Заводная

29

Не обращая внимания на комендантский час и белых кителей, Андерсон-сама почти безрассудно, словно искупает какую-то вину, ухаживает за Эмико, но когда та с тревогой напоминает ему о Райли, лишь загадочно улыбается и говорит, что повода для волнений нет и что все идет как надо.

— Скоро приедут мои люди, и тогда настанут большие перемены — никаких тебе кителей.

— Просто сказка.

— Именно. Я отлучусь на несколько дней кое-что устроить, а когда вернусь, все будет уже по-другому.

Перед отъездом он строго наказал ей следовать обычному распорядку дня, ничего не говорить Райли, и оставил ключ от своей квартиры.

И потому этим вечером Эмико просыпается на чистых простынях в прохладной комнате под неторопливыми лопастями вентилятора и едва может вспомнить, когда в последний раз спала, не испытывая боли и страха. В голове туман от непривычно крепкого сна. В квартире сумрак, с улицы попадают лишь отблески газовых фонарей, язычки пламени дрожат, как светляки.

Эмико страшно голодна — рыщет по кухне, осматривает тщательно запечатанные контейнеры в поисках какой-нибудь еды — крекеров, печений, кексов — чего угодно. Свежие овощи здесь не держат, зато есть рис, соус соевый и рыбный. Эмико греет воду на метановой горелке, попутно удивляясь, что Андерсон-сама ту даже не прячет. Теперь и не вспомнить, что когда-то она спокойно наслаждалась подобной роскошью: Гендо-сама держал ее в шикарных апартаментах на верхнем этаже дома в Киото, откуда открывался вид на храм Тодзи и на одетых в черное стариков, которые вели свои неторопливые церемонии.

То давнее время теперь больше похоже на сон, где синеет неподвижное осеннее небо, где Эмико с улыбкой наблюдает за школой Новых людей, в которой малыши кормят уток или постигают чайную церемонию — с интересом и обреченностью.

Она вспоминает свое детство…

…и, содрогнувшись, понимает, что на самом деле ее учили быть безупречной и вечно служить хозяину. Эмико не забыла, как Гендо-сама поначалу щедро окружил ее любовью, а потом выбросил, как шелуху тамаринда. И такая судьба, такой исход не были случайными.

Прищурившись, она смотрит на закипающую в сковороде воду, на идеальную порцию риса, которую сперва отсыпала на глазок ловким движением, без всякой мерной посуды, зная, сколько именно ей нужно, а потом машинально — и так же безупречно — разровняла, как гравий в саду камней, будто готовилась к медитации дзадзэн[88] на рисинках, будто намеревалась до конца жизни разглаживать и разглаживать их плошкой.

Эмико бьет с размаха. Плошка — вдребезги, осколки — во все стороны, котелок с водой подлетает вверх, расплескивая жемчужины кипящей воды.

Девушка стоит посреди этого смерча, смотрит на парящие капли, на рисинки, зависшие в воздухе, замершие в движении, будто и они — пружинщики, на мгновение запнувшиеся в полете, как это делает Эмико во время ходьбы — дикая, нелепая в глазах обычных людей, тех, кому так отчаянно хочет служить.

«Посмотри, куда завело тебя это служение».

Котелок ударяет в стену, рис рассыпается по полу, кругом вода.

Сегодня же Эмико узнает, где деревня пружинщиков, где такие, как она, живут без хозяев и где служат только себе. Пусть Андерсон-сама говорит, что его люди вот-вот придут; чем бы ни кончилось, он всегда будет человеком настоящим, а она — Новым, и всегда будет служить.

Эмико гонит прочь желание навести порядок к приходу Андерсона-самы; наоборот, заставляет себя смотреть на бардак и осознавать, что больше она не раба. Захочет убрать рис с пола — найдет тех, кто это сделает. Пружинщица изменилась, стала кем-то другим — созданием по-прежнему идеальным, но уже на свой лад. И если была Эмико когда-то в душе ловчим соколом, то хотя бы за одно стоит поблагодарить Гендо-саму: он перерезал путы. Теперь можно лететь.

Пробираться по темным улицам до странного легко. То тут, то там в толпе мелькает лицо Эмико: на губах — новая яркая помада, в ушах — серебряные кольца, в глазах — мрачный блеск.

