Заговор

Глава 2

Последнее время жизнь у меня была, мало сказать, бурная, — кипящая! Любовное увлечение дочерью бывшего боярина Требухина кончилось тем, что пришлось сломя голову бежать из гостеприимного имения Требухиных, где красавица Наталья живьем спалила своего родного батюшку и очень хотела убрать ненужного свидетеля. Свидетелем оказался я, так что и бежать пришлось мне.

С этой милой девушкой мы встретились у лесных разбойников. К ним попал мой рында, сиречь оруженосец, Ваня по прозвищу Кнут. Пришлось выручать его из плена.

На мое счастье, атаманом хорошо вооруженной и законспирированной шайки, оказался строитель из города Ярославля по имени Дима, носящий странное для этого времени прозвище Чувак. Попал он в средние века происками коварной жены и ее ученого любовника. Тут он хорошо приспособился, счастливо женился и завел свой «дорожный бизнес», стал грабителем на большой дороге.

Именно это прозвище и помогло мне сразу же заподозрить в атамане своего современника. Кроме моего юного рынды Вани, в разбойничьем плену оказалась царевна Ксения Годунова со своим новым возлюбленным, датским рыцарем Эриком. Договориться об их освобождении с бывшим строителем социализма оказалось проще простого. Мало того, атаман разбойников так расчувствовался от встречи с «земляком», что подарил мне в наложницы юную полонянку, ту самую боярскую дочь Наталью, которая позже сурово обошлась со своим беспутным папой, сожгла его вместе со всей бражной компанией.

В начале наших отношений с Натальей, как это обычно бывает, он, то бишь, я, был идеалом мужества и благородства, она, как и положено юной, прекрасной деве, нежности и женственности. Естественно, что я тут же увлекся красивой, чувственной девушкой. Ну, и нетрудно догадаться, что романтическая встреча «освободителя» и «жертвы» не осталась без достойной награды. Тем более, что боярская дочь уже вполне познала вкус и прелести плотской любви, не очень боялась греховных отношений и геенны огненной. Грешен, влюбился я в прекрасную боярышню по уши. Наши отношения быстро переросли из дружеских в более тесные, но тут произошло то, что при разводе формулируется, как «не сошлись характерами». Я соглашался быть хорошим любовником, но не захотел стать нормальным мужем, иначе говоря, пойти под каблук подруги. Наталье это не понравилось, но еще какое-то время отношения продолжались, тем более что на меня свалилась очередная напасть, меня арестовали.

На этот раз я не угодил Разбойному приказу, с которым у нас и раньше были кое-какие трения. Самое большое преступление, которое за мной числилось, состояло в оскорблении действием государевых чиновников. Это могло мне выйти таким боком, о котором в поздние времена полицейские могли только мечтать — пытками на дыбе и суровой публичной казнью. Меня арестовали и привезли в Кремль, на скорый суд и суровую расправу, но все кончилось для меня не убийством или членовредительством, а напротив, знакомством и дружбой с новым царем.

Чиновников'подвела поспешность и излишняя горячность. Вместо того, чтобы соблюсти установленные правила, меня решили наказать на месте, отлупив всем оскорбленным сообществом. Однако приказные не учли как серьезную физическую подготовку «оппонента», так и того, что бить скопом одного в тесном помещении им будет неудобно. Драка получилась не совсем эффективная и, главное, шумная. На их беду, мимо приказа проходил новый царь, заглянул на огонек и оказался не только свидетелем, но и почти участником побоища.

В тот раз мне повезло вдвойне, во-первых, я совершенно случайно не врезал по зубам правящему монарху, во вторых, донос приказных на мою былую близость с предшественником государя, молодым царем Федором, вызвал ко мне интерес Лжедмитрия и впоследствии окончился близким знакомством и почти дружбой.

Разлука и героические синяки подкрепили нашу с Натальей угасающую любовь. Потом нас снова разлучили, девушку встретил в городе и увез домой тиран отец. Мне удалось вызволить ее из родительского плена. Но вскоре оказалось, что яблоко от такой яблони, которой был отставной боярин Требухин, вполне достойно своего создателя. Чем для него все это кончилось, я уже имел случай упомянуть: дочь заперла отца в бражной избе, а потом ее подожгла.

Сбежав от возлюбленной, я вернулся в Москву и, как только зализал сердечные раны, отправился на первую встречу с царем. Государь Дмитрий Иоаннович меня вспомнил, обласкал и подтвердил данный им, как мне казалось, сгоряча придворный чин окольничего.

