Зима 41-го

II

Этот не самый приятный день в новой жизни Сашки медленно катился к вечеру. Так-то, вроде, все было и не так уж плохо, если бы Волкова к нему не цеплялась. Вот же вредная девчонка, не делал же ей ничего плохого, и чего она к нему пристала, заноза! Впрочем, ерунда, и с ней он разберется, еще бы понять как. Ну не знает он, как общаться с девушками, особенно такими злыми. Да и вообще есть дела поважнее. Ему вон наверстывать знания надо в свете новых школьных реалий, чтобы больше не краснеть перед учителями, а то на собеседовании было не очень удобно чувствовать себя неучем.

Как он и предполагал, с точными науками все обстояло просто отлично. Иннокентий Константинович, учитель математики, физики и астрономии сразу заявил, что учить ему Сашку нечему, так как знания у парня примерно соответствуют знаниям студента старших курсов технического института. Ну, так еще бы, с такими-то наставниками, какие были у Сашки! Примерно в таком же ключе высказались Елена Васильевна — учительница химии и Павел Степанович — преподаватель черчения. Знания по русскому языку и литературе были оценены, как удовлетворительные. А вот дальше все было очень печально. Географичка Татьяна Владимировна заявила, что в экономической географии парень полный ноль. Правда сама экономическая география называлась так постольку поскольку, ибо в основном в рамках предмета давались какие-то статистические цифры типа количества тонн чугуна на душу населения или центнеров с гектара ячменя и пшеницы, при чем, все это в сравнении с 1913 годом. Почему именно с 1913 Сашка понимал смутно, но догадывался, что это как-то связанно с началом Первой мировой войны. Помимо экономической географии Татьяна Владимировна вела еще геологию и минералогию. Даже наличие самого такого предмета ввело парня в ступор, не говоря уже о знаниях. Но больше всего возмущался Вилен Дмитриевич Карцев — преподаватель истории и Конституции СССР. Он очень настойчиво и дотошно выпытывал у парня, где и кто его учил и почему Сашка ничего не знает ни об одном из Интернационалов, ни о Манифесте коммунистической партии. Да что там Манифест с Интернационалами, Александр ничего не знал о роли товарища Сталина в Великой Октябрьской Социалистической революции, о Троцком и троцкистах, представления не имел о героях Гражданской войны, за исключением Чапаева, да и то потому, что иногда слышал о нем анекдоты, там в прошлом-будущем. А еще он очень сильно плавал в видных революционных, советских и партийных деятелях. Это просто не укладывалось в голове у фанатично настроенного товарища Карцева. Маленький, с всклокоченной редкой шевелюрой он бегал по учительской, размахивая худенькими ручками, и сыпал какими-то лозунгами и цитатами. Сашке оставалось, только, потупившись, краснеть и хлопать ресницами. Нет, так-то виноватым он себя не чувствовал, но все равно было жутко неудобно выслушивать несправедливые обвинения. Этот Карцев напоминал Сашке Ленку Волкову, такой же категоричный и упертый. Вилен Дмитриевич, наверное, еще долго изобличал парня и его прошлых учителей, если бы его не остановил Владимир Иванович — преподаватель военного дела и физической подготовки. Сашке он сразу понравился. Подтянутый мужчина около сорока лет, с заметной военной выправкой, прямым и открытым взглядом карих глаз, в которых то и дело вспыхивала веселая искорка. С усмешкой поглядывая на историка, он слушал его экспрессивную речь, а потом прогудел низким басом в густые усы:

— Ну, что Вы, Вилен Дмитриевич, накинулись на парня. Не у всех же была возможность учиться у такого прекрасного преподавателя, как Вы. Я думаю, что с Вашей и нашей помощью Александр быстро восполнит пробелы в знаниях, — Владимир Иванович посмотрел на Сашку и неожиданно хитро ему подмигнул. Вилен Дмитриевич сразу успокоился и согласно закивал. На этом педагогический совет практически и закончился. Было решено, что раз Александру нет необходимости посещать уроки физики, математики, астрономии, химии и черчения, эти часы он будет заниматься дополнительно по тем предметам, где отстает. Так же, ему будут даваться дополнительные домашние задания. Хотели еще прикрепить к нему в помощь кого-нибудь из одноклассников, но тут Сашка уперся, клятвенно заверив, что справится сам, а если что-то будет непонятно, обратится к учителям. А то с его везением станется, что помощницей к нему назначат Волкову, ведь она отличница, комсомолка, активистка и прочее, а такое счастье Сашке и на дух не надо! Когда парень уже выходил из учительской его остановил Владимир Иванович:

