Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2)

Ныне во Всегда: Куда заводят сны

Он бредет сквозь вселенную белизны.

Снег...

Не помнит, когда последний раз видел снег.

Снег падает нежно, как поцелуй ребенка. Снежинки крутятся и сталкиваются и сверкают, звеня, и пальцы ног шелестят по тонкой поземке. С каждым шагом он слышит хруст столь мягкий, что не назвать звуком.

Он чувствует этот хруст подошвами босых ног. Голы и ноги, и чресла, грудь и голова - он обнажен - но не ощущает холода. Значит, сон. Он понимает, как это устроено. Каким бы холодным ни был пейзаж, он нежится в теплой постели где-то... далеко отсюда.

Очевидный сон. Прошло более двух десятков лет с тех пор, когда он еще мог ходить.

Он слишком легко мог бы затеряться в славной игре мышц и костей, крови и дыхания... но он грезил о ходьбе долгие годы и не может забыть, чем грозит ходьба.

Он шел очень долго и зашел очень далеко. Как долго и как далеко, невозможно судить, это же сон; но вот перед ним замаячила тень и стала силуэтом. Хижина размером с дом, коническая крыша.

Опыт автоматически подсказывает: юрта, слишком высокая и острая для Монголии. Он приближается и видит яснее, и кивает себе. Скорее центральноазиатская, может, казахская. Что удачно. Его диссертация потребовала хорошего знания старотюркского языка и наречий, из оного произошедших; он вполне сможет понять речи на дюжине языков Центральной Азии, от Алтая до Уйгурии, тогда как монгольская группа неизбежно породит затруднения.

Юрта вращается или он обходит ее; так или иначе, ему понятно - это цель всего пути.

Чтобы нечто закончить или нечто начать. Или всё сразу.

Вход показывается ему, ночь упала, хотя он даже не заметил. Сейчас единственным источником света стало дружелюбное мерцание огня за неплотно задвинутым войлочным пологом. Значит, не казахская: ни один кочевник предгорных степей не стал бы так небрежно тратить тепло домашнего очага в подобную ночь.

Он понимает, что ему не терпится узнать, кто же ожидает внутри.

Он набирает дыхание, чтобы объявить о себе, но колеблется, не зная, какой язык избрать; и просто тянется к тонкой полоске света. Внутреннее убранство скажет всё, что нужно.

- Ты не можешь войти.

Он останавливается, морщит лоб. Голос - скорее низкое, равнодушное рычание где-то за плечом. Однако он не вздрогнул. Лоб покрыт морщинами. Он не вздрогнул, потому что уже понял, что он не один.

И медленно оборачивается в беспредельную ночь. - Ты говоришь по-английски.

- Как и ты. - Тень выплывает из мрака. - Идем к огню.

Тень двигается влево, становясь силуэтом. Он видит причину: там маленький костер в кольце камней, под кожаным навесом для защиты от снега.

- Извини, - говорит он. - Я не хотел вторгаться на твою землю, не был намерен злоупотребить гостеприимством или бросить вызов.

- Этого не было. - Тень небрежно машет рукой в сторону юрты. - Вот твое место.

- Мое? - Он снова хмурится, обдумывая; кажется, он и это заранее понял. - Но почему я не могу войти?

- Потому что так сказал я. Сюда. - Тень манит его к костру. - Оденься.

- Мне не холодно.

- Одежда не только для тепла.

Под навесом (бизоньи шкуры, сшитые кожаными ремешками, он мимолетно замечает и удивляется, как такое возможно, бизоны истреблены сотни лет назад) имеется вешалка из бедренных костей и ребер, связанных жилами; на ней шерстяное серапе и брюки. Рядом лежат узкие потертые сапоги.

Одевшись, он говорит, глядя на костер: - Я знаю тебя?

- Так тебе кажется.

- Голос звучит знакомо.

- Наверняка.

Мягкое пощипывание шерсти по коже становится самым приятным ощущением в жизни. - Спасибо. Я устал ходить голым.

- Как и все.