Новый человек, она так гладко скользит в потоке прохожих, что ее никто не замечает; она смеется над людьми — лавирует среди них и смеется. В ней, пружинщице, словно заработал механизм самоуничтожения: Эмико бесстрашно прячет себя у всех на виду, уверенная, что судьба убережет.

Заметив рядом пружинщицу, прохожие испуганно вздрагивают и отходят подальше от нечистой машины, которая бесстыдно порочит собой их улицы, словно местная земля хотя бы вполовину так же благородна, как отвергнувшие Эмико острова. Сама девушка только морщит нос: этот невыносимо шумный, смрадный город недостоин даже нечистот из Японии. Местные не понимают, что ее присутствие для них — честь. Девушка смеется про себя, но, заметив косые взгляды, соображает: смех слышат все вокруг.

Впереди за мегадонтами и повозками мелькают белые кители. Эмико замирает у перил моста через клонг, ждет, когда опасность минует, смотрит на свое отражение в зеленом ореоле газовых фонарей, размышляет, сможет ли стать одним целым с этим каналом, если глядеть в него достаточно долго, сможет ли превратиться в духа воды. Разве сейчас она уже не часть текущего куда-то мира? Разве не заслужила сойти в канал и тихо утонуть? Нет, так нельзя, так могла думать только прежняя Эмико — та, которая еще не умела летать.

Какой-то человек подходит к перилам и встает рядом. Она, не поднимая головы, глядит на его отражение.

— Люблю смотреть, как дети играют в догонялки на лодках.

Эмико чуть заметно кивает, не решаясь заговорить.

— Вы там что-то увидели? Так долго стоите…

Она мотает головой. Китель в отражении выглядит зеленым. Человек стоит слишком близко. Интересно, какой у него будет взгляд, если протянет руку и коснется ее огненной кожи.

— Не бойтесь меня. Это всего лишь форма. Вы же ничего не натворили.

— Нет, — шепчет Эмико, — я и не боюсь.

— Вот и хорошо. Чего опасаться такой симпатичной девушке? — Он ненадолго замолкает. — Странный у вас акцент. Я увидал издали и подумал: чаочжоу, наверное.

Она прерывисто мотает головой:

— Нет, японка.

— С фабрики?

Эмико пожимает плечами, взгляд человека делается пристальным. Она поворачивает голову — ровно, очень ровно, гладко, не вздрогнув, без единого рывка — и смотрит тому прямо в лицо. Китель старше, чем казалось, — примерно средних лет, а может, и молодой, но уже поистертый адской работой. Эмико сдерживает желание посочувствовать ему, отказывает генетически заложенному позыву услужить этому человеку, несмотря на то что он может стать ее палачом. Медленно, очень медленно девушка переводит взгляд обратно на воду.

— Как вас зовут?

Она нерешительно отвечает:

— Эмико.

— Красивое имя. Что означает?

— Ничего особенного.

— Для такой красавицы вы очень скромны.

Эмико грустно качает головой:

— Какая красавица… Я уродина…

Китель смотрит на нее, вытаращив глаза. Она прикусывает язык, понимая, что забылась, выдала себя неосторожным движением, делает шаг назад, уже не пытаясь изображать настоящего человека.

— Дергунчик, — зло выговаривает он.

— Любой бы спутал, — сухо улыбается Эмико.

— Покажи разрешение на свой ввоз в королевство.

— Да, сейчас, где-то тут было. — Девушка молниеносно отступает, отдав приказ всем клеткам тела вплоть до спиралей ДНК. Китель хватает ее за руку, но она ловко вырывается и стремительно, размываясь в неясное пятно, исчезает на дороге среди людей и повозок.

— Держи ее! Именем министерства! Держите пружинщицу!

Все ее существо приказывает девушке замереть на месте, подчиниться, но Эмико может лишь бежать, почти ощущая оплеухи, которые раздавала сенсей Мидзуми за непослушание, и жалящие слова за возражение хозяйским прихотям.

Эмико сгорает со стыда, слыша за спиной команды, но толпа уже поглотила ее, кругом сплошной поток мегадонтов и повозок, а сам китель бежит слишком медленно, ему не найти тот переулок, в котором она переводит дух.