— Александр, подожди меня в коридоре. Проверю, как ты готов к труду и обороне, — в голосе физрука проскочили стальные нотки. Ну, точно не так прост этот товарищ Батин, явно привык командовать. Сашка кивком обозначил, что понял и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Ждать пришлось не долго, минут через двадцать стали расходиться учителя. Последним появился физрук. Махнув рукой, чтобы парень следовал за ним, он молча направился в сторону спортивного зала. Пропустив Сашку вперед, Владимир Иванович зашел в зал и закрыл за собой двери на ключ. Сашка с интересом огляделся. Спортзал не представлял собой ничего особенного, примерно такой же, только чуть побольше, был и у них в школе. Единственное отличие, что здесь не было баскетбольных колец, зато поперек зала была растянута волейбольная сетка. А так, те же шведские стенки, тот же гимнастический конь, в углу канат, свисающий с потолка. Физрук подождал, пока Сашка осмотрится и с улыбкой спросил: — Ну, что, товарищ младший лейтенант государственной безопасности, как тебе первый учебный день?

Сашка с удивлением уставился на Владимира Ивановича, не зная, что сказать:

— Ээээ!

— Ну, а как ты хотел? Неужели ты думаешь, что тебя наше ведомство оставит без присмотра и подстраховки?

— Да я даже как-то и не думал об этом.

— А напрасно, брат, думать надо всегда. Полезно, знаешь ли. А теперь давай знакомиться по новой. Батин Владимир Иванович, бывший капитан, начальник погранзаставы, уволен по ранению, но родной комиссариат так просто не покинуть, вот и попросили меня старые знакомые приглядеть тут за тобой. Кто ты и откуда взялся, спрашивать не буду, ни к чему это мне, лишняя информация вредит здоровью, скажу только, что в случае возникновения любых вопросов, можешь обращаться ко мне, — слово «любых» Батин выделил интонацией. — Вопросы есть?

— Никак нет, товарищ капитан! — вытянулся Сашка.

— Ты мне это дело брось! — нахмурился Владимир Иванович, — Не при царе чай, чтоб никакнеткать. Странный ты парень. Если бы точно не знал, что из нашего ведомства подумал бы, что засланный ты. Уставы не знаешь, в общеизвестных вещах плаваешь. Сашка пожал плечами. — Ладно, не мое это дело, но ты все равно поосторожней, вон сегодня как Карцева раззадорил. А человек он с гнильцой, может и донос написать. Оно, конечно, ничего страшного, разберемся и с этим, но лишнее внимание привлекать ни к чему.

— Ясно. Только на счет обращений мне почему-то никто ничего не говорил, — Сашка расстроенно покачал головой, подумав, как он выделялся со своими «никак нет» и «так точно». И действительно, почему его не поправили ни Волков, ни ребята на базе. В голову приходило только одно, он с этими старорежимными воинскими обращениями отлично вписывался в легенду о нелегале из среды белой эмиграции.

— Значит, были у твоих начальников на это свои причины. Ничего, дело это поправимое. Завтра подойдешь ко мне, дам я тебе увлекательную книжку «Устав внутренней службы РККА», изучишь, очень полезное чтиво. А вообще, уставы надо тебе подучить, негоже красному командиру не знать такие вещи.

— Выучу, — настроение становилось все хуже, — ко всем предметам добавились еще и уставы, а Сашка знал, что это такое, и какое мутное дело их зубрить. Но деваться некуда, это еще большая необходимость, чем школьные предметы. Он даже был благодарен Батину, что тот обратил внимание на Сашкины промахи, ведь заметить их мог кто-нибудь посторонний и тогда возникли бы вопросы, проблемы. Решаемые, но Владимир Иванович прав, лишнее внимание привлекать ни к чему. А вообще, приедет Никифоров Сашка ему еще выскажет, что тот не подсказал и не поправил, а еще друг называется! И Волкову выскажет, хотя на счет майора вряд ли, начальству лучше в их промахи не тыкать, это Сашка усвоил еще в том времени.

