Здравствуй, Гр-р!

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

1. Гр-р рассказывает свой сон, а я строю планы.

Утро началось для меня рано: раз у Громова тяжелый день — сам сказал, — надо проводить мужика по-человечески. Занимаясь завтраком, я старалась не греметь на кухне, по-моему, даже ложки не звякали, но Гр-р все равно проснулся.

— Я почувствовал, что ты сбежала…

— Ну, не очень далеко — ты же меня сразу нашел…

— А мне такой странный сон приснился — даже не сон, а воспоминание, потому что недавно это со мной уже было. Вечер, когда мы от Шпинделя выходили, и снег падал… Я тогда… А, да что там… Короче, вижу я снова тот вечер. Ты в своих туфельках на крыльце стоишь — почти в снегу. И я совершенно отчетливо понимаю, что ты сейчас пойдешь за мной прямо по снегу и даже не замешкаешься, не задумаешься, что окажешься в снегу по колено — считай, босиком… Я отнес тебя в машину… И, как вспышка, мысль — ты самое дорогое, что у меня есть, и как я счастлив, когда держу тебя на руках…

Громов вздохнул и придвинулся ко мне совсем близко:

— Нина, когда я тебя вижу или думаю о тебе — а я думаю о тебе все время, — у меня аж челюсти сводит от желания… Да вот…

И Гр-р положил мою руку на молнию своих брюк — мужской жест бесконечного доверия к женщине.

Конечно, я обняла его — но молча. Что я должна была ему ответить? Что я готова идти за ним не только босиком по снегу, но и босиком — через костер? Что у меня кружится голова, стоит о нем подумать? Возможно, когда-нибудь я это и скажу… Но не сегодня — он по-прежнему ничего не говорит о Соне. Не может быть, чтобы он не понимал, как мне неприятно появление Сони в его жизни…

Мне требовался перерыв — чтобы подумать о наших отношениях. Но теперь сбежать я могла только в прошлое…

Я дождалась, когда Гр-р уплетет последний бутерброд:

— Гриша, я решила снова прогуляться в 1909 год… Ты, когда вечером придешь, не удивляйся: я буду не я. То есть внешне я, а внутри — Анна. Ты для Анны — незнакомый мужчина, еще и из будущего. Я напишу ей, чтобы она не испугалась, как в прошлый раз. А ты, — я погрозила Гр-р кулаком, — только попробуй полезть ко мне, то есть к ней… со своими поцелуями… Имей уважение к старушке…

Что тут началось! Громов вскакивал и снова садился, крича, что я собираюсь проводить опасные для жизни эксперименты в его отсутствие. Эксперименты, которые могут закончиться неизвестно чем… На худой конец, сердился Гр-р, надо было Карпа позвать…

— Ты специально выбрала время, когда я не могу с тобой остаться! А вдруг ты не вернешься, и Анна навсегда тут останется? — мне показалось, что это предположение привело Громова в ужас.

— Будешь любить Анну — внешне это я и есть. А там, в девятьсот девятом, я выйду за Шпинделя, но тогда за последствия не отвечаю: может так получиться, что через сто лет после нашего с ним бракосочетания, в Энске окажутся совсем даже не Нина с Гришей…

— Ну, придумала… Только не Шпиндель! Выходи тогда за моего прадедушку… А как я узнаю, что ты — это ты, а не Анна?

Посмотрите на него! А еще детектив!

— Чтобы ты понял, что я вернулась, давай придумаем пароль… Например, я скажу: "Бегу за тобой босиком по снегу" — кроме нас никто не знает, что это значит.

Громов еще повозмущался и напоследок заявил, что работать теперь не сможет, так как будет все время думать о моем безрассудном поведении.

Я попыталась его успокоить, сказав, что раньше времени переживать нечего — вдруг не получится…

— Это у тебя-то не получится? Ну-ну… Ага-ага…

— Если все пройдет нормально, я вернусь завтра утром — разбуди…

— Но сейчас-то тебя поцеловать можно? И вообще, надо было предупредить — как я теперь до завтра доживу? Придется с твоей прабабушкой согрешить…

— Маньяк, оставь прабабушку в покое. Согрешишь со мной — завтра…

И я закрыла за Гр-р дверь.

2. Я собираюсь нанести визит в прошлое.

Я носилась по квартире почти так же, как вчера Морковка. Кошки, как и домового, который предпочитал со времени своего появления в доме находиться возле нее, не было видно. Скорее всего, Морковке не понравился шум, поднятый Гр-р. Домовому — тем более. Эти ребята — и кошки, и домовые — любят тишину, покой, уют и порядок. Сейчас порядка станет меньше… На самое видное место в спальне я положила футляр с брошью и серьгами, альбом с моими семейными фотографиями, найденные в желтом чемодане рисунки Анны, чистую бумагу, карандаши и шариковую ручку. На календаре я обвела сегодняшнее число. Кроме того, я набрала на компе и распечатала обращение к Анне:

Анна Федоровна, Вы стали Ниной — своей правнучкой. Вы в городе Энске, в квартире Нины. До завтрашнего утра Вы будете в двадцать первом веке, а затем вернетесь к себе — так уже было, Вы должны помнить. Возможны контакты (по Вашему желанию) с человеком, который осведомлен о том, кто Вы на самом деле. Это Григорий Романович Громов, и он правнук известного Вам А.В. Сурмина. Снимите трубку телефона. Нажмите на кнопку, на которой нарисована зеленая телефонная трубка. Услышав гудок, нажмите последовательно на кнопки с цифрами, обязательно соблюдая такой порядок… (я написала сотовый телефон Громова). Когда Вам ответят, назовите себя — Анна…

И в том же духе — целую страницу. Письмо я положила вместе с фотографиями. Я подумала, что Громов обязательно позвонит по сотовому, и лучше мобильник отключить — он и в первый раз произвел на Анну впечатление, а составлением руководства по пользованию соткой я бы занималась как раз до следующего утра.

Я отправилась на кухню. Возле микроволновки, электрочайника и телевизора я оставила схемы — на что нажимать, чтобы устройство заработало или выключилось. Холодильник я также украсила инструкций, а ко всем продуктам внутри прилепила пояснения — что, как и с чем есть. Газ я на всякий случай перекрыла.

Оставалось заняться собой. На придание себе достойного вида ушел примерно час.

И вот я, причесанная, подкрашенная, в правильном белье, колготках, туфлях и моем самом шикарном платье (за штуку баксов, то, в котором я была у Шпинделя в ресторане), торчу перед зеркалом, убрав ширму. Минуты две уже прошло — ничего. Возле меня вдруг оказалась Морковка с серой косматой рукавицей на хвосте — домовым, как его звать-то, имя должно же быть у существа?..

— Ой, не нужны мне зрители! Идите, полежите на солнышке… А я тут сама как-нибудь… Морковка скачками унеслась на кухню — на любимый подоконник. Рукавица юркнула за ней.

Я смотрела в зеркало — даже не на свое отражение, а на толстое стекло, покрытое кое-где с нижней стороны бурыми пятнами, — в тех местах, где слой амальгамы уже съело время. Я надеялась, что попаду в нужный отрезок времени, чтобы узнать, что же все-таки произошло в квартире моей прапрабабушки и как связано с этим событием убийство Даши.

Я думала об Анне — справится ли она со всеми этими кнопками и сенсорами? А вдруг я что-то упустила, забыла?.. Интересно, как Анна отнесется к своему, а вернее, моему внешнему виду? Отважится ли позвонить Громову? Я успела увидеть, как стекло подернулось рябью — как речная гладь от ветра, а мое отражение вдруг рассыпалось, распалось на квадратики — как разобранный пазл… И…

…Как бы я ни готовилась к встрече с 1909 годом, какие бы картины ни рисовала в своем воображении, все случилось мгновенно, и я снова не успела понять, как же я там оказалась. А я там оказалась…

3. Я снова Анна.

Я продолжала смотреть в зеркало, в свое зеркало, но в комнате Анны. На меня из зеркала смотрела Анна. Постояв какое-то время в виде девушки с веслом, я понемногу пришла в себя — наверное, правильнее сказать, в Анну… Было уже достаточно светло, Анна вполне одета, в том самом цвета морской волны домашнем платье. В комнате, похоже, ничего не изменилось. Во всяком случае, сонетка была на прежнем месте. Я решила не терять времени и потянула за нее, а потом подошла к окну. Стекла разрисованы морозом — значит, в Питере все еще зима… Ну, будем надеяться, что я попала в 1909 год, и во вторую половину декабря — дома, в двадцать первом веке, я нажимала на все воображаемые синие кнопки, чтобы только не промазать. Дверь открылась, и вошла небольшого роста девушка с длинной светлой косой — в таком же, как было на Даше, черном платье и белом переднике.

— Как вас зовут?

Я подумала, что репутация девицы с приветом приклеилась к Анне надолго, поэтому мой вопрос горничную удивит не очень.

