Я – Товарищ Сталин 3

Глава 5

Абиссиния, 25 января 1936 года, рассвет.

Равнина близ Аксум, окружённая крутыми холмами и узкими ущельями Тигре, дрожала от утренней жары, температура поднималась к 28°C. Каменистые тропы, ведущие к равнине, вились между валунами и колючими кустами, где пастухи в белых тогах и выцветших тюрбанах гнали коз, их посохи стучали по камням, голоса перекликались на амхарском: «Йалла, йалла, шевелись!»

На холмах, окаймляющих равнину, эфиопские воины, в потёртых тогах, с кинжалами, винтовками Mannlicher, гранатами РГ-14 и минами, прятались за скалами. Лошади ржали, их копыта поднимали облака пыли, барабаны, обтянутые козьей кожей, били ритм, задавая тон лагерю. Деревни, с глиняными домами и соломенными крышами, пропахли ынджерой, кофе и жареной козлятиной, женщины в платьях с вышитыми крестами несли кувшины с водой, их лица были тревожными — война пожирала Тигре. Рынки у подножия холмов гудели: торговцы кричали, расхваливая кофе, зерно, мёд: «Йиргачеффе, лучший в Абиссинии! Берите, братья!» Церковные колокола звонили, их звук плыл над горами, сливаясь с псалмами священников в белых тюрбанах.

Итальянские войска, в хаки мундирах, пропахших потом, двигались к равнине, их танки Carro Veloce CV-35, лёгкие, но уязвимые в горах, скрипели гусеницами, пулемёты Fiat-Revelli стрекотали в такт шагу, 75-мм пушки стреляли по скалам, а самолёты Caproni Ca.111 жужжали как рой ос, сбрасывая бомбы и разведывая тропы. Напряжение висело над Тигре, подпитываемое слухами о наступлении итальянцев и приказах Хаиле Селассие.

Тэсфа Алему, командир эфиопского отряда, стоял на северном хребте, глядя на равнину, где его воины, тысяча двести горцев, прятались среди валунов и кустов. Его лицо, обветренное, с короткой бородой, было спокойным, но глаза выдавали тревогу. Он думал «Император требует победы, но Мэриэм и дети — услышу ли я еще их смех?»

Тэсфа, сын пастуха из Гондэра, вырос среди гор, слушая рассказы о битве при Адуа 1896 года. Он сказал:

— Господь и император с нами. Мы обязательно победим. Но доживу ли я до этого?

Тэсфа спустился в лагерь, где воины чистили винтовки, пахнущие оружейным маслом, точили сабли, проверяли гранаты и мины, их голоса смешивались с ржанием лошадей. Молодой воин, Асрат, лет двадцати, подбежал к нему:

— Рас Тэсфа, кони оседланы, мины готовы! Мы раздавим этих итальянцев, как гиен!

Тэсфа, улыбнувшись, хлопнул Асрата по плечу:

— Асрат, ты смел, как лев, но не торопись. Жди сигнала, воевать надо с умом.

Асрат, полный энтузиазма, ответил:

— Рас, мы разобьём их, как в Адуа! Ради императора и нашей святой земли!

Тэсфа кивнул, его мысли вернулись к Мэриэм: «Если я тут погибну, то кто расскажет детям обо всем, что было⁈»

Равнина, шириной два километра, была окружена крутыми холмами: северный хребет, высотой сто метров, с валунами и кустами; южный склон, более пологий, с тропами; два узких ущелья на западе и востоке, шириной три метра, вели к равнине. Советские инструкторы, шестьдесят человек под командованием капитана Ивана Петрова, заманили итальянцев ложным отступлением: они оставили следы телег, копыт, поддельные радиосигналы, имитирующие панику, и сожгли десять телег с сеном в центре равнины, подняв дым. Мины, замаскированные и засыпанные песком, были заложены в трёх зонах: пятьдесят у входа с восточного ущелья, тридцать в центре равнины, двадцать у западного выхода. Ложный лагерь — палатки, факелы, мешки с зерном — стоял в километре, привлекая самолёты Caproni. Абиссинцы, тысяча двести воинов под командой Тэсфы, заняли позиции: пятьсот на северном хребте, четыреста на южном склоне, двести в резерве у западного ущелья, сто у восточного. Воины, в белых тогах, с винтовками Mannlicher (6.5-мм патроны, 1890-х годов), гранатами РГ-14 минами и кинжалами, лежали за валунами. Барабаны били ритм, их звук эхом отдавался, смешиваясь с молитвами: «Господь, дай силу!» Тэсфа, проверяя винтовку, сказал Асрату на северном хребте:

— Брат, сегодня мы должны разбить их.

