Заговор

Глава 15

После давешних утренних событий у нас все как-то разладилось. Ваня сник, целый день не вставал с постели и к тому же громко стонал. На мой взгляд, ударили его не так уж сильно, чтобы изображать умирающего. Я подозревал, что таким образом он пытается реабилитироваться за ночное ротозейство. Его верная подруга посильно ему подыгрывала и временами начинала в тон подвывать. Прасковья ходила сама не своя, маялась от ревности, и тяжелые вздохи перемежала уничижительными взглядами. Мне это порядком надоело. Предполагая, что концерт не кончится и ночью, я решил поехать ночевать к Ивану Владимировичу.

Когда я сказал, что уезжаю, Прасковья сразу же вскинулась, обо всем догадалась, иронически усмехнулась и взглянула с таким снисходительным пониманием, что я невольно почувствовал себя нашкодившим пацаном.

— И куда ты собираешься ехать на ночь глядя? — спросила она.

— Переночую в новой избе, боюсь, как бы ее не пересдали кому-нибудь другому, — не совсем вразумительно ответил я.

— А как эту избу нынче называют? — спросила Прасковья. — Случаем, не Вера Аникиевна?

— Кто о чем, а вшивый о бане, — ответил я народной пословицей.

Однако народная мудрость девушку не убедила.

— Тогда почему ты меня не берешь с собой, боишься, что помешаю? — ехидно спросила она.

— Если хочешь, можешь ехать, только, мне кажется, тебе здесь будет удобнее, — лицемерно ответил я.

— Позволь мне самой решать, что мне удобно, что нет! — вполне по-взрослому отрезала Прасковья.

Скрывать мне было нечего, спорить и что-то доказывать не хотелось, и я согласился:

— Хорошо, тогда поехали вместе!

Девушка победно взглянула, явно наслаждаясь одержанной маленькой победой, и от полноты чувств даже закружилась по комнате. Я же твердо решил, что наши с ней отношения ни в какие иные качества, кроме соседских, переходить не будут.

До нового места жительства было недалеко, так что туда мы отправились пешком. Прасковья перед выходом в люди принарядилась и теперь величественно выступала по правую от меня руку. Это была наша первая прогулка вдвоем. Вечер был субботний, и по всей Москве звонили в колокола, призывая паству в вечерне. Погода стояла тихая, летняя, так что улицы были полны гуляющих людей. Постепенно настроение у меня улучшилось, и я взял девушку под руку. Она прижала ее локтем к своему теплому боку, и мы вполне мирно добрались до двора подьячего. Только теперь Прасковья, кажется, окончательно поверила, что я сказал ей правду, и тоже развеселилась.

Мы заглянули в господскую избу, справиться о здоровье хозяйки, но оказалось, что все ушли в церковь, и мы сразу же направились в свою избушку. Прасковью очень веселили наши постоянные переезды. Это было понятно, обычная жизнь обывателей была так скучна и однообразна, что любые перемены воспринимались как развлечение.

Наша новая квартира состояла из небольшой комнатушки с подслеповатым окошком, прорубленном так высоко, что было непонятно его назначение: выпускать через него дым очага или освещать помещение. Однако Прасковье здесь понравилось. Сначала она внимательно осмотрела все скудное имущество, что здесь нашлось, посидела на лавках, перетряхнула перины, стерла пыль со стола и, кажется, была уже не прочь помыть полы. Короче говоря, повела себя как настоящая хозяйка.

Не знаю, какую радость испытывают женщины, сразу же в любом подходящем месте начиная наводить порядок и вить гнездо, но то, что им это нравится, я уже наблюдал многократно.

Пока девочка резвилась, я исподтишка за ней наблюдал, все больше укрепляясь в решении не переходить в наших отношениях всем известную черту. Пожалуй, и надо это с грустью признать, она была слишком хороша для меня и наделена таким мощным женским темпераментом, что достойна лучшего мужа.

Пока мы устраивались, из церкви вернулись хозяева, и дворовая девка от их имени пригласила нас ужинать. После моих медицинских успехов отношение ко мне как жильцу поменялось. Теперь я стал нужным и полезным в хозяйстве человеком.