Тем, кто подзабыл, что это была за должность, расскажу о ней вкратце. Окольничим поручались те же дела по управлению, что и боярам, с тем только различием, что они везде занимали второе после тех место. Окольничие сидели в приказах, назначались наместниками и воеводами, бывали послами и членами государевой думы. Так что карьера у меня намечалась вполне приличная. При Дмитрии нас было четырнадцать. Денежное жалованье зависело исключительно от усмотрения государя, но было не более 300 рублей. Деньги не бог весть какие, но российскому чиновнику ведь главное не зарплата, а бескорыстное служение отечеству!

Правда, у меня пока конкретных обязанностей не было, я просто состоял при царе. Отсюда, собственно, и возникло название должности окольничего, «около».

Пока мое служение состояло в долгих беседах за полным столом. Когда царь утомлялся от важных государственных дел, по его приказу звали меня, и мы трепались о жизни. Дмитрия интересовало мое «свежее» виденье общих проблем государства, я пытался разобраться в его биографии.

В том, кем был на самом деле Самозванец, пожалуй, состоит самая большая тайна этого человека. Существует много свидетельств, что Лжедмитрий действительно считал себя сыном Ивана Грозного. Отца он знать не мог, но детские воспоминания о нежной матушке так его волновали, что по этому поводу он частенько отирал не только пьяные слезы. Мы с ним много говорили о его скорой встрече с царевной Марией Федоровной Нагой, ныне инокиней Марфой, за которой он уже послал князя Михаила Скопина-Шуйского. Когда Мария Федоровна лишилась сына, она «за недосмотрение за сыном и за убийство невинных Битяговских с товарищи» была пострижена в Николо-выксинской пустыни под этим именем.

— Скоро я свою матушку увижу, — мечтательно говорил он, выказывая явное нетерпение к затягивающейся встрече. — Как-то ее здоровье после стольких испытаний!

Оставалось смотреть на него во все глаза, ведь если царица не признает в нем сына, то у царя могли начаться большие сложности.

Во время очередного застолья у нас произошел такой разговор:

— Матушка уже выехала из монастыря и скоро будет в Москве, — как-то сказал он, стирая со щеки умильную слезу.

— Вы ведь давно не виделись, — осторожно начал я, — может быть, она сильно изменилась, да и ты тоже. Когда вы расстались, тебе сколько было?

— Мне? Девять лет, — рассеяно ответил он. — Нет, мать всегда мать, как можно ее не узнать! Я как сейчас вижу, она меня на руках держит… Счастливое было время… Мне ведь всего три года сравнялось, когда нас сослали в Углич.

— А вдруг она тебя не узнает? — продолжил я тайный допрос.

— Кто же в царе сына не узнает? — совершенно неожиданно для меня ответил он, посмотрев остро и весело.

Честно скажу, Лжедмитрий мне определенно нравился. Не знаю, каким бы он был царем, случись ему распробовать вкус власти и заматереть на престоле, но теперь, молодым человеком, в 1605 году было ему всего двадцать четыре года, на Кремлевском Олимпе он смотрелся хорошо. Был веселым, решительным и лишенным какой-либо чванливости.

— Не так уж я изменился, — продолжил он совсем другим тоном, — хотя жизнь у меня была не всегда сладкая. Да, брат, всякое случалось. Иной раз во рту по нескольку дней маковой росинки не держал, голову прислонить места не было.

— И где тебя все эти годы носило? — опять задал я наводящий вопрос.

Биография нынешнего царя, придуманная полит-технологами Бориса Годунова, широко известна, называли его беглым монахом Григорием Отрепьевым, сыном галицкого сына боярского, Богдана Отрепьева. Придумали ему побеги из монастырей и рискованные приключения, но все сведения о нем строились на показаниях единственного свидетеля инока Варлама.

— Где я только не побывал, — общо ответил он, — считай, всю землю пешком обошел! Потому и царем стану справедливым, что сам натерпелся холода и голода, насмотрелся горя народного. Меня, брат, на мякине не проведешь! Шалишь! — сердито добавил он, обращаясь явно не ко мне.

— Так все говорят, когда только к власти приходят, — в пику ему сказал я, — отоспишься на перинах, наешься с золотых блюд и забудешь обо всем на свете. Не ты первый, не ты последний.

— Что об этом сейчас толковать, время рассудит. Зарекаться не стану, но память у меня крепкая, и добро, и зло хорошо помню.

Внезапно он помрачнел и долго смотрел в одну точку.