— Я Устя…

Ничего себе… Это что, та самая Тюня? Девушка спокойно ждала, что будет дальше, — видимо, с Анной обращались, как с больной, не перечили.

— Устя, а какой сегодня день?

— Так двадцать шестое… Воскресение…

— А месяц?

— Так декабрь… Новый год скоро…

— А год сейчас какой? Девятьсот девятый?

Тюня кивнула, во все глаза глядя на меня. Возможно, о ненормальности Анны она только слышала, а сама столкнулась с этим впервые. Подожди, то ли еще будет!

— А где Мария Петровна?

— У себя. Парикмахера ждут…

— Зачем?

— Так на бал поедете…

— Проводите меня к ней…

И мы пошли — Тюня впереди, а я за ней, думая, как обращаться к Марии Петровне — теперь-то я знала, что она моя прапрабабушка…

В ее комнате в мое первое посещение девятьсот девятого года я не была. И когда вошла, снова впала в ступор: я узнала те самые ампирные кресла и столик, которые стоят сейчас в моей мансарде.

Пока я их разглядывала, Мария Петровна, сидевшая за столиком, сказала:

— Хорошо, что ты зашла, Аня, надо решить, что с парюрой делать…

Леший его знает, что они под парюрой понимают… В наше время это слово как-то не в ходу. Чаще говорят "комплект украшений" или "гарнитур"… Мне, как литредактору, положено знать массу слов — даже те, которые не в ходу. Пришлось однажды работать над романом из старой жизни, так там описывались парюры — большая и малая. Большая — это когда женщина украшала себя с головы до ног, вернее, до рук: диадема, серьги, ожерелье, брошь, браслет, кольцо. В малую парюру могли войти два-три предмета из большой. Я подошла к столу. Перед Марией Петровной лежал знакомый мне футляр, похожий на готовальню — все его ячейки были заполнены: серьги, брошь и ожерелье с подвеской — голубовато-синий камень в виде капли.

— Ваш отец перед смертью распорядился разделить парюру между тобой и Полиной. Кому-то серьги и брошь, а кому-то — Царь Ночи.

— Что? — не поняла я. И продолжила:

— Вообще-то я пришла сказать, что опять у меня амнезия… Э-э-э… То есть ничего не помню… Вернее, помню только то, что было 20 ноября… И про Дашу знаю…

— А я-то надеялась, что с тобой больше этого не случится… Я вызову Алексея Эдуардовича…

— Не надо старика беспокоить… Лучше скажите, как мне увидеться с Сурминым…

— А это еще зачем?

— Хочу выяснить кое-что об убийстве Ивана Спиридоновича.

— Анна, тебе что, мало позора?

И прапрабабушка снова перешла на французский.

— Ба, ну не надо… Не понимаю я…

Мария Петровна так удивилась, что даже не стала следить за выражением своего лица. Может, все-таки лучше называть ее маман, как в прошлый раз?

— Маман, правда, не понимаю…

— Все-таки я извещу Алексея Эдуардовича… И отправлю Мордвиновым письмо, что мы не будем на вечере, — сошлюсь на твое нездоровье. Так даже лучше будет, чем слушать, как за спиной шепчутся. Полину только жалко — ей-то за что… Так ты не ответила, что с парюрой?

— Нет, вы скажите сначала, как с Сурминым связаться?

— Связаться? Это вступить в связь? Анна, ты действительно сумасшедшая… Ты же знаешь, Сурмин женат. Такая трагедия в семье…

— Да нет, связаться — это значит встретиться, переговорить… А что с его семьей?

— Все-таки не могу понять — притворяешься ты или нет… Тебе рассказывали, что прошлой зимой его жена с сыном, десятилетним мальчиком, оказались рядом с каретой, в которую бросили бомбу. Мальчик погиб на месте, а жена Арсения Венедиктовича с тех пор в кресле-каталке — не ходит, последствия ранения… Доктора сказали — до конца дней… Дочь у них еще — лет семи, наверное…

Вот, значит, как… А я, идиотка, что вытворяла… Я вспомнила свой "припадок", и мне стало стыдно…

— Вечер… Ничего отменять не надо! Это во сколько?

— В шесть. Но как ты там будешь — если не помнишь ничего и никого? Конфуз очередной…

— А вы приставьте ко мне Антона… Владимировича. Пусть подсказывает… И все-таки мне нужно переговорить с Сурминым…

— Хорошо. Пусть по-твоему будет…

Мы прошли в кабинет. Там было все по-прежнему — кроме телефона. Не знаю, где он находился в прошлый раз, но сейчас аппарат стоял на столе — приличных размеров полированный ящик, труба здоровенная — в форме английской "G", и никакого диска с дырками, чтобы набирать номер. Мария Петровна сняла трубку, крутанула ручку сбоку ящика и произнесла: "Квартира следователя Сурмина. Соедините, пожалуйста, побыстрее".

И затем пауза — минут на пять… Я порывалась заговорить, но Мария Петровна знаком велела молчать. Я послушалась и стала думать о том, как бы устроить так, чтобы поговорить с Сурминым наедине — похоже, прапрабабушка решила не выпускать прабабушку из поля зрения. Наконец, в трубке послышалось жужжание, даже отдельные слова можно разобрать:

"…у телефона… с кем имею…"

Маман назвала себя, и они с Сурминым долго обменивались любезностями, пока Марья Петровна не перешла к цели:

— Арсений Венедиктович, моя дочь Анна желает с вами поговорить. Она утверждает, это крайне важно.

Я прижала к уху тяжелую трубку:

— И не просто поговорить. Я прошу вас привезти мне кинжал, которым был заколот Стремнов…

— Но это… — следователь замолчал. Я ждала.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я буду у вас через два часа.

Я не знала, что делать с телефонной трубкой — может, надо было опять покрутить ручку, прежде чем класть ее на рычаг? Марья Петровна отобрала у меня трубку и положила на место.

— Я пришлю сюда Устю. Она отведет тебя в спальню и поможет переодеться.

И прапрабабушка бодро прошагала к двери. Там она обернулась и посмотрела на меня.

— Анна, не наделай глупостей… Я заметила, у вас с Сурминым друг к другу интерес появился, а ни тебе, ни ему эти отношения пользы не принесут. Разговаривай с ним в бильярдной. Надо бы мне присутствовать, но уверена, ты хочешь говорить с Арсением Венедиктовичем тет-а-тет, и тебя не остановить. Визит его не затягивай — парикмахер вот-вот будет. Тебя причешут последней — после Поли. Подумай о парюре…

И я осталась одна. В каком разрезе я должна была думать о парюре? Никакие парюры мне в голову не лезли — я волновалась перед встречей с Сурминым.

4. Я делю парюру и беседую с Сурминым.

Жать долго не пришлось. Явилась длиннокосая Устя-Тюня, и мы пустились в обратный путь — к моей спальне. Меня уже ждал наряд — строгое фиолетово-синее атласное платье с высоким воротом. Я безропотно вытерпела затягивание корсета и причесывание на скорую руку. Под конец процедуры пришла маман с футляром — и дался же ей этот футляр!

— Анна, надо все-таки решить…

— Да в чем там дело, с этим гарнитуром?

— Я должна разделить, но поровну не получается…

— Что — поровну?

— Как — что? Парюру…

— И в чем проблема?

— В том, что Царь Ночи сейчас стоит колоссальных денег — твой отец еще в молодости купил камень у одного адмирала… Алмаз огранили и нарекли Царем Ночи еще лет триста назад, а ваш отец заказал для него оправу и добавил колье, в котором тоже бриллианты, но, конечно, мелкие… Много после сделали брошь и серьги, подобрав похожие по цвету камни — сапфиры, аметисты… Та, которая получит бриллиант, будет иметь меньшую долю иного наследства…

Я взяла в руки футляр. Видела я бриллианты в Алмазном фонде — не считая тех, что в ювелирных магазинах. Но эти просмотры не научили меня приходить от камней в восторг. Работа ювелира — да. А камень — он камень и есть… Я потянула за бриллиантовую нить — вот он, Царь Ночи — почти с перепелиное яйцо камень в виде капли, голубоватый по краям и почти чернильной синевы в середине. Я сжала бриллиант в кулаке. Интересно, остались ли у меня в 1909 году паранормальные способности? Не успела я это подумать, как передо мной возник черный квадрат, за ним — другой, третий… Уходящая в бесконечность вереница черных квадратов… Я вспомнила, как сказал Гр-р: "Если человек мертв, ты видишь черный квадрат".

Не могла же я сделать Анну владелицей бриллианта, который ничего хорошего прежним хозяевам не принес? Похоже, камень с кровавым прошлым — вон какая очередь покойников! Да и против Полины я ничего не имела — ей такое сокровище тоже ни к чему.

— Маман, если право выбора за мной, я выбираю брошь и серьги. Но не отдавайте бриллиант Полине — избавьтесь от него… Поменяйте на что-нибудь, продайте — пусть будут деньги…

— Не могу — такова воля вашего отца. Царь Ночи должен быть у одной из его дочерей.

