Змейские чары

Свет мой, зеркальце

Ближе не подходи.

Вот где стоишь, там и устраивайся. Тепло у костра? Удобно? Я бы угостил тебя вином. Человек ты с виду славный, а я люблю хороших людей угощать. Раньше любил… но теперь-то, ради твоего же блага, не стану. А что до мяса, так ты и сам от него откажешься. Уж поверь на слово и не спрашивай, откуда оно взялось.

Куда путь держишь? Скажи еще раз, я не расслышал. А, в Лынешть… И что везешь? Шерсть? Да, в Лынешть ткачи отменные. Что ни ковер — сказка. Всей жизни не хватит, чтобы узор как следует рассмотреть. Как ни взглянешь — всякий раз что-нибудь новое заприметишь. Они хорошо тебе заплатят, не поскупятся. К нам в Рафалу раньше тоже купцы шерсть привозили — лучшую, самую мягкую, — а на весенней ярмарке, бывало, продавали заморский шелк. Славно было. Не то что теперь. Да о чем тут говорить. Грейся, путник, и радуйся, что нынче ночью я в дозоре, а не пузодав какой-нибудь, вроде Раду или Дана. Эти байбаки пропустили бы тебя в город, и не видать бы тебе ни Лынешть, ни своих овец, ни мира бренного, со всеми его благами и радостями.

Это что такое?

Ох.

Ну спасибо. Только бурдюк я тебе, сам понимаешь, не верну. Ради твоего же блага.

А-ах… хорошо-то как… не вино, а колдовской эликсир… не то что наша кислятина… Согревает, ух, согревает получше костра. Аж кровь в ушах загудела, и силы повсюду прибавилось. Ты, часом, не змей? Точно не змей? Ха-ха, а морда-то смуглая, и прищур коварный, и шапчонку на глаза надвинул, видать, чтобы третий глаз спрятать. Ну ладно, ладно, не обижайся, шучу я. И болтаю много. Сам уж забыл, когда в последний раз на душе так легко было. Кажется, вскоре после того, как к нам заявился Дубина. Да, точно.

Прошлым летом.

Я не видел, откуда он пришел. Потом говорили, с севера — то есть по заброшенной дороге, что ведет через горы в Минчунское княжество. По ней лет пять никто не ходил, с тех самых пор, как случилась известная история…

Э-э-э? Как это не знаешь?

Серьезно?

Да ты одичал со своими овцами, дружище.

Ну ладно, расскажу тебе и про Минчуну, и про княжну минчунскую, только попозже, так будет даже интереснее. А пока что слушай про Дубину. Я не увидел, откуда он пришел, но услышал тем же вечером, что в Рафале появился странный чужак, — а об этом, наверное, не услышал только глухой звонарь, да и тот должен был с верхотуры заприметить на городских улицах детину в наряде из шкур, небывалого роста, с такими размашистыми плечами, что на них поместился бы самый крупный баран из твоего стада. Да что там баран! Я сразу понял, что Дубина поднимет и битюга. И он поднял. На спор. Многим пришлось раскошелиться, а я разжился кругленькой суммой… Правда, на радостях почти все спустил на гулянку в корчме. Славный был вечерок. Если бы мне кто тогда сказал, что нас ждет, не пройдет и года, — я бы решил, бедолаге иеле голову морочат, дурные сны насылают.

Плечи, значит, у Дубины были широченные, а росту он был такого, что даже в церковную дверь не мог войти, не склонив головы, — то есть сильно выше меня, хоть я и сам отнюдь не коротыш. Настоящий человек-гора. Встретишь этакую громадину ночью на лесной тропинке и помрешь от одного вида, пусть тебя никто даже пальцем не тронет.

А вот умишко у него был куцый. Потому и прозвали Дубиной. Он и не разговаривал толком — за все время, что прожил с ним бок о бок, я и десяти слов не услышал. «Да», «нет», «на», «мое», «отдай»… и еще «зачем». Это в самом конце. Зачем. Так-то все больше «у-у-у», «э-э-э» и «гр-р-р», вроде как ворчливый старый пес, когда думает, что у него хотят кость отнять. Но Дубина не кусался, если ты понимаешь, о чем я. Добрый он был, наш Дубина. Что бы там ни говорили.

