева. Дьюла вспомнил язык камня и произнес несколько фраз, от которых ближайшая стена сперва начала оплывать, как свеча, потом сделалась гладкой, как зеркало, и, наконец, к ней вернулся прежний облик. Он не знал, когда случится то, что должно было случиться, и оставалось лишь напрягать слух.

Но это оказалось лишним: раздавшийся в ночной тиши женский вопль не услышал бы только глухой. Граманциаш вскочил со своего табурета, выбежал из комнаты. В покоях княгини суетились испуганные служанки, однако он, даже не взглянув в их сторону, помчался по коридору туда, где разместили молодоженов.

Небольшая толпа собралась у дверей, запертых изнутри. Крики продолжались, и, хотя в них звучала жуткая боль, никто не осмеливался выломать эти самые двери, все оказались скованы замешательством и страхом. Растолкав мужчин и женщин, не обращая внимания на то, слуги это были или почетные гости, граманциаш положил черную ладонь на пластину замка, и ключ, торчавший с другой стороны, неохотно повернулся с чередой скрежещущих щелчков. Створки распахнулись.

В комнате горело несколько свечей. В полумраке граманциашу и тем, кто ворвался внутрь следом за ним, сперва показалось, что за белым кисейным пологом притаился зверь, но стоило шагнуть вперед — существо начало выпрямляться и превратилось в княжича Грую со взъерошенными волосами, вытаращенными глазами и немыслимым оскалом до ушей. Его сорочка была разорвана на груди и покрыта темными влажными пятнами. Спина изогнулась дугой, а растопыренные пальцы вскинутых рук были так напряжены и вывернуты в обратную сторону, что, казалось, вот-вот сломаются. На них тоже блестела темная кровь.

— Стригой! — крикнул кто-то. — Приколич! Вырколак!

Груя зарычал, завыл и кинулся через кровать, на которой осталась окровавленная, плачущая, но живая молодая жена. Когда он оказался в круге неровного света, который отбрасывали плошки, лампы, факелы собравшихся у дверей, стало очевидно, что вместо ногтей на руках и ногах княжича растут длинные кривые когти, бледная кожа прямо на глазах покрывается серой шерстью, а челюсти с болезненным скрежетом удлиняются и все зубы на них — клыки.

Граманциаш видел больше остальных: две лишние строчки, вписанные в Книгу совсем недавно — чернила еще не успели высохнуть. Он взмахнул правой рукой, однако новоявленное чудище в тот же миг прыгнуло, ударило — и кость предплечья с громким хрустом сломалась. Дьюла заскрежетал зубами. Кто угодно на его месте отпрянул бы, остерегаясь грозного противника, с которым невозможно сражаться без оружия, одной левой, но граманциаш, наоборот, шагнул ближе. От Груи еще сильнее запахло зверем — дремучим лесом, старым мхом, влажной шерстью и кровью.

Дьюла схватил его здоровой рукой за ворот сорочки и подтащил к себе, не страшась растущей волчьей морды. Когда-то он тоже был волком; сперва одним из пятерых волчат, единственным выжившим, потом — тощим подростком, которому каждый день приходилось доказывать свое право на жизнь, и могучим вожаком стаи, держащим всю округу в таком страхе, что его до смерти боялись, даже когда косматая шкура поседела, а половина зубов выпала. Он прорычал в ухо Груе несколько слов на волчьем языке, и в выпученных, бешеных глазах приколича мелькнула тень страха. Миг спустя княжич с переписанной судьбой разинул пасть и попытался схватить граманциаша за горло, и этого мига хватило, чтобы тот успел указательным пальцем левой руки черкнуть по груди юноши, избавляя его Книгу от лишних и опасных добавлений.

Мир застыл, потемнел. Когда вновь замерцали свечи, граманциаш обнаружил, что сидит на растерзанной кровати, а кто-то уводит молодую жену Груи, набросив ей на плечи одеяло; он вздохнул с облегчением, отметив, что, если девушка передвигается сама, пострадала она не слишком сильно. По крайней мере, прямо сейчас ее жизни ничего не угрожает, а что будет потом… он мог бы заглянуть в Книгу, но берег силы для еще одного события. Его о чем-то спросили, он молча тряхнул головой, веля всем убираться прочь. Каким-то образом его поняли, и вскоре в комнате не осталось никого.

Точнее, в ней не осталось людей.

— Выходи, — глухо выдохнул Дьюла, глядя в пустоту и осторожно массируя правую руку черными пальцами левой. Кость, похоже, срослась, но он не спешил проверять. — Пора нам с тобой поговорить начистоту.

Что-то хрустнуло, стукнуло, звякнуло…

На этот раз он рассмотрел кошку лучше: у нее был непомерно длинный хвост, из-за отсутствия шерсти больше похожий на крысиный, с ядовитым жалом на конце, а когда она приоткрыла пасть, из пылающего нутра вырвался алый раздвоенный язык, тоже очень длинный. Демоница прокралась по дальней стене от правого верхнего угла к левому нижнему и, переползая на пол, громко зашипела, а потом захихикала.

— Выходит, сегодня мы все-таки поставим точку в этой истории?