Асрат, сжимая гранату, ответил:

— Рас, их железо не устоит перед нашими горами. Господь нас направит.

Итальянская колонна, тысяча солдат, пятнадцать танков CV-35, двенадцать пулемётов Fiat-Revelli, восемь 75-мм пушек, под командой Лоренцо Бьянки, вошла на равнину в 05:30 с восточного ущелья. Танки, весом 3 тонны, с бронёй 14 мм, скрипели гусеницами, поднимая пыль, их пулемёты MG 13 стреляли по холмам. Солдаты, в хаки мундирах, пропахших потом, шли растянутой колонной, их винтовки Carcano M91 болтались на плечах. Аскали, триста эритрейских наёмников, шагали впереди, их штыки блестели на утреннем солнце. Два самолёта Caproni Ca.111, жужжа, пролетели над равниной, сбросив четыре 50-кг бомбы на ложный лагерь, подняв облака дыма и пыли. Лоренцо, находившийся в центре колонны, рядом с пятым танком, крикнул:

— Маттео, держи фланг! Где подкрепления?

Сержант Маттео ответил:

— Синьор, они близко! Но эти дикари хитры!

Лоренцо, вытирая пот, пробормотал:

— Муссолини хочет новую империю, а я просто хочу эспрессо в Риме…

В 05:45 Иван, укрывшись на северном хребте, дал сигнал — факелы в ложном лагере погасли, дымовые шашки, подожжённые инструкторами, подняли чёрный дым, закрыв восточное ущелье. Мины у входа рванули: шесть взрывов разворотили тропу, три танка CV-35 подорвались, их гусеницы отлетели, броня треснула, экипажи закричали, пытаясь выбраться. Пламя из топливных баков осветило равнину, запах гари и бензина смешался с пылью. Первый танк горел как спичка, его пулемёт замолчал, второй врезался в обломки, застряв, третий накренился, его экипаж покинул машину, попав под огонь абиссинцев.

Тэсфа, на северном хребте, поднял руку и крикнул:

— За императора! Бей!

Абиссинцы с северного хребта ударили из пулеметов, кося итальянских солдат и аскали, двадцать человек упали, их крики смешались с рёвом горящих танков. Винтовки Mannlicher, заряженные 6.5-мм патронами, били с высот, пули пробивали мундиры, ещё тридцать солдат упали, заливая песок своей кровью. Гранаты РГ-14, брошенные с хребта, рвались у пулемётов Fiat-Revelli, два пулемётчика были убиты взрывом, их оружие замолчало. Иван, укрывшись за валуном, крикнул Тэсфе:

— Рас, мины в центре — жди, пока танки подойдут ближе!

Итальянцы, потеряв три танка, двинулись вперёд, их колонна растянулась на двести метров. В 06:00 мины в центре равнины рванули: четыре взрыва уничтожили два танка, их гусеницы разлетелись, экипажи горели заживо, а запах палёного металла и плоти заполнил воздух.

На южном склоне, находилось четыреста абиссинцев, они ударили: винтовки и пулеметы били по солдатам и наемникам, угодившим в ловушку. Огромные камни, весом до ста килограммов, сброшенные с северного хребта, катились вниз, давя солдат, их крики тонули в грохоте. Пушки итальянцев выстрелили, три снаряда попали в северный хребет, убив восемь абиссинцев, обломки скал посыпались, ранив ещё пятерых снизу. Самолёты Caproni сбросили шесть бомб, две попали в южный склон, убив десять воинов, четыре попали в пустую равнину. Лоренцо, укрывшись за шестым танком, крикнул:

— Маттео, пушки на холм! Бей их!