Он, как пришел, заявился первым делом в корчму — его, как мы потом сообразили, запах еды привлек. Там как раз кабана жарили, и у всех, кто мимо шел, слюнки текли, а у Дубины еще и нюх был почти звериный, он мясо почуял прямо у ворот Рафалы. Ну, пришел, сел за стол, махнул рукой — девица его обслужила. А как дошло до денег, тут все и увидели, что чужак по-нашенски двух слов связать не может. Мало того, как полез корчмарь к нему разбираться, так и вылетел в окошко, даром что Дубина его совсем легонько стукнул. Накинулись всей гурьбой, выволокли наружу — и к городскому голове. Тот долго не думал, велел кинуть в яму. Кинули. Вроде как успокоились и пошли по домам лечить вывихи и ссадины.

Только вот утром Дубина сидел на рыночной площади, прямо под чумным столбом; вид у него был как у больной вороны, а рядом валялась решетчатая дверь темницы. В тот момент до нас и начало доходить, что в этой здоровенной башке смекалки не больше, чем у трехлетнего мальца или у того же битюга. Накануне в таверне он сперва просто подражал тем, кого увидел за соседними столами, а после вел себя, как подсказывало чутье. Он не собирался никого убивать или калечить, вообще не замыслил ничего недоброго, потому что, если бы замыслил — ты уж поверь, — смог бы нам здорово навредить и даже не запыхаться. Он попал в Рафалу случайно, действовал по наитию, а когда совсем перестал соображать, просто скукожился у первого попавшегося столба и зажмурился до боли. Совсем как ребенок.

Мы поняли: с ним надо что-то делать.

Не бросать же на произвол судьбы.

Городской голова покумекал, а потом послал за моим хозяином-кузнецом, мастером Барбу. Он действовал по-умному: куда еще девать сильного и туповатого верзилу, как не в кузницу? Чтобы и под присмотром, и с пользой для всех. Да еще и без жалованья, просто за еду и крышу над головой. Посидели они с Барбу, потолковали и всё решили, а потом пошли к Дубине и как-то — я уж не знаю, не слышал — объяснили, что он может жить при кузнице, пока не надоест, только чтоб не барагозил. Что он понял, поди знай, но подчинился и пошел следом за мастером Барбу.

Мастер долго поручал ему самую простую работу — тяжести таскать, воду носить — и посылал кому-нибудь помогать, если в том нужда была. Когда городская стена обвалилась, Дубина ее, считай, в одиночку починил: камни с каменоломни таскал, будто ему вообще неведомы усталость и боль в натруженных мышцах. Некоторое время все шло себе потихоньку, без всяких там неразумений, а потом Барбу отчего-то решил научить Дубину кузнечному делу, и это его решение нас всех в конце концов и погубило.

Почему, спрашиваешь? А ты послушай, что было дальше…

Дубина, как мы довольно быстро поняли, оказался прирожденным кузнецом. И дело вовсе не в его жуткой силище, хотя, конечно, благодаря ей он мог орудовать молотом с такой легкостью, словно тот весил не больше перышка. Наше ремесло — оно не про силу, а про дар, и этот дар у Дубины был. Он толком не умел говорить, с трудом считал по пальцам до десяти лишь в лучшие дни, а про грамоту и вовсе молчу, но, если дело касалось металла, в нем будто какой-то другой человек просыпался — очень смышленый и прозорливый малый, даром что все такой же молчун. Он начал с гвоздей и дужек, потом взялся за подковы, и про лошадей, которых ими подковали, стали говорить, что они-де скачут быстрее ветра; дальше Дубина стал учиться делать клинки.

Иными словами, менее чем за полгода он догнал меня и двух других подмастерьев.

Мне, признаться, было все равно. Я вообще по натуре добрый малый. Мне нравилось смотреть, как трудится Дубина, — пусть мастер и не разрешал нам прохлаждаться, если уж мы работали в кузне, а не делали что-то по хозяйству, — и я им восхищался, как восхищаются медведем, если тот на дальнем берегу глубокой реки. Но старшие подмастерья, ох, они-то и затаили злобу, причем злоба эта росла с каждым днем… Флорин на мастера Барбу трудился десять лет, стал его правой рукой и рассчитывал заполучить кузню. Яков в подмастерьях ходил лет пять-шесть, и желания у него были попроще: стать вторым, а не первым — занять место Флорина, когда тот главным сделается. А я… ну что я-то? Мне лишь бы платили, как обещали, а первый я или десятый — это меня никогда не заботило.

