Зиэль

Глава 5

Воду я пью еще чаще, чем вина или настойки, но гораздо более охотно. Однако же, и в винах разбираюсь изрядно, так, что не ударил бы в грязь лицом даже перед сударем Юви Орго, который уже второе столетие служит кравчим, старшим кравчим и главным кравчим Его Величества. Чудес в этом моем знании нет — всего лишь выучка и опыт. И усердие. А вот состояние опьянения моему разуму незнакомо. Притвориться в стельку пьяным, или слегка захмелевшим — да запросто, но чтобы действительно заумь в голову поймать, даже самую-самую легкую — никогда. А уж я ли не старался!?

Из всех крепких настоек предпочитаю «кокушник», из всех обычных вин, не крепленых дополнительно — простое белое вино, так называемое имперское, в любых придорожных кабаках на имперских просторах его подают чаще всего, для утоления жажды, перед едою, чтобы время провести… Кисленькое, слабенькое.

Зачем же я пью вино, а не воду, или взвары с отварами? Да принято так, да чтобы от людей не отличаться! Где вы видели ратника черную рубашку, который бы не пил и не буянил в трактирах да кабаках? Я бы выделялся в невыгодную сторону. И скажите на милость: как еще проводить свое мирное время бездомному и бессемейному человеку, не обремененному раздумьями о хлебе насущном для будущей спокойной старости?

— Дома у меня нет? — Нет.

— Семьи у меня нет? — Нет.

— Старость мне грозит? — Нимало.

Так чем же мне еще услаждать свой быт, кроме как не битвами — кабацкими и на полях сражений, возлияниями, плясками и гулящими девками? Потому и возникает необходимость прикидываться пьяным по ходу дела. Изобразить сие, повторюсь, я могу так, что ни один жрец, демон или бог не заподозрит подделку в поведении моем, но… Да, мне нравится иногда этак притворяться, умею, а все же, все же… Хочется, не скрою, хотя бы однажды ощутить ненадежную радость, ту самую гнилую усладу для пьяниц, ради которой они всем пожертвовать готовы — но не дано мне. Это как со сновидениями — любое могу создать, в любой миг, хоть ложками его ешь и мечом по нему стучи — да только не погружаюсь туда целиком, голова моя всегда наружу торчит.

Вот, например: ужинаем в придорожном трактире — я, и мой приятель, соратник — тоже черная рубашка. Ужинаем скромно, мирно: всех остальных посетителей выкинули вон, дабы глаза не мозолили, на ссоры не подначивали, остались с нами только трактирные служки, музыканты и девки. И, к примеру, веселится рядышком этот мой приятель — Хрящ, хороший, кстати, воин, хотя и не мыслитель. Он поет — и я подхватываю, он пляшет — а я не хуже, он полбочонка выдул — да я другую половину… Весело нам, хорошо! Но как я не могу стать иным, почувствовать себя иначе, вести себя иначе, так и он не может, только с другой стороны! Даже случись тревога — подхватится Хрящ, подтянется, преодолеет опьянение, пойдет мечом махать как трезвый… Но — останется пьяным. Он там, он внутри своего состояния, вином вызванного, а я — снаружи. Но он проспится, протрезвеет и выйдет из этого состояния, а я останусь в своем. Вы когда-нибудь пытались искренне радоваться старым скучным неумным шуткам наравне с окружающими вас простецами? — Вот, тоже самое, увы: в любом настроении нетрудно хохотать заодно с другими, но невозможно принудить себя разделить чужую общую радость. Никаким способом не дано мне трезвое сознание изменить. Я и у деревенских шаманов учился травки да грибы в костер подбрасывать, дымом дышал… У них роскошные видения, беседы с богами — о которых, кстати сказать, боги даже не подозревают — а у меня от этих кисло-щекочущих воней кашель, желание оторвать кому-нибудь ногу-другую, да слюна как у завистливого цераптора.

Конечно, я знаю истину на этот счет, ибо сам ее придумал: невозможность пьянеть лучше, чем способность трезветь, но бывает грустно — то там, то сям наталкиваться на границы собственного всемогущества, причем — на внутренние границы. От этого, порой, смута проникает в рассудок, размываются для него рубежи действительности: где я, внутри каких оград? Своих ли, чужих ли, и зачем они мне?

— Хозяин! Хозя… Э… хозяюшка, а где сам-то?

— Занемог да помер, летом еще. Теперича не сам — а сама… вот вынуждена управляться-то. Что изволит сиятельный господин…

— Зиэль.

— …сиятельный господин Зиэль? Наш трактир-то хотя и мал, а уж позаботимся о вас как о родном! И о вашем конике не хуже порадеем, не сомневайтесь.

— То есть, дорогая хозяюшка, ты хочешь сказать, что обо мне — как о лошади забота ваша будет, на том же уровне?

Трактирщица — простая деревенская тетка в возрасте, толстая, седая, багровощекая, неискушенная в тонкостях ведения беседы, тут же перепугалась от моих слов:

— Как можно! Не-е-ет! Сиятельный господин Зиэль! Уж самое лучшее подадим, перину-то самолично взобью, утку сама выберу… Или кабанчика соизволите?

— Соизволю кабанчика! А не трепетно одной, без мужика, со всем хозяйством да со слугами управляться? Иль дети помогают?

— И дети тоже. Они своими семьями живут — дак все неподалеку. Трактир-то мой — сами видите, господин Зиэль — посреди деревни, сельчане-то всегда помогут, если что. Все, почитай, родственники меж собою. У нас на границе закон резкий: или все вместе, или пропадешь ни за уткин клюв! Так-то.

— Это разумно. А к кабанчику побольше зелени, побольше вина, я предпочитаю простое имперское, и чтобы не теплое.

— Холодное у нас! На такой-то погоде и без ледника холодное! Подадим в сей же миг.

Кудахчет моя трактирщица, и сама за двоих шевелится и слугами командует весьма толково. Что значит — приграничье! Уже и вино на столе, и закуски передо мною поставила, все лучшее, небось, что было в трактире в этот миг, а про деньги еще и не заикалась — ближе к столице подобную наивность днем с огнем не сыщешь.