Пара ребер поддерживает поперек костра длинный вертел. - Еда есть?

- Ты голоден?

Вопрос рождает долгое раздумье. - Нет. Но думаю, проголодаюсь.

- Будет голод, будет и пища.

Он кивает. - Где мы? Что за место?

- Сложное дело.

- Не понимаю.

- Знаю.

- Что ты здесь делаешь?

- Жду тебя.

- Ты так сказал, будто это заняло много времени.

Тень рассеянно кивает. - Почти вечность.

- Ты придешь к огню? Я знаю твой голос. Знаю, что знаю твой голос. Но почему-то мне нужно видеть.

- Сядь.

- Что?

- Сядь. Садись там, где стоишь.

Он смотрит вниз. У ног лежит груда кож и мехов. - Ладно, - говорит он и садится.

- Это твоя сторона. - Фигура собирается среди снега и ночи. - А это моя. Тебе нельзя на мою сторону. Я не приду на твою.

Он замечает, что кивнул. - Итак, тут есть правила.

- Всегда есть правила.

- Хорошо. Ладно. Выявлять правила - вот моя работа.

- Уже нет.

Фигура заходит под навес, и странное место и странная одежда и седина в волосах и бороде ничего не значат, потому что это лицо он знает лучше, чем свое. - Хэри!

Он вскакивает, чтобы прыгнуть над пламенем и сжать сына в объятиях. - Хэри, о мой бог...

- Нет.

- Но...

- Правила. - Голос мрачен и спокоен, и сулит смерть, как и хмурое лицо. - Погляди, что между нами.

Он следит за рукой, щурится на вертел. В отличие от всего в этом месте, тот сделан не из камня или кости или иной природной вещи.

Это меч.

Длинный и черный и угрожающий, сотворен без мастерства, изящества и красоты; чисто функциональная вещь для убийства. - Какого хрена...

- Коснись головки. Не бери. Просто потрогай.

Он так и делает - осторожно, ведь лезвие грелось в пламени неведомо сколько и может одарить его ожогом третьей степени; но пальцы не сожжены, и в груди рождается удивление. - Он даже не теплый...

Более чем: меч вливает лед в вены и позвоночник и только теперь, полностью одетый и стоя у костра, он ощущает холод.

- Я на этой стороне. Ты на той стороне. Меч остается между нами.

- До каких пор?

- Пока я не возьму его.

Он озадаченно трясет головой: - Помоги мне немного, Убийца. Всё это...

- Не надо. - Слово вылетает, плоское и твердое и окончательное, как удар топором по дубу. Шрам поперек носа вспыхивает кроваво-алым. Да, его семья наделена дурным характером. - Не зови меня так. Никогда...

Он замирает. - Я ничего такого.

- Отец звал меня Убийцей.

- Но, Хэри, я твой отец...

- Мой отец мертв. Твой сын, твой Хэри, он... кто-то еще. Если вообще существует.

- Ладно. М-да, извини. - Долгий вздох, опущенная голова. - Для меня всё также нелегко.

Двое мужчин садятся друг против друга у костра, между ними меч черного льда. - Так как тебя звать? Будет ли хорошо, если останется Хэри?

- Я пришел сюда как Джонатан Кулак. Мои сделки обернулись худом.

- Джонатан... - бормочет он, щурясь, ведь он должен понять... и тут улавливает намек, и вспыхивает, посылая свет улыбки. - О. Джонатан Кулак. Мило.

- Мог бы догадаться. Если кто поймет, так ты.

- Мы читали вместе. Помнишь?

- Я читал со своим отцом.

- Это важное различие?

- Да, если я говорю.

- Упрямое дитя. Тогда что? Я твой Мефистофель?

- Скорее наоборот.

- О, прошу. Риторическая инверсия столь очевидна, что едва ли поднимается над уровнем банальности. Одинокий Изгой, которого ты так усердно в себе пестуешь, впечатлит туристов. Но помни, кто я.

- Хватит. Просто хватит. Это не антропология.

- Уверен? - Он покашливает, будто перед началом лекции. - Знаешь, что такое антропология?