И вот Флорин с Яковом принялись о чем-то шушукаться, опасаясь, как бы мастер Барбу не подслушал. Меня они тоже сторонились — видать, не были уверены, что я их поддержу. Я понимал, что происходит какая-то ерунда, но не скумекал, чем все это может закончиться. Впрочем, тут бы лишь провидец догадался и всех предостерег, а я провидцем отродясь не был.

Настал день, когда в кузне закончился уголь. Следить за запасами должен был Яков, а он взял и не уследил — вроде как случайно; однако я тебе сразу скажу, что не было в этом ничего случайного. Ну, мастер ему отвесил плюху, Флорин добавил от щедрот; дальше вроде как, понятное дело, ему следовало отправиться к углежогам в Сизую долину, и туда он засобирался, а потом как вскрикнет! Мы все выскочили из кузни во двор. Оказалось, Яков наступил в кротовью нору — вот же незадача, откуда она взялась? — и, хоть ногу не сломал, охромел так сильно, что все сразу поняли: никуда он не пойдет, а если пойдет, то далеко не уйдет, а если уйдет, то много не принесет.

«Пусть Дубина сходит, — сказал Флорин. — Он столько притащит, что нам надолго хватит. Я ему расскажу, как добраться к углежогам».

Мастер Барбу пожал плечами и разрешил.

Ну откуда он мог знать, что задумал старший подмастерье?..

Флорин проводил Дубину до перекрестка, а через некоторое время вернулся, и по его довольной роже я наконец-то смекнул, что творится зло. Взял за воротник, утащил подальше, чтобы мастер не услышал, ну и спросил, что стряслось… А я, ты уж поверь, умею спрашивать так, чтобы наверняка ответили. Старший подмастерье поначалу просто заржал как конь и заявил: дескать, ничего особенного, Дубине объяснил, чего надо, и к углежогам отправил.

В Сизую долину? Не на край земли и не в Преисподнюю?

Ну что ты, говорит, в долину, куда же еще.

И мешок ему дал?

Дал.

И деньги?

А то.

Флорин смотрел на меня и скалился, а я, признаться, сам почувствовал себя дубиной.

И вдруг понял.

Каким путем, говорю, ты его туда отправил? Уж не западной ли тропой, через Чокнутый ручей? Тот, что протекает вблизи от Минчунского тракта?..

Старший подмастерье развел руками: дескать, ну и что с того?

«Раз он по той дороге прошел. Пройдет и снова».

Видишь ли, путник, на Минчунском тракте несколько лет назад стали пропадать люди. Дорога эта не так чтобы оживленная, и мы не сразу поняли, что там творятся странные вещи, но уж когда поняли… Пропадали они и днем и ночью; исчезали без следа, словно чья-то незримая рука просто хватала их и уносила прочь, чтобы спрятать, как инструменты после рабочего дня, в сундук. Лошади возвращались без седоков, повозки находились где-нибудь на поляне вблизи от дороги, рядом с догоревшим костром и нетронутыми пожитками. Если купец какой-то вез ценный груз, то груз этот оставался на месте, а сам купец исчезал — и с ним в придачу его жена, дочь, охранник, возница, да кто угодно. И ни единой капли крови, ни тебе следов сражения или драки, ни духу лесных разбойников. Мы ломали головы над происходящим, пока однажды в таком вот брошенном лагере не обнаружили во влажной после дождя земле отпечаток перепончатой лапы, как у гусыни… только вот была та гусыня ростом с меня или даже с Дубину.

Голова наш городской даром что малый, ну, головастый. Сразу понял, что к чему.

Это, говорит, скорпия.

И строго-настрого запретил людям ездить той дорогой. Хотел в Минчуну гонца послать, но передумал — дескать, пусть сами соображают и сами о себе заботятся. Так постепенно тракт и опустел.