— Тогда скажите Полине — пусть продаст…

— Это решит Полина. Твоя часть вот. Можешь делать с украшениями что хочешь. Да, еще вот что… После Мордвиновых пусть вас с Полиной привезут домой — я встречу, самовар велю поставить. Сурмина пригласи…

И моя прапрабабка удалилась, забрав у меня колье с Царем Ночи и оставив взамен черный футляр — с одним пустым гнездом в виде капли.

Кто нас привезет? Когда? Откуда? Сказала бы толком… И как я следака буду приглашать — если не знаю, что и когда тут будет?

Я надела серьги и приколола брошь. Найдя себя, то есть, конечно, Анну, необыкновенно привлекательной, я самостоятельно отправилась в бильярдную — ждать Сурмина.

Я как раз пыталась подтащить к камину второе кресло, когда в комнате появился Сурмин. Он быстро прошел к камину, одним движением развернул кресло — и только потом слегка поклонился и поднес к губам мою руку. Руку Анны, конечно… Но заволновалась-то я, Нина. Громов на самом деле похож на прадедушку, правда, с разницей в пятнадцать лет… У меня случился дикий приступ головокружения — я на миг перестала понимать, где я, где Анна, и кто передо мной — Гр-р или его прадедушка. Пришлось упасть в кресло. Сурмин продолжал стоять. Вот это воспитание — ручки целует, пока не велят — не сядет! Я попросила его сесть, он занял кресло напротив и с явным удовольствием принялся помешивать каминными щипцами угли, ожидая, когда я начну разговор. Я вспомнила, как на том же месте, правда не в кресле, а на низеньком пуфике совсем недавно сидел адвокат, также ворошил угольки и уронил щипцы в камин. Могу поспорить, следак щипцы не бросит, что бы я ни сказала…

— Арсений Венедиктович, спасибо, что вы пришли… Прежде чем вы покажете мне орудие преступления, расскажите, как вы поняли, что гибель Даши связана с убийством Стремнова?

Сурмин, улыбаясь, смотрел на меня. Я могла бы попробовать нажать на свою синюю кнопку и прочитать его мысли. Но, как и с Громовым, мне совсем не хотелось этого делать — пусть будет по-человечески. Достаточно и того, что я хочу подержать в руке тот нож — или все-таки кинжал? Я-то видела только рукоять…

— Анна Федоровна, я согласился приехать, потому что вы мне нравитесь. Вы необычная женщина (знал бы ты — насколько, подумала я), у вас незаурядный ум. Даже не верится, что доктора всерьез сомневались в вашей вменяемости.

— Но провалы в памяти…

— Я думаю, это следствие потрясения… Пройдет время, и все будет по-прежнему… С вашего разрешения я продолжу… Придя к вам на следующий день после убийства Стремнова, я нашел вас в еще более удручающем состоянии — вы не помнили, о чем говорили со мной накануне (еще бы я помнила — это уже была не я, а Анна!). Перед тем как оставить вас докторам, я поговорил с вами и выяснил, в чем заключался тот секрет Терентьева, которым вы его пугали, обещая открыть всем. Ваш жених как-то проговорился вам, что Терентьев — игрок. Я допросил Тереньтева. Он сознался, что был должен Стремнову сорок пять тысяч — все в рулетку просадил… Я предположил, что он убил Стремнова, чтобы эти деньги не возвращать. Но Терентьев в убийстве Стремнова не признался. Дарья, горничная, когда на допрос ее вызвали, повинилась, что утаила от следствия факт нахождения Терентьева дома в ночь убийства. Но и тогда на допросе она сказала не все. Мне стало ясно, что убил ее не кто иной, как Михаил Терентьев. Она знала что-то еще и требовала от Терентьева деньги за молчание. Сторож, который видел человека, столкнувшего Дарью в канал, запомнил, что тот был в клетчатом пальто, и описал "стеклышки" на носу убийцы — очки или пенсне. У Терентьева есть клетчатое пальто, и он носит очки — приметы совпадают. Я показал сторожу нескольких человек, одетых в клетчатые пальто и имеющих очки. Он без колебаний указал на Терентьева. Сейчас Терентьев ждет суда. Он сознался в убийстве Дарьи Селедкиной.

— А Миша рассказал, чем горничная его шантажировала?

— Девушка нашла в кармане его сюртука, взятого для починки, скомканную бумажку — расписку Терентьева в том, что он должен Стремнову деньги — с обязательством отдать до первого декабря… Она припугнула Терентьева обещанием пойти в полицию и рассказать, что это он убил Стремнова. Дарья вышла в указанное Терентьевым время из дома, чтобы получить от него деньги, но он не собирался ей платить, у него денег вообще не было… Узнав же, что расписку девушка не принесла, Терентьев, не помня себя, накинулся на нее, схватил за горло и начал душить, а почувствовав, как она обмякла в его руках, испугался и решил скрыть свое преступление, выбросив тело в канал… Расписку нашли в комнате Дарьи — у нее под матрацем. Шпиндель взялся его защищать, но, думаю, присяжные признают Терентьева виновным в двух убийствах, и ему грозит каторга…

— А откуда у Терентьева расписка — вы у него спрашивали?

— Он говорит, что напоил Стремнова вином, в которое добавил какое-то зелье своей бабки. Стремнов в тот вечер пришел к Терентьеву требовать денег — сам Терентьев его и впустил. Когда Стремнов заснул, выкрал расписку… Анна Федоровна, для чего вам смотреть на орудие убийства? Терентьев отрицает, что это его вещь. Но это уже не повлияет на приговор присяжных…

Версия Сурмина казалась стройной — и мотив, и улики налицо. Можно было и не смотреть на кинжал. Но следователь уже разворачивал сверток, который принес с собой. Да, это не нож — у ножа лезвие с одной стороны. Конечно, кинжал — клинок у кинжалов с двумя лезвиями. И не просто кинжал, а стилет — лезвие такое узкое, что похоже на вязальную спицу. Единственное, что я знаю о стилетах, так это то, что когда-то, еще во времена рыцарей, стилеты называли кинжалами милосердия. Его можно легко загнать в пазы доспеха и прикончить раненого — милосердное деяние, чтоб не долго мучился. Стилет старинный, это видно, а значит, дорогой. Если Миша — игрок, а кинжал действительно его, то как получилось, что он его не продал, чтобы добыть денег на игру? Я сказала Сурмину о своих сомнениях. Он согласился, что стилет может Терентьеву не принадлежать. А откуда он тогда взялся у Миши? Позаимствован или украден у кого-то из обитателей квартиры? Сурмин пытался это выяснить, но никто не вспомнил, что видел этот кинжал, или признался, что является его владельцем.

— Можно мне взять стилет в руки?

— Да, пожалуйста, только не размахивайте им — кинжал был недавно заточен, можете пораниться…

Я осторожно взяла стилет за рукоять. И немедленно увидела Антона Шпинделя — прадедушку Вовки. Адвокат сидел в комнате Полины с выражением обреченности. Как я узнала, что он в комнате Полины? За Шпинделем, на заднем плане, я увидела изразцовую печь, ту самую, в которой моя сестра пыталась сжечь улики. Стилет Антона, можно не сомневаться. Но не могу же я сказать, что Сурмину нужно как следует допросить своего друга Шпинделя, потому что у меня было очередное видение, и я точно знаю, что стилет принадлежит адвокату?

Я вернула следователю стилет:

— Мне почему-то кажется, что Терентьев не убивал Стремнова. Ему достаточно расписки — деньги уже не надо отдавать. Почему он расписку не уничтожил, тоже можно объяснить — пьющий он, Миша, вот и забыл сжечь или порвать. А признавшись в одном убийстве, почему отрицает второе? Велика разница в наказании — за одно убийство или за два?

Следак принялся растолковывать мне тонкости Уложения о наказаниях.

Я с удовольствием слушала Сурмина… Не особо вникая в смысл речи, я пыталась уловить в тембре его голоса то звучание, которое так нравится мне в голосе Гр-р.

— Анна Федоровна, — вдруг обратился ко мне Сурмин. — Вы странно слушаете меня… Так слушают скрипку, или рояль, или пение…

Если Громов унаследовал хотя бы одну десятую проницательности своего прадедушки, значит, он способен просчитать меня — если захочет… Но водил же его за нос Вовка Шпиндель… Похоже, что и прадедушка чересчур лоялен к своему другу — по странному совпадению тоже Шпинделю… Но Сурмину надо что-то ответить, и отвертеться не выйдет…

— Арсений Венедиктович, я тоже должна сказать вам прямо: вы мне нравитесь, а ваш голос — особенно. Вы не поете? Уверена — поете… Прошу вас сегодня вечером к нам, после приема у Мордвиновых… И обещайте, что споете мне…

— К вам с удовольствием приеду, а в шумное общество — нет, увольте. С женой не могу на балу появиться, а без жены нельзя… А петь — посмотрим…

После ухода Сурмина я осталась у камина — ноги не шли… Если меня так взволновал прадедушка Громова, на которого тот всего лишь очень похож, то что там делает Гр-р с моей прабабушкой, которая точь-в-точь я? Сбежала, называется, от мук ревности…

5. Меня причесывают, мы обедаем, и я разговариваю с Аделиной.