Имперское белое. Пусть и зовется оно одинаково во всех имперских уделах, городах и трактирах, а вкус у него ощутимо разный, ибо хотя и готовят имперское по одному канону, во всех свитках одинаково прописанному, да куда уберешь целую тучу незначительных отличий? Вода всюду разная, почва под виноградом разная, солнце не одинаково лучами брызгало на будущий урожай… Хранят — тоже по разному. Вот за это я и научился любить вино: здесь один у него вкус-привкус, в Океании другой. Отшельник Снег, мой приятель и великий трезвенник с некоторых пор, травяные отвары любит придумывать и пить, а я вина да настойки. Считаю, что наши привязанности сходны, ибо нам с ним наши напитки голову не туманят, а только язык и нёбо щекочут…

— Хозяюшка, а нет ли у тебя в припасе кокушника?

— Чего? Настойки, что ли ча? Кокушника-то не держим, даже и не видывали никогда, хотя я слыхивала о таком. А «Уголёк» есть. От покойного-то мужа разрешение осталось, надолго куплено. Мы такой настой на яблоках творим, что… Сперва на яблоках, потом слабых винных демонов от сильных огнем отделяем: ослабевших-то да отставших в канаву, а прытких да сильных в почетные палаты зовем, а потом на толченом древесном угле выстаиваем, получается напиток «Уголек». Потому как уголь-то с него всю муть вытягивает, одна винная сласть остается — куда там кокушнику! Прикажете подать, господин Зиэль?

О как! О, эта наивность окраин — я уже не сиятельный, а просто господин Зиэль! И такое обращение не от грубости или неуважения, нет, это потому, что в дальнем восточном приграничье свои обычаи и нравы, более прямые, нежели на густонаселенном западе. Раз она взялась меня так звать — стало быть, понравился я ей, доверие вызвал. А что я в черную рубашку одет — здесь этого лишний раз не испугаются, ибо тут всякое видали, поживешь подольше на рубежах — устанешь бояться каждую грозу. Не трепещет, но показывает расположение. Не обману, коли так, обычно я жалую простецов, которые мне доверяют. Говорят, тяга отблагодарить неожиданное чужое доверие — чисто человеческое выворотное свойство, особо присущее прожженным обманщикам и дурильщикам рода людского… Естественно, когда у махухриков этих все благополучно и нет нужды в деньгах — как у меня сейчас.

— Плесни «Угольку», с удовольствием отведаю. Крепок ли?

— От большого кубка сам Чимборо под стол свалится, господин Зиэль!

— Тогда мне кубок-четверток от оного, вон — тот. А на всякий случай — ну, мало ли — меня отнести в лучшие покои, до утра… А тебе за труды и хлопоты, нынешние и грядущие — вот, возьми. Думаю, двое-трое суток здесь погостить.

Как глянула тетка на столбик из пяти золотых червонцев, так с ней припадок медвежьей болезни чуть не приключился: стоит, рот разинув, а брюхо под фартуком так и бурчит на десять голосов.

— А… я… а сдачу-то…

— Ты вот что, хозяюшка, ты поди проветрись, да озаботься глоточком «уголька» для усталого странника, да шугани стряпуху к вертелу поближе, не то мой кабанчик вот-вот подгорит… Живо, толстушка, или тебя давно кнутом не потчевали!?

Опомнилась трактирщица моя, пришла в сознание от веселых слов:

— И ваша-то правда, как помер мой-то, так и не кому гонять, кнутами-то! А с пьяных-то глаз бывало!.. Бегу, бегу!..

"Ваша-то, мой-то, большого-то" — угу: «токает» тетка не по-здешнему.

— Стой. Не из Вороньих ли земель будешь?

И опять изумление — вот-вот челюсть отпадет! Перестарался я в умениях да в щедрости — сейчас за бога примет.

— Д-да… А… а… как вы…

— Говор у тебя южный, особый, мы же почти земляки, я из соседнего удела, вот по говору и признал. Кокушнику мне, кляча!!! Отставить… «угольку», то есть! Шевелись же!

Понеслась моя трактирщица стремглав, едва ли не вприпрыжку! Начало положено: будет ей теперь о чем рассказывать родичам да соседкам, надолго хватит… Хотя… как надолго… За сутки дальнейшего существования этого мира я могу смело поручиться, за двое — монетку надо подкидывать, угадывать, а на трое суток вперед — будущее даже для меня известно только в виде предположений. Предсказывать я умею хорошо, лучше всех жрецов в мире, но не потому что мне боги докладывают — им я как раз не шибко верю, а потому, что я неплохо умею читать и понимать следы, которые будущее оставило в прошлом и настоящем. За трое суток — не вижу будущего, ибо следов мало и все размытые. Свою четверть Морева я надеюсь лично извести — огнем, мечом, упорством и веселым нравом, а остальные три четверти — сами, сами, сами, дорогие людишки. Надо будет вознестись над миром всеведением своим и пронаблюдать — как там в остальных пределах идет подготовка к светопреставлению? На западе, на севере, у маркизов Короны? Имею право — мне же любопытно.

— О-о… Хвалилась ты громко, дорогая хозяюшка… как тебя?

— Кавотя, сиятельный господин Зиэль. Люди Пышкой кличут.

— Просто господин Зиэль. Метко они тебя кличут, дорогая Кавотя. Так вот: хорош твой «уголек», спору нет, а я и покрепче настойку пивал, тот же и «кокушник». Поэтому — живо плесни еще один такой кубочек, а потом покажешь мне оба стойла: мое и Горошка, вернее, в порядке очередности, Горошково, а потом мое. А потом уже за кабанчика. Стой. Девки — имеются ли?

Кавотя Пышка потупилась в смущении:

— Чего нет — того нет, господин Зиэль, мы-то хотя и темные люди, столичных лосков не ведаем, а такого-то бесстыдства у нас в заводе нет, вы уж простите ради всех богов.

— Жаль, но, может, оно и к лучшему. Праведником у вас погощу. Ты что рот разинула? Он — пуст! — Я перевернул кубок вверх дном и показал трактирщице. — Всё уже выдохлось, что в «угольке» и было, а она — вон она — стоит, руки в боки!!!

Выпил я и второй кубок, распробовал — нет, соврал я Пышке: «уголек» против «кокушника» не слабее и на вкус не хуже, даже тонкий яблочный аромат чувствуется…

Конюшня и Горошковы хоромы в ней мне понравились: чистота, свежесть, овес отборный… В отличие от гостевых трактирных спален: заходим в одну — а там шмыг из под кровати мимо ног в нору!