— Зачем ты уговорила князя вызвать и меня? — спросил Дьюла, не обращая внимания на ее вопрос. Теперь он смотрел приближающейся кошке — Аде — прямо в глаза, в которых сверкали узкие зрачки, и чувствовал, как все прочее постепенно растворяется во тьме. — Сама ты бы и впрямь наконец-то разобралась с ним и его семьей. Но тебе понадобился я.

— Мне было интересно посмотреть, как ты поступишь.

— Ну… посмотрела?

— Еще нет. — Кошка остановилась прямо перед ним, села, чинно сложив лапки и трижды обернув хвостище вокруг тела. Лиловые трещины на ее шкуре угасли, и она выглядела теперь совсем не такой зловещей. — Я имела в виду, как ты поступишь сейчас. Жребий не брошен, выбор не совершен.

Дьюла покачал головой:

— Я вновь растерян. Женщины непостижимы, а демоницы так вдвойне. Объясни, пожалуйста.

Кошка покачнулась, будто захотев прыгнуть к нему на колени, но передумала.

— Все просто, Дьюла… Ты, как и я когда-то, вышел из Школы с вполне конкретным наказом: убивать чудовищ. Великую силу нам дали не просто так, а ради определенной цели. И вот перед тобой чудовище. Что ты с ним — со мной — сделаешь?

Он опустил взгляд на свои руки, сжал сперва левый кулак, потом — медленнее — правый.

Промолчал.

— О да, я чудовище, — продолжила кошка таким знакомым голосом, хоть он и звучал иначе — ниже, глубже, то и дело переходя в шипение. — Я искалечила и убила… мучительным способом… много женщин и детей. Больше, чем тебе известно, Дьюла. У князя были… могли быть… бастарды. — Она вновь хихикнула. — Прикончи меня. Вычеркни из Книги или залей чернилами, плевать. Ну же, давай. Решайся!

— Ты обезумела, — сказал Дьюла, все еще глядя на свои руки. — Когда? В тот самый миг, когда он на тебя посмотрел и засмеялся, или позже, когда Дракайна каким-то образом тебя нашла?

— Раньше. Гораздо раньше, — ответила Ада без малейших раздумий. — И я не безумна. Такова моя природа, я дочь стригойки и всегда мстила за косые взгляды, за обидные слова. А они… отцу Флорина повезло, он умер до того, как я покинула Школу. Поэтому его сын должен был быть наказан за то, что я потеряла самого близкого человека, какой только был в моей жизни. — Она помедлила. — Не считая, быть может, тебя. А Дракайна, сам знаешь, не человек.

— Совесть не мучает?

Кошка опять покачнулась — раз, другой — и наконец-то скользнула вперед. Встав на задние лапы, уперлась передними в край кровати у Дьюлы между ногами и боднула его широким гладким лбом. Из ее пасти повеяло серой.

— Сделай выбор, сердце мое, — прошептала она. — Моя безликая любовь. Покажи, какое ты чудовище.

От прикосновения к коже демоницы его пронзило странное чувство, и не успел он опомниться, как двери в спальню молодоженов распахнулись и вбежали Стана и Давид. Граманциаш понял, что прошло гораздо меньше времени, чем ему казалось. Ключница и конюх, бледные и решительные, явно сделали все, о чем он просил, и были готовы к завершению этой истории.

А он сам? Был ли готов он сам?

— Вестиция, Навадария… — начала Стана.

Кошка шумно вздохнула, бросила на него обжигающий взгляд и медленно сползла на пол. Вновь обернула тело хвостом, вся сжалась, спрятала лапы под себя и опустила голову. Истинное имя, стертое из свитка давным-давно и восстановленное Дьюлой, на время сковало ее, и этого должно было хватить, чтобы дочитать заговор.

— Вальномия, Сина… Никосда, Авезуха… Скоркойла, Тиха, Миха… Громпа, Слало… Некауза, Хатаву… Хулила… Хува… Гиана, Глувиана, Права… Самка!

— Молвила Богородица, — вступил Давид, держа в дрожащей руке листочек с написанными словами. — Иди к тому, кто знает заговор…

Дьюла дальше не слушал — он и сам его знал наизусть.

«Сделай выбор».

«Подвиг, а затем подлость. Впрочем, быть может, наоборот».

Он наклонился к лежащей на полу кошке — Аде — и протянул руку, чтобы ее погладить, как если бы она была самым обыкновенным зверем, а не жуткой тварью, рожденной из ребенка, отобранного Дракайной для Школы за пределами Текста. Она прижала уши к голове и покрепче зажмурилась. Дьюла замер, глядя на свою руку: совершенно черная кисть, длинные пальцы с когтями, формой напоминающими заточенные перья для письма.

«…какое ты чудовище…»

Он коснулся ее лба.

Еще до зари, когда смурной и ошарашенный князь, побывав сперва в комнате рыдающей невестки, которой перевязали раны на шее и на груди, дали успокаивающего отвара, а после в подземелье, куда бросили его растерянного сына в одной окровавленной сорочке, узнал про тихий уход своей второй жены и наконец-то велел разыскать граманциашей, ему ответили, что женщины нигде нет, а мужчина буквально только что ушел через главные ворота; никто не посмел его остановить.

Ушел в чем был, даже без собственного плаща.

Впрочем, держал в ладонях маленького черного котенка.

И где только успел раздобыть?..