— И еще, — Батин серьезно посмотрел на парня, — завтра после школы сразу иди домой, к тебе придут телефон устанавливать, распоряжение с самого верха.

Парень кивнул, раз надо, пойдет домой. А куда ему еще идти, друзей и знакомых у него тут нет, с развлечениями в военной Москве тоже никак. Из всех развлечений только поход в магазин, так и там делать нечего, продукты дома есть, одежда тоже, а вот деньги уже начали заканчиваться. Еще немного поговорили с физруком о посторонних темах: ситуации на фронте, погоде в Москве, просто о школе и разошлись.

Вернувшись домой, Сашка отварил серые липкие макароны из выданного продуктового довольствия, пообедал и сел за уроки. Прочитать сегодня надо было неимоверно много. Но информация усваивалась плохо. Мысли почему-то все время возвращались к Петру. Как он доехал, как его встретили дома? Все-таки хорошо Никифорову, ему есть куда возвращаться.

Поезд подъезжал к Тамбову. Чем ближе становился город, тем дольше приходилось стоять, пропуская встречные эшелоны, идущие в сторону Москвы. От фронта таким же нескончаемым потоком, шли поезда с эвакуируемыми и ранеными. Наконец справа проплыли домишки совхоза «Комсомолец», еще немного и потянулся длинный забор лесных складов, за окном показались городские постройки и поезд, пыхтя, подкатил к перрону вокзала. Никифоров, закинув на плечо вещмешок, выпрыгнул из опостылевшего за сутки холодного, не смотря на перегруженность людьми, вагона. Вокзальная суета разительно отличалась от того, что Петр помнил из мирной жизни. Большое количество военных, изможденные эвакуируемые, стоящие вереницей за кипятком, у товарных пакгаузов и самого здания вокзала 37-мм зенитные орудия. Не успел Никифоров выйти на привокзальную площадь, как к нему тут же подошел военный патруль. Представившись, старший патруля попросил предъявить документы. Внимательно ознакомившись с ними, откозырял и предупредил, что отпускной билет необходимо отметить в военной комендатуре или у коменданта вокзала. Чтобы не терять потом время, Петр вернулся на вокзал к коменданту. Отстояв очередь, зашел в кабинет.

— Что тебе?! — глядя усталыми, злыми глазами, хриплым от крика голосом, нервно спросил капитан.

— Да, вот, надо отпускной билет отметить. Сказали у Вас можно.

— Кто сказал?! У меня, что, дел мало?!

— Так патруль комендантский.

— Достали комендачи, это чтобы к ним поменьше народу шло, сюда всех направляют! Можно подумать у меня тут курорт! — капитан разразился витиеватой матерной тирадой, — Ладно, давай сюда свои документы. Несмотря на задерганный и усталый вид, комендант внимательно изучил бумаги, потом, открыв ящик стола, достал штемпель и, яростно на него дыхнув, с силой припечатал к листку отпускного билета. Поставив на штемпеле химическим карандашом дату прибытия и какую-то закорючку, видимо обозначавшую его роспись, вернул бумаги Петру: — Все, шагай отсюда младлей, сам видишь, что тут у меня творится. Обратный билет есть?

— Бронь, товарищ капитан.

— Ясно, ладно шагай. На обратный поезд не опоздай, а то потом будешь тут бегать искать попутный состав. А я помогать не буду, понял меня?!

— Понял! — и Никифоров поспешил покинуть нервного капитана. Так-то понять его можно, нелегкая работа у мужика.

Оказавшись снова на вокзальной площади, Петр повернул налево, по Железнодорожной улице дошел до Товарной[i] и пошагал по ней в сторону Стрельцов. Нахлынули воспоминания. Всего каких-то полгода назад по этой же дороге его шли провожать мама, сестренка Верка и Лидочка. Мама плакала, у Лиды тоже глаза были на мокром месте, хотя она старалась этого не показать, а он молодой, уверенный в себе младший лейтенант утешал их, что все будет хорошо и через год он приедет к ним в отпуск. И тогда Лида все-таки даст ему ответ на самый главный вопрос, который он так и не набрался смелости ей задать.