— Это что еще за нечисти тут хороводы водят? Никак, щура?

— Да что это вы нас так обижаете-то, сиятельный господин Зиэль? Откуда тут может взяться щура — обычная крыса, либо гхор амбарный. Мы у себя за порядком следим! Шам… жрец каждый месяц все до последнего прутика проверяет!

Никак трактирщица Пышка не может ко мне приноровиться, приспособиться: выпил столько, а на ногах держусь, разговариваю четко, рассуждаю здраво — вот и сбивается на сиятельного господина, думает, небось, что все это — мотовство и способность к пьянству — признаки высокого происхождения, и что я переодетый герцог.

— Дальше, дальше идем! Гхор… Сказала бы — тургун, я бы поверил, на дырку глядючи.

Вторая комната была безнадежно, под потолок, забита всякой хозяйственной утварью, поэтому мы ее миновали и вошли в третью, последнюю.

— И никаких запоров, засовов изнутри?

— А от кого запирать-то… господин Зиэль?

— И то верно.

Боги — а запашок-то! Я подошел к широченному топчану, изображающему ложе, примерился и наподдал снизу пинком. Деревянный настил из плохо оструганных досок вскрякнул и покорно встал на дыбы. Как я и предполагал — плесень чуть ли не гроздьями пузырилась на дощатых брюшках, потревоженная вонь от нее пошла нешуточная, побежали во все стороны домашние насекомые, а сами же доски надломились от моего пинка, но не потому что я был пьян и буен, и не соразмерил мощи удара, я как раз верно все рассчитал, пинал в четверть силы, иначе бы…

— Ой… Ой… Налипло-то… Ну, дак — а как? Мужика в доме нет, чтобы хозяин был, а самой-то за всем не усмотреть… С прошлой-то зимы постояльцев-то у нас ни одного и не бы…

— Цыц! Уморить меня захотела! Сыростью, гнилью и запахами!

— Как можно… Нет! Детьми клянусь и внуками, сиятельный госп…

— Мо-лчать.

Тетка вобрала поглубже голову в жирные плечи и приготовилась избывать гнев норовистого постояльца, к тому же еще ратника черной рубашки. С черными рубашками всегда шутки плохи, с ними даже рыцари предпочитают лишний раз не связываться, если этого можно избежать без ущерба для чести и кошелька.

— Пойдем на вольный воздух, Кавотя Пышка, там договорим. Перину она мне взобьет!..

Спустились вниз, вышли во двор. Трактирщица сама не своя: сейчас постоялец ее съедет и деньжищи обратно заберет — в своем ведь праве человек!

— Значит, так, Кавотя Пышка, сударыня хозяйка…

От дворянского к ней обращения трактирщица еще более съежилась, осталось только в землю на три локтя забиться…

— Живу я по такому правилу: даденные деньги — всегда уже чужие, обратного ходу им нет. Иное дело — если мы бы в зернь играли, или еще во что… Пойду я обедать. Горошек мой у тебя остается на постой, а пока я буду с кабанчиком разбираться — ты марш в деревню и сыщи мне место, где бы я расположился, суток на двое, на трое. Хорошее место, чтобы как для себя искала! И чтобы как можно ближе к твоему заведению! И платить будешь из тех денег, что я уже дал. Жалобы, вопросы, пожелания? Челобитные?

— Чего?

— Побежала, говорю!

Вернулись в мою трактирщицу и краски, и дыхание. Выпрямилась она во весь свой невеликий рост, голову наклонила, чтобы слуг не видеть и ловчее под ноги взглядом упираться, локти растопырила по-мужицки, вместо того, чтобы под фартуком их держать, пальцы в кулаки — па-ашла за ворота! Трактир сей, кстати сказать, называется "Под шапкой", ну оно и понятно, по месту и название.

Тем временем кабанчик мой дозрел на медленном огне и не было ни малейших причин сомневаться, что приготовлен он по высшим образцам здешней трактирной кухни… Дело в том, что кабанчики — они разные бывают: в столичном трактире вам подадут под этим названием поросенка, в котором вместе с костями едва ли наберется весовая пядь, то есть, одному человеку, если он обжора, под силу истребить все блюдо; однако, чем дальше от столицы, чем ближе к простым сельским нравам глубинки, тем…

Мне подали целого кабана, пусть молоденького, небольшого, но весьма упитанного. Думаю, он был почти с половину меня весом, если, конечно, мой вес измерять без одежды, оружия и доспехов — а это все равно немало. Дураку понятно, что в одиночку мне всего кабанчика не съесть, и трети не осилить… Четверть разве что, самые вкусные места и при очень долгом обеде… А остальное куда? Ясен день — трактирное население будет бесплатно угощаться так называемыми остатками… Не моя печаль — бороться с трактирными правилами, но я приложу все свои богатырские силы, чтобы умять не четверть сего кабана, а хотя бы треть… раз уж денежки платил…

Кабанчика подали мне как заказано: «по-рыцарски», то есть на огромной круглой деревянной доске, окаймленной высоким буртиком — чтобы мясной сок не проливался, на той же доске уместились обеденный тесак, полагающийся к этому блюду, и круглая доска с буртом поменьше —.чтобы на нее уже накладывать ломти и с нее есть. Для большой доски приготовлена подставка, рядом с моим столом, чтобы лишнего места не занимать. Гость, заказавший кабанчика по-рыцарски, должен и хочет соблюдать столовый этикет: он берет в руку тесак и сильными изящными ударами поперек кабанчика отделяет себе ломоть за ломтем, а потом укладывает к себе, на столовую доску. Туда же кладет зелень и хлеб и приправы. Удары должны быть точны, дабы ломти получались ровными по всему срезу, равными друг другу по толщине. Мне это нетрудно. Первый ломоть я смел во мгновение ока, даже без хлеба, а второй перегрузил на еще одну подставную доску и велел отнести стряпухе, в знак уважения и признательности: искуснице трактирной — от ценителя едока. Обычно повар делится со слугами, и, судя по оживленной возне, доносящейся из-за кухонных дверей — здесь чтят кабацкие обычаи. Что такое один, пусть даже увесистый, ломоть на всю ораву? — песчинка в буре. Но остальную добычу кухонные пусть подождут, авось не подохнут.