Обходить патрули стороной долго, но теперь Эмико даже нравится эта игра. Если быть осторожной и быстрой, давать себе передышку между стремительными пробежками, уходить от преследователей просто. Изумляясь своей невероятной скорости, она словно заново себя открывает и начинает подозревать, что обучением и оплеухами сенсея Мидзуми из нее выбивали знание собственной природы.

Наконец пружинщица подходит к башне Плоенчит и начинает долгий подъем по лестницам. Райли, по обыкновению, сидит в баре, нетерпеливо ждет.

— Опоздала. С тебя штраф.

Эмико просит прощения, стараясь при этом не чувствовать вины.

— Переоденься. Сегодня важные гости. Очень важные. Вот-вот приедут.

— Я хотела бы спросить вас о деревне.

— Какой еще деревне?

Она, не переставая мило улыбаться, думает, а не врал ли Райли и есть ли такое поселение на самом деле.

— Той, где живут Новые люди.

— Все никак из головы не выбросишь? Я же говорил: заработаешь — отправлю тебя туда, раз так охота. — Он показывает на подсобку. — Иди, скоро выступать.

Эмико хочет задать еще вопрос, но лишь покорно кивает — все потом; он выпьет, станет сговорчивей, тогда и можно будет выпытывать.

В гримерной переодевается Канника — бросает на пружинщицу презрительный взгляд, но ничего не говорит. Эмико тоже меняет одежду и уходит за первым за вечер стаканом льда. Пьет бережно, смакуя прохладу и ощущение того, что все хорошо, которое не оставляет даже здесь, в душном небоскребе. За огороженными веревкой окнами мерцают огни. С высоты город прекрасен. Если бы не люди — настоящие люди, — можно было бы его полюбить.

Эмико делает еще глоток.

Вдруг — переполох, женщины падают на колени, все головы в пол — делают кхраб, Эмико — за ними. Опять он, тот жуткий человек. Тот, который как-то приходил с Андерсоном-самой. Самого Андерсона, как она ни высматривает, нигде не видно. В двери вваливаются Сомдет Чаопрайя с приятелями — уже румяные от выпивки.

Райли подлетает к гостям и просит в зал для важных гостей.

За спиной возникает Канника.

— Допивай живее, дергунчик. Пора за работу.

Эмико так и хочет ответить какой-нибудь грубостью, но не позволяет себе такого безумства и только молит богов дать ей шанс, как только узнает, где находится деревня, отомстить этой женщине за все свои унижения.

Зал для особых гостей набит до отказа. Двери закрыты, внутри душно, несмотря на распахнутые окна. К тому же с Эмико тут вытворяют вещи более дикие, чем на сцене, — там у Канники есть примерный сценарий, а здесь мучительница сперва проводит ее мимо гостей, показывает, предлагает им пощупать пружинщицу, ощутить жар кожи и приговаривает:

— Нравится? Думаете, это — очередное грязное животное? Сегодня вы узнаете, что такое «грязное животное» на самом деле.

Тот властный человек, его охранники и приятели разглядывают Эмико, отпускают шуточки, щиплют за зад, мнут грудь, запускают руки ей между ног и хохочут немного нервно; она для них — еще незнакомое развлечение.

Канника указывает на стол.

Пружинщица кое-как залезает на черную лаковую поверхность. Мучительница покрикивает, заставляет наклониться, пройтись, показать всем нелепые дерганые движения. Гости тем временем налегают на спиртное, весело и шумно болтают вместе с подсевшими к ним девушками. Наконец демонстрация окончена, и Канника приступает к делу.

Она силой укладывает Эмико на стол (мужчины подходят ближе, надругательство начинается), не спеша поигрывает ее сосками, проводит нефритовым членом между ног, пробуждает заложенные создателями реакции — те, которые сама девушка не может контролировать, как бы ее душа ни сопротивлялась.

Зрители наблюдают за унижением, возбужденно подстегивают Каннику, требуют большего, та, заводясь все сильнее, выдумывает новое издевательство: раздвинув ягодицы, присаживается жертве на лицо и заставляет исследовать раскрытую глубину.

