Я – Товарищ Сталин 3

Глава 13

Рассвет февральского дня 1936 года озарил порт Валенсии, где море, серое, с тяжёлыми волнами, билось о каменные пирсы, покрытые зелёным мхом и белёсой солью, а пена, шипящая, как кипящая вода, разбивалась о камни, оставляя мокрые следы. Небо, низкое, затянутое свинцовыми тучами, роняло мелкий дождь, и берег, усеянный гладкой галькой, блестел, отражая тусклый свет. Порт, окружённый складами, чьи стены, некогда белые, пожелтели и потрескались от времени, бурлил: матросы, в промокших брезентовых куртках, с лицами, обожжёнными ветром, тащили ящики с рыбой, вином, тканями, их хриплые голоса сливались с лязгом железных кранов, скрипом канатов и стуком тележек по булыжнику. Чайки, с резкими, почти человеческими криками, кружили над водой, их белые крылья мелькали в сером свете, а некоторые, самые смелые, садились на пирс, выхватывая крошки из-под ног.

Город Валенсия, раскинувшийся за портом, медленно просыпался: узкие улочки, вымощенные неровным булыжником, блестели от дождя; дома, с белёными стенами, покрытыми трещинами, и красными черепичными крышами, теснились друг к другу; ставни, выцветшие от солнца, скрипели, открываясь под руками женщин в длинных юбках. Рынки, с деревянными прилавками, уже оживали: торговцы, в грубых фартуках, раскладывали апельсины, чья яркая кожура сияла в сером свете, оливки, блестящие, как жемчуг, и багеты, хрустящие, только из печи; их звонкие голоса перекрикивали шум толпы, где рабочие, в потёртых кепках, и женщины, с корзинами, спорили о ценах. Пейзажи вокруг Валенсии открывали все великолепие юга: оливковые рощи, чьи серебристые листья дрожали под ветром, покрывали холмы, мягкие, как бархат; виноградники, еще голые в феврале, тянулись к горам, чьи вершины, окутанные туманом, терялись в облаках; море, бескрайнее, сливалось с горизонтом, где силуэты кораблей, тёмные, как тени, вырисовывались в дымке.

Три советских корабля, массивные, с бортами, потемневшими от соли и времени, чьи корпуса, покрытые пятнами ржавчины, скрипели под напором волн, пришвартовались у пирса. Их деревянные палубы, вытертые тысячами шагов, блестели от дождя; мачты, высокие, с паутиной канатов, покачивались, словно деревья в бурю; черные трубы выпускали тонкие струйки дыма, растворявшиеся в воздухе.

Матросы, в тельняшках и бескозырках, сновали между ящиками, их мозолистые руки ловко вязали узлы, а глаза, привыкшие к морю, следили за горизонтом, где тучи обещали новый шторм. Солдаты, 3000 человек, в серо-зелёных шинелях, с котелками, привязанными к ранцам, и винтовками, висящими на плечах, спускались по трапам, их тяжелые сапоги гулко стучали по мокрым доскам. Их лица, молодые, но уже тронутые усталостью, с обветренной кожей, выражали смесь решимости и тревоги; глаза, карие, голубые, серые, смотрели на берег, где Испания, чужая, но манящая, открывалась перед ними. Один, высокий, с русыми волосами, поправлял ремень винтовки, его пальцы, дрожащие от холода, выдавали волнение; другой, коренастый, с чёрной бородой, смотрел на город, его суровое лицо светилось надеждой; третий, совсем юный, с веснушками, шептал что-то товарищу. Командиры, в фуражках с красными звёздами, отдавали приказы, их резкие голоса, перекрывали гул толпы, а руки, в кожаных перчатках, указывали на склады, где солдатам предстояло разместиться.

В Москве, в это же время, Кремль возвышался над заснеженной Красной площадью, где фонари отбрасывали длинные тени на сугробы, а холодный ветер завывал в арках. Кабинет Иосифа Виссарионовича Сталина, просторный, но аскетичный, был пропитан тишиной, нарушаемой лишь тиканьем бронзовых часов на камине, чьи тяжелые стрелки отсчитывали минуты. Стены, обитые тёмным дубом, украшали карты Европы, где Испания, небольшая, но яркая, была обведена красным карандашом; портреты, в тяжёлых золочёных рамах, выцветшие, смотрели на массивный дубовый стол, заваленный бумагами, чернильницей с серебряной крышкой, и стопкой книг в потёртых переплётах. Высокие окна, с морозными узорами, пропускали серый свет зимнего утра, а лампа, с зелёным абажуром, отбрасывала мягкий круг света на бумаги. Камин, где тлели дрова, грел воздух, а кресла, обитые тёмной кожей, скрипели под весом, когда в них садились.

Сергей сидел за столом. Его лицо выражало тревогу. Его пальцы, крепкие, но с лёгкой дрожью, теребили карандаш, а мысли, полные знаний о будущем — о войнах, революциях и ошибках — кружились вокруг Испании, Франции, и судьбы мира.