Я жрал во всю мощь своего усердного изголодавшегося желудка, запивая кабанчика белым вином и заедая вино кабанчиком, зеленью, белым хлебом, вымоченным в густом и жирном соке мясном… Ух, хорошо!

Тем временем прикатилась колобком трактирщица Кавотя, встала передо мной, как лист перед травой — толстые руки под передник, в глазах надежда и робость… Стоит, отдувается.

— Как вам кабанчик, сиятельный…

— Изрядный кабанчик, докладывай!

Бубнит, пыхтит моя трактирщица, мекает, заикается — нашла она мне комнату для постоя. Как раз в двух шагах, напротив трактира, только мне улицу перейти. Горница большая, светлая, а наружная дверь в дом закрывается на ключ! Ишь, ты… на ключ…

— А что в доме том, подати, что ли, хранились?

— Не-е, мы деревня свободная, приграничная, над нами хозяина нет, окромя короны. Не подати, а налоги в государеву казну. Ой! А как вы дога…

— Да никак! В приграничной деревне что наружные, что внутренние запоры в хижинах большая редкость. Ворота — иное дело. Раз есть запор — для чего он? Для преступников? — Нет. Отсидеться от врагов? — Тоже нет. Стало быть — выполняют предписанное законом. Все просто.

Трактирщица уразумела нехитрую цепь моих рассуждений и заколыхалась от смеха:

— Отсиживаться от вра… Ой, уморили! Ой, лопну сейчас… давно я так… Простите, сиятельный господин Зиэль, это я не над вами, а просто представила себе, как за дверью отсиживаются… — Тетка спохватилась и запыхтела, в попытках прекратить смех и согнуться в извинительном поклоне.

Тем временем, кабанчик продолжал обильно испускать из своих пропеченных недр розовый мясной сок. Сок этот, горячий, пахучий, натекал на лужицы жира, уже остывшие малость и от этого подернутые бледной гладкой пленочкой… И опять растаяли… А где… а, вот она, деревянная лопаточка… Ею очень хорошо и удобно перемешивать жиры и соки в единый соус, буроватый… густой… о как! Я оторвал от лепешки кус побольше, свободной рукой нащипал пучок зелени на заедку и взялся яростно макать хлеб в этот соус, прямо на большой доске, особенно следя, чтобы подрумяненные края-лохмотья лепешки пропитывались первыми и как следует.

Трактирщица не выдержала прельстительного зрелища и гулко сглотнула, сладострастно содрогнувшись всем своим грузным телом — ну точь в точь тургун заживо проглотил зазевавшегося цераптора, а тот все еще трепыхается, скользя от глотки в желудок.

— Ладно, не кланяйся, а то пузо помнешь. А что хозяева? Где они будут жить в это время?

— Тиун-то? Да это мой двоюродный брат! Во дворе, в мыльне поживут с женой, сколько понадобится. А коли вы захотите в мыльню, дак у меня лучшая в деревне!

— Угу, знаю, слышал уже: сама истопишь… Такая же, как спальня?

— Не-ет! Говорю — лучшая, идемте, хоть сейчас покажу!

— Сейчас я обедаю, тетка! Хорошо, извинения приняты. Присаживайся, покушай со мной, Кавотя Пышка, бери кабанчика…

— Премного благодарна сиятельному господину Зиэлю, но — сыта по самые ноздри. А кроме того — что же это я??? Мыльня нетопленая, вода не проверена, слуги без догляда — а я тут рассядусь графинею, как будто все дела переделаны! То есть, ни за что не допущу бесчестья дорогому гостю и скромным стенам моей халупки. Да лучше сдохнуть! Вот у нас как! Еще муж покойник, бывало, бьет кого за лень да приговаривает…

Голодна была моя хозяюшка — с таким брюхом все время приходится что-нибудь жевать и чем-нибудь прихлебывать, но — врет, что сыта и даже не собирается стыдиться своего вранья, ибо она соблюдает обычай! Древний, всеобщий, нерушимый! Трактирщик — это что-то вроде жреца при несуществующем боге уюта и обжорства, а потому никогда не посмеет уронить себя в глазах гостей и слуг, тем, что его, как простого смертного увидят с набитым ртом или бражничающего в общем зале своего трактира. Иногда бывает, конечно, очень редко, но такое случается, когда тихим вечером, без посетителей, или, в особых случаях, с некоторыми из них, когда все основные заботы уходящего дня отлетели… Тогда собираются за одним столом трактирщик, его семья, трактирные служки, свой в доску постоялец — и пируют, пьют, едят, песни орут. Но грянет утро и опять трактирщик не ведает голода и жажды, перед вчерашним собутыльником вытягивается в струнку, даже и не помышляя присесть к нему за стол. Иные странники всю жизнь проводят в дороге да на постоялых дворах, так и не увидев ни разу жующего кабатчика… Будто и не едят они вовеки, питаясь лишь воздухом и молитвами. А ведь трактирщики, как правило, люди в теле: широкие, дородные, пышущие здоровьем и силой! Они словно бы дополнительная завлекающая вывеска при своих заведениях! Стаканчик вина иной раз выпьют, в знак уважения к хорошему гостю, сие не возбраняется обычаем, но и в этом они все как на подбор люди умеренные…

— …и это, называется, родственник, родная кровь, через дорогу живем… А все же туда-сюда — срядились…

— Хватит тараторить! Ну, винца отведай, коли не голодна. Охладись немножко, а то спечешься — вон щеки какие!

— Ой, и то правда, набегалась! Благодарствую, господин Зиэль, премного благодарствую — жажду-то холодненьким пригасить… — Трактирщица плеснула себе из кувшина в кружку, немного, едва ли на четверть, скромно, стараясь не хлюпать, выпила вино и утерла толстые губы толстым запястьем.

— Фух, полегчало-то! Так что насчет мыльни? Прикажете немедленно затопить, или сначала горницу осмотрите?

— Сначала я дообедаю. Потом загляну к Горошку. Потом проверю горницу. Потом мыльню. И тогда уже остальное. Значит, так, Пышка: мне и мыльню, и лохань с водой. Есть лохань?

— Деревянная, но очень хорошая. Пребольшущая! Мой-то почти с вас ростом был, да в корне пошире — а весь умещался. В ней и помер. Все сделаем.