Скорпия, если ты не знал, тварюга подлая. Одни говорят, скорпиями не рождаются, а становятся из-за проклятия какого-нибудь змея или черного колдуна; другие так рассуждают, что скорпия просто выглядит как человек до некоего возраста, известного лишь высшим и темным силам, а после сбрасывает человечью кожу, как змея шкуру, и уходит бесчинствовать в леса. Я не знаю, кто прав, но скажу тебе так: если хоть краем уха услышишь, что в некоем краю завелась скорпия, уноси ноги оттуда что духу хватит. Потому, если с каким-нибудь другим чудищем еще и можно справиться простому человеку, то с нею — ни за что на свете. Таких, как она, одолеть может только змей, по чьему велению плачет огонь и пляшут камни, или фэт-фрумос верхом на говорящем шестикрылом коне. На нее взглянешь — и тут же помрешь…

Я думал, мы больше никогда не увидим Дубину, и три дня мы действительно его не видели. А потом он вернулся. Без мешка и без угля, отощавший, с блаженной улыбкой на физиономии, весь перемазанный в чем-то красном — какой-то листочек прилип к его груди точно вровень с сердцем, а в остальном он был в чем мать родила. Мы от любопытства чуть наизнанку не выворачивались и пытались то так, то эдак вытянуть из него историю о том, что случилось в лесу, но, сам понимаешь, безуспешно. Дубина лишь вздыхал с видом совершенно дурным, блаженным и глядел мимо нас, как будто взглядом искал кого-то. В конце концов мы махнули рукой — я и Барбу с облегчением, Флорин и Яков с досадой — и решили, что все пойдет по-прежнему. Поначалу так и складывалось.

А потом Дубина начал исчезать каждый день на час-другой.

И одновременно стали пропадать люди, но теперь уже не на Минчунском тракте, а в совершенно других местах вблизи от города, которые до той поры считались безопасными. Ушла девчонка пасти гусей — гусей нашли, девчонку нет. Ехал в Рафалу купец из Долны по делам — не доехал. Отправился лавочник с женой в паломничество по святым монастырям — лошади привезли в трактир по ту сторону леса пустую повозку. Иной раз на неделе таких исчезновений было два-три, а если казалось, что меньше, то просто мы не знали всей правды… Понемногу слухи разошлись по окрестным городкам и поселкам, к нам стали приезжать реже, пока не опустели все дороги до единой, не только Минчунский тракт. Выходило так, что Рафала — язва, от которой губительный гной расползается во все стороны, и лучше не соваться туда, где можно расстаться с жизнью.

Городской голова собирал совет за советом; мы отважились выйти с дозором — но все без толку. Если дозорные караулили к северу от города, кто-нибудь исчезал с южной стороны, а если они шли на юг — то на севере. Иногда мы находили отпечатки лап скорпии или замечали сломанные ветки там, где она прошла, но не более того. Она была умна и хорошо спрятала свое логово; по крайней мере, мы так думали.

Но как-то раз вышло, что наши бестолковые шатания и поиски в окрестностях Рафалы все-таки принесли пользу: мы поймали чужака. К тому времени уже месяц или два в город никто не приезжал, и мы искали тварь, а не человека, поэтому поначалу растерялись: кто он такой? Откуда взялся? Странный очень: худой и бледный, весь какой-то выцветший, словно тряпка, провисевшая на заборе целое лето. Волосы белые, кожа бесцветная, глаза — цвета испорченного молока, с черными точками зрачков. Слепой, как мы потом узнали, но он лишь изредка нуждался в посторонней помощи — к примеру, не мог ничего прочитать. Назвался чужак Алистаром.

Притащили этого Алистара к городскому голове. Голова сперва с ним заперся, а потом позвал людей — я был среди них, как и мастер Барбу, — и велел чужаку рассказать нам то, что тот рассказал ему.

Чужак заговорил — и я по голосу сразу понял, что он их тех, кто зарабатывает на жизнь болтовней. Вот что он поведал.

Двадцать лет назад князь Минчунский и его жена, отчаявшись зачать ребенка тем способом, который привычен большинству живых существ, обратились к темному колдуну. Колдун согласился им помочь и был настолько уверен в результате, что даже поинтересовался, нет ли каких-нибудь особых запросов — ну, на цвет волос, к примеру, или глаз, нрав там, ум или удачу будущего дитяти, что-то еще? Дескать, он недорого возьмет. Князь с княгиней переглянулись и выпалили: «Пусть она будет самой красивой в целом мире».