Нет, в этот раз он обязательно спросит у нее, станет ли она его женой. А может не надо спрашивать? Сейчас идет война, его в любой момент могут убить, и останется тогда его Лида вдовой. Зачем ей такое? Да и вообще, если бы не Сашка, не было бы его уже в живых, Петр прекрасно понимал, что раненый не выбрался бы он к своим из Смоленских лесов. Или сам пропал бы, или к немцам в плен попал. При воспоминании о друге у летчика на лице появилась теплая улыбка. Надо же, всего месяц знает этого мальчишку, а ближе уже никого нет, ну если не считать маму, сестру и Лиду. Да, быстро война сближает людей, а с Сашкой они повоевать вместе успели. Интересно наградят их за те мосты? Должны наградить! Ведь задачу им ставил сам товарищ Сталин, и они ее, не смотря ни на что, успешно выполнили.

Никифоров никак не мог определиться, куда идти в первую очередь — к Лидочке или домой. Перевесил все-таки дом. Не известно на месте ли Лидочка, а вот дома обязательно кто-нибудь да должен быть, не мама, так Верка. Вот уже показался угол их барака, Петр повернул во дворик окруженный кольцом дровяных сараев. Дверца их сарайки была приоткрыта, кто-то там шебуршался. Никифоров хотел подойти посмотреть кто, как вдруг в проеме появилась мама. В ватной фуфайке, с головой, закутанной в платок, она держала в охапке березовые полешки. Не видя сына, она, прижав дрова одной рукой и телом к стене, второй попыталась закрыть за собой хлипкую дощатую дверцу. Никифоров бросился помочь. Услышав шаги женщина оглянулась и вдруг, страшно вскрикнув, выронив из рук поленья мешком осела на земля. Петр бросился к матери:

— Мама! Мамочка! Что с тобой?! Тебе плохо? Это же я, Петя!

Женщина непонимающе смотрела на сына, беззвучно открывая рот, как будто ей не хватает воздуха. На шум в окна стали выглядывать соседи. Из барака показалась любопытная мордашка Верки. Увидев Петра, она прижала кулачки ко рту, глядя на брата круглыми глазами. Никифоров крикнул:

— Верка, что уставилась, воды неси, не видишь матери плохо! Сестра моментально скрылась, чтобы через мгновение в одной кофте выскочить со стаканом воды. Петр схватил воду и начал поить мать, прикрикнув на Веру: — Иди, оденься, простынешь, дурища!

— Сам дурак! — надулась Верка, но, тем не менее, метнулась обратно в барак. Мама пила воду, стуча зубами о край стакана. Потихоньку она стала приходить в себя. Как будто с трудом подняв руку, она гладила сына по щеке, приговаривая:

— Петя, Петечка, сыночек, живой! — из глаз женщины текли слезы. Из барака вышла соседка тетя Нина. Всплеснув руками, воскликнула:

— Петька, ты что ли?!

— Я, теть Нин, здравствуйте!

— Да как же так?! Ведь похоронка на тебя пришла на днях, Дарья сама не своя ходит, оплакивает. А тут ты живой приезжаешь!

— Как похоронка?!

— Да вот так, позавчера принесли, — тетя Нина стала помогать поднять маму, чтобы завести в дом. Аккуратно придерживая с трудом передвигающую ноги женщину с двух сторон, они зашли в комнату и уложили ее на кровать. Петр хотел отойти, чтобы скинуть шинель, но мать мертвой хваткой вцепилась в рукав сына, не отпуская его ни на мгновенье. Она, как заведенная, раз за разом повторяла:

— Петя, Петечка, сынок. Петя, Петечка, сынок.

Никифоров сел на край кровати и, гладя маму по руке, стал ее успокаивать:

— Ну что ты мам? Живой я, видишь. Живой. Все хорошо, успокойся, пожалуйста. Все хорошо, — Петр про себя проклинал штабистов полка за их расторопность. Где-то они еле шевелятся, а тут быстро управились, сообщили о его гибели.

Мать сквозь слезы улыбнулась и едва слышно произнесла:

— Хорошо, — и опять начала повторять, — сыночек, живой.

Тут подскочила Верка и, обхватив Никифорова со спины затараторила:

— А я им говорила, говорила, а они мне не верили. Мама извелась вся, а я говорила, что ты живой! Я же чувствовала! Я же рыжая, я же ведьма, ты же сам говорил! Да?! Помнишь, говорил?! — девочка, и правда, была огненно рыжей с огромными зелеными глазами. Вся в отца, погибшего еще в тридцать шестом при пожаре на заводе. Раньше она очень обижалась на брата, что тот обзывал ее ведьмой, а тут смотри ка, сама вспомнила. Петр улыбнулся сестренке:

— Конечно, помню, егоза. Ты молодец, верила в братика.