— Воду погорячее, но — не кипяток, конечно.

— Сделаем, как для Его Императорского Величества!

— На, вот, ломоть… и еще один… отнеси на кухню, а я пока один посижу, о своем подумаю.

С кабанчиком, конечно же, слуги слегка промахнулись, что такого здоровенного запекать сунули, да только вряд ли Кавотя будет их чехвостить за это, ибо они делали все как положено по трактирной премудрости: ну откуда им было знать, что деньги мною вперед будут отданы? Если как обычно — она посчитала бы по большой расценке и слупила бы с меня на пару медяков больше, с тем расчетом, что так называемые «остатки» — они сами прикончат, во главе с хозяйкой, благословляя собственную ловкость и стряпухины умения, а теперь получается, что все они веселятся сейчас за Кавотин счет. Но сегодня, при нынешнем умопомрачительном барыше, один-два медяка — не разница. Вон — я почти что слышу из-за дверей жадное повизгивание, чавканье и хруст: был один им ломоть послан, да Кавотя еще один подбросила в подмогу (третий-то она себе одной выделила, это понятно, тут ни провидеть, ни прислушиваться не надобно)… Когда я отвалюсь от стола — им перепадет остальное и будет его столько, что под конец и они обожрутся, и цепным горулям вволю будет. Но это уже не мое дело.

Что же мне делать-то? Не сейчас, не на вечер глядя, а потом, завтра и, быть, может, послезавтра? Просто ли пребывать в стойле, скучая и благоденствуя, подобно Горошку, либо попытаться как-то предупредить население этой деревни и окрестностей? Дабы уносили ноги, вместе с движимым скарбом, моля всех богов об удаче и милосердии? Или не заморачиваться уговорами и разъяснениями, а пугануть их так, чтобы летели отсюда не задавая лишних вопросов? Или оставить их всех на милость падальщиков и трупоедов? Которых, кстати сказать, Морево также вряд ли пощадит?

— Кавотя, а Кавотя? Ты где, толстуха!?

— Здесь, здесь Кавотя, сиятельный господин Зиэль! Свитки-то, будь они неладны: зима-то не за горами, пока налоги-то посчитаешь, а грамотей-то из меня… Умоляю простить, что не вдруг услышала!

Я уже успел подметить про себя, что моя Кавотя Пышка больше обычного сбивается на «токанье», когда волнуется или смущена.

— Угу. Ты чернила-то с губ-то и со щек-то убери — ишь, уработалась.

Разоблаченная трактирщица виновато крякнула и протерла передником лоснящиеся щеки.

— Виновата, сиятельный господин Зиэль. Прошу простить.

— Видно будет. Как скоро, начиная с этого мига, ты сумеешь протопить мыльню и приготовить воду в лохань? Когда я говорю протопить — это значит не тык-мык, пар сквозь дым и дым сквозь пар, а чтобы — как следует, чтобы волосы трещали, но грудь не кашляла! Чтобы как для себя! Понятен вопрос?

— Дак… Может, сиятельный господин Зиэль, вы тогда горницу проведаете да отдохнете там, а я позову? Чтобы все как следует истопить, не на скорую руку — время надобно, тут уж я… и рада бы поскорее, да…

— Просто господин Зиэль. Тогда я прогуляюсь по деревне и вокруг — как еще недавно любил говорить Его Величество: "полезно для здоровья и пищеварения". Ты это… Подумай, прикинь, на тот случай, если после мыльни я захочу поужинать — а я захочу непременно — чем бы меня угостить? Но не кабанчиком: им я насытился, вволю порадовался, благодарю. Оставшееся можешь забрать и распорядиться по собственному усмотрению, а на ужин чтобы придумала… какое-нибудь такое… Понятно? «Уголька» не надо, вино прежнее, имперское.

Трактирщица — руки в боки — подняла глаза к потолку, наморщила неширокий лоб, так что длинные полуседые брови ее спрятались под чепчик, выставила вперед нижнюю губу и замерла в раздумьях…

— Ну ты тут долго будешь в истукана играть предо мною? Все, обед окончен, пойду к Горошку. Ты еще здесь? Побежала!

Толстуха опомнилась и засмеялась:

— А, придумала! Я ко всему прочему, к церапкам, да к ящерным спинкам, такие оладушки испеку, что… И с медом, и с вареньем, и с хвощевым соусом, и… Сама печь буду! Только я так могу! Останетесь довольны, господин Зиэль!

— Вот, действуй. Стой. Пойдем, будешь рядом ходить, пока я все лично проверю.

На втором осмотре все меня устроило: Горошек сыт и доволен, горница чистая, просторная и уютная, отхожее место рядом, под той же крышей, даже не во дворе, мыльня… Мыльня по-настоящему хороша: это самое прекрасное, что я видел в трактире и его окрестностях.

Я пресек попытки трактирщицы объяснить мне, как и куда идет единственная улица в деревне и двинулся в ознакомительную пешую прогулку. Сумки, седла, одеяла, панцири и прочее имущество я оставил в горнице, не исключил даже камзол и кисет с деньгами, перегрузив в карманы несколько золотых и горсть медно-серебряной мелочи. Так что шел я налегке, обремененный самым необходимым: шапка, борода, рубаха, портки, сапоги без шпор, меч за спиной, стилеты на предплечьях, на поясе кинжал, секира, швыряльные ножи и кнут — мне нравится чувствовать себя мирным человеком, незлобивым и мягким.