Прасковью приглашение обрадовало. После того, как соперничество с крестной отошло на второй план, она казалась совсем другим человеком. Собираться нам было недолго, только встать на ноги, так что вскоре мы уже сидели за изобильным столом бывшего чиновника. У Ивана Владимировича оказалась большая семья. Кроме жены, за столом присутствовали сыновья и дочери. Малышей за общий стол не допустили, но они не сдавались, заглядывали в трапезную, шалили и шушукались за дверями.

Кое-где у нас еще встречался оставшиеся со времен монголо-татарского ига порядок разделения дома на мужскую и женскую половину, но у подьячего все было по извечным законам, и женщины сидели вместе с мужчийами. Семья Горюновых оказалась не только хлебосольной, но дружной и веселой. Мне последнее время редко случалось присутствовать на таких приятных семейных сборищах.

Алкоголь за столом не главенствовал, но под хорошую закуску в меде и сладком вине никто себе не отказывал. Постепенно все разгулялись, и началось настоящее веселье. Мать с дочерьми завели песни, от которых пахнуло такой языческой стариной, что я диву давался, каким образом они сохранились в народной памяти с прошлого тысячелетия. За песнями последовали пляски, тоже не без влияния старинной обрядовости. Ничего подобного я еще не встречал. Участия в таком представлении я принять не мог, и мне досталась роль единственного зрителя. Прасковья же вполне естественно влилась в общий строй. У нее оказался высокий, хорошо поставленный голос, и она не ударила лицом в грязь, ни в хоровом пении, ни солируя.

Гуляние продолжалось до первых петухов. Когда настало время заканчивать веселье, Иван Владимирович тактично успокоил разыгравшуюся молодежь и громко сказал, что время ложиться. Как по команде женщины приступили к уборке, а мужчины вышли подышать свежим ночным воздухом.

— Хорошо у вас здесь, — сказал я хозяину.

— Да, хорошо, — задумчиво подтвердил он.

Мы стояли вдвоем в темном дворе под опрокинутым звездным небом.

— Не знаешь, как там наша вдова? — спросил я.

— Утром проведаю, сегодня было недосуг.

Я вспомнил, что больше всего меня удивило в ее усадьбе, и спросил:

— Никогда еще не видел такого порядка, людей вроде нет, а кругом замечательная чистота.

— Что ж тут удивительного, она своих холопов порет за любую промашку. Отсюда и порядок, он у ее холопов на спинах кнутом написан.

— Не может быть! А с виду такая тихая!

— В тихом омуте черти водятся. Анна Ивановна женщина серьезная. Если что не по ней, то берегись. Я ее, честно говоря, как огня боюсь. И сама богата, и родня у нее знатная.

— Так зачем же ты меня к ней на постой хотел сосватать?

— А ты прохожих конем не топчи, — засмеялся он, — что тебе, дороги мало?!

— Твоя правда, — в том же тоне ответил я. — Значит, я зря вдовушку лечил, ее дворня мне спасибо за это не скажет.

— Зря, — легко согласился подьячий, — ее бы лучше батогами полечить. Скверная женщина.

— Почему тогда ты сказал ей, что я лекарь?

— Выслужиться хотел, — честно сознался Горюнов. — Может, замолвит словечко перед роднёй, чтобы снова на службу взяли!

В это время к нам подошли его сыновья, и разговор прервался. А чуть позже вышла из дома Прасковья, помогавшая женщинам убирать со стола. Я распрощался с хозяевами и взял девушку под руку, исключительно для того, чтобы она не спотыкалась в темноте. После чего мы пошли к себе.

— Тебе весело было? — спросила Прасковья, заглядывая мне в лицо.

— Да, очень, — искренно ответил я, невольно сжимая девичий локоток.

Легкий хмель бродил у нас в крови, вечер был теплым и праздничным, и кончилось это тем, что возле самого порога мы поцеловались. Я прижал к себе ее легкое тело и вопреки здравому рассудку никак не мог отпустить. Прасковья замерла, запрокинув разгоряченное лицо. Мне не оставалось ничего другого, как вновь наклониться к ней и надолго завладеть ее неловкими губами. Оторвался я от нее только тогда, когда нам не хватило дыхания.

— Сладко-то как, — тихо сказала девушка, а я уже поднимал ее на руки и нес в избу.

— Скорее, — шептала она, когда я в потемках стаскивал с нее одежду. — Какой ты неловкий!

— Сейчас зажгу свечу, — прошептал я, боясь, что-нибудь ей повредить.

— Не надо, я сама, — ответила она, легко выскальзывая из длинных одежд.