- То, о чем говорит антрополог. Да, помню. Но я слышал это не от тебя.

Он неудобно сидит на груде шкур. Здесь и сейчас он счастлив, как никогда прежде. Жаль лишь, что сон окончится. - Если я не твой отец, то кто я?

Второй чуть склоняет голову, но скептический взгляд различим сквозь брови. - Сколько тебе лет?

- Не знаю. Какой сейчас год?

- Никакой. Ты помнишь себя?

Он пожимает плечами: - Помню, справлял семьдесят пять. Подарок? Твен с автографом. Помню, ты читал мне.

- Погляди на свои руки.

Он не глядит. - Хэри, я умею ходить - это ключ. Надеюсь только на то, что не забуду сон, проснувшись. Эти образы отражают комплекс юнгианских идей столь сложный, что...

- Ты не проснешься. Это не сон.

Он вежливо хихикает. - Разумеется, ты так скажешь.

- Так и говорю.

- Ты сказал, будто я мертв. Это какая-то загробная жизнь?

- Я сказал, мертв мой отец.

- Ага, вижу. Я не он. Думаю, это некое утешение. Тут малость уныло для Небес, а согласно Сартру, ад - это...

- Слушай, могу звать тебя Дунканом. - Он смотрит на свои руки, и мышцы вздуваются на челюстях. - Полагаю, тебе лучше звать меня Кейном.

Потрясение, словно он коснулся меча, снова охватывает его, мотает и проходит над головой, будто волна. - Теперь мне это не нравится.

- Отсюда еще хуже.

- Мне жаль. - Глаза слезятся, голос стал ломким шепотом. - Мне так жаль, Хэри. Тебе не нужно было становиться Кейном. Мне следовало бы...

- Нам с тобой, Дункан, не следовало бы. Нам следует. Мы должны.

- Если это не посмертный сон, то что?

- Сложное дело.

Он снова невольно кивает. - Может, тебе нужно начать сначала.

- Нет начала. В том часть проблемы. - Кейн смотрит в глаза Дункану, через пламя. - Нет начала, потому что время так не работает. Уже нет.

- Должно быть.

- Ага. Еще часть проблемы.

- Так...

- Я не могу объяснить. Язык подводит. Самый простой способ - считать, будто всё происходит прямо сейчас. Хотя и не так. Следствия могут встать раньше причин. Есть причины, которые вызовут следствия, только если не случатся.

- Хаос.

- Нечто вроде.

- Я о примордиальном Хаосе. Мифологическом. Пустота пред Словом. Гиннунгагап. Тиамат.

- Ага, окей, вроде того. Черви в дохлой корове, мать-ее-так. Вселенная сломалась.

- Сломалась.

- Ага. Будет не слишком большой ошибкой сказать: я тот парень, что ее сломал.

Он пытается скрыть насмешку. - Ты так гордишься своим образом легендарного негодяя.

- Это не гордость.

- Ты всегда настаивал на львиной порции вселенской вины. Романтическая поза. Точнее, поза Романтизма. Обреченный антигерой Байрона. Две золотые медали на Олимпиаде Испорченных Ублюдков, главная роль в фильмах "Мне плевать кому тут больно" и "Неужели не видишь как я страдаю по тебе".

- А люди удивляются, откуда у меня такой злой язык.

- Изображаемая тобой персона - слегка измененный вариант давно известного литературного тропа. Бич Божий. Удивлен, что это не один из твоих эпитетов.

- Бич Божий. Ха, смешно. Я и забыл.

- И тем не менее он - основа твоего образа.

- Да, хотя нет. - Он качает головой. - Не рука Бога держит бич.

- Итак. - Дункан садится прямее, скрестив ноги как портной, руки на коленях. - Вселенная сломана. Полагаю, ущерб как-то связан с моим появлением здесь.

- Ага. Но не так, как тебе кажется.

- Итак. Допустим, она сломана: как нам ее чинить?

- Я именно об этом. - Хохот резкий и нечеловеческий, будто скрежет кирпичей. - Кто говорит, что можно починить?