Улица в деревне, в это час почти безлюдная, была одна, зато изрядной длины: две девчушки прошли мне навстречу, прощебетали приветствия, а я в ответ раскланялся, дальше иду… Вдруг, немного погодя, опять они же мне навстречу — опять приседают, хихикают… Ну и я им поклон… Это пока я шествовал степенно, юные любопытствующие особы, зайдя мне в тыл, дворами, дворами пробежали обратно, чтобы еще раз встретить и получше рассмотреть: почти во всех провинциях применяется эта немудрящая хитрость и каждый раз ее изобретают заново… Ну, а я не против, тем более что и кроме них из каждого второго окна, из-за заборов глазеют на меня местные жители. Кто на улице оказываются — первыми здороваются, а я каждому отвечаю — так заведено в этих краях. Худо-бедно — закончилась деревня, и улица, как ей и положено, обернулась имперской дорогой, не столь ровной, да и поуже, чем в сердцевине империи, или даже на ее западных окраинах, однако — очень хорошей, великолепной, если оценивать ее по меркам соседнего королевства Бо Ин, до которого отсюда почти рукой подать. От дороги то и дело брызгают во все стороны тропинки, ведущие, надо думать, к пастбищам, к покосам, к огородам, в лес, в горы, к озеру… А к озеру этих тропинок… враз и не сосчитать. Я знаю эти места, бывал еще до того, как здесь деревня возникла, в озере купался и рыбу ловил. Глубокое, холодное, мощное озеро, обязательно следует его навестить… Прямо сегодня сейчас — а зачем откладывать? Когда я рыбкой в последний раз лакомился? Хм… пожалуй, по рыбке я соскучился, надо бы отведать завтра или послезавтра…

— Доброму человеку доброго дня. Далеко ли путь держишь, незнакомец?

Ш-шух — и мягко выступили из высокой травы трое: старший впереди, двое за ним, один, который слева, чуть поближе, а тот что справа — чуть подальше. Грамотно расположились, это чтобы друг другу не мешать пользоваться всякого рода предметами и, в то же время, не дать противнику — сиречь мне — использовать даже крохотную выгоду одинакового расстояния до каждого из них…

Я их еще раньше учуял, но не могу не отметить — все трое воины, толковые, хорошо обученные, прятались и вели меня как надо. Так на то она и есть — приграничная стража, такой она и должна быть! Застава их где-то неподалеку от деревни, но обязательно вне ее. И уж можно поручиться, что к заставе той ни одна тропка не ведет, небось, даже девки шныряют туда всякий раз по разному, дабы следа не оставить, ибо у всех жителей местных с молоком матери впитано ощущение границы… Полагаю, Кавотя Пышка потому и умаялась дорогу к двоюродному брату переходить, что попутно сделала небольшой крюк до заставы, или до ближайшего дозора и донесла на меня.

— И вам всего наилучшего. А путь я никуда не держу, так, прогуливаюсь на свежем воздухе.

— Уж чего-чего, а воздуха у нас хватает. Кто таков, за какими надобностями сюда? Стой. Разговаривай негромко, лапами не вздумай шевелить, даже пальцами, не то умрешь. Повторять не будем, шутить и шутки терпеть не будем, отвечай с толком и без заминок.

Это точно: заминки в таких вот встречах с дозором приграничной стражи кончаются плохо. Иногда и не без ошибок выходит: попадется человек невинный, но заика, либо суетливый — и нет заики! Однако, гораздо чаще ошибались бы стражники, если б медлили, поэтому от ошибок первого рода есть у них мощнейшая защита, лично императорами установленная: пограничный Устав. Действуя по оному, стража может не бояться гнева и мести даже весьма высокопоставленных особ. Лишь на одном рубеже громадной империи отсутствуют заставы приграничной стражи, а именно в уделе маркизов Короны, но там свои стражи будь здоров! Мягко говоря — не хуже имперских. Молодцы стражники: прежде чем служебные вопросы мне задавать, мгновенно проверили пустыми приветствиями: не глухонемой ли я, не слабоумный ли, не вспугнут ли? Хм… Я и так знал, заранее определил для себя, как буду поступать, но, все же, для очистки совести взвесил разумом и другое развитие событий: может, принять бой, зарубить одного, другого и в деле поглядеть — что тут за застава такая? Но подобное мальчишество неуместно, вдобавок и хлопоты начнутся вместо мирных деревенских будней, никому не нужная суета, да и вообще… Поэтому я тихо, одним усилием разума, приколдовал себе необходимую пайзу и полномочия.

— Все ответы у меня на поясе, на полпяди слева от пряжки, в набалдашнике рукояти кнута. Осторожно провернуть против солнца два раза, там пайза.

Старшему из стражей даже молча кивать не понадобилось, каждый знал свой расчет: средний (по расстоянию от меня) страж перебежал мне за спину, осторожно, стараясь не касаться лишнего, протянул левую руку, нащупал рукоять кнута и достал пайзу. Потом точно так же отпрянул от меня и вернулся, но не на свое место, а на место старшего, в то время как тот отступил на шаг — пайза уже была у него в руке — и стал рассматривать добытое. Рассматривал он и обычным, воинским зрением, и магическим, колдовским — надо же: и в провинции, на глухих заставах, попадаются способные колдунишки… Этот — весьма неплох, пусть и неотесан. Всякий раз удивляюсь тому, как беспечно и наобум судьба распоряжается врожденными способностями… И опять они разменялись местами, старший возвращает мне пайзу, с уважением, но без угодливости:

— Каро Илесай, десятник пограничной стражи! Готов оказать содействие!

— Ратник черная рубашка, Зиэль. Содействие мне понадобится, и на первых порах оно будет таким: не мешать. Хожу, брожу, смотрю. Деревенских не посвящать. Завтра или послезавтра выйду на старшего заставы, по делу. Вот так пока.

— Хорошо. Места знакомы? Проводить, подсказать?

— Более чем знакомы. Можете следить, можете не следить, я не против, хотя предпочел бы второе. Разве что близко не подходите и ни во что не вмешивайтесь. Условились, Каро Илесай?

— Да, Зиэль. Не будем следить. Я оповещу остальные дозоры и доложу старшему заставы. Удачи!

Воины растворились в высоченных травяных зарослях, словно и не было никого. Четвертый, который тишайше сидел в засаде со стрелой на тетиве, сверля мой затылок и правый висок внимательным взглядом, даже и показываться не стал, спрыгнул из «гнезда» и за остальными побежал — молодцы ребята! Надежная защита границам, но, увы, только не в этот раз. Смертные — это всего лишь смертные, даже мне придется попотеть, когда оно нагрянет…

Ложбинка сменилась подъемом-тягунцом, высокие травы сосняком-редколесьем, лес и небосвод распахнулись вдруг, словно бы говоря мне с улыбкой:

— Ты хотел озеро — вот оно!

Я стоял на небольшом лысом пригорке, в сотне полных шагов от озера и всей грудью вдыхал ту особую осеннюю свежесть, прельстительную смесь хвойного запаха, прелой листвы, чуть отогревшейся к полудню почвы… Легкий ветерок помогал мне в этом и я даже пощекотал ему двумя пальцами прозрачное брюшко, в знак признательности. Ветерок захихикал и закрутился на месте, пытаясь обернуться вихрем — силенок не хватило.