Маттео, стреляя из Carcano, ответил:

— Синьор, они везде! Мы в ловушке!

В 06:30 итальянцы перегруппировались, их танки, десять оставшихся, двинулись к центру равнины, пулемёты Fiat-Revelli стреляли, пули рикошетили от валунов. Пушки били по южному склону, четыре снаряда убили пятнадцать абиссинцев, их тоги окрасились кровью. Аскали, эритрейские наемники, двести человек, пошли в атаку. Тэсфа, на северном хребте, крикнул:

— Асрат, держи юг! Гранаты на танки!

Асрат, бросив гранату, ответил:

— Рас, их железо сгорит тут вместе с ними!

Гранаты РГ-14 взорвались под двумя танками, их топливные баки вспыхнули, а экипажи закричали. Самолёт Caproni сбросил ещё четыре бомбы, попав в пустой склон, пыль закрыла равнину.

В 07:00 абиссинцы из резерва, двести воинов у западного ущелья, ударили с тыла, их пулеметы и винтовки били в спины аскали, а гранаты разрывали пушки. Мины у западного выхода рванули, уничтожив еще один танк, его броня треснула, а экипаж погиб.

С восточного ущелья, сто абиссинских воинов, перекрыли отступление итальянцев, их винтовки стреляли по солдатам не переставая. Итальянцы, окружённые, потеряли ещё три танка, четыре пушки, и двести человек. Лоренцо, раненый в ногу, упал за валуном, он хрипел:

— Проклятье… Зачем я приехал в этот ад…

Маттео, находившийся рядом, крикнул:

— Синьор, мы пропали!

В 07:30 абиссинцы, сомкнули кольцо. Пулеметы косили солдат, винтовки били по аскали, гранаты рвали последние пулемёты итальянцев. Танки, четыре оставшихся, застряли в песке, их экипажи покинули машины, попав под огонь. Самолёты Caproni, сбросив последние бомбы, улетели, не нанеся существенного урона. Итальянцы, потеряв семьсот человек, десять танков, шесть пушек и восемь пулемётов, дрогнули. Лоренцо, сдавшись, упал на колени:

— Basta… Я не хочу умирать за этот песок…

Победа была за абиссинцами. Равнина была усеяна телами, обломками танков, горящими пушками. Запах крови, пороха и гари висел в воздухе, барабаны били, воины кричали: «За Абиссинию!» Тэсфа, вытирая кровь с кинжала, сказал Асрату:

— Брат, мы дрались как львы.

Асрат сиял от счастья:

— Рас, император будет гордится нами!

Берлин, 30 января 1936 года, вечер. Зима сковала город, температура упала до −10°C, снег падал тяжёлыми хлопьями, укрывая булыжники Унтер-ден-Линден. Улицы, освещённые газовыми лампами, гудели звуками: тут раздавался цокот копыт, звон трамвайных колоколов, хриплые голоса из пивных, где рабочие пили шнапс, и звон колоколов кирхи Святого Николая, плывущий над городом. Витрины сверкали мехами, часами, книгами Гёте, Шиллера, Ницше, но в переулках нищие жались к кострам, их лица, чёрные от сажи, смотрели с безнадёжностью. В кафе Josty пели шансонетки, в Staatsoper гремел Вагнер, а в особняках элиты звенели бокалы, и скрипел паркет под вальсами Штрауса. Берлин жил двойной жизнью: блеском нацистской элиты и суровостью улиц, где патрули СА ловили каждый подозрительный взгляд, подозревая каждого в нелояльности.