Во мраке избы я различил ее белое тело. Она отступала от меня в сторону лавки, на которой недавно взбивала перину, потом исчезла в темноте.

— Иди скорее, — позвала девушка ломким тревожным голосом.

— Сейчас, уже иду, — ответил я, срывая с себя последние одежды.

Мои руки сами нашли ее теплое тело. Девушка лежала на спине посередине постели. Я начал гладить ее грудь, удивляясь шелковистой нежности кожи. Прасковья вздрагивала, а когда руки касались самых чувствительных мест, тихо стонала. Мы оба молчали, я слышал только ее прерывистое дыхание.

— Поцелуй меня, сожми, раздави! Я хочу, чтобы ты сделал мне больно! — наконец попросила она чужим высоким голосом.

Я лег рядом и крепко ее обнял. Она прижалась и обвила меня ногами. Дальше все получилось само собой и слишком быстро кончилось. Слишком велико было возбуждение, чтобы хоть как-то я мог контролировать ситуацию.

— Тебе не очень было больно? — спросил я, целуя ее теплую, чуть солоноватую от пота шею.

Мы лежали рядом, и я просто держал ее за руку.

— Нет, я почти ничего не почувствовала, — помедлив, ответила она.

Я не понял, что она имеет в виду, но не стал переспрашивать и выяснять, что она этим хотела сказать. Неожиданно Прасковья приподнялась, обняла меня влажными от пота руками и прижалась к груди. Я гладил ее спину, чувствуя под пальцами косточки позвоночника, а она во тьме изучала мое лицо. Потом неожиданно спросила:

— А это большой грех?

— Кто как считает, — ушел я от прямого ответа. — Мне кажется, когда по любви, то совсем не грех.

— А ты меня любишь? — тотчас спросила она.

— Да, — ответил я, прижимая ее к себе.

Она завозилась, удобнее устраиваясь на моей груди.

— Тебе не тяжело? — заботливо спросила она, только чтобы не замечать, что я делаю руками.

— Нет, не тяжело, ты совсем легкая, — также не по теме происходящего действия ответил я.

— Ничего, стану настоящей женщиной, тоже войду в тело, — вдруг пообещала она, — тогда тебе не будет за меня стыдно!

Я невольно засмеялся.

— Ты это чего? — тревожно спросила она.

— А мне толстые совсем и не нравятся.

— Тогда как же крестная?

— Что крестная? — переспросил я, испугавшись, что Прасковья теперь, в самый неподходящий момент, затеет сцену ревности.

— Крестная же в теле!

— А с чего ты решила, что она мне нравится?

— Но ты же сам говорил! — возмущенно воскликнула она. — Значит, меня просто дразнил? А я, дура, поверила!

Прасковья отстранилась от меня, но я не отпустил, и она снова удобно устроилась у меня на груди.

— Ну, как тебе не стыдно! Я то думала, что ты…

— Обо мне и крестной ты сам все придумала, еще до того, как я ее впервые увидел. Так что ты меня к ней не припутывай. Ревность вообще глупое чувство, это та же зависть, боязнь, что кто-то может оказаться лучше тебя.

— Значит, тебе хорошо со мной? — сделала она из моих слов собственный вывод.

— Да, очень, и если тебе действительно не очень больно…

— Ну, какие вы все мужчины неромантичные, кто же о таком спрашивает! — воскликнула она, неуклюже тычась мне в лицо и вслепую отыскивая губы. — Раз уж это случилось, то чего теперь…

Конечно, Прасковья сказала совсем другие слова. До понятия романтизма было без малого два века, но я стараюсь передать общий смысл.

Дальше все было так, будто мы в пустыне, томимые жаждой, наконец, нашли оазис с тенью дерев и родниковой водой. Понятно, я, но откуда у этой девчонки оказалось столько страсти и плотской жадности, я не знаю. Больше мы не разговаривали, было не до того. Думаю это не я ее, а она меня измочалила так что в какой-то момент короткого отдыха я вдруг провалился в черный сон, как будто на голову набросили одеяло.

…Пробудились мы, когда солнце стояло высоко, и в избе было совсем светло.

— Как ты? — спросил я, вглядываясь в ее осунувшееся за ночь лицо.