— О да, теперь чувствую. Тебе нравится засовывать туда язык, грязная пружинщица? — Потом говорит хохочущим над послушной куклой зрителям. — Нравится. Грязные пружинщицы обожают это. — Еще один взрыв смеха. — Давай, мерзкая девка, еще, еще. — Она давит сильнее, почти не давая униженной девушке дышать, заставляет работать языком активнее, доставлять удовольствие, потом помогает себе рукой, наслаждаясь властью над жертвой. — Хотите рассмотреть получше? Пожалуйста.

Бедра Эмико раздвигают в стороны, выставляя все напоказ, чьи-то пальцы, поиграв ее складками, входят внутрь.

— Хотите трахнуть? Трахнуть пружинщицу? Дайте мне ее ноги.

Канника хватает ее за лодыжки, тянет кверху, потом в стороны и раскрывает девушку еще больше.

— Нет, — еле выговаривает Эмико, но мучительницу не сдвинуть.

— Будь послушной, дергунчик. — Канника поясняет гостям: — Что ей в рот ни положи — съест все. — Люди хохочут, а она наваливается еще сильнее. Теперь Эмико ничего не видит — только слышит, как ее называют шлюхой, собакой, грязной куклой, игрушкой, не лучшей чем резиновый член.

Все умолкают.

Эмико пробует шевельнуться, но Канника держит крепко, так что даже рта не раскрыть.

— Лежи спокойно, — командует мучительница. Потом кому-то еще: — Нет. Лучше этим.

Пружинщица чувствует, как ее руки прижимают к столу, чьи-то пальцы сперва тычутся, а потом проникают ей внутрь.

— Смажьте, — возбужденно шепчет Канника и крепче хватает свою жертву за лодыжки.

В заднем проходе делается мокро, скользко. Потом — толчок. Что-то холодное. Эмико возмущенно мычит. Давление на секунду ослабевает, но тут же слышен голос Канники:

— Ну что за мужчины такие. Трахните ее! Трахайте и смотрите, как она будет дергаться. Пихайте и глядите на конечности. Пусть спляшет, как настоящий дергунчик.

Снова давят, хватают еще крепче — так, что не вырваться. Толчок. Что-то холодное входит внутрь, дальше, сильнее, раздвигая стенки, — Эмико вскрикивает.

— Вот так-то, отрабатывай содержание, — хохочет Канника. — Пока не кончу — не встанешь.

Пружинщица снова начинает ее вылизывать, брызжа слюной, по-собачьи, отчаянно, а бутылка из-под шампанского проникает все глубже, все больней.

Гости веселятся:

— Гляди, гляди, как ее передергивает!

В глазах девушки стоят слезы. Канника заставляет ее работать изо всех сил. Ловчий сокол в душе Эмико, если такой вообще был там, сдох, безвольно свесил крылья. Жизнь, полет, побег — не для нее. Только покорность. Ей снова указали на свое место.

Весь остальной вечер — сплошной урок повиновения и понимания благ, которое оно дает. Эмико умоляет Каннику о возможности услужить, подчиниться, лишь бы прекратить боль и издевательства, просит дать любое задание, лишь бы пожить еще немного. В ответ ее мучительница только хохочет.

Наконец пытка окончена. Уже поздний вечер. Эмико — сломленная, вымотанная, по щекам стекает тушь — сидит, привалившись к стене, и чувствует, что внутри все омертвело. Лучше быть мертвым человеком, чем живой пружинщицей. В зале начинают мыть пол. У дальнего края барной стойки чему-то посмеивается Райли.

Уборщик все ближе. Эмико думает, сотрут ли ее с остальной грязью, вынесут ли на улицу, свалят в кучу с другим мусором, оставят рабочим Навозного царя. Ведь можно просто лечь и дать покрошить себя в компост, позволить вышвырнуть — Гендо-сама так с ней уже поступал. Она — всего лишь хлам и теперь хорошо это понимает.

Полотер обводит вокруг нее тряпкой.

— Меня почему не выбрасываешь? — хрипит Эмико. Уборщик бросает на девушку озадаченный взгляд и продолжает мыть пол. — А ну отвечай! Разве не хочешь меня выбросить? — Крик гулко разносится по пустому залу.

Райли поднимает голову и хмуро глядит на девушку. Она понимает, что говорила по-японски, и повторяет уже на тайском:

— Почему меня не выбрасываешь? Я — тоже мусор. Выбрось.