Сестра расплылась в улыбке от похвалы. Тем временем мама потихоньку приходила в себя. Она отпустила руку сына, ласково сказав ему:

— Иди, разденься, я уже в порядке, — и опять повторила, но уже спокойно, — сыночек, живой.

Тетя Нина, стоявшая тут же в комнате, сказала:

— Ну, вот и хорошо, пойду я, — и развернулась, направляясь к двери.

— Теть Нин, да куда же Вы? Сейчас чай пить будем. Я гостинцы из Москвы привез, пряники. Верка, чайник поставь кипятиться.

— Так стоит уже! — тут девочка увидела Петькин орден, — Ух ты! Орден! А за что дали, расскажешь?! — говорила она быстро, проглатывая окончания, слова вылетали из нее, как пули из ШКАСа[ii].

— Потом расскажу, а сейчас давай на стол накрывай, — Петр, развязав вещмешок, стал выкладывать на стол снедь, полученную по продаттестату еще в Москве на Лубянке. Две банки тушенки, банку сгущенного молока, полбуханки хлеба, вторую половину он съел в поезде. Следом на столе появился кулек сзаваркой и сахаром. Ну и напоследок были извлечены пряники, купленные случайно в Москве, как гостинец домой. В вещмешке еще оставались макароны и мыло. Их Петр выкладывать пока не стал, ни к чему просто было.

— Богато живете вы там, на фронте, — в глазах тети Нины промелькнула зависть. Промелькнула и пропала, кажется, она сама смутилась своих слов, — ты не подумай, Петь, я не завидую, просто голодно стало в последнее время. В магазинах очереди, да и не купить там ничего кроме хлеба. А на рынке деревенские за продукты так цены дерут, — женщина махнула рукой.

— Да я и не подумал ничего, теть Нин. Давайте садитесь за стол, снедать будем.

— А ты изменился, — протянула соседка, — возмужал. Она смотрела на этого молодого мужчину и не узнавала в нем того сорванца Петьку, который еще недавно наводил шороху на окрестные сады. Сейчас перед ней стоял взрослый, многое повидавший человек со странным блеском в серых жестких глазах. В светлых, коротко стриженых волосах белым пятном выделялась седая прядь. Прихрамывающая походка говорила о недавнем ранении. От старого Петра не осталось практически ничего. Тетя Нина тяжело вздохнула. Как быстро и сильно меняет людей война! А ведь где-то там, на фронте сейчас и ее два сына. Вернее на фронте пока один старшенький Васька. А вот младший Степка учится в артиллерийском училище. Но в каждом письме пишет, что как можно скорее мечтает оказаться на фронте и бить проклятых захватчиков. Глупенький, разве же можно такое писать матери! — Как так-то получилось, Петь, что на тебя живого похоронка пришла?

Петр с тревогой посмотрел на мать. Та, уловив его взгляд, сказала:

— Рассказывай уже, я в порядке.

Верка, накрыв на стол, тут же уселась рядом восторженно и с любопытством глядя на брата. Мама поднялась с кровати и тоже пристроилась за столом, то и дело, касаясь рукой сына, будто еще не до конца поверила, что он живой сидит рядом с ней. Петр начал свой рассказ, опуская детали и тяжелые моменты. В его повествовании не было страшных немецких бомбежек, тяжелого отступления, гибели товарищей. Каким-то шестым чувством Петр понимал, что нельзя об этом рассказывать матери и тете Нине. Он говорил о том, как они бил врага, как разбомбили аэродром, как в неравной схватке их самолет был сбит и он выпрыгнул с парашютом в тылу у немцев. Наверное, тогда и прислали из полка похоронку. Только сейчас в голову Петру пришла мысль — если прислали похоронку, значит, точно знали, что их сбили, и они погибли. Получается, кто-то из их эскадрильи выжил и добрался до своих. Интересно кто? Хотя, теперь уже не важно, в полк он вряд ли вернется.