Дункан не находит что ответить.

- Мы здесь не ради какой-то там починки. Мы здесь, чтобы я задал вопрос, а ты ответил.

Дункан выплевывает комок из горла. - Хорошо.

- Простой вопрос. Простой ответ.

- Не ты ли любил говорить: когда кто-то скажет, что дело простое, берегись - он хочет тебе что-то впарить?

- Точно. Но обычно в любую мою фразу влезают "дерьмо" и "хрень". Вопрос прост. Ситуация - нет. - Он шевелился и набирает воздуха, только чтобы шумно выдохнуть и промолчать.

И еще раз. И третий.

- Все хорошо, э, Кейн. Вижу, как тебе трудно. Не спеши.

- Не трудно. Но охренительно страшно. Слушай, ты знаешь кота Шредингера, верно?

- Квантовое наложение, да. Помню, ты вспомнил о нем в решающий момент "Ради любви Пеллес Рил" - причем некорректно. Квантовая механика Шредингера трактует кота как живого и мертвого одновременно; в твоем контексте лучше подошла бы метафора из теории хаоса: добавляя энергию в хаотически неустойчивую систему...

- Да, да, точно. Мое воспитание пострадало, потому что учитель был безумнее дерьма летучей мыши. Двадцать три часа в день. А иногда двадцать четыре. Чертовски повезло.

Дункан опускает голову. - Если бы слова могли выразить, как...

- Забудем. Вряд ли ты был виноват. Вряд ли это вообще был ты.

- И все же я не понимаю...

- Смотри, мы тут... что мы делаем... это реально больше похоже на трахнутого кота Шредингера. Ты и я - и миллиардов пятнадцать прочего народа - мы живы и мертвы. Бряцаем на лирах в Раю и обнимаем жопами докрасна раскаленные бритвы в Аду. Одновременно. Прямо сейчас и прямо здесь, Ты и я, мы в том ящике. Мы сами типа ящик. Пока никто не откроет нас, следствия остаются потенциями.

- Но открытие его... нас... всё реализует.

- Да уж.

- О каких следствиях ты говоришь?

- Не знаю. - Он хмурится. - Мы не знаем. В том и суть.

- Потому что мы в ящике. Твой вопрос и мой ответ... они нас откроют?

- Почти наверняка. - Он сердито поводит плечами. - Просто гребаная метафора.

- Метафора. - Дункан смотрит в огонь. Такой же хмурый, как Кейн. - Ни один из законов этого места не воспрещает мне взять время и подумать? Верно?

- Не воспрещает. И не бойся, говори что хочешь. Это не чертова сага о культурных героях. Здесь нет трюков. Ловушек. Я просто хочу знать.

- Непривычно прямо.

- В обмане нет пользы.

- Интересно.

- Вообрази на секунду, что сможешь забрать назад худшее, что совершил.

Сердце Дункана замирает, ответом становится лишь пустое эхо.

- Худшее, что я...

- Ага. Что, если бы ты мог? Сделать это не-произошедшим. Утопить во временном потоке дерьма, которое никто не делал.

Дункан дергается. - Ты не лукавишь?

За костром он видит лишь блеск пламени в глазах Кейна.

- Я серьезен, как нож в паху. Здесь не место для шуток. Или лжи.

- Худшее... по какой мерке? Худшее... в каком смысле? Ты говоришь о грехе? Зле? Сожалении? Вреде другим? Вреде себе?

- Всё не так сложно. Худшее - лишь фигура речи. Возьми что-то, чего ты не хотел бы делать, или то, что хотел, но не сделал. Можешь даже не рассказывать мне. Один случай, который ты переделал бы. Если бы мог, стал бы?

- Какой ценой?

- Э, в том и заноза.

- Ого. Так всегда, верно?

- Всегда и везде. "Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам" и всякая срань. Гамлет сглупил. Это не смерть, это будущее.

- Так... что я отдал бы, если бы мог...