Особняк в Тиргартене, четырёхэтажный, с мраморными колоннами и позолоченными карнизами, сиял светом хрустальных люстр, отражавшихся в зеркалах с бронзовыми рамами. Раут, организованный при поддержке министерства пропаганды Геббельса, собрал сливки Рейха. Офицеры вермахта в чёрно-серых мундирах, увешанных Железными крестами и орденами, стояли группами, их лица — от юных, с горящими глазами лейтенантов до морщинистых, с тяжёлыми взглядами полковников и генералов — выдавали смесь амбиций и усталости. Их жёны, в соболиных манто и платьях из алого шёлка, изумрудного атласа, чёрного бархата, сверкали бриллиантами, их смех звенел, а пальцы теребили жемчужные ожерелья или веера. Дипломаты — итальянец в смокинге, с тонкими усами, размахивающий руками, венгр с моноклем, поправляющий его с надменной улыбкой, британец в тёмном фраке, постукивающий пальцами по бокалу, — шептались в углах, их глаза скользили по залу. Промышленники, в чёрных фраках, с сигарами, источавшими едкий дым, обсуждали контракты. Аристократы, с выправкой старой Пруссии, держали осанку, но их улыбки были холодными, как январский ветер. Прислуга в ливреях, с подносами шампанского, устриц и фуа-гра, двигалась бесшумно, их лица были бесстрастными, но глаза ловила каждый жест. Зал, украшенный картинами романтизма — бурные воды Рейна, рыцари в доспехах, — был наполнен звуками: звон хрустальных бокалов, скрип навощённого паркета, вальсы Штрауса из угла, где оркестр в чёрных фраках играл на скрипках, виолончелях и флейтах. Запахи шампанского, устриц, жареного фазана, трюфелей, сигарного дыма и духов (роза, мускус, лаванда) смешивались с воском свечей, горевших в серебряных канделябрах. Столы, накрытые белыми скатертями с золотой каймой, ломились от серебряных блюд: копчёный лосось, чёрная икра, пирожные с кремом, марципан. Женщины покачивали бёдрами в ритме фокстрота, их смех был звонким, а глаза лучились счастьем. Мужчины шептались о Рейнской области, Италии, Гитлере, их голоса тонули в гуле зала.

Мария вошла в зал в 20:15, её тёмно-синее бархатное платье струилось по мраморному полу, сапфировое колье блестело в свете люстр, перчатки до локтя подчёркивали грацию. Её волосы, уложенные в элегантный пучок, обрамляли лицо с высокими скулами и светлыми глазами, в которых пряталась холодная решимость, прикрытая лёгкой улыбкой.

Она улыбнулась лакею, молодому Карлу в чёрной ливрее, чьи карие глаза блеснули лукавством, когда он протянул ей бокал шампанского. Её голос был лёгким, с теплотой:

— Чудесный вечер, правда, Карл? Берлин зимой будто оживает под этими люстрами.

Карл, поправляя манжету, ответил с хитрой усмешкой, его тон был чуть дерзким, но почтительным:

— Фройляйн Шварц, вы сияете ярче этих люстр. А вечер? О, тут каждый хочет быть звездой.

Мария улыбнулась, её глаза сверкнули, голос стал игривым:

— Звездой? Скажите, Карл, много ли тут сегодня ярких звёзд среди офицеров?

Карл, понизив голос, шепнул, его брови дрогнули:

— Полно, фройляйн. Генералы спорят, итальянцы болтают, а вино делает их языки длиннее.

Эрих фон Манштейн, заметил её у мраморной лестницы, ведущей на второй этаж. Его мундир, украшенный Железным крестом и орденами, блестел в свете люстр, походка была уверенной, но он слегка наклонял голову, слушая, словно выискивая какую фразу, лучше сказать. Он подошёл:

— Фройляйн Шварц, вы здесь, чтобы затмить всех или просто подышать воздухом Тиргартена?

Мария, слегка наклонив голову, ответила:

— Герр генерал, мне просто нужен глоток шампанского вместо чернил и бумаг в конторе. А вы что, сбежали от штабных споров?

Губы Манштейна дрогнули в полуулыбке, глаза сузились:

— Споры? Да уж, Хельга. В штабе точно скучнее, чем в этом зале. Но я хочу предупредить, что даже тут нельзя расслабляться. Здесь каждый играет в свою игру и за кем-то присматривает. А вы за кем наблюдаете?