— Здорово, синеглазое! Соленым не стало ли?

Озеро Поднебесное, самое крупное из пяти озер, окружающих гору Безголовую, было действительно немалых размеров, долгих локтей этак сорок в поперечнике, глубокое, все в рябинках крохотных островов, особенно по западной его стороне. Чем оно мне особенно нравилось, так это цветом: обычно все озера мутноватых оттенков, как правило это переливы серого и бурого, иногда с прозеленью от тины и водорослей, но Поднебесное — словно океан вдали от берега: темное, тоже почти серое, но стоит вглядеться — темно-синее, благородное, глубокое… Мне очень нравится смотреть на отражение Безголовой в этом озере: иногда, в прозрачный безоблачный день, я, нарочно для этого, мастерил себе плот или лодку, добирался до одного из островков, пристраивался поудобнее и созерцал, единственный сознательный знаток и ценитель ее красоты на долгие столетия вокруг, ибо людей сии пределы еще не знали…

— Не стало, говоришь? Сейчас проверим на вкус.

Сказано сделано: я мальчишескими прыжками примчался к песчаной кромке и осторожно, стараясь не взбалтывать муть, зашел в озеро по самые отвороты сапог. Нет, пить я, конечно же, озерную воду не стал, у меня во фляге кипяченая имеется, но понюхал и лизнул, лоб и щеки протер — это я так с Поднебесным заново знакомлюсь. Чтобы без приключений для желудка пить озерную воду — надо черпать ее подальше от берега, да и то от привкуса тины и водорослей не избавиться — ибо не горный ключ… Я бы мог пить даже из грязной лужи без ущерба для себя, но, вот, стараюсь держаться поближе к обычному человеческому, если для иного нет уважительных причин.

Озеро плеснуло, попыталось мелкою волной полюбопытствовать — что у меня там в сапогах? Нет, дружок, нафья шкура надежный защитник от сырости, у меня даже ноги не потеют в этих сапогах.

— Хитрое какое! Нечего делать тебе в моих сапогах. Главным я доволен: вода в тебе пресная, стало быть, Вараман не дотянулся до тебя своим влиянием. Хвалю.

Вараман — если кто не знает — это бог Океана и морей. Иногда я дразню его Соленым, но почти всегда мои попытки задразнить его до ярости оказываются пустыми, бесполезными. Надобно сказать, ленивее и безалабернее бога я еще не встречал! Чтобы он вышел из своего дремотного безделья и взялся чудить в образе смертного — это такие невероятные обстоятельства нужны, что… Короче говоря, подобное случается предельно редко, а обычно Вараман проводит свою долю вечности в безучастном созерцании суетливого неба над собою, либо соревнуясь в неподвижности с тихими водами, лежа на глубоком океанском дне…

Итак, озеро. А почему бы и нет? Поскольку озеро Поднебесное как бы ничье, то будет занятным, если я на краткое время вселюсь в него! То есть, конечно же, становиться водяным я не собираюсь, но вдохнуть в озеро часть сути своей — забавно. В итоге не я стану частью озера, но как бы напротив: оно станет частичкою меня. Ибо так устроено в этом справедливейшем из миров: кто слабее — тот и снедь. На такие штуки я пускаюсь редко, ведь я же все-таки решил, что я человек, но уж если есть вероятность, даже предчувствие, что я присутствую при закате этого мира, если я прощаюсь с ним навеки, то… могу себе позволить. Хочу себе позволить. Да будет так!

И стало так. Первый миг довоплощения очень неприятен мне, я как бы становлюсь на несколько шагов поближе… как бы это сказать… к праху, к сору бытия, к слиянию с природой, с которой я вовсе не собираюсь сливаться! Но… притерпеться, пообвыкнуться — оно вроде как и забавно. Целый ворох пониманий стал мне вдруг доступен, в виде очень странной смеси человеческих и внечеловеческих чувствований… Подрагиваю мелкой рябью на поверхности — нежусь… чем я там нежусь… грудью… пузом… лицом?… — в мягкой донной грязи… С этого края меня греют солнечные лучи… и с этого тоже… а вперемежку — дожди молотят… Донные ключи освежают меня, ледяные и невероятно чистые… Несчетное количество живности трепещет, суетится, охотится, умирает, рождается… во мне и вне меня… сиречь по краям озера и в глубинах его… Потом разберем все по полочкам, сейчас некогда, сейчас будет встреча! Пусть эти знания не мешают мне оставаться человеком, но являются предо мною, когда это надобно и в достаточных количествах. Да будет так!

А кто это двое, что идут вдоль северного озерного бока моего и прямо ко мне, к человечку?… Занятно. Выглядят как люди, но ни стражи пограничные, ни хищники голодные, ни птеры пугливые их не замечают… Две молодые женщины. Нарядно одетые, привлекательные, жизнерадостные, беззаботные… Знатные сударыни, если судить по обилию украшений и покрою одежд. Поразительно чутьистые: стоило мне чуть ускориться, пойти в противоположную от них сторону, как и они наддали! От таких и цераптор не убежит… Угу.

— О! Сожри меня боги! Что делают здесь, в этой пустынной местности, две благородные сударыни? Да такие красавицы! Ужели случилось что-то гнусное и вы остались одни, без опеки и защиты?

Одна из них, вроде как первая по старшинству и силе, жалобно взглянула на меня своими чудными фиалковыми, полными слез глазами, однако нашла в себе силы очаровательно улыбнуться:

— Грозный ратник! Признаться, мы с подругой слегка заблудились во время прогулки, и ныне томимы страхом, усталостью и жаждой. Надеюсь, ты не причинишь нам вреда?

— Если чувство горячей любви и беззаветного восхищения, сударыни, способны причинить вред, то не зарекаюсь от этого! — проорал я чуть ли не в две трети от своего человеческого голоса и застучал кулаком в грудь, — от всех остальных опасностей, включая врагов человеческих, демонов и зверей вас защитят мой меч и моя честь! Хотите, я разведу костер — и вы отдохнете, отогреетесь подле него, покуда я не придумаю, как быть дальше?