Второй поднимает покрытую шрамами руку, отгораживается ладонью. - Прежде чем ответишь, скажу: дело не только в тебе. Понимаешь? Хочешь, обменяй надежды рая на вечные муки ада. Твое дело. Но дело не только в тебе. Почти не в тебе.

Дункан склоняет голову. - Я профессиональный скептик по отношению ко всяческим посулам посмертия.

- Это же просто метафора, ладно? Или нет. Твой выбор может пожать жизни миллионов, эти люди не получат своего шанса на выбор. Цена может оказаться плохой, верно. А для других - еще худшей. Если ты ошибся насчет посмертия - можешь послать, скажем, миллиард детей вечно пылать в озере огня. Да в дупу посмертие! Просто скажем: миллиард детей испытают галлюцинации, будто их пытают демоны, сдирают плоть, вырывают глаза и оставляют умирать от нейроинфекции.

- Не завидую твоему воображению.

- М-да. Воображение. Все дело в нем. Как насчет, например, нового штамма ВРИЧ, резистентного к вакцине?

Дункан замолкает.

- Или, скажем, твоей болезни. Ты обратишь ее на каждого, заставив сойти с ума и гнить заживо в теле, утопающем в луже дерьма и мочи.

Он опускает голову и говорит огню: - Хэри, это нечестно.

- Да при чем тут честь. И я не отзываюсь на это имя.

- Тогда Кейн. Я так и не нахожу смысла. Люди под угрозой, если я скажу "да", или скажу "нет"?

- Так и сяк. В том и суть.

- И как прикажешь решать?

- Брось монетку. Какого хрена, откуда мне знать?

- Так твой пример о миллиарде детей...

- Красивое круглое число. Возьми самое худшее, что можешь вообразить, и возведи в куб. Вот что может случиться.

- Может. Не обязательно. Если возможные последствия будут в любом случае...

- Не так. В них общее лишь то, что мы ни черта не знаем. Не можем знать. Ты можешь уничтожить вселенную. Можешь подарить всем живущим вечный пир на Большой Леденцовой Горе, чтоб они подавились. Или можешь вообще ничего не изменить, и мы брели по говну без всякой выгоды. Что угодно между. Именно что угодно.

Дункан кивает. Смысл начал вырисовываться. - Выбор как абсолют. Выбор как вещь в себе. Закон Непостижимых Последствий.

- Более-менее.

- К чертям город, - тихо говорит Дункан. - Я сжег бы мир, чтобы спасти ее.

- Ага... - бормочет Кейн, хрипло и зло. - Так и думал, что ты напомнишь.

- И этого ты просишь от меня?

Его взгляд ползет по костяшкам пальцев, как всегда, когда его терзает боль. Или стыд. - В тот миг я думал, что говорю правду.

Уголки рта Дункана опускаются. - Я тоже так думал.

- Вот только... на деле все оказалось наоборот.

- Мне не нравится, как ты это сказал.

- И мне.

- Хэри... что случилось? Она...

- Уже давно.

- Но как?

Снова пожатие плечами. - Вместо того, чтобы сжечь мир, спасая ее, я сжег ее, спасая мир.

- Ты принес в жертву Шенну?!

- Не намеренно.

- Хэри, мне так жаль...

- Всем чертовски жаль. - Лицо исказилось, глаза крепко зажмурены. - Ага. Гм, слушай. Теперь мне жаль. Думал, всё зажило... А оно вот как... ярко...

- Ах... - говорит Дункан. - Ах, думаю, мне понятно.

- Напополам. Почти что. - Кейн кивает костру. - Мечом вроде вот этого. Половина ее упала на меня.

- Мне жаль... - Шепот. - Хэри, мне так...

- Ага. Спасибо. Глаза встречаются над огнем. - По крайней мере, убил не по своей воле.

Дункан опускает голову. Поджимает колени к груди, кладет на них подбородок. - Думаю, с разговорами покончено. На время.

Когда утро подбирается к навесу из бизоньих шкур, становится светлее и холоднее. Небо серое. Снег кончается вместо с ночью, и Дункан наконец видит, где они: на краю обрыва, на утесе, открывающем панораму бесплодных пустошей. Здесь нечто ему знакомо, и загадочное чувство заставляет его встать.