— С османцами надо решать, — неожиданно перешел он на совершенно новую тему. — Хочу собрать весь христианский мир в один кулак и ударить по Стамбулу! Поедешь послом в Священную Римскую империю?

— Куда? — поразился я такому неожиданному и странному предложению.

— Нужно прощупать императора, может быть, удастся создать христианский союз против турок. Сигизмунда Вазу я уговорю, а вот других европейских монархов нужно еще уламывать.

— Думаю, сейчас еще рано затевать такое дело, — Быстро ответил я. Заниматься совершенно бесперспективными переговорами мне совсем не хотелось. — Вот коронуешься, обменяешься посольствами с другими государями, тогда можно будет и собирать их против Османской империи. Теперь на Руси и без турок проблем хватит.

— Как же можно обойтись без турок, когда они всех наших басурман против Москвы подговаривают!

Такие или подобные разговоры мы вели достаточно часто. Дмитрий задумывал много, но действовал, как мне казалось, не совсем последовательно. И еще, мне казалось, что он делает большую ошибку, не считаясь с родовым боярством. То, что пятеро его мнимых родственников Нагих получили боярские шапки, не нравилось многим из старой знати. Нагие были известны только с конца пятнадцатого века, когда из Твери в Москву приехал первый представитель этого рода Семен Григорьевич и стал боярином у великого князя Ивана III. Потому к подлинной местной аристократии они не относились.

Мягкость царя в отношении князей Шуйских, пытавшихся поднять против него Москву, делала Дмитрию честь. Что представляет собой князь Василий Иванович, я знал не понаслышке. Человеком он был дворцовым, хитрым, интриганом, способным на любую подлость. Однако просвещать царя относительно позиции боярства, желавшего иметь не самодержца, а марионеточного правителя, я не рисковал. Думаю, именно из-за такой нейтральной позиции наши отношения и складывались так успешно. Желающих дуть в уши первому лицу государства в Кремле хватало и без меня.

Однако цари царями, а жизнь жизнью. Встречи с посиделками у нас с Дмитрием Иоанновичем случались не так чтобы часто, пару раз в неделю, остальное время я проводил в съемной избе в скучной компании своего оруженосца и его пассии по имени Аксинья. До встречи и любви с Ваней она была дворовой холопкой экс-боярина Требухина, отца Натальи, и ублажала хозяина и гостей своими женскими прелестями.

Первая наша с ней встреча произошла, когда мы с рындой вернулись в гостевую светлицу, в которой нас поселил боярин Требухин, и обнаружили в ней двух обнаженных девушек. Все было просто и естественно, но тогда мне было не до низменных дворовых утех, и тесное знакомство с сельскими гетерами не состоялось. Произошло оно чуть позже, но не у меня, а у оруженосца. Ваня был девственником, влюблялся во все имеющее плавные формы и нежное содержание, и Аксинья стала его первой женщиной. При нашем побеге из имения Требухиных она оказалась с нами, и теперь мы стали жить втроем. Жить втроем, не в том смысле, который могут усмотреть в моих словах некоторые испорченные люди, а в самом обычном, бытовом. Втроем мы проживали в одной избе.

Аксинья оказалась неплохим человеком, была веселой и доброжелательной, только, к сожалению, кроме своего основного ремесла гетеры, не владела никакими другими навыками. Как вскоре выяснилось, она не могла даже зарезать и сварить обычную курицу.

Потому весь наш триумвират и повис на моих отнюдь не богатырских, в бытовом плане, плечах.

Ваня в угаре первой страсти сделался совершенно неуправляем, слепо смотрел вокруг мартовскими кошачьими глазами и думал только о том, как утащить свою красотку за перегородку избы. Девица-красавица относилась к нему с материнской нежностью, учила тому, что знала и умела, параллельно кося взгляд на меня, как на более подходящий ей по возрасту объект нежных отношений. Мне в нашей троице выпала самая неблагодарная роль добытчика и администратора.

Вот тут-то и появилась у меня корыстная мечта о вотчине, именьице с парой тысяч душ крепостных крестьян, о верных слугах и послушных холопах, призванных разгрузить плечи государственного человека от непосильных хозяйственных забот. Однако царь награждать меня уделами не спешил и, занимаясь делами исключительной государственной важности, даже ни разу не поинтересовался, в каких бытовых условиях живет его верный подданный. Оно и правильно, как гласит цыганская пословица: «Того, кто наслаждается, чесотка не грызет». Зачем сильным мира сего думать о нас, сирых и убогих!