Прасковья рассмеялась, чмокнула меня в щеку и пошла разбираться с разбросанной по всей избе одеждой. Зрелище того, как она, не стесняясь, ходила нагой по комнате, поднимая наше смешанное платье, было не для слабонервных. Кончилось это тем, что я окликнул ее сладеньким голосом:

— Прасковьюшка, поди-ка сюда на минутку.

Девушка оглянулась на меня, прыснула и скорчила рожу:

— Нечего меня подманивать, скорее вставай, не дай Бог, кто-нибудь из Горюновых придет, тогда позора не оберемся, скажут, вот лежебоки, валяются на перине до самого обеда!

Пришлось вставать и одеваться. После вчерашнего дружеского вечера нас действительно могли запросто навестить домочадцы подьячего, причем безо всякого повода, просто из дружеского расположения. Не успел я привести себя в порядок, как предположение подтвердилось, к нам заглянул хозяин. Выглядел подьячий озабоченным. Мы поздоровались, и я спросил, что случилось.

— От воеводихи присылали человека, — ответил Иван Владимирович, — она тебя к себе требует.

Мне, после его вчерашнего рассказа, встречаться с этой достойной женщиной не хотелось. Подьячий это понимал и, похоже, жалел о своей откровенности.

— Требовать она ничего не может, может только просить, но у меня на нее нет времени, — сказал я, возможно чуть более резко, чем требовалось.

Горюнов смутился, как будто был виноват в бесчеловечности и волевых качествах суровой соседки.

— Алексей Григорьевич, не в службу, а в дружбу, сходи ты к проклятой бабе, она же теперь не отстанет. А рассердится, то мне плохо придется. У нее такая знатная родня, что лучше с ней не связываться.

— Да что мне за дело до их знатности? — удивился я.

— Навредить могут, царю нашепчут, крамолу придумают…

— Ну, это вряд ли, у меня с государем хорошие отношения, он меня знает и наговорам не поверит.

Подьячий удивленно на меня посмотрел:

— Так ты с новым царем знаком?

— Да я у него служу окольничим.

— Ты! Окольничий?! — только и смог сказать он.

— Ну, это только так, — поспешил я разуверить его в своем высоком положении при дворе. — Мне от этого окольничества ни тепло, ни холодно. Разговариваем иногда с Дмитрием Иоанновичем о его прошлой жизни, только и всего.

Однако бывший чиновник был ошарашен, видимо, для него и приказной дьяк был высокой персоной.

— Если ты окольничий, тогда конечно, — растерянно говорил он, — тогда я понимаю. Только мне-то что делать? Она уже знает, что ты у меня остановился! Сживет ведь проклятая баба со свету!

Будь у нас с Иваном Владимировичем просто деловые отношения, отказать ему было бы несложно, но после вчерашнего ужина сделать это я не смог.

— Хорошо, зайду я к вашей Салтычихе. Мне все равно идти в ту сторону.

— Вот спасибо, очень ты, Алексей Григорьевич, меня этим уважил! Мне эта Анька Глебова, тьфу, плюнуть и растереть, но родню ее боюсь, врать не буду. Большой вред могут причинить. Вот и приходится ходить у нее в посыльных и при встрече в пояс кланяться. А почему ты назвал ее Салтычихой? Это кто такая?

— Была на Руси такая женщина, очень домашний порядок любила. Когда считала, что полы плохо помыты, дворовых до смерти била. Только она плохо кончила.

— Не слышал о такой. Самодуров и у нас в Москве хватает, как-нибудь тебе расскажу, — сказал он, но, заметив, что пришел не вовремя, и разговариваю я с ним без охоты, пригласил нас завтракать и деликатно ушел, чтобы не мешать собираться.

Прасковья слышала, о чем мы говорим, и естественно спросила, кто женщина, о которой шла речь. Я рассказал о вчерашней больной и образцовом порядке в ее имении.

Потом спросил, чем она собирается сегодня заниматься:

— Ты со мной в ту избу к Аксинье пойдешь или здесь останешься?

— Здесь, — не задумываясь, ответила Прасковья, — мне с хозяйскими дочками веселее.

— А может быть, с сыновьями? — пошутил я.

— Ну, вот еще! — совершенно неожиданно для меня возмутилась она. — Как ты такое даже подумать можешь! Да еще после того, что у нас сегодня было!

— Ничего я такого не сказал, просто пошутил.

— Вот оно что, тоже мне, шутник нашелся! Что мне теперь, ни на кого и посмотреть нельзя!