«Да будет так, — провозгласил колдун. — Вам и платить не придется».

Они, конечно, подвоха не почувствовали, а стоило бы.

Пока княгиня была на сносях, ничего плохого не случилось, даже наоборот — неприятности, известные многим будущим матерям, обошли ее стороной, и лишь растущий живот напоминал о том, что внутри нее зреет новая жизнь. Назначенный природой срок близился к концу, начались схватки, давно приглашенные во дворец повитухи взялись за дело, и… случилось кое-что непредвиденное.

Князь, изгнанный за дверь, услышал, как крики его жены сперва сменились криками повитух, потом раздался детский плач, а прочие звуки стихли. И судя по тому, какой был этот плач, детей было двое! Растерявшись, князь собрался было ворваться в комнату роженицы, но старый, умудренный опытом советник ему помешал, упросил не торопиться. Советник был такой дряхлый, что почти ничего не видел и по замку передвигался, положив руку на плечо юного помощника. Вот так с помощником он и ступил за порог, где юнец мгновенно обратился в каменную статую.

А дети тем временем продолжали плакать.

Советник на ощупь закрыл за собой дверь и запер ее на засов, после чего отыскал путь к кровати княгини. Была она холодна и тверда, словно мрамор, и так же неподвижна. Старик нащупал двух детей на ее окаменевшей груди и понял, что один из них — человек, по крайней мере по форме, чего нельзя было сказать о другом.

И все же плакали они одинаково.

Что было дальше, трудно себе вообразить, но князь с советником придумали, как взрастить существо, убившее при рождении мать, трех повитух и юного слугу, не обратив в камень всех обитателей дворца. Стоило это немалых денег и моря слез, выплаканных служанками, которых князь навсегда лишил возможности видеть дневной свет. Одновременно он искал того самого колдуна, который обещал, что «платить не придется», но поиски не дали результата. Зато откуда-то явилась красивая стройная зына с темными косами и глазами точно звезды: пришла сама, вошла прямиком в тронный зал и сказала князю, оцепеневшему от такой наглости, что обе его дочери прокляты. Та, что родилась красивой, обречена на безумие; а та, что родилась нечеловечески уродливой, видом своим будет обращать в камень любого, кто на нее взглянет. С красавицы, по словам зыны, можно было снять проклятие единственным способом: кто-то должен искренне захотеть взять ее в жены и, проведя вместе с ней и ее сестрой в одной комнате единственную ночь, дожить до утра.

С уродиной дело обстояло сложнее.

Претендент, доживший до утра, нашелся не с первого раза. Тот, которому в конце концов повезло, всю ночь напролет читал какую-то священную книгу — принес ее с собой в опочивальню принцесс; тем как раз исполнилось шестнадцать. Читал, читал, читал, и отблески зари осветили его поседевшие волосы, его состарившееся на двадцать лет лицо. Говорят, он и поныне читает, даже когда книги в руках нет, но князя это не тревожит, потому что его дочь-красавица с каждым днем становится все умнее, и в семейной упряжке, право слово, вполне хватает одного по-настоящему умного супруга. Второму достаточно быть послушным; а разве станет перечить жене тот муж, который вот уже пятый год только и делает, что читает незримую книгу?..

Что же случилось с сестрой-уродиной?

Ее после той ночи и след простыл.

Ты же понимаешь, путник, какова была участь чудища?

Князь, должно быть, решил не пытаться снять с нее проклятие и выгнал из дворца. А может, она сама сбежала, когда поняла, что судьба ее сестры изменилась: ведь если между ними были поделены красота и ум и при этом красота досталась одной сестре вся без остатка, то другая должна была быть очень сообразительной. Ну да, а как иначе ей удавалось столько лет избегать встречи с по-настоящему опасными противниками… если они вообще существовали, разумеется. Ибо одолеть ее удалось не силой, а сочетанием хитрости, любви и простодушия, против которых безоружен любой ум. Но я забегаю вперед, прости.