Вячеслав Молотов, в строгом чёрном костюме, с очками в тонкой металлической оправе, вошёл, его лицо, бледное, с глубокими морщинами, выдавало усталость, но глаза, блестели решимостью. В руках он держал папку, перевязанную серой лентой, её края были потёрты от частого использования.

Молотов, положив папку на стол, сказал:

— Иосиф Виссарионович, наши корабли достигли Валенсии. Три тысячи солдат высадились сегодня утром. Это первая партия. Порт шумит, как улей, Испания неспокойна.

Сергей, отложив карандаш, посмотрел на Молотова:

— Валенсия, Вячеслав. Вот наши ребята и прибыли. Хорошее начало. Как там солдаты держатся? Корабли выдержали шторм? И что с французами? Ты обещал новости.

Молотов, поправив очки, сел напротив:

— Солдаты устали, Иосиф Виссарионович. Море штормило три дня, корабли старые, палубы скрипели, но наши, к счастью, доплыли.Французы согласились пропускать наши войска, но с условием — мы должны сдержать наших товарищей в Париже.

Сергей, нахмурившись, встал и подошёл к окну, где снег падал на площадь:

— Сдержать товарищей? Вячеслав, все как я и говорил. Но странно, что французы так легко согласились с нашими условиями. Они хитрят, не так ли? Что они хотят на самом деле, как ты думаешь?

Молотов, открыв папку, достал лист с записями, исписанный мелким почерком:

— Они хотят спокойствия, Иосиф Виссарионович. Сейчас у них и так много забастовок. Профсоюзы давят на правительство. Их министры боятся, что митинги в Париже перерастут в хаос и вооруженные столкновения, учитывая сколько оружия сейчас можно достать из Испании. Я поговорил с ними и наши условия, что мы сдержим коммунистов, пока устроили их. Но они сказали, что это временно. Если мы не сдержим слово, они закроют пути.

Сергей, повернувшись, посмотрел на Молотова:

— Временно? Вячеслав, Испания на краю пропасти, а они торгуются. Не понимают, что мы сражаемся не только за себя, но и за них тоже. Они у Гитлера под боком. Не понимают, глупцы, что он ударит по ним. Наши солдаты там, в этом пекле войны, ради чего? Чтобы Франция диктовала нам условия? Расскажи, как ты вёл переговоры?

Молотов, откинувшись в кресле, сказал:

— Тяжело, Иосиф Виссарионович. Французы говорят красиво и много, но их слова мало что значат. Я говорил о борьбе с фашизмом, о будущем Европы, но они думают только о своих улицах. Тогда я понял, что бессмысленно им рассказывать про Гитлера, им важно навести порядок сегодня, а что будет завтра, их не интересует. Эти их волнения, митинги, забастовки, оказались как никогда кстати. Я сначала попросил наших товарищей там поактивничать, а потом попросил прекратить. Местные коммунисты, скрипя сердцем, согласились меня послушать.

Сергей, вернувшись к столу, налил воды из хрустального графина, его пальцы сжали стекло, голос стал холоднее:

— Горько все это слышать, Вячеслав. Приходится пока снизить наше влияние во Франции. Но что горше — предать всю Испанию или просто придержать наших товарищей⁈ Сколько у нас времени, пока французы не передумают, как ты думаешь?

Молотов, посмотрев на карту, где Испания была обведена красным, ответил:

— Месяцы, Иосиф Виссарионович, может, меньше. Париж боится фашизма, но ещё больше — своих забастовок. Однако и они не вечны. Наши солдаты полны энтузиазма. Шапошников сказал мне, что было очень много добровольцев. Ребята хотят помогать испанским товарищам строить коммунизм. Их мысли полны надежды, что фашизм получится остановить.

Сталин, отпив воды, посмотрел на Молотова:

— Надежда, Вячеслав. Это главное, что есть у людей. Я скажу Шапошникову, чтобы поторопился и отправил наших солдат как можно быстрее. Нам нельзя терять времени. Французам я не доверяю. А теперь иди, и держи меня в курсе. Если что-то срочное, ты знаешь, можешь мне звонить в любое время.

Молотов, кивнув, встал. Он направился к двери, думая, сколько еще тяжелых разговоров с французами, ему предстоит провести.

Рассвет окрасил Берлин серым светом, где Унтер ден Линден, широкая и величественная, блестела от ночного дождя, а чугунные фонари с матовыми стёклами отбрасывали тени на мокрый асфальт. Трамваи, лязгая по рельсам, звенели, перебивая гомон прохожих в тёплых пальто и шарфах. Кофейни на углах, с запотевшими витринами, манили теплом, где официанты в белых фартуках разносили кофе и булочки; газетные киоски пестрели заголовками о ремилитаризации Рейнской области. Вильгельмштрассе, где серые здания министерств высились, как крепости, дышала властью: чиновники в строгих костюмах с портфелями спешили, их бледные лица выражали сосредоточенность. Берлин, холодный и шумный, предчувствовал перемены: прохожие шептались о новостях из Испании, а ветер нёс эхо далёких бурь.