Не вдаваясь в подробности, помня о секретности, Никифоров рассказал, как его раненого спас Сашка, как они вернулись в Москву, только вместо вертолета, был присланный специально за ними самим товарищем Сталиным самолет. Ну не удержался Петр, чтобы не прихвастнуть. А когда он стал рассказывать, как его награждал лично сам товарищ Сталин, даже Верка неверяще воскликнула:

— Ну, это ты свистишь, чтоб сам товарищ Сталин!

— Честное комсомольское! Я даже в кабинете у Иосифа Виссарионовича был, в Кремле.

— В самом Кремле?! — в три голоса ахнули мама, Верка и тетя Нина.

— Да. Так получилось. Ну а потом мне вот отпуск дали по ранению и за героизм! На целую неделю!

— Так ты через неделю опять на фронт? — как-то сразу осунулась мать.

— Через пять дней. Неделя вместе с дорогой. Нет, пока не на фронт. На курсы направляют.

— И кем будешь потом? — с любопытством спросила Верка.

— Летчиком.

— Так ты же и так летчик!

— Я не летчик, я штурман, — снисходительно ответил сестре Петр.

— А-а-а! — понятливо протянула девочка, на самом деле ничего не понимая. Но не казаться же глупой перед геройским братом. А вообще, Петка молодец! Теперь можно будет в школе похвастаться, какой у нее замечательный брат, которого награждал орденом сам товарищ Сталин. Вот девчонки пообзавидуются. Особенно эта зазнайка Катька, у которой папку медалью наградили. Фи, подумаешь, медаль! Вон у ее Петечки целый орден Красной Звезды на гимнастерке так красиво алеет! Вера аж прищурилась от удовольствия, при мысли о том, как она завтра в школе всех удивит рассказом о приехавшем на побывку с фронта брате.

Их мама, Дарья Ильинична, наоборот упала духом. Она только обрела, считавшегося погибшим сына и вот он через пять дней снова уедет туда, где война, где его могут убить или покалечить. На глазах женщины выступили слезы. Соседка, видя такое дело, поднялась из-за стола, поблагодарив хозяев:

— Спасибо. Пойду я. Скоро Николай с работы придет, надо кормить будет. Да и вам есть о чем поговорить. Петь, ты заходи, если что.

— Зайду, теть Нин. Дяде Коле привет передавайте, да я и сам, наверное, позже загляну, поздороваюсь.

— Хорошо, — соседка вышла, а в комнате Никифоровых повисла тишина. Для каждого своя. Мама переживала, что скоро придется провожать сына. Ну что такое, эти пять дней? Побудет дома всего ничего! Вера грезила, как она утрет нос подружке Катьке. А Петр просто наслаждался тем, что он дома, что рядом родные лица. Он только сейчас стал осознавать, насколько сильно соскучился по маме и сестре. Там на фронте об этом стараешься не задумываться, а вот так, возвратившись в родные стены, когда напряжение войны отпустило, придавленные чувства проявляются вновь, раня и, в то же время, лаская душу. Ему сейчас было хорошо, как никогда, если бы еще рядом была Лидочка.

— Мам, — Дарья Ильинична подняла на сына заплаканные глаза, — а Лида не заходила? — покраснев, спросил Петр.

— Да как же не заходила, — всплеснула руками мать, — вчера была. Она часто к нам приходит, а как похоронка пришла на тебя, так целый день у нас просидела, проплакала. Ну и я с ней. Ты сходи к ней, Петечка. Сходи. Она же переживает очень. Хорошая девочка. Эх, если бы не война! — сказала в сердцах мать, и Петр прекрасно понял, что она имела в виду, покраснев от этого еще сильней.

— Так я схожу? Ты в порядке?

— Да иди уже, — улыбнулась мать, — не переживай, нормально все со мной. Только ты недолго постарайся. Соскучилась я. А мне на работу завтра. Мне и так отгулы дали. Не могла я работать, как о тебе узнала, — Дарья Ильинична всхлипнула, — все из рук валилось. Вот Кузмич и отпустил меня на два дня.

— Я не долго, мам. Туда и обратно, — Петр обрадованно подскочил и, накинув шинель выбежал из дома.

Мама с доброй улыбкой глядела вслед сыну. Какой же он у нее еще мальчишка!