«Вижу, ты человек бывалый и знаешь то, что другим неведомо, — сказал городской голова. — Помоги победить скорпию — будь она хоть сто раз княжна, жизни от нее нет никакой. Мы в долгу не останемся».

Алистар обещал что-нибудь придумать и попросил дать ему волю в пределах города и окрестностей, что и было сделано.

Где-то с неделю он шнырял туда-сюда, разговаривал со всеми о разном — не о скорпии — и играл в корчме на дудке. Очень хорошо играл. Он вообще показался мне славным парнем, даром что с причудами, и как-то раз я осмелился спросить, откуда он такой взялся.

«Из сундука, — ответил Алистар с видом столь серьезным, что у меня отвисла челюсть. — В сундук сложили шерстяную одежду одного колдуна, а бросить туда пучки лаванды, полыни и розмарина позабыли. Когда через некоторое время крышку подняли, на волю вырвалась целая стая бледной моли, а в трухе, которая осталась от одежды, лежал плачущий младенец. Такая вот история, да!» Тут он ухмыльнулся и заржал, а я вновь почувствовал себя тупым бревном.

До сих пор не знаю, что хуже: если он надо мной издевался или если говорил правду.

И вот как-то раз отдыхал я после работы в кузне; сидел на пригорке и смотрел на солнышко, которое близилось к закату. Алистар подошел ко мне, и я по его бледному лицу сразу понял, что шутки-прибаутки кончились. Он тихо спросил, хочу ли я увидеть кое-что важное для Рафалы, но такое опасное, что это может стоить мне жизни.

Я согласился. Мы отправились в лес, быстро сошли с дороги и продолжили путь звериными тропами, которые Алистар разыскивал, должно быть, по запаху. Шли мы, шли, а потом вдруг оказались на длинной тропе, вдоль которой были аккуратно расставлены каменные изваяния, много, штук тридцать. И такие искусные, что дух захватывало! Они все до мельчайших подробностей повторяли людей, с виду совсем как живые. Я рот разинул, а потом в одном из изваяний узнал Ану, пропавшую девочку-гусятницу, и на ее лице увидел такой ужас, что сам чуть штаны не намочил. Потом услышал странные звуки. Тут Алистар — до сих пор он шел вперед, словно ничего особенного не видел; впрочем, он же и правда ничего не видел — резко остановился, одной рукой уперся мне в грудь, а указательный палец другой приложил к губам. Я замер. Он вытащил два спрятанных за пазухой листочка — я деревьев с такими листьями, зелеными с фиолетовым отливом, в наших краях не видел, а у нас много всего растет — и велел мне закрыть глаза, после чего прижал что-то к векам и… я понял, что хоть те и сомкнуты, мне все видно. С каждой секундой я видел лучше, пока не позабыл о том, что смотрю на мир не собственными глазами, а благодаря колдовству. Алистар опять жестом велел мне молчать и пошел вперед, ступая так тихо, что его не услышала бы даже мышь. Я как мог старался не шуметь.

Что же мы увидели, путник, в открывшейся за поворотом тропы лощине?

Ты не поверишь.

Я сперва решил, что на Дубину напал медведь, только не понял, почему он — Дубина, а не зверь — голый. Нечто огромное и косматое взгромоздилось на него и протяжно рычало. Потом я увидел, что у «медведя» ветвистые рога — и их было не два, и выглядели они совсем не так, как у оленя, к примеру. Целая корона из рогов. Шерсть у твари была не бурая, а зеленоватая; в ней что-то шевелилось, словно черви ползали. И она… ох, даже не знаю, как о таком говорить… словом, это была она, и занимались они там с Дубиной тем самым делом, которым могут заняться мужчина и женщина, сбежав подальше от любопытных ушей и глаз.

Она выпрямилась, повернулась.

Спереди у ней были эти… ну, ты понимаешь. Под шерстью. И на шее красные бусики.

Я сперва на них глянул, а после на морду. Лицо. Ой, не знаю.

Представь себе голый собачий череп с клыками в два-три раза длиннее привычного; вообрази, что череп пролежал долго в болоте и оброс сизым мхом, в котором поселились змеи. Да, они не только копошились в ее шерсти, но и ползали по голове, висели на ветвистых рогах. А самое ужасное — это глаза, которые глядели из костяных глазниц, из моховых болотных глубин. От них-то меня в дрожь и бросило, я, кажется, завыл по-звериному.