Полотер вздрагивает и, неуверенно улыбаясь, отступает.

Подходит Райли. Садится рядом.

— Вставай, Эмико. Ты его пугаешь.

— Да наплевать.

— Само собой. — Райли кивком указывает на соседний зал, где все еще сидят важные гости: расслабленно потягивают напитки и обсуждают недавнее развлечение. — Тебе — награда. Они дали хорошие чаевые.

— Каннике тоже дали?

— Не твое дело.

— Ей — тройные, а мне — пятьдесят бат?

— Даже не начинай, — предупреждает Райли.

— А то что? Выбросите в компост на метан? Сдадите белым кителям?

— Не нарывайся. И не зли меня. — Он встает. — Кончишь себя жалеть — приходи за деньгами.

Девушка провожает его потухшим взглядом. Старик залезает на стул, наливает себе еще, смотрит на нее, что-то говорит Дэнгу, тот услужливо кивает, кладет в чистый бокал лед. Райли показывает стакан Эмико, ставит его на пачку розовых банкнот и больше не обращает на подопечную никакого внимания.

Интересно, что происходит со сломанными пружинщиками? Она не слышала, чтобы кто-то из подобных ей умирал. С их хозяевами такое случалось, а с пружинщиками — нет, все ее подруги жили дальше, причем долго. Сенсея Мидзуми она никогда об этом не спрашивала.

Спотыкаясь, Эмико подходит к бару, приваливается к стойке, берет стакан. Райли толкает к ней кучку денег.

Она допивает, глотает лед и чувствует, как холод проникает глубоко внутрь.

— Вы уже узнавали?

— О чем? — Старик занят раскладыванием пасьянса.

— О поездке на север.

Он поднимает глаза на девушку, переворачивает колоду и, помолчав немного, говорит:

— Это очень непросто. За один день такое не устроишь.

— Так вы узнавали?

— Да, узнавал. Только пока белые кители бесятся после убийства Джайди, никто никуда вообще не ездит. Что-то изменится — скажу.

— Мне надо на север.

— Я это уже слышал. Заработаешь — поедешь.

— Я много заработала. И хочу уехать сейчас.

Рука Райли взлетает стремительно, но девушка успевает заметить не слишком быстрое для нее движение и принимает оплеуху с покорной признательностью, которую испытывала к Гендо-саме, когда тот водил ее в дорогой ресторан. Щека горит и тут же начинает неметь, Эмико ощупывает след от ладони.

— Поедешь, когда это будет удобно, черт тебя подери, — холодно прибавляет старик.

Девушка покорно кивает, усваивая вполне заслуженный урок.

— Значит, помогать вы не станете.

Райли снова берет в руки карты.

— Так она хотя бы существует?

— Конечно, раз уже тебе так хочется. Стоит на месте. А будешь меня допекать — исчезнет. Теперь уйди с глаз моих.

Сокол в ее душе мертв. Мертва и сама Эмико — мусор для компостной ямы, мясо, которое пожрет город; гнилье, которое станет газом для фонарей.

Она смотрит на Райли, представляет убитого сокола и вдруг понимает, что есть нечто худшее, чем смерть, что некоторые вещи нельзя стерпеть.

Кулак молниеносно ударяет прямо в мягкое стариковское горло.

Тот, выкатив глаза, валится назад, тянет руки к шее.

Все происходит очень медленно: Дэнг поворачивает голову на грохот упавшего стула, Райли вскидывает руки и хлопает ртом, как рыба, пытаясь вдохнуть, уборщик роняет швабру, Нои с Саенгом у дальнего конца бара и охранники, ждущие, когда их можно будет отвести домой, — все — очень медленно — оглядываются на шум.

Старик еще не успел упасть, а Эмико уже подбегает к залу для важных гостей и спешит к своему главному обидчику — к тому, кто сидит среди друзей, хохочет и даже не вспоминает о боли, которую ей причинил.

Девушка распахивает дверь. Гости удивленно поднимают головы, смотрят на нее, открывают рты, хотят закричать, охранники тянут руки к пружинным пистолетам, но все они слишком медлительны.

Тут нет Новых людей.