Тюня просунула голову в дверь и сообщила, что меня ждет парикмахер. В спальне. Барыня уже там. Быстро же этот парикмахер работает — две головы за такое короткое время… Или слишком быстро бежало время за беседой с Арсением Венедиктовичем?

Парикмахер оказался немолодым французом, не говорящим по-русски. Вообще ноль. Дальновидная Мария Петровна говорила за меня. Как она объяснила, что я вдруг перестала понимать француза, не знаю. По всему видно, парикмахер, страшный сплетник и незатыкаемый болтун, не один год знает маман и девиц Назарьевых. Он говорил и говорил, и говорил… Через пять минут от его французского "н-н-н" и не менее французского "р-р-р", пересыпаемого вполне русскими фамилиями, у меня дико заболела голова. И я велела ему закрыть рот. Конечно, велела мысленно. Но парикмахер замолчал, и говорил, если только его спрашивали. Я обратилась к нему дважды. Во-первых, увидев, как он достает из коробки кучу локонов из чужих волос, я твердо заявила — никаких накладных шиньонов. А во-вторых, когда из моих собственных волос, вернее, из собственных волос Анны он умудрился соорудить подобие итальянского тюрбана по моде пятнадцатого века, задала один вопрос: "А это не развалится, если я поверну голову или нагнусь?" Маман перевела, и с французом чуть не сделалась истерика. Оказывается, я дискредитировала его как непревзойденного мастера. Он заставил меня трясти головой вправо-влево и вперед-назад — ни одна шпилька не выпала, ни один локон не дрогнул. А ведь ни лака в аэрозольном баллончике, ни фиксирующей пенки у парикмахера, по понятным причинам, не было — не придумали еще! Маман осталась довольна: Анна выглядела роскошно. От себя добавлю — даже с точки зрения человека двадцать первого века.

Вернув французу дар речи, я отправилась за Марьей Петровной в столовую, где уже находились Полина и Шпиндель. Полина была причесана по парадно-выходной моде — с накладными волосами. Она выглядела вполне счастливой, стоя в ярко-розовом платье возле Шпинделя. Увидев меня, Шпиндель, державший Полину за руку, покраснел и отшатнулся от моей сестры. Новое дело — ухаживающий за Полиной адвокат. Адвокат, чьим стилетом заколот Стремнов. Адвокат, не признавшийся Сурмину, что стилет — его, Шпинделя… Адвокат — убийца… И я одна это знаю? Кроме Шпинделя, естественно…

Маман пригласила всех к столу. Я спросила, где Аделина, и тем самым снова рассердила Марью Петровну.

— С тех пор как Мишу отдали под суд, она не выходит из своей комнаты. Напоминаю тебе, что мы договорились за столом не затрагивать темы убийств, а также не называть имен Миши и Дарьи…

Сладкая парочка уставилась на меня, ожидая, наверное, какой-нибудь выходки. Я молча села напротив Шпинделя и нажала на свою синюю кнопку. Мысли адвоката походил на азбуку Морзе — короткие и отрывистые, как точки и тире. "Зря согласился… Как она красива… Куда Польке до нее… Если бы не Царь Ночи…" Я перестала смотреть на Шпинделя. Все понятно: шансы Полины стать женой Шпинделя как никогда высоки, потому что отныне раритетный камень принадлежит ей, младшей дочери Назарьевых. Заботливая маман не только вернула надежду Полине, но и подтолкнула к женитьбе адвоката, пообещав бриллиант. Короче, Шпиндель женится на приданом. "А стилет?" — ядовито спросила я, разумеется, мысленно. Но Шпиндель вдруг уронил вилку, не в силах оторвать от меня глаз. Он что, услышал мою мысль?

Между тем Мария Петровна давала нам — всем троим — указания по поводу того, как следует себя вести у Мордвиновых: как бы ни злилась на меня Полина, как бы ни занят был Полиной Шпиндель, они должны быть рядом со мной, дабы я, опять потерявшая память, не совершила бы чего предосудительного.

— Антон Владимирович, уж кому как не вам блюсти теперь честь нашей семьи, — закончила свою речь маман.

— А что, вас разве у Мордвиновых не будет? — поинтересовалась я.

На мой взгляд, совершенно логичный вопрос: если маман присутствует на балу, ну и стерегла бы меня сама… Но Марья Петровна опять разнервничалась:

— Антон Владимирович, вы поняли, что за Анной нужно смотреть, а то она в таком состоянии… Анна, — обратилась она ко мне. — Мы будем там, где потише, а молодежь соберется в другом зале…

Отобедали быстро. Еще часа два, сказала маман, и надо собираться. Марья Петровна отбыла в свои покои для кратковременного отдыха. В моих планах было выловить Шпинделя, чтобы поговорить с ним. Но к нему насмерть прилипла Полина. Тогда я остановила пробегавшую мимо Тюню и велела отвести себя к Аделине.

Старуху я нашла сильно сдавшей — ни резвых движений, ни блестящих глаз, ни баса. Старая бабушка у окошечка… А перед ней — то самое зеркало, из желтого чемодана Луизы.

— Аделина Францевна, вы меня помните?

— Опять заявилась… Зачем?

— Чтобы узнать правду…

— Узнала?

— Нет. Но надеюсь узнать…

— Могла бы и оттуда узнать…

— Как?

— А зеркало-то у тебя! — Аделина постучала пальцем по зеркалу. — Спроси — и покажет…

— Полина после вас будет?

Мне показалось, что я непонятно выразилась, и уже собралась сформулировать вопрос иначе, но старуха сориентировалась:

— Нет, будет Луиза — дочь Анны. А после — ты.

— А почему не Полина после вас, вы же ее учите…

— Это ОНА думает, что учу. А я так только, для вида… Без силы ничего не работает…

— А почему вы Мишу не остановили?

— Не все мы можем… Судьба еще есть — ее не своротить. Он все хотел научиться колесо останавливать — рулетку, чтобы выиграть. А в нашем роду сила только по женской линии передается. Научить нельзя. Так он отвары мои в вино вливал, если в карты играл — чтобы, значит, компанию одурманить… Гнилой всегда был. Но жениха Аниного не он убил…

— Я знаю. Только доказать не смогу…

— А не надо доказывать… Каждому — по деяниям его…

— А зачем вы ко мне приходили, зачем пугали?

Оборки на старухином чепчике затряслись — Аделина хихикала:

— А вас, молодежь, как еще учить, чтоб не совались, куда не следует, — только страхом. Вот ты сунулась, а не знаешь, что будет…

— И куда ж это я сунулась? И что будет?

Но Аделина замолчала, втянула голову в плечи и стала похожа на спящую полярную сову — белый ком взъерошенных перьев.

Я оставила ее дремать — или притворяться, что дремлет.

6. Я расставляю точки над I.

Во что бы то ни стало надо поговорить с адвокатом — теперь я не сомневалась, что к убийству Стремнова приложил руку именно Шпиндель. У меня и в первый мой визит в квартиру Назарьевых возникало подозрение на его счет. Но, сообщив Шпинделю, что я знаю, кто убил Стремнова, я сделаю адвоката опасным для Анны. Совершив одно убийство, человек может легко пойти и на второе. Где гарантия, что Шпиндель не прикончит мою прабабушку? Придется прибегнуть к трюку с письмом: скажу, что в некой адвокатской конторе — или даже у самого Сурмина — лежит письмо, которое следует вскрыть, если со мной что-нибудь случится, а в нем Шпиндель назван убийцей Стремнова — и моим.

Кое-как добралась я до своей спальни — дверей в квартире меньше не стало. Перед разговором с адвокатом я присела передохнуть — в то самое кресло, которое в прошлое мое появление здесь не хотел освобождать кот. "Что-то Маркиза не видно!" — только успела подумать я, как возле меня возник белый кот. Он даже разрешил себя погладить — и все, аудиенция окончена. Я не успела увидеть, в какую сторону он направился — кошак просто исчез. Я поднялась и через гардеробную прошла к Полине. Времени в обрез…

Голубки сидели вдвоем в одном кресле. Шпиндель почти потонул в оборках розового платья Полины, и было совершенно непонятно, кто у кого на коленях. Выражение обреченности на лице адвоката стало еще заметнее. При моем появлении он кое-как вылез из-под оборок и даже сделал пару шагов мне навстречу.

— Полина, мне необходимо поговорить с Антоном Владимировичем…

— Говори здесь, при мне…

— Это касается только Шпинделя и меня… Ты получишь его назад в целости и сохранности…

И я повела адвоката через гардеробную в спальню Анны.