Человечьи, очень чистые голубые глаза.

Не помню, как мы оттуда сбежали и почему никто нас не преследовал. Может, у Алистара еще какое колдовство в запасе было… Так или иначе, очнулся я уже в Рафале, стоящим напротив городского головы, который глядел на меня с таким видом, словно на моей голове выросли рога. Алистар ему что-то сказал; он вздрогнул, переспросил, а потом махнул рукой, чтобы мы шли в зал собраний.

Алистар повернулся ко мне, протянул руку к моему лицу, и тут я понял, что все еще смотрю на мир фиолетовыми листьями, а не глазами.

Когда все собрались, он встал, не дожидаясь приглашения городского головы, и обратился к почтенным рафальцам с той же необычайной серьезностью, которую я уже видел некоторое время назад.

«Сейчас вам придется решить, — сказал он, — по какой дороге идти. И я прошу, чтобы вы все как следует подумали, прежде чем сделать выбор. Помните, я рассказывал, что красивую княжну было проще расколдовать, чем уродливую? Как думаете, почему князь в конце концов выгнал дочь, а не попытался ее спасти? Слушайте же…»

И он рассказал то, о чем умолчал ранее.

Чтобы снять заклятие с уродливой княжны, каждый житель Рафалы — исключая младенцев, которые еще ничего не соображали, — должен был как-то себя изуродовать. Не сильно, но заметно. Выбить зуб, например; выдрать ноготь или отрубить палец — можно не весь. Рассечь лицо, глубоко. Отрезать ухо — можно не целиком. Обязательно сам, обязательно отказавшись от части себя и оставив неизгладимый след. Мы онемели от таких известий и уставились на городского голову, у которого опять сделался такой вид, словно из леса к нему пришло чудовище.

«А есть другие способы?»

«Есть, — спокойно ответил Алистар. — Я должен был увидеть то, что увидел сегодня, и убедиться, что другой способ есть. Потому вы и стоите сейчас на перепутье, вам придется выбрать. Но сперва подумайте…»

Голова всплеснул руками и жалобным голосом спросил, как же Алистар себе такое представляет, чтобы все горожане — и искалечили себя, по собственной воле, необратимо. Где это видано такое?

«Как же милосердие? — спросил бледный чужак, криво ухмыльнувшись. — Как же идея о том, что нет ничего дороже человеческой жизни? Отказавшись от малости, можно эту жизнь спасти — хоть одну, раз уж не вернуть тех, кто стал невольной жертвой проклятой девушки. Может, стоит сперва поговорить с горожанами?..»

Тут уж собравшиеся рафальцы молчать не стали, и на некоторое время в зале собраний воцарился такой гвалт, что я не слышал даже собственных мыслей. Сидел, смотрел на свои руки, все в шрамах от работы в кузне. Косился на мастера Барбу, который наверняка думал о том же. Что для кузнеца сорванный ноготь? Пустяк. Боль — и все же пустяк. Но мы-то кузнецы, а остальные…

Я иной раз думаю: надо было тогда встать.

Но мы не встали.

Алистар уламывал собрание еще некоторое время, действуя с бесконечным терпением, и все же у него ничего не вышло. Пришлось раскрыть второй способ; он показался всем очень странным, особенно после первого предложения, зато не требовал особых усилий, и было решено попробовать. Алистар посмотрел на нас, рафальцев, с таким видом, словно хотел грязно выругаться; потом его плечи опустились, и он ушел, не сказав ни слова. Я хотел его догнать, но остался на своем месте.

Вечером Дубина приплелся домой с уже привычной блаженной улыбкой на роже и попытался мне что-то поведать. Он ворчал, рычал и плевался, не в силах справиться с непокорными словами, а я смотрел на него и видел влюбленного дурня, которому не исполнилось и двадцати. Сам когда-то таким был. Широких и сильных плеч недостаточно, чтобы вынести все, что мир может на них взвалить.