Осторожно он бредет к краю, медленно, щупая путь, понимая, что снег может скрывать опасные расселины. Теперь можно разглядеть лик утеса, внизу интересные структуры, слишком правильные, чтобы быть просто осыпью. Постепенный спуск к равнине. Будь внизу люди или даже дымки из труб, это могло бы быть скальным городом, как у народа анасази...

- Ох, - произносит он. - О, разумеется.

И это он как будто знал заранее.

- Хэри... то есть Кейн. Это же он? То место? Вертикальный город "Отступления из Бодекена"?

Голос доносится из-за левого плеча. - Ага, то самое.

- Так вот ради чего всё.

- Нет.

- То, что ты сделал здесь...

- Не ради него всё затеяно.

Он оборачивается. - Не тут ты совершил самое дурное дело?

Кейн прямо за ним, чуть сбоку. Глаза холодны, как небо. - Даже не тепло.

- Ты отменил бы это, если бы мог?

- Это? Шутишь?

- Скорее интересуюсь.

- У тебя никогда не было чувства юмора.

- И всё же...

- Извини. Хотя мог бы догадаться. Ответ - нет.

Кейн трясет головой, будто просыпаясь. - Лучше так: нет, на хрен.

- Те щенки. Дети. Подростки.

Кейн бредет назад к огню. - Думаешь, если спрашивать без конца, получишь желаемый ответ?

Дункан уязвленно замирает. - Недостойный тон.

- Куда достойнее, чем "заткни пасть". А я именно о том.

- Ты злишься.

- Всегда такой был. Хотя не с тобой.

- Теперь и на меня злишься?

- Просто... - Он машет рукой, чтобы не сказать "заткни пасть" снова. Не оглядывается. - Только не говори, будто понимаешь меня. Будто знаешь, чего мне стоило сделать то, что я сделал. Пережить всё то, что я прошел. Будто можешь хотя бы вообразить.

- Ты пережил даже меня.

- Нет. - Кейн оборачивается и рубит воздух между ними, и край его ладони почти невозможно увидеть. - Я же сказал. Это не был ты.

- А кажется, что я, - мягко отвечает Дункан. - Больно, как будто это был я.

Глаза Кейна чуть теплеют. Плечи опускаются, он кивает: - Ага, думаю, нужно было заметить. Прости. Я пришел не чтобы тебя обидеть. Или разрешить давние проблемы с папашей. Настоящего отца я простил годы назад.

- Вот почему я здесь вместо него? - Дункан медленно шагает по снегу к юрте. - Отец моложе, чем ты сам. Выше и сильнее тебя. Я не болен. И - как ты продолжаешь твердить - не меня ты простил.

- Всё это не к делу.

- Уверен? Ты уверен, что я молод и силен и здоров не потому, что ты неосознанно возжелал дать папаше взбучку? Выбить из него дерьмо? Мы оба знаем, я заслужил.

- Вот не знаю, что значит "заслужил". Знаю, так говорят люди. Знаю, почему. Но какое это имеет отношение к реальной жизни?

Дункан расставляет руки. - Это реальная жизнь?

- Эге, ну, еще я не знаю, что такое "реальная".

Он кивает. - В двадцатом столетии был побочная ветвь аналитической философии, посвятившая себя изучению структурной лингво-психологии истинности суждений...

- Тут тебе не гребаные дебаты. Или семинар. Иисусе. - Он трясет головой. - Уже забыл, как чертовски ты утомителен.

- И не знал никогда. Сам же твердишь? Я не тот Дункан, которого ты знал. Ты не мой Хэри. Мы не встречались до этой ночи.

- Будь кем хочешь. Лишь ответь на проклятый вопрос.

- Но разве мой ответ не зависит, причем значительно, от реальной моей сути?

- Чертов академик. Кончай бредить.