— Ах, чистосердный ратник! Мы будем счастливы вверить свою честь и безопасность в столь надежные руки. Мы с радостью отдохнем немножко…

Сушняку полно, песочек плотный и ровный, ширк-ширк кремешками — вот и костерок. Я подтащил два плоских камня, подсыпал сухих водорослей, помягче и почище, девицы сверху тряпки какие-то шелковые надстелили — отдыхаем.

Вдруг одна из них, которая Тиги (младшая назвалась Ори), достает из поясного мешочка зернь и предлагает развлечься, в кости поиграть, благо, как она заметила, прямо у наших ног ровнехонькая природная площадочка на макушке врытого в песок плоского валуна! Зернь самого высшего разряда, в три кубика, причем только одна из костей собственно кубик, а две другие состоят из двенадцати и двадцати граней соответственно. Грани правильные, у двенадцатигранника это пятиугольники, а у двадцатигранника треугольники. Любой нормальный человек, пусть даже тупой ратник вроде меня, несказанно изумился бы столь странному предложению при столь странных обстоятельствах, но я уже почувствовал на себе могучие, необоримые чары, исходящие из обеих красоток и здраво мыслить, а значит и сопротивляться, не мог. Вернее, не захотел. Демониц я бы уже порубил, не вступая в игру, на такие вот кубики, но этих двоих я узнал и даже обрадовался предстоящему невинному приключению: старшая — это богиня Погоды Тигут, самая лживая и неверная из богинь, а вторая — богиня воздуха и ветров Орига, тоже та еще баловница и шалопайка… Обе не ждали худого для себя, и я остался неузнанным.

Но вот же дурень, почти все деньги оставил на постое!.. Пришлось исподтишка добавить в кошель золота и самоцветов, в виде монет и украшений.

Взялись играть. От себя — я кости мечу, от них — богиня Тигут, в миру сударыня Тиги. Девицам везло, а я начал горячиться, подпрыгивать, иногда и в подсчетах ошибался… Туда, сюда — все что было в кошеле — профукал, вплоть до медной и серебряной мелочи по карманам! На что дальше играть? На оружие я отказался наотрез. Богини поочередно потрогали чувствами волю мою, посовещались быстрыми взглядами — ничего не поделать с человечком, сие надо силою ломать, а от этого испарится и веселье, и удовольствие. Все должно быть добровольно. Пришлось мне поставить самого себя, на рабство и вечное владение. Раскинули кости в последний раз… И вдруг мне повезло! У Тиги восемнадцать на треугольниках — а у меня двадцать!

И еще раз! У Тиги двадцать на треугольниках — и у меня двадцать, но у меня на пятиугольниках красное, против ее желтого! И еще… У Тиги двадцать на треугольниках и черное на пятиугольниках, и у меня тоже, но у нее на квадрате серебро, а у меня железо!

Им бы задуматься — отчего это у всемогущих богинь зернь вдруг засвоевольничала, но я тоже исподволь вдохнул в одну и вторую некоторую умственную безмятежность…

— Что, крошки, на раздевание продолжим, коли ставить нечего?

— Нет!

— Нет!

Куда и любезность их пропала, и нежность в голосах… Какие резкие девчонки!

— Н-ну, тогда… Тиги, поставь-ка ты Ори на кон? Вот против этого смарагда?

— Как это?

— Ты с ума сошел, сме… ратник?

— Да не в рабство же, а это… ну… на один разик?

Смотрю, задумалась Тиги моя, на краткое мгновение, но все же… Однако, видимо, где-то я вожжи ослабил, или с наглостью пережал…

— Тиги, опомнись! Это же не человек, он на нас морок наслал!

Как отпрыгнут обе от меня — и наперекрест взглядами впились! Да уж не колдовскими, а во всю свою божественную мощь! От этого я не стал запираться, во всем необходимо соблюдать меру.

— Ой-й, это же Зиэль! — воскликнула Орига и покраснела, видимо представила себя проигранной в мою пользу.

— Ах, это ты, отец зла! — Тигут широко ощерилась и стала вдруг не многим красивее Уманы, отвратительной богини подземных вод. Орига следила за собой получше и осталась красавицей.

— Кто отец зла — я отец зла?

— Именно ты. Воплощение лжи, негодяй!

— Угу, а вы обе — принцессы добра! Кто мне глаза отводил фальшивой зернью? Кто пытался ввергнуть меня в пучину порока и поставить на кон непродаваемое и неразменное? В то время как я, надрываясь из последних сил, добывал для вас обеих свет, тепло и уют? И готов был биться против опасных зверей, беззаветно защищая…

— Хватит, Зиэль, прекрати. — Тигут поморщилась, вероятно, от отвращения, вызванного необходимостью произнести мое имя вслух. — Скажи лучше, что ты здесь делаешь?

— А вы что здесь делаете? — в свою очередь поинтересовался я. — Мне-то скрывать нечего, я человек прямой и простодушный, пришел вот, на Морево полюбоваться. Что-то подсказывает мне, что оно и сюда нагрянет.

Богини опять переглянулись.

— Морево? Хм… Вполне возможно, что на сей раз ты не врешь, ибо мы тоже ощущаем странное здесь… И не только здесь…

— Не вру, бескорыстно обманывать кого-либо не в моих привычках. Грядет, и очень скоро. Послушайте, сударыни, у меня к вам есть предложение…

— Какое предложение?

— Не желаем знать твоих предложений! Ори, не слушай его! Он опутывает!..

— Я устою!..

— Он врет!..

Загалдели мои богинюшки, словно простолюдинки на шиханском базаре… Но я громче могу.

— Тихо! — От гласа моего с близлежащих сосен посыпалась живая хвоя, вперемежку с корой и белками. — Суть предложения: оставайтесь здесь, со мною, или неподалеку от меня — и встретим напасть вместе. Если мы его переборем, пресловутое Морево, получим немалые выгоды…

— При чем тут выгоды!

— Какие еще выгоды?

— А такие. Во-первых, развлечемся, а во-вторых — будет нам всем бесконечная благодарность от спасенных смертных.

— Нам нет никакого дела до участи смертных и благодарности от них. Ори, не слушай его, не поддавайся! Вспомни: Матушка запретила нам иметь с ним дело и даже… Бежим!

Ф-фых! — и исчезли мои собеседницы, богини Тигут и Орига.

А я остался.