Утром мы с Дубиной пошли в корчму, и уже по дороге я увидел, что вчерашний замысел Алистара начал воплощаться в жизнь. Каждая встретившаяся нам по пути пригожая горожанка — а таких было много, не только молоденьких — имела при себе зеркальце: на шнурке на шее, в корзинке со снедью, а то и просто в руке. Они то и дело смотрелись в эти зеркала, загадочно улыбались, поправляли волосы; словом, вели себя как подобает красоткам, которым нравится подарок. Представление было так себе, если честно… однако Дубине хватило.

Он еще полдня бегал по городу, то ли убеждался, что почти все девушки ходят с зеркалами, то ли искал зеркало подходящего размера. Вломился в лавку Петруца, и тот с трудом ему объяснил, что зеркал больше нету, разобрали. Приуныв, Дубина поплелся в кузню и там увидел отполированный до блеска щит, который мастер якобы случайно достал из сундука и повесил на столб, подпирающий крышу.

Дубина его схватил, обрадованный, и умчался прочь.

Тогда-то все и случилось…

А?

Хочешь знать, что было дальше?

Так ведь все понятно без лишних слов. Нет? Какой ты недогадливый.

Ну ладно, тогда слушай. Не прошло и получаса, как до нас донеслись жуткие вопли — будто раненое животное стонало. И становились они все ближе. В конце концов из зарослей вывалился Дубина, и выглядел он и в самом деле как раненый зверь. Медведь, которого терзала невыносимая боль, словно кровь в его жилах превратилась в уксус. Он протянул ко мне ладони, и я сперва не понял, что в них. Камешки? Потом дошло: это были окаменевшие змейки, разломанные на множество частей его лапищами. Он ринулся к Флорину, схватил того за шиворот и швырнул через весь двор. Не убил, нет, хотя о кузне тот теперь и не помышляет, теперь он и ходить-то может с трудом. Потом Дубина попытался швырнуть и Якова, но мы с мастером его кое-как остановили. Он вырвался, отскочил, посмотрел на нас из-под всклокоченной гривы и произнес одно слово: «Зачем?»

Зачем. Я его не забуду до конца своих дней.

Мы не успели опомниться, как он сиганул в кузню, отыскал давно готовый острый меч, что ждал заказчика, боявшегося приехать в Рафалу из-за слухов о пропавших без вести. Выбежал с ним на угасающий свет и, глядя на закат, простонал что-то непонятное, а потом вонзил клинок себе в грудь — в то самое место, где прилип листочек, когда он из леса пришел, вымазанный в крови скорпии.

Все и закончилось.

Или нет, не все. Наутро мы отправились в лес — хотели собрать окаменевших, чтобы похоронить по-человечески. Не удержались, зашли в лощину, хотя Алистар просил этого не делать… Его с нами не было — ночью бродяга исчез, и след простыл. Ну вот, зашли мы. Она там лежала.

Красивая такая.

Белая, мраморная. Будто прилегла на кочку в чем мать родила да так и заснула.

Эх… жарко от костра-то. Ты уж не пугайся, я капюшон сниму. Вспотел как мышь.

Чего вздрогнул?

Страшно? А сидеть почти рядом, значит, было не страшно? Хе-хе.

Змеева проказа, дело рук Пагубы… Кого не сожрет в первый же месяц, тех гложет неторопливо, год за годом. Хотя вряд ли мы тут несколько лет продержимся, крысы рано или поздно закончатся, а дальше… Старый князь Минчунский выставил караул на тракте и на всех лесных дорогах, по которым раньше бандиты шастали. В Вултуре и Долне про нас тоже знают — передали, что вызвали колдунов, и те нашпиговали каждую кочку заклинаниями, не дающими пройти без спросу, уничтожающими любые миазмы вместе с теми, кто их несет. В Нотте, наверное, толком не готовы, у них денег на колдунов точно нету, но мы в Нотту не пойдем — там у половины города родня, мы не звери какие-нибудь. Уж как-нибудь разберемся сами.

Я вот думаю: зря мы сунулись в лощину. Не надо было на нее такую смотреть.

Там и подцепили проклятие, видать.

Надо было мне тогда…

Эх, ладно. Спасибо за вино.

Согрелся? Отдохнул? Ступай своей дорогой и радуйся, что она у тебя есть.

А я… я тут посижу.