А я еще сомневалась в умении Антона владеть собой! Убийца на месте своего преступления — и только покраснел. Но Шпиндель краснел всегда. По любому поводу. Как узнать, он залился краской, потому что уличен в преступлении, — или потому, что сгорает от любви? Я не стала нажимать на синюю кнопку. Попробуем разобраться без нее.

Я усадила адвоката на тот самый диванчик, откуда я стартовала домой, в двадцать первый век, а сама села рядом.

— Антон, я знаю, что стилет ваш…

— Откуда?

— Знаю — и все.

— Нет!

— Больше того, я знаю, что вы убили Стремнова. Молчите, не перебивайте меня, потом будете говорить… В сейфе Сурмина лежит письмо, которое он вскроет, если со мной что-нибудь случится. Мало ли что вы захотите предпринять, чтобы заставить меня замолчать навеки! Хотя это лишнее: завтра я не буду помнить, о чем мы говорили сегодня, — и даже не буду знать, что вы убийца… Вам повезло, что у меня память, как пунктирная линия. Но сегодня вы расскажете мне все…

Шпиндель закрыл лицо руками и так сидел некоторое время. Убрав руки, он повернулся ко мне:

— Это все из-за вас… Если бы я не любил вас так сильно, ничего бы не было. Из-за вас я ненавидел Стремнова… Ненавидел так, что не раз всерьез обдумывал способы его убийства. В тот вечер — уже было поздно — я должен был отнести вашей матушке важный документ, чтобы она рано утром его посмотрела. Я решил не беспокоить прислугу и открыл дверь своим ключом — я делал так не первый раз… Я вошел — вы играли на рояле в дальней комнате. Я точно знал, что это вы, потому что ни матушка ваша, ни Полина к роялю никогда не подходили, а Мишка уж и подавно… Я прошел к вашей матушке, постучал, она уже легла и потому велела отнести документ в кабинет. Я уже подходил к бильярдной, все время слыша вашу игру, как мне навстречу выбежал Миша. Меня он не заметил — был сильно пьян и, как мне показалось, еще и напуган. Я вошел в бильярдную. Там в кресле сидел Стремнов. Даже не сидел, а почти лежал, вытянув ноги… Я подумал, что он ждет вас. Мне надо было пройти мимо него, и я понял, что-то не так, когда пришлось перешагивать через его ноги. Стремнов был в бесчувствии — не просто пьян. Я подергал его за рукав — рука его свесилась с кресла, но в себя он не пришел. И тут я понял, что судьба посылает мне случай: одним махом я могу избавиться от ненавистного соперника и вернуть вас. Пройти в свою квартиру и взять стилет — это было нетрудно. Да, это мой стилет, но откуда вам известно?.. Когда я вернулся, вы все еще играли — я знал, что вы можете так музицировать часами… Стремнов по-прежнему был без сознания, в той же позе… В вашей спальне горел свет. Я, как разбойник, зажав стилет в зубах, перенес Стремнова сначала в ванную, а затем в спальню, затащил на кровать и раздел. Мне хотелось, чтобы все выглядело как можно более нелепо и отвратительно…

— А о моей репутации вы не подумали? О том, что меня будут подозревать в убийстве? — не сдержалась я.

— Я думал только о том, что после пережитого позора у вас не будет выбора, — кто захочет жениться на девице, обвиняемой в убийстве? Деваться вам было бы некуда, вот вы и вышли бы за меня…

— А как насчет моего обвинения в убийстве? На каторгу за мной, что ли, пошли бы?

— Зачем же? Я адвокат, и со связями, я знал, что нужно делать, чтобы вас оправдали. А теперь все так удачно сложилось, и Мишку обвиняют в двух убийствах.

— Нашли козла отпущения? Может, и Даша на вашей совести? Вдруг она вас видела, когда вы пробирались в свою квартиру?

— Дашку я не трогал… Да, она видела меня, но я пригрозил, что подброшу ей мои часы, обвиню в воровстве и сошлю на каторгу. Она поверила и смолчала, что видела меня выходящим из вашей квартиры ночью. С горничной свел счеты Терентьев — она тянула из Мишки деньги…

— И как вы сможете теперь смотреть в глаза Сурмину — он же вам верил…

— Сурмин, даже если бы и начал что-то подозревать, не успел бы дело до конца довести. Он скоро уезжает в Энск…

Я навострила уши, но Шпиндель больше ничего про Энск не сказал…

— Вы остановились на том, что раздели Стремнова…

— Да… Так вот… Я рассматривал голого Стремнова и представлял вас в объятиях этого животного… И тут Стремнов пошевелился — или мне показалось? И тогда я с размаху всадил стилет ему в грудь. Стремнов открыл глаза и захрипел… Вы ведь правильно сказали про подушку — пришлось закрыть ему лицо, чтобы он не кричал и не мог сопротивляться… Вы даже угадали, что стоять с подушкой я должен был сзади, хотя ударил его стилетом сбоку… Когда вы с Сурминым осматривали место преступления — моего преступления! — я даже подумал, что вы видели, как я расправился с вашим женихом, так точно вы все описали… Все кончилось быстро…

— Всего один удар… Вы знаете, как устроен человек? Это не просто — с одного удара…

— Студентом я посещал курс анатомии… Когда я убедился, что Стремнов мертв, я собрал его одежду, связал в узел и, пройдя тем же путем, каким сейчас шли мы с вами, оказался перед дверью в спальню Полины. Мне оставалось открыть дверь и подбросить ей узел с вещами, чтобы еще больше все запутать. В спальне Полины было тихо, я подумал, что она спит, и бросил тряпье Стремнова подальше от двери. Но, я думаю, Полина что-то видела или слышала… Она ничего не говорит прямо, но с тех пор держится со мной очень смело…

Ага, так тебе и надо! Да подслушивала она! Полина всегда подслушивает. Теперь до конца дней будешь у Полины под каблуком, будешь жить в вечном страхе — а вдруг женушка осерчает да и донесет кому следует…

— Вы решили жениться на Полине из-за того, что сестра догадывается, что вы — убийца?

— Не только… Сегодня Марья Петровна объявила, что Царь Ночи остается у Полины. Кто ж откажется владеть одним из самых крупных бриллиантов мира? И потом — после того как Миша убил горничную, а Сурмин его разоблачил, вы объявили, что за меня не пойдете — и это ваш окончательный ответ…

Может, у моей прабабки тоже имеется интуиция, какая-нибудь своя медная монета?

— И еще один вопрос: это вы поставляли журналистам сведения?

— Какая теперь разница?

— Хочу измерить степень вашего падения… Так это были вы?

— Я! Я! Я сам писал в "Петербургскую газету".

Никакого раскаяния, только раздражение и злость, потому что все вышло не так, как он задумал.

— И про мои сны? — спросила я. Адвокат кивнул. — Зачем?

— А чтобы над вами все смеялись — и тогда бы вы вышли за меня хотя бы из благодарности, что я единственный, кто от вас не отвернулся.

— Выходит, вам надо было меня сломать, чтобы завладеть мной… Не вышло. Я не сломалась.

— Да. Мне не удалось… Но все-таки, как вы узнали…

— Это уже не важно… Идите к Полине, Антон. Все на вашей совести, сможете с этим жить — живите… Подальше от Анны… То есть, от меня… И Полину не дай вам бог обидеть…

— Все зло то женщин… — произнес адвокат и скрылся в гардеробной. Что-то подобное я уже слышала — и совсем недавно. Кто же это сказал?..

7. Мы собираемся и едем, а я узнаю, как выглядит медвежья полость, которую, по Блоку, надо запахивать на лету.

Не успела за Шпинделем закрыться дверь, как вбежала Тюня:

— Барыня зовут одеваться!

— А разве не тут…

— Да нет же, вас у нее будем одевать…

Так, маман боится, что я забуду надеть корсет…

В комнате Марьи Петровны была куча народу: она сама, Полина — обе уже одетые в бальные платья (маман в палево-коричневом, поверх которого накинута красивая кружевная пелерина, Полина — в открытом голубом платье, расшитом золотой нитью, и с Царем Ночи на груди), — и две какие-то незнакомые девицы, все время поправлявшие складки на пелерине Марии Петровны.

— Раздевайся! — скомандовала мне маман.

Вот еще! Я отказалась раздеваться посреди комнаты. Под белы ручки меня отвели в уголок — и все равно раздели при свидетелях, оставив на мне только серьги. Процесс одевания опять начался с чулок — на этот раз они были тонкие, похожие на наш старинный капрон, и по-видимому страшно дефицитные и дорогие, потому что маман нависла над бедной Тюней, как грозовая туча, и все время повторяла: "Осторожно, не тяните! Не дергайте! Не зацепите!" Затем перешли к корсету — какой-то особо садистской формы, в нем нельзя было согнуться.