Здание Абвера на Tirpitzufer 76/78, серое, массивное, с высокими окнами, стояло у реки Шпрее, чьи мутные воды отражали тусклое небо. Фасад, с потемневшей лепниной, хранил следы дождей; узкие окна с решётками, скрывали тайны. Внутри коридоры, длинные и с отполированным паркетом, гудели от шагов: офицеры в мундирах несли папки; клерки в серых костюмах, с усталыми глазами, сортировали документы; машинистки в строгих юбках стучали по клавишам. Кабинеты, с деревянными столами, заваленными бумагами и картами на стенах, освещались тусклыми лампами; архивы в подвале, с рядами железных шкафов, хранили тысячи папок, чьи пожелтевшие страницы шелестели под пальцами сотрудников.

Ханс фон Зейдлиц, 43-х летний оберст-лейтенант иностранного отдела Абвера стоял у окна своего кабинета на третьем этаже. Его фигура, высокая, чуть сутулая, в тёмно-зелёном мундире с орденом, выдавала его баварское дворянское происхождение. У него было узкое лицо с резкими скулами, которое обрамляли тёмные волосы с проседью; глаза, серые и глубокие, смотрели с тревогой; тонкие усы, были аккуратно подстрижены.

Его кабинет, небольшой, с дубовым столом, заваленный донесениями, и книжным шкафом, был местом, где он проводил большую часть времени, появляясь дома реже, чем он хотел. Карта СССР, утыканная булавками, висела на стене; рядом — фотография семьи: жены Клары, 38 лет, с мягкими чертами, и детей — Эрика, 14 лет, Анны, 10 лет, Карла, 6 лет.

Утро Ханса начиналось в Шарлоттенбурге, в квартире на трёх этажах старинного дома, где окна, с тяжёлыми бархатными шторами, выходили на липовую аллею. Гостиная, с плюшевыми диванами и персидским ковром, дышала теплом: камин потрескивал; стол, накрытый льняной скатертью, хранил следы завтрака — крошки хлеба и чашки с остатками кофе. Клара, в тёмно-синем платье, с волосами, убранными в пучок, хлопотала у плиты, её голос, позвал его:

— Эрик, Анна, Карл, завтрак стынет! Ханс, ты опоздаешь.

Ханс, в домашнем халате, листал «Berliner Tageblatt», глаза пробегали по строчкам о Москве. Он ответил:

— Клара, пять минут. Новости дочитаю. Эрик, как твои уроки?

Эрик, долговязый, похожий на отца, пожал плечами, лениво ответив:

— Математика скучная, папа. Учитель требует, чтобы я ее учил, но зачем?

Анна, с косичками, в клетчатом платье, вмешалась, сказав звонким голосом:

— Эрик ленится, папа! А я нарисовала дом, смотри!

Она показала акварель, где дом сиял яркими красками. Ханс, улыбнувшись, погладил её по голове:

— Молодец, Анна. Карл, а ты?

Карл, с круглыми щёками, жевал хлеб:

— Играл с кубиками, папа. Башня упала.

Клара, ставя яичницу, посмотрела на Ханса:

— Ханс, ты сам не свой. Что-то на работе?

Ханс, отложив газету, ответил чуть тише:

— Всё в порядке, Клара. Много дел. Сегодня важный день.

Он надел пальто, взял портфель, поцеловал Клару. Дети крикнули:

— Папа, возвращайся скорее!

На улице, холодной и влажной, Ханс подошёл к Opel Olympia, чёрному автомобилю, с хромированными деталями, совсем новому, 1935 года. Салон, обитый серой тканью, был простым; деревянный руль холодил ладони, а мотор, урча, постепенно оживал. Ханс ехал через Шарлоттенбург, где дома, с высокими фасадами, стояли плотно друг к другу. Маршрут вёл через Тиргартен, где голые деревья тянулись к небу.

В Абвере Ханс вошёл в здание, где коридор гудел от шагов пришедших сотрудников. Иностранный отдел (Amtsgruppe Ausland), под началом Георга Хансена, занимал второй и третий этажи. Отдел, связующее звено с OKW и иностранным министерством, оценивал зарубежную прессу, радиопередачи, захваченные документы, координировал контакты с Восточной Европой и Японией. Ханс анализировал донесения из СССР (о передвижении войск, промышленности), проверял данные литовской разведки о приграничных районах, изучал японские сообщения о Дальнем Востоке. Его стол был завален переводами «Правды», вырезками из «Times», шифровками из Каунаса. Сдача Вольфа, вызывала в нем тревогу. Его поимка навела шороху во всем отделе и Ханс опасался, что гестапо может выйти на него.

Здание Абвера, четырёхэтажное, с серым фасадом, хранило строгую иерархию. На первом этаже — приёмная, где клерки, в серых пиджаках, проверяли пропуска; второй этаж — Abwehr I (разведка, начальник Ханс Пикенброк), где офицеры