— Да смотри ты на кого хочешь! Нравится здесь оставаться, оставайся, не нравится, со мной можешь пойти.

Пыл, с которым Прасковья вдруг начала отстаивать гсвои права, меня немного озадачил. Ни о какой ревности с моей стороны просто не могло быть и речи.

Недовольные размолвкой, мы вместе пошли завтракать. Семейство подьячего опять собралось в полном составе. Они недавно вернулись с заутрени и обсуждали впечатления от посещения храма, кто из соседей во что был одет, кто как с кем здоровался. Мне все это было неинтересно и, быстро перекусив, я откланялся.

В ворота воеводской вдовы я постучался тем же условным стуком, что давеча Иван Владимирович, и ворота так же неслышно и быстро распахнулись. Я вошел во двор, но, вместо того, чтобы сразу направится к господскому дому, сначала заглянул за распахнутые створки ворот, посмотреть на невидимые механизмы, приводящие их в движения. Ими оказались два худеньких подростка, по одному на каждую. Они так испугались незнакомого человека, что мне пришлось быстро уйти.

Во дворе, как и вчера, никого не оказалось. Я подошел к дому, и только тут мне навстречу вышел слуга. Он склонился в глубоком поклоне и пропустил меня в распахнутую дверь. Не задерживаясь в гостиной, я сразу же направился в спальню хозяйки. И здесь, будто ожидая прихода, передо мной широко распахнулась дверь.

Я вошел и совсем по-другому оценил действие вчерашних девушек. Они так быстро отступили и сделались незаметными, что способности хозяйки к выучке слуг можно было только позавидовать. Сама барыня лежала. Однако теперь она приподняла голову и оценивающе меня осмотрела. Выглядела Глебова лет на тридцать, но бледность и запавшие глаза делали ее старше.

— Здравствуй, красавица, — поздоровался я, таким фривольным обращением намеренно снижая ее статус госпожи.

— Здравствуй, холоп! — в тон ответила она.

Меня обращение не задело, я только его чуть подправил:

— Обращайся ко мне лучше окольничий, так мне будет привычнее.

Однако если этот придворный чин произвел впечатление на подьячего, то Анна Глебова пропустила его мимо ушей.

Она продолжала смотреть на меня, как на обычного слугу.

— Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? — официальным тоном спросил я.

— Лучше. Я хочу, что бы ты меня совсем вылечил.

Если оценивать ее объективно, то можно было без большого преувеличения посчитать воеводскую вдову красивой женщиной. В крайнем случае, стильной и интересной. Но хорошее впечатление сразу же начисто пропадало, стоило ей лишь открыть рот. Гордости и самомнения у нее оказалось столько, что его хватило бы не то, что на одну воеводшу, но и на пару цариц.

— Молись Господу, он тебя и излечит, а я только могу тебе за здравие в церкви свечку поставить, — нарываясь на конфронтацию, сказал я.

— Не тебе меня учить, что мне делать! — резко воскликнула она. — Делай, что прикажу, а то батогов получишь!

«Есть женщины в русских селеньях», — припомнил я строки Некрасова.

— И как же прикажешь себя лечить? — насмешливо спросим я. — Может быть, тебя в баньке попарить? Я могу, баба ты хоть и костлявая, но в темноте сойдет.

Я сам не пойму, кой черт дернуло меня хамить Глебовой. Времени заниматься воспитанием взбесившихся баб у меня не было, оскорблять женщину, к тому же больную, было неэтично, но вот, не сдержался. Может быть, после того, как увидел безумные от страха глаза привратников-мальчишек и тени женщин здесь же, в спальне, во мне взыграла классовая ненависть к угнетателям.

Воеводиха, не ожидавшая такого страшного оскорбления, растерянно села в постели. Я стоял против нее и смотрел прямо в глаза. Не знаю, что она в них увидела, но вместо того, чтобы возмутиться и позвать слуг, неожиданно осела, будто из нее выпустили воздух. Лоб ее на глазах покрывала испарина, лицо побледнело, и ее опять, как и вчера начало рвать. Горничные бросились ей помогать. Теперь это для меня была не наглая баба, а тяжело больная женщина.