— А тебе и незачем, — в ответ на мои вопли заявила маман, — сидеть сможешь, и довольно…

Туфли были новыми, ни разу не надеванными, с острыми носами, на высоком каблуке и с блестящей пряжкой. Чулки оказались точно в цвет туфелек — темно-зеленые. Платье являло собой шедевр портновской работы: сшитое из муара, меняющего цвет от голубовато-зеленого до пепельно-серого, оно было дополнено длинным бирюзовым шифоновым шарфом, легко задрапированным на груди и бедрах. С атласного платья, в котором я пришла к маман, сняли брошь и скололи ею складки шифона на плече.

Две девицы, до того спокойно стоявшие в сторонке, подлетели ко мне и принялись дергать за рукава и юбку и заглядывать за декольте.

— Это из салона мадам Бижо, где шили платья, ее помощницы, — изволила пояснить маман. — Вдруг что-то придется подколоть…

Мало мне корсета, так еще с булавками в боку ходить… И я отправила девиц назад — к мадам Бижо.

Затем мне выдали длинную меховую накидку (называется "сорти-де-баль", буду теперь знать), в которую можно было завернуть трех Анн. Темно-бурая, легкая и мягкая, она имела огромный воротник. К накидке прилагались шляпа и муфта из того же меха, как я выяснила, это был соболь. Шляпа, как можно было сразу догадаться, обильно украшена декадентскими страусовыми перьями — все-таки тыща девятьсот девятый! Ничего хорошего: перьям полагалось свисать спереди, и они заслоняли мне обзор.

Так, в туфельках с пряжками, покачивая черными перьями, вслед за маман и Полиной — совсем уж необъятной в своей сорти-де-баль и такой же, как у меня, шляпе, — я вышла на крыльцо. Ковровая дорожка, проложенная от двери к саням, позволила без проблем пробежать по снегу. У саней уже стоял Шпиндель — в сером пальто с большим меховым воротником и в шапке пирожком из такого же зверя. Лошадь, из ноздрей которой вырывались облачка пара, была покрыта, как мне показалось, сеткой. Это чтобы снег в седоков не попадал, что ли? Сани, в которые нам, дамам, помог усесться адвокат, показались мне очень просторными — мы легко поместились там вчетвером, и еще осталось достаточно места. Мы с Марией Петровной оказались спиной к кучеру и лицом к адвокату с Полиной. Он не обращал на меня никакого внимания, войдя в роль жениха: шептал что-то Полине на ушко, отогнув воротник ее накидки, и даже засунул в ее муфту свою руку, чтобы, наверное, пожать пальчики невесты. Да на здоровье — не жалко…

Так как о быте во времена модерна я была осведомлена, в основном, из стихотворений, то потребовала, "медвежью полость", знаете, как у Блока:

… легко заправить

Медвежью полость на лету,

И, тонкий стан обняв, лукавить,

И мчаться в снег и в темноту.

Я очень удивилась, когда Шпиндель предложил мне не только эту самую полость — медвежью шкуру на суконной подкладке, но и целый меховой мешок, чтобы прятать туда ноги.

Маман скомандовала "Трогай!" — и мы поехали. Я смотрела на Питер столетней давности: Невский проспект мало изменился, разве что освещение было непривычным — фонари давали только небольшой круг света, а витрин в огнях было мало. И снег, и темнота, и сани, и даже тонкий стан — все это у меня было, и от этого захватывало дух. Кто бы еще обнял…

Повернув три или четыре раза (после второго поворота я перестала понимать, где мы), сани остановились возле солидного особняка, окна которого горели все до единого. Дверь гостеприимно распахнута, и к ней от дороги вела такая же ковровая дорожка, как та, по которой мы шли к саням из нашего дома.

Шпиндель снова суетился, высаживая нас из саней по очереди. Я вылезла последней и опираться на руку адвоката не стала — пусть думает что хочет…

8. Я знакомлюсь со своим прадедушкой — будущим, конечно.

Внутри людно, шумно и жарко. Мужичок в ливрее "принял" (по выражению маман) наши меха, умудрился, ничего не уронив, куда-то утащить всю кучу сразу. Маман еще раз придирчиво меня оглядела, не обращая внимания на Полину (видимо, та уже была отрезанный ломоть), и во главе нашей команды поплыла в сторону пары на ступеньках мраморной лестницы — мужчины в мундире и дамы в платье цвета спелого граната.

— А что надо говорить? — забеспокоилась я.

— Ничего. Слегка присядь — книксен…

Моя прапрабабушка произносила эти слова, широко улыбаясь направо-налево. Со стороны и не подумаешь, что у нас оживленная беседа.

Минут пять маман и пара на лестнице (хозяева, принимающая сторона) обменивались любезностями. Я скосила глаза на Полину — та стояла с приклеенной улыбкой и держала адвоката под ручку. Я постаралась не отвлекаться на разглядывание публики, хотя очень хотелось… В конце концов все нужные слова были произнесены, нам вручили листки с программой вечера и заставили вынуть из черного шелкового цилиндра по билетику — с номером и булавкой. Билетик следовало приколоть куда-нибудь на одежду. Я прицепила номер на грудь, пониже броши. А еще говорят, что бейджи — новейшее изобретение…

Маман нас оставила, чтобы примкнуть к группе солидных матрон, а мы двинулись в самую гущу веселящейся толпы — наверное, человек пятьдесят. От разнообразия нарядов голова шла кругом. Вдоль дальней стены зала стояли столы с закусками. Спиртное разносили люди в ливреях. Народ без суеты угощался. Но по всему видно, что угощенье — совсем не главное в этой тусовке. Полина изъявила желание подойти к "буфету", мы благополучно пересекли зал и остановились у длинного стола — икра, балык, какое-то заливное. Я уж точно сюда не есть пришла, поэтому повернулась спиной к Полине и стала обозревать зал. Возвышение — сцена. Даже занавес имеется. Так, посмотрим, что там, в программке… Концерт (пение, мелодекламация, факир). Лотерея. Почта. Полина жует, поэтому обращаюсь к Шпинделю:

— Антон, а что такое "Почта"? Тут написано, что работает без перерыва…

Мне вовсе не хотелось разговаривать с адвокатом, но деваться было некуда. Зато Шпиндель, мне показалось, даже обрадовался:

— Гимназисты по залу бегают, с крылышками за спиной… Это почтальоны… Захотите кому-нибудь написать, подзовите такого гимназиста — у них есть бумага и карандаши. Напишите записку, укажите номер адресата и свой — для ответа. Гимназист отнесет записку…

Не прошло и трех минут, как мальчишка лет тринадцати принес мне, номеру 55, первое письмо. Написано оно было по-французски, и я дала его Антону, чтобы он перевел. Хотя не факт, что Шпиндель скажет мне правду… Адвокат прочитал записочку и сообщил, что номер 23 испрашивает моего согласия на тур вальса. Буду ли я отвечать? Я спросила, обязательно ли это. Нет. Ну и обойдется… Надо сначала посмотреть, кто скрывается под номером 23…

Следующие пятнадцать минут показали, что у здешних молодых людей какие-то однообразные желания — еще девятеро мечтали со мной танцевать. Я не ответила никому. Полина завидовала — она не получила ни одной записки. Мальчишки-почтальоны рысью носились по залу — видимо, подобная переписка была в 1909 году источником получения адреналина и жутко щекотала нервы.

Мы фланировали по залу. Время от времени Шпиндель называл кого-нибудь из встреченных, с которыми следовало раскланяться. От меня не требовалось ничего говорить — только улыбаться. Начался концерт — сплошная самодеятельность. Дочь хозяев спела романс (незнакомый) под собственный аккомпанемент. Две дамы (у рояля — юноша в студенческой курточке), подвывая, чтобы перекричать рояль, дуэтом прочли стих Некрасова о бурлаках. Факир изрыгал настоящее пламя, превращал воду в вино и отгадывал мысли. Я нажала на свою синюю кнопку — ничего подобного, подстава. Потом начались танцы под рояль — играл все тот же студентик. Почта не прекращала работу. Очередная записка заставила меня схватиться за Шпинделя — мало приятного за него хвататься, но иначе я бы рухнула на пол, как бревно, в своем несгибаемом корсете:

"Анна Федоровна! Окажите мне честь быть представленным Вам. Иван Павлович Закревский. N61"

Я спросила адвоката, знает ли он, кто такой Закревский.

— Конечно, знаю. На юридическом факультете мы учились вместе — я, Сурмин и Закревский. Закревский, правда, старше нас с Арсением. Сенат назначил Закревского губернатором Энской губернии, это в Сибири. Вот, собирается отбывать… Он и Сурмина туда берет — вице-губернатором, да я уж вам говорил, что Сурмин уезжает… Сурмин давно искал повод увезти жену из Петербурга — надеется, перемена впечатлений будет ей на пользу.