Мария ответила с легкой улыбкой:

— Наблюдаю? Я просто слушаю, герр генерал. Разговоры здесь интереснее, чем пишут в сухих газетных статьях.

Манштейн, прищурившись, ответил, его тон был остроумным, но с намёком: — Чуткий слух — опасная вещь сегодня, фройляйн. Пойдёмте, познакомлю вас с парой мастеров разговоров.

Он повёл её к двум генералам, стоявшим у камина, где трещали дрова. Эрвин фон Вицлебен, пятидесяти пяти лет, с седеющими висками и строгой осанкой, в мундире с Железным крестом, смотрел на зал с лёгкой меланхолией, его пальцы теребили манжету, а морщинистое лицо скрывало тень сомнений за маской формальности. Ганс Гюнтер фон Клюге, пятидесяти четырёх лет, коренастый, лысеющий, с тяжёлым взглядом, держал сигару, её дым вился к потолку, мундир был слегка помят, но ордена на нем сияли. Манштейн, с лёгким поклоном, сказал, его голос был твёрдым, но с искрой иронии:

— Фройляйн Хельга Шварц, позвольте представить: генерал Эрвин фон Вицлебен, генерал Гюнтер фон Клюге.

Мария, грациозно поклонившись, сказала:

— Герр Вицлебен, герр Клюге, большая честь. В Берлине только и говорят, что о ваших маневрах.

Вицлебен заговорил, его голос был низким и сдержанным, а пальцы теребили манжету:

— Манёвры? Фройляйн, в этом городе сейчас слишком много разговоров об армии и политике. Хотелось бы отвлечься от этих тем. Что вы думаете о здешней музыке?

— О музыке? Этот вальс кружит голову, герр Вицлебен. А вы, любите этот ритм?

— Ритм, для меня, слишком быстрый, фройляйн. Иногда хочется старой мелодии, потише. Как в былые дни.

Клюге, пыхнув сигарой, громко хмыкнул, его голос был немного грубоватым:

— Старой мелодии? Эрвин, ты опять о своих конюшнях. Надо идти в ногу со временем. Фройляйн, слышали про наши новые Panzer? Наверное, герр Манштейн вам их уже показал?

Мария сказала:

— Panzer? Герр Клюге, я слышу только, как оркестр играет Штрауса. А герр Манштейн не хочет мне показывать свои машины.

Глаза Клюге сверкнули, он ответил с хвастовством, но с тоской, потирая подбородок:

— Мне так жаль, что я не танкист, фройляйн. Вы бы видели, как они рычат. Эрвин, ты же их видел. Подтверди фройляйн, какая это мощь.

Вицлебен, ответил тихим голосом:

— Если по правде, Гюнтер, то мне по душе моя старая Пруссия, которая пахла лошадьми, а не бензином. Фройляйн, вам по душе весь этот… гул?

— Гул? Я его не замечаю, герр Вицлебен. Я прихожу сюда пообщаться с интересными людьми и стараюсь забыть о проблемах, поэтому меня здесь все расслабляет. А вы о чём думаете у этого камина?

Вицлебен, немного помолчав, ответил:

— Я думаю о том, куда нас всех несёт этот танец, фройляйн. А вы, верите в то, что можно предсказать будущее?

Мария улыбнулась слегка наклонив голову:

— Никогда не задумывалась о предсказаниях. Я верю в тех, кто строит будущее, герр генерал. А вы? Что вы видите?

Вицлебен ответил:

— Иногда, мне кажется, что мы зашли в тупик, из которого нам не выбраться. Но прошлое не вернуть и приходится идти вперёд.

Манштейн, наблюдая за их разговором, вмешался:

— Ты опять ударился в ностальгию Эрвин? Ты портишь фройляйн настроение. Лучше станцуем вальс. Хельга, рискнёте?

Мария лучезарно улыбнулась, её тон был игривым, она поправила перчатку: — Вальс⁈ Только если вы не собьётесь с шага, герр генерал.

Манштейн, усмехнувшись, повёл её к паркету, его рука была твёрдой, но лёгкой:

— Если собьюсь, то поправьте меня, фройляйн. Но я стараюсь держать ритм.

На паркете, под звуки «Голубого Дуная» Штрауса, Мария танцевала с Манштейном, её платье струилось, а мысли летели: «Panzer. Рейн. Вицлебен колеблется. Клюге болтает. Что ещё они могут рассказать?» Она заметила британского дипломата, мистера Генри Уилсона, в тёмном фраке, с аккуратной бородкой, стоявшего у мраморной колонны. Его холодные глаза следили за ней, пальцы постукивали по бокалу с шампанским, а лёгкая улыбка скрывала подозрительность. Фройляйн Анна Кессель, в алом шёлковом платье, с яркой помадой и томным взглядом, стояла неподалёку, играя с чёрным веером, её движения были медленными, но взгляд метался по залу, словно выискивая добычу. Фрау Клара фон Линден, жена полковника, в изумрудном платье с жемчужным ожерельем, громко смеялась у стола с икрой, поправляя светлые локоны, её голос был звонким, и его нельзя было перепутать ни с чьим другим. Барон фон Штейнберг, в чёрном фраке, с моноклем, надменно поднял бровь, беседуя с венгерским посланником, его жесты были размеренными, но голос — резким, они о чем-то спорили. Клюге, у стола с икрой, шептался с итальянским атташе, синьором Альберти, чьи тонкие усы дёргались, а руки размахивали, подчёркивая каждое слово. Их голоса тонули в гуле оркестра, но жесты были резкими, словно спор касался чего-то важного. Вицлебен, у камина, смотрел в огонь, его лицо было задумчивым, пальцы теребили манжету, словно он видел не пламя, а тени прошлого.

Мария, кружась с Манштейном, шепнула:

— Герр генерал, в этом зале так много важных гостей. И я, как простой секретарь, чувствую себя единственной пешкой на доске, среди королей.

Манштейн ответил ей с иронией, чуть наклонив голову:

— Бросьте ваши мысли, Хельга. Здесь нет королей, в Берлине все пешки. Но главное, чтобы нашу шахматную доску не перевернули вместе с нами.

Она скользнула к столу, где Клюге и Альберти спорили, их голоса были приглушёнными, но оживлёнными. Альберти, в смокинге, с тонкими усами, размахивал руками, его итальянский акцент был певучим, но резким, глаза блестели от вина. Клюге, пыхтя сигарой, хмыкал, его тяжёлый взгляд был прикован к итальянцу. Мария, взяв устрицу, улыбнулась Альберти:

— Синьор Альберти, в таком холоде, вы поди, тоскуете по вашему солнцу. Как вам наш Берлин со своим снегом?

Альберти улыбнулся, его усы дрогнули, он ответил поправляя лацкан:

— Фройляйн, Рим греет мне сердце, как кьянти. А Берлин — он холодный, но зато очень динамичный и живой. И я очень люблю посещать ваш город.

Она отошла к лестнице, где Вицлебен, отойдя от камина, пил шампанское, его взгляд был тяжёлым. Рядом фройляйн Анна Кессель, в алом платье, играла веером, её томный взгляд скользил по Марии, губы с яркой помадой слегка изогнулись.

Мария, подойдя к Вицлебену, сказала: — Герр Вицлебен, вы такой задумчивый. Вальс не поднимает настроение?

Вицлебен покачал головой, его глаза сузились, голос был тихим, с горькой иронией:

— Вальс? Он хорош, фройляйн, но этот темп не для меня. А вам весело в этом круговороте?

Мария слегка наклонила голову:

— Да, я ведь прихожу сюда веселиться, герр генерал. А что сегодня не дает веселиться вам?

Вицлебен, помолчав, ответил:

— Мысли о прошлом, фройляйн. И о том, куда все это нас заведет.

Мария подумала: «Он из тех, кто недоволен нацистами. Это мой шанс». Она улыбнулась и сказала:

— Прошлое? Говорят, оно учит нас не повторять ошибок в будущем, герр генерал. А что вы думаете?

Вицлебен взглянул на нее:

— Я думаю, что у нас еще есть шанс, фройляйн. Но время уходит.