Мне по-хорошему, нужно было просто повернуться и уйти, но на это-то как раз и не хватило характера. Я стоял в стороне и терпеливо ждал, когда женщине станет легче. Наконец спазмы желудка у нее кончились, и девушки уложили хозяйку на высоко взбитые подушки. Однако телесная немощь не угасила ее мятежный дух. Анна Глебова смотрела на меня полузакрытыми, но полными ненависти глазами.

— Вот видишь, что делает с человеком злоба? — сказал я, присаживаясь на край постели. — Если ты меня не послушаешься, то жить тебе, красавица, осталось от силы неделя.

— Ты кто? — спросила она пересохшими, потрескавшимися губами.

— Господний посланец, — наклоняясь к ней так, чтобы не услышали служанки, прошептал я. — Прибыл специально к тебе, вразумить и наставить на путь истинный!

Однако даже авторитет Господа не произвел на гордячку никакого впечатления. Действительно, проклятая баба, как ее называл подьячий, не признавала никаких авторитетов. Не знаю, как бы с ней разобрался Зигмунд Фрейд, я решил просто запугать. Правда времени на это не хватило.

— Филька! — не отрывая от меня взгляда, негромко позвала Глебова.

Как будто ожидая за дверью вызова, в комнату тотчас втиснулся совершенно невообразимой величины мужик. Таких мастодонтов я встречал всего несколько раз в жизни. Он поклонился и благоговейно воззрился на хрупкую госпожу.

— Филька, возьми этого холопа на конюшню и вразуми его, только не до смерти. Он мне еще пригодится.

Я встал с постели и ждал, что будет делать гигант. Филька молча протянул ко мне ручищу с толстенными красными пальцами. Я, чтобы он не дотянулся, чуть отступил к изголовью стоявшей вдоль стены лавки, на которой лежала хозяйка.

— Пошли со мной, — низким неразборчивым голосом позвал он.

Я сделал шаг навстречу и с хода ударил концом сапога точно по голени, чуть ниже колена. Подошва у меня была жесткая, укрепленная железной подковой, к тому же удар получился точный и очень сильный. У обычного человека неминуемо сломалась бы большая берцовая кость, но этот гигант даже не сразу почувствовал боль. Его только слегка качнуло назад. Однако, когда боль все-таки дошла до его головы, он закричал так, что бедные девушки опустились на пол, зажимая уши.

Второй удар, и тоже ногой, я нанес ему в пах. На этот раз он среагировал быстрее и упал на колени, прижимая руки к поврежденному месту. Такая жестокость была в этом случае необходима. Справится с таким могучим противником в честном кулачном бою я бы не смог ни при каких условиях, пришлось бы останавливать его оружием, что неминуемо привело к более тяжелым травмам.

Пока поверженный Филька выл и катался по полу, а я вновь присел на край воеводской постели. Оглушенная и напуганная Анна смотрела на меня с нескрываемым ужасом. Теперь до нее, кажется, дошло, что Господень гнев и суровый суд могут быть не только на том свете, но и на этом.

— Видишь, что ты наделала? — спросил я, пытаясь пробиться тихим голосом сквозь звероподобный вой.

— Замолчи, — наморщив нос, сказала госпожа, и Филька внезапно замолчал. Как ему это удалось, не представляю. Он просто сжался в один большой комок и застыл.

— Я узнала тебя! — глядя на меня сияющими глазами, горячо заговорила странная женщина. — Ты архангел Господень! Ты принес мне благую весть! Я буду новой девой Марией!

От такого неожиданного поворота сюжета теперь уже у меня глаза полезли на лоб. Однако разубеждать ненормальную я не стал, напротив, состроив благостную мину и подкатив глаза, сказал то, что в этой ситуации было единственно правильным:

— Да, жена ты одна блаженна между женами! Быть тебе Его невестой! Прими постриг и удались в пустыню. Прости врагов своих и у них моли прощение. Аминь!

Конечно, я мог бы более широко развить эту тему, но Филька уже приходил в себя и, чтобы не дискредитировать силы добра, мне пришлось спешно собираться в обратный путь. Перекрестив будущую Христову невесту, я перешагнул через лежащего на полу гиганта и покинул этот негостеприимный дом.

Разобравшись с одной заблудшей душой, я поспешил выяснить судьбу следующей. В нашей штаб-квартире царило благостное настроение сладострастия и лени. Никаких новостей от моих киллеров еще не поступало, и блудливый рында, спешно выздоровев, вместе со своей раскованной подругой наслаждались одиночеством и еще до сего часа не покинули постель. Мой приход их не смутил. Ваня тотчас скорчил болезненную мину и поведал, что всю ночь стоял на боевом посту и только недавно лег отдохнуть.