Я ухватила пробегавшего мимо почтальона за крыло, потребовала у него бумагу и карандаш и написала номеру 61 одно слово — ДА. Печатными буквами. Не стала писать больше, а то насажаю ошибок, и человек подумает, что Анна малограмотная. Кроме того, могут возникнуть нежелательные вопросы, если Закревскому придет в голову сравнить мои каракули с почерком Анны. Надеюсь, он поймет, что значит ДА.

Закревский оказался возле нас через две минуты после того, как я вручила ответ почтальону, — из чего я заключила, что за мной велась слежка.

Высокий, с военной выправкой мужчина, одетый в штатское, улыбаясь, смотрел на меня. Лет тридцати пяти. Открытое лицо. Усы. Темноволосый. Держится с достоинством, уверен в себе.

— Антон, представь меня дамам… — приятный баритон.

И прадедушки завели шарманку с расшаркиваниями и ничего не значащими словами…

Когда условности были соблюдены, Шпиндель нагло заявил, что если у Закревского нет сейчас дамы, то ею могу стать я.

— Я буду счастлив, если Анна Федоровна не возражает…

Анна Федоровна не возражала, и Шпиндель, слегка подталкивая свою нареченную, чтоб шла быстрее, затерялся в толпе.

— Вы сговорились? — спросила я.

Закревский в энный раз поцеловал мне руку и рассмеялся. Если моя прабабка не дура, она выйдет за Закревского — у него смех честного человека, который не умеет притворяться. И получается, она не дура, если подписывала свои картины "А.Ф.З."

— Анна Федоровна, позвольте, я объясню… Я здесь для того, чтобы просить вас стать моей женой…

Я ожидала чего-то подобного — но не посреди толпы! Догадался бы хоть к стенке меня прислонить… Теперь-то я понимаю, почему тамошние дамы без конца в обморок падали — дышать в этих корсетах невозможно, а если еще волнение — вообще кранты… Голова у меня в очередной раз пошла кругом…

Видимо, Закревский что-то такое почувствовал и, поддерживая меня под локоть и даже слегка касаясь талии, проводил в уголок зала, где стоял отгороженный пальмами диванчик. Следующие полчаса мой прадедушка объяснялся в любви моей прабабушке. Я все слышала и видела. Наверное, я единственная на Земле, побывавшая в такой ситуации. Закревский говорил спокойно — как человек, который давно все для себя решил:

— Я понимаю, это звучит, по меньшей мере, странно: вы видите меня впервые и, возможно, даже не слыхали обо мне. Но я о вас слышал часто и много — от Шпинделя, а в последнее время — от Сурмина. Так вышло, что я не был женат, мое сердце долго оставалось свободным, и когда я вас увидел, я понял, что не хочу другой жены, кроме вас. Последние две недели я, можно сказать, ходил за вами по пятам, не решаясь подойти, и вы нравились мне все больше и больше. Я понял, что вы станете именно такой женой, которая мне нужна, — другом и помощником. В Энске, где я должен быть через месяц, достраивают дом для моей семьи, а семьи и нет. Выходите за меня, я сделаю все, чтобы вы меня полюбили, чтобы вы были со мной счастливы… Хотите, с нами поедет ваша матушка, сестра, даже ваша престарелая тетка — места всем хватит, дом большой…

— А вас не пугает перспектива жениться на девице с прошлым? Раз вы друзья со Шпинделем, он, наверное, рассказывал о своих видах на меня? До Энска могут дойти слухи о той истории, которая случилась в нашем доме, — вы о ней наверняка знаете? И что мною занимались доктора, и не все в порядке с моей психикой? Вот память подводит…

— Прошлое не имеет значения, если есть настоящее и будущее… А у нас впереди целая жизнь… Выходите за меня, Аня… Поедем в Сибирь — там тайга, кедры, река… Все ваши болезни как рукой снимет…

— Иван Павлович, я дам вам ответ завтра. Только пообещайте, что все, что вы мне говорили сейчас, вы скажете снова — слово в слово. А потом можете еще раз спросить, согласна ли я стать вашей женой.

Если Закревский и удивился, то виду не подал и снова поцеловал мне руку.

9. Я получаю Перепетую, и мы едем домой.

Мы прогулялись к "буфету" и выпили шампанского — за знакомство. Тут объявили начало лотереи — с одним-единственным выигрышем — куклой, ростом с пятилетнюю девочку. Куклу вынесли на сцену в огромной коробке. Конечно, кукла была новехонькой, но я все равно узнала ее, мою Перепетую. Всем присутствующим продемонстрировали запечатанный конверт с именем куклы и велели полчаса угадывать. Я остановила почтальона, потребовала карандаш и бумагу и написала: N 55. Затем я передала карандаш Закревскому и попросила его написать имя: ПЕРЕПЕТУЯ.

Закревский снова рассмеялся:

— Такое имя… но почему? Может, она Ирэн или Софья?

Только не Софья! И Закревский написал: "ПЕРЕПЕТУЯ" — ни одного ятя! Зря я волновалась.

Ровно через тридцать минут дочь Мордвиновых (та, которая пела романс) показала со сцены коробку с записочками — примерно такого размера, как те, в которых продают бумагу для принтера, — и сообщила, что пойдет разбирать почту. Двое молодых людей с напомаженными волосами напросились в помощники.

— Вы думаете, все будет честно? — спросила я Закревского.

В нашем двадцать первом веке в честный выигрыш в лотерею уже не верит никто.

— А как может быть иначе?

— Ну, как… Заранее заготовят нужную бумажку — с правильным ответом, или подменят конверт с именем…

— Анечка, да будет ли кто так стараться из-за куклы…

— А вдруг кому-то очень захочется ее иметь?

— Моя дорогая, если вы не угадали, и кукла достанется кому-то другому, обещаю: я куплю вам точно такую же… Но если вы выйдете за меня, будьте уверены, у вас появятся куклы куда лучше — живые… Понимаете меня?

Я даже знала, как их назовут — Луиза и Аглая… А Закревский, похоже, уверен, что ему не откажут…

Когда, наконец, на сцене появилась девица Мордвинова в своем лиловом с черной отделкой платье, вся тусовка кинулась к ней. Мы с Закревским оказались прижатыми к стене и друг к другу. Быть прижатой к стене нормальным мужиком — это впечатляет, в каком бы веке ни находилась дама. И пока барышня на сцене рассказывала, каких трудов ей стоило найти для куклы такое редкое имя и как ей грустно расставаться с куклой, потому что имя угадано, Закревский меня поцеловал. Конкретно — не просто чмок в щечку. Будь это в наше время, я, скорее всего, отнеслась бы к такому поцелую, как к забавному приключению. Но здесь, наверное, надо вести себя иначе. А как? Возмутиться — чтобы окружающие обратили внимание? Сейчас-то все смотрели на сцену… Врезать по усам? Зарыдать, изобразив оскорбленную добродетель? Пока я думала, на каком варианте остановиться, Закревский прошептал, щекоча мне ухо усами:

— Я как можно быстрее хочу знать, что не противен тебе… И хочу, чтобы ты знала, как мне нравишься ты…

И никаких брудершафтов. Не мужик, а танк. Наверное, моей капризной прабабке такой и нужен.

Пока я в очередной раз ставила на место свои мозги, по толпе прошла волна — угадавший имя куклы не вышел на сцену. Номер назвали снова — пятьдесят пять. Ну, японский городовой…

— Закревский, ты что, не слышишь? Это же мой номер! Я отгадала, Перепетуя моя! — я взяла своего будущего прадедушку за руку и повела к сцене сквозь толпу.

Вот что мне нравится в людях начала двадцатого столетия — они не тушуются. Закревский спокойно стоял на сцене и держал громадную коробку с куклой. Думаю, ни один мой современник из двадцать первого века не согласится на виду у толпы торчать в обнимку с куклой. А Закревский невозмутимо ждал, чем кончится мой спор с юной Мордвиновой: девица, вручив мне куклу, потребовала, чтобы я… спела. "Мы знаем ваши таланты… Вот рояль…Просим, просим…" Ага, щас спою… Анна — может быть, но не я. Допускаю даже, что вдруг и я бы запела, но рисковать не буду. Я думала, что лучше — изобразить обморок или бесцеремонно развернуться и уйти, но это означало бы снова подставить прабабку. А что если… И я решила просто прочесть со сцены стихи. А их, стихов, я уж точно знаю на двухчасовое выступление, не меньше. Когда-то, еще в студенческие времена, я таким образом выспорила ящик шампанского. Молодой препод, на чьем семинаре я устроила свое показательное выступление, заключил со мной пари, подстрекаемый моими одногруппниками, и выложил-таки деньги на бочку. Парни из группы живо сгоняли за шампанским, которое потом выпили на какой-то вечеринке в общаге, причем без меня. Интересно, конечно, получается: мозг, серое вещество, в котором, по заверениям ученых, гнездится память человека, принадлежит Анне, но помню-то я, Нина, чье серое вещество сейчас вообще непонятно где…

Доброжелательно настроенный народ, которого, как мне показалось, прибавилось, терпеливо ждал. Я отправила Закревского с куклой к зрителям, подошла к краю сцены и громко сказала: "Александр Блок. На Островах". Вот не надо было в санях меня везти — медвежья полость в голове застряла… Зал затих. Я успела подумать: а вдруг Блок еще не написал это стихотворение — или написал, но еще не напечатал? Но махнула рукой — какого лешего? Даже если сам Блок вдруг в зале (от этой мысли меня бросило в жар — но раз я в 1909 году, такая встреча вполне могла состояться), отступать некуда…

Видимо, моя манера чтения сильно отличалась от того, как было принято декламировать стихи до первой мировой. Аплодировала, как я могла заметить, мужская половина зала. Дамы и девицы натянуто улыбались.