Дункан признает его правоту, кивая. - Если я понял вопрос, выбор таков: или оставить мир - вселенную, реальность, что угодно - как она есть, во мраке и разрухе, или совершить, гмм... одну вещь... направить по пути, который мне нравится... - Он восстанавливает контроль над голосом, впадая в профессиональную назидательность. - Заранее зная, что любые последствия, к добру или к худу, совершенно непредсказуемы.

- Более-менее.

- Это выбор Обезьяньей лапы.

- Ты сказал так, будто я понимаю, о какой хрени ты говоришь.

- Это рассказ, написанный три столетия назад неким У.У. Джейкобсом. "Обезьянья лапа". Три желания - три шанса согнуть судьбу по своей воле - и каждое приносит лишь ужас. Изменяя судьбу, лишь делаешь ее хуже.

- Верно. Вот только судьба - дерьмо собачье, а что хуже - зависит от того, кого спросишь.

- Понимаю, почему тебе хочется верить в это.

- И это всё к нашему делу каким херовым местом?

Дункан невольно соглашается, что напутал. - Разумеется. Только лишь... я подозреваю...

Голос затихает, он опускается на кипу мехов и шкур у костра. Он замерз. Слабость крадется по ногам и рукам, левая рука дрожит, он не может говорить - глаза открыты, и он закрывает их, чтобы спрятаться в темноте.

- Я только хочу знать, - говорит он очень, очень мягко, - что это реально. Что это верно. Если я решусь... вернуть... такое может произойти?

Закрытые глаза зудят. Слезы текут по щекам. - Вот и всё. Всё, что хочу знать. Всё, что нужно знать. Если я решу изменить, оно... изменится?

- Возможно.

- Возможно? И ...больше ничего? После всего? Ты можешь выдать мне лишь "возможно" ?

- Дункан... Я думал, что выразился ясно. Похоже, что нет.- Голос Кейна тих и как будто полон сожаления. - Не перемена рождает непредсказуемые последствия. Сам выбор. Одно из возможных последствий выбора в том, что... возможно... перемена случится. Вот и всё, что я могу дать. Вот и всё, что у меня есть.

- И ты говоришь, что мой выбор может уничтожить вселенную... без пользы?

- Не без пользы.

- А, вижу. Конечно. Эрудиция меня подвела. - Слезы льются сильней, хотя голос сосредоточен и отстраненно спокоен, как у профессора, читающего лекцию, хотя погружен в самые сладкие сны наяву. - Это не волшебная сказка.

- Хотелось бы.

- Тебе легче, - бурчит он. - Ты никогда не знал мира без магии.

- Так как это всё к нашему делу...

- Не важно. И не думаю, что могу тебе объяснить. - Он глубоко, прерывисто вздыхает. - Это точно простой выбор. Вещь в себе.

- Ага. Рискнешь ли ты вселенной ради одной перемены?

- Помоги мне Бог... - Спокойствие голоса Дункана плохо сочетается с всхлипами. - Ты не можешь... Я обычный человек. Ты не смеешь просить выбора. Нет, если всё это по-настоящему...

- Вот только что посмел.

- ...боги... - Он понимает, что просит пощады словами из чужого воображения. - Смилуйтесь...

- Нет здесь богов, Дункан. Только ты.

Голова поникла. Здесь нет места лжи.

- Тогда... да.

Истина похожа на шепот.

- Да, я решился бы. Ради шанса. Ради надежды на шанс.

- Окей. Спасибо, Дункан. Признателен за помощь. Прости, что так получается, но ты единственный человек во всех вселенных, от которого могу ждать хорошего совета.

- Что? Совета? - Глаза открываются. - И всё?

- Нет.

Кейн держит меч обеими руками. Если ладони сожжены межзвездным холодом, он не дает знака.

- Хэри?.. Хэри, что такое? Что ты делаешь?

- Я сказал.

Кейн делает выпад с небрежным, брутальным мастерством. Лезвие пронзает грудину Дункана, рассекая сердце пополам, и тьма падает на его жизнь, и он слышит лишь:

- Я больше не отзываюсь на это имя.