Дав необходимые инструкции, я оставил их наслаждаться любовью и верхом отправился в сторону цитадели власти. Уже давно было пора навестить государя, послушать его байки и отметиться своим присутствием при дворе.

В Кремле все оказалось без изменений. Государственные мужи усиленно имитировали управление страной, чиновники решали свои личные вопросы, царь совещался с зарубежными имиджмейкерами, готовя торжественную встречу матушки. На меня у него времени не нашлось. Я послонялся по коридорам власти, дождался благосклонного кивка сюзерена и отправился домой, как призывал в свое время, римский поэт Квинт Гораций Флакк, «ловить мгновение».

Честно говоря, во все время пребывания в этой эпохе мне выпадало на долю так мало позитивных эмоций, что теперь, когда у нас, наконец, определились отношения с Прасковьей, жалко было попусту терять время.

Уже выехав из Троицких ворот, я решил сделать небольшой крюк и разведать, что происходит в Замоскворечье. Любовь любовью, но и о делах забывать было нельзя. Добраться туда верхом было минутным делом. Я объехал имение с тыла и сразу же направился к кабаку, славному дешевым, качественным медом. Как несложно было предположить, ее гостеприимные чертоги не пустовали. Едва я туда вошел, тотчас увидел в глубине заведения Фому, того самого, что помогал Ване устроить мой побег. Следующим знакомым оказался один из участников вчерашнего утреннего нападения. Киллеры учли мой совет и «работали» с прохоровскими холопами. Мы с ним обменялись понимающими взглядами, он кивнул, дескать, дело делается, и все под контролем, после чего я присоединился к скучающему Фоме.

Думаю, нет необходимости описывать нашу трогательную встречу! Фома обрадовался мне, как родному, а когда я заказал ему кружку меда, от полноты чувств едва не прослезился. Единственное, что я не смог для него сделать, это составить компанию. Тяга к прекрасному полу у меня всегда превалирует над пристрастием к алкоголю.

По этому поводу можно развить целую теорию, разобраться, наконец, какой вид опьянения более сладостен, любовью или вином. Возможно, я когда-нибудь этим займусь, теперь же мне нужно было только узнать новости и, с чувством выполненного долга, отправиться на свидание с возлюбленной.

— Ты бы посмотрел, что у нас творилось утром! — отпив половину кружки боярского меда, принялся рассказывать Фома. — Дверь снаружи заперта, а тебя нет! Никанорыч сам обыскал весь терем, да только ничего не нашел!

— Совсем ничего? — уточнил я, памятуя о своей спрятанной под тряпьем в кладовой спецодежде.

— Так что было находить? — удивился моей тупости приятель. — Тебя же давно и след простыл!

— Ну, да, — согласился я, — об этом я как-то не подумал. И что было дальше?

— А чего могло быть? Пришел поп Сильвестр, который должен был из тебя бесов выгонять, да вместо этого снова освятил терем! Никанорыч второй день сам не свой ходит, ничего не понимает. Верка ревет, порчи боится. Митьку замучили допросами, видел он тебя в тереме или не видел.

Фома замолчал, наслаждаясь приятными вкусовыми ощущениями.

— И что Митька? — подтолкнул я рассказ.

— Что Митька! Митька говорит, что видел ангела господня и небесное сияние! Он тогда столько выпил, что мог и райские разглядеть. Только кто ему, балбесу, поверит!

— На тебя никто не подумал? — вставая, задал я последний вопрос.

Фома хитро засмеялся.

— Так все же считают, что ты в трубу улетел!

Возвращаясь в усадьбу подьячего, я обдумывал рассказ холопа и строил планы, как при нужде можно будет обыграть свое возвращение на землю. Сегодня мне просто везло с потусторонними силами, утром приняли за архангела, а вчера, оказывается, посчитали бесом.

Чтобы не нарушать традицию и продолжать выглядеть ангелом, я заехал в торговые ряды и купил Прасковье новый красный сарафан и красные же сапожки. Ночью выяснилось, что поступил я очень правильно. Прасковья своими ответными действиями подтвердила, что ничего так не обостряет женские чувства, как новые наряды и украшения.