Лида сидела одна в своей комнате и плакала. Раньше она сама себе боялась признаться, что ей нравится Петька Никифоров, а вот теперь, когда его не стало, поняла, как дорог ей был этот шабутной парень. Лида часто вспоминала тот свой первый и единственный поцелуй, который она подарила Пете, провожая его на вокзале. И от этих воспоминаний что-то сжималось в груди, пробегая по телу сладкой истомой. Ну почему она тогда не объяснилась с ним, не сказала, что любит?! А он тоже чурбан, мог бы и сам сказать ей о том, что она ему нравится, ведь она всей своей женской сущностью чувствовала, что не безразлична парню. Или ей это просто казалось, и она все для себя придумала. Тогда, каким глупым, наверное, показался Пете этот ее порыв с поцелуем, наверное, подумал, что она на него вешается! От стыда краснотой наливались и начинали гореть щеки. А теперь это все уже совсем не важно. Пети больше нет, убили его эти проклятые немцы! Но она жива! И она отомстит!

Лида твердо решила это для себя. Узнав о похоронке, она целый день проплакала вместе с Дарьей Ильиничной. А потом, вернувшись домой, плакала еще и ночью. Утром, решившись, сказала маме и папе, что идет в военкомат и записывается добровольцем на фронт. Лучше всего в авиацию, как Петя! Родители не стали ее отговаривать. Отец только крякнул и грустно покачал головой. А мама, побледнев, бросилась к дочери и обняла ее. А потом, оттолкнувшись от Лидочки, встала перед ней, гордо подняв голову, и истово перекрестила дочь. Лида хотела возмутиться. Ну что это такое! Крестить ее, комсомолку! Мракобесие какое-то! Что это нашло на маму, никогда раньше она не замечала за ней религиозности. Но встретившись с матерью глазами, не стала ничего говорить, столько надежды и веры было в этот момент во взгляде самого дорого ей человека.

В военкомате ее сначала прогнали, сказав, что и без юных девушек справятся с врагом. Пусть лучше идет в госпиталь, направление ей выпишут. Но в госпиталь ей было не надо. Ей надо было убивать немцев. За Петю, за разрушенную первую любовь, за этот мамин взгляд! Сейчас ненависть к немцам переполняла ее, поднимаясь из груди тяжелой, багровой волной. Эта ярость придавала ей решимости и упорства настоять на своем. Военком, пожилой безногий майор, сказал, чтобы она подходила через неделю, он придумает, куда ее направить. Вроде, где-то формируется женский авиаполк, но какие у них потребности он не знал, набор проводился по аэроклубам и училищам и уже оттуда личные дела поступали в военкомат. А Лида в аэроклубе не занималась, и это могло помешать ей попасть именно в авиацию. Военком сразу предупредил, что шансов стать летчицей у нее практически никаких, но, видя ее упрямство, постарается ей помочь.

И вот теперь Лида ждала тот день, когда станет ясно, возьмут ее в авиаполк или нет. А сейчас на нее снова навалилась грусть. Чувство потери никак не хотело отпускать. В коридоре раздалась какая-то возня, и послышались голоса, мамин и мужской, очень родной и знакомый. Лида соскочила с койки и кинулась из комнаты. Увидев вошедшего, она резко остановилась, будто ударившись о стену. Нет, не может быть! На пороге стоял ее Петя Никифоров. Лида какое-то мгновение стояла, как вкопанная, не зная, как себя вести, а потом кинулась на грудь к парню, приникнув к нему всем телом.

Петр не знал, как себя вести. Ему очень хотелось обнять девушку и впиться в нее поцелуем, тем более она сама бросилась к нему. Но тут же стояла ее мама, да и сама Лидочка, как к этому отнесется, а вдруг обидится? Все сомнения разрешила сама Лида. Она оторвалась от Петра, требовательно посмотрела ему в глаза снизу вверх и приказала:

— Ну что стоишь, как чурбан?! Целуй, давай! — а потом ухватила его за голову и, подтянув к себе, неумело, но страстно впилась губами в губы. А мама Лиды смотрела на этих рано повзрослевших детей и грустно улыбалась. Какое будущее ждет их? И будет ли у них это будущее? Война, проклятая война, сколько судеб ты поломала и еще поломаешь, сколько жизней заберешь!

[i] Ныне улица Гастелло

[ii] ШКАС — первый советский скорострельный синхронный авиационный пулемёт. Разработан в 1930 году, производился с 1932 по 1945 год