Спускаясь со сцены, я услышала женский голос: "Вечно эта Назарьева…" — далее последовало французское слово. Так и не узнаю, что я там "вечно", — на синюю кнопку хоть час дави… Ну, увижу мысль, а она на французском… Что-то тут недоработано…

Закревский, чьи руки были заняты Перепетуей, повел меня к выходу.

— Привыкай к куклам, — сказала я будущему прадедушке. — Понимаешь меня?

Закревский опять засмеялся. Надо же, какой веселый нрав…

Нас уже поджидали Полина с адвокатом. Завистливая у меня сестрица — ни слова одобрения или радости по поводу выигрыша. Вот настучу маман, что они со Шпинделем меня бросили — обеспамятевшую… Я спросила Закревского, знает ли он, что его ДРУГ Шпиндель (я специально сделала ударение на слове ДРУГ) предложил Полине руку и сердце, каковые были благосклонно приняты? Шпиндель по своему обыкновению сделался краснее рабоче-крестьянского флага, а Закревский рассыпался в поздравлениях. По-моему, на лице прадедушки отразилось облегчение — он же знал о былых чувствах Шпинделя, и не может быть, чтобы ревность не имела места!

Решили ехать домой. Шпинделя я послала за санями (оказывается, это был собственный выезд маман, и сани успели отвезти ее домой и вернуться за нами), Закревский остался нас с Полиной "одевать". Тип в ливрее притащил гору наших мехов — ничего не перепутал, и я снова оказалась в черных страусовых перьях и в соболях — в своей сорти-де-баль, которую Закревский осторожно возложил (другого слова не придумаешь) мне на плечи. Полине досталось гораздо меньше почета — а нечего стоять, высокомерно выпятив нижнюю губу.

Сестра шла впереди, затем Закревский — одной рукой обнимая коробку с Перепетуей, а другой — меня.

В санях я села близко-близко к Закревскому — никаких сексуальных мотивов, просто в этом девятьсот девятом мне было очень одиноко, а Закревский прямо-таки излучал флюиды надежности и расположения ко мне — Анне, не Анне — какая разница! — к человеку.

На обратном пути я обнаружила, что у медвежьей полости есть еще одно свойство: она не только греет, но и скрывает. Например, то, что Закревский обнимал меня за тонкий стан — действительно, тонкий, без кавычек, — и гладил коленки. Не просто будет завтра Анне…

10. Ужин и прощание.

Дома нас ждал накрытый к чаю стол — и Сурмин, который по виду Закревского сразу обо всем догадался. Хотелось думать, что Арсений Венедиктович с сожалением расстался с мечтой об Анне, но по его лицу сожаления нельзя было прочесть, а свою синюю кнопку я запрятала подальше. Марья Петровна была наконец-то довольна: Полина, можно сказать, пристроена, строптивая Анна чинно сидит с чашкой, отщипывая кусочки бисквита, а мужчины, как им и положено, говорят о политике и обсуждают газетные новости. Над столом носятся слова, смех, взгляды, звяканье ложечек о чайные чашки.

— Кругом одни бомбисты и революционеры… Полковника Карпова, начальника охранного отделения, убили…

— Где это случилось?

— В доме 25 по Астраханской улице, на Выборгской стороне…

— Убийцу нашли?

— Да, поймали… Представьте, он в шкафу спрятал адскую машину…

— Как жить? Ах…

— Полина, передай Арсению Венедиктовичу варенье…

— Господа, новость: в думе всерьез обсуждают постановление о воспрещении кондукторам трамвая пускать в вагоны дам в шляпках с длинными булавками…

— Это почему?

— А вдруг кому из пассажиров — да в глаз?

— Ха-ха-ха!..

— Иван Павлович, ну грех же смеяться… Вдруг и правда… в глаз…

— Ох-ха-ха-ха…

— И зачем издавать обязательные постановления? Есть же статья 123 — арест до семи дней или штраф до двадцати пяти рублей…

— Анна Федоровна, я приму чай только из ваших рук…

— Княгиня Протасова мне рассказала, что на рынках Петербурга появляется женщина в монашеском одеянии — мать Параскева. Говорят, она монахиня одного из московских монастырей. Она продает в аптечных пузырьках песок от всех хворей…

— Помилуйте, Марья Петровна, это простой песок. Знаю я эту мать Параскеву — она не только "недужных пользует" своим песочком, но и торговцам предлагает — "для счастья в торговле". Лавочники этим песок посыпают около лавки и некоторые товары.

— Просвещение, ау…

— Слыхали, Леопольд П скончался. Он на бельгийском троне пробыл более сорока лет…

— Кто наследник престола?..

— А ты бы хотел?

— Господа, ну, право…

— У полковника Верховского и его супруги послезавтра большой званый вечер — ужин с цыганами и оркестром балалаечников…

— О, мы все приглашены…

Часы в столовой пробили десять. Закревский откланялся и со значение приложился к ручке маман, а затем — к моей. Ждите завтра… Будем ждать, будем — а как же!

Провожать я его не пошла — по его настоянию. И правильно — неизвестно, куда бы я его завела…

У Полины тут же разболелась голова, и Шпиндель на правах жениха повел ее в спальню — подавать нюхательную соль, протирать виски невесты одеколоном и еще бог знает чем заниматься…

Я совершенно бесцеремонно утащила Сурмина в бильярдную, увидев его намерение смыться, — только туда я и знала дорогу. Там я прямо спросила его, будет ли он мне петь… Да. Тогда, сказала я, надо найти рояль…

Сурмин знал, где рояль. Более того, он смог отыскать его в темной квартире.

Я стояла у рояля (того, что сейчас в моей мансарде) точно так же, как вчера. Стояла так, чтобы видеть лицо мужчины, сидящего за роялем.

— Арсений Венедиктович, спойте мне то, что вы поете, когда один…

— Это старый забытый романс…

— Люблю старые и забытые…

И Сурмин спел — только для меня и очень проникновенно — "Гори, гори, моя звезда". У Гр-р с прадедушкой даже предпочтения сходятся. Вот гены что делают!

Это было прощание… Я понимала, что Сурмин прощался с возможностью перевести свои отношения с Анной в другую плоскость, и отныне они — только знакомы. Я снова будто смотрела кино, где я в главной роли.

Сурмин встал. Я не могла отпустить его вот так — не пожав руки. Я шагнула к нему, одновременно снимая серьги. Их я вложила ему в раскрытую ладонь.

— Это вашей дочери. Я хочу, чтобы у вас остались не только воспоминания об этой минуте, но и нечто вполне осязаемое…

— Но я не могу, не должен…

— Можете и должны… И не обижайте меня отказом… Вы не представляете, что вы сделали для меня…

— Ничего сверх своих обязанностей…

Как ему объяснить, что я имею в виду вовсе не его работу (где он, кстати, лопухнулся, проморгав Шпинделя), а его ДНК, его кровь, его потомка — моего Гр-р.

Прежде чем положить серьги в нагрудный карман кителя, Сурмин поцеловал их и мою руку, а я подставила ему лицо — прости, Гр-р… Губы Сурмина были такими же горячими и сухими, как у Громова. Видимо, наследственная черта — доминантный ген…

Следователь не мог покинуть дом Марьи Петровны, не простившись с нею. Поэтому мы вернулись в столовую. Сурмин раскланялся и удалился, также попросив не провожать его.

Я осталась одна со своей прапрабабушкой. Я подошла и

обняла ее:

— Мне сделал предложение Закревский. Завтра он официально придет просить моей руки. Я выйду за него, и мы уедем в Энск.

— Да, наверное, так будет лучше — уехать… После всего, что случилось, здесь тебе мужа не найти…

— Я подарила серьги Сурмину — для его дочери…

— Я же сказала, можешь делать с ними что хочешь… Но я так и знала, ты что-то с Сурминым затеваешь…

Да. Но только через сто лет…

Марья Петровна позвонила в маленький колокольчик. Вошла Устя — и маман отправила нас раздеваться.

Бам-м-м-м… Одиннадцать… Мне оставалось написать Анне письмо и лечь спать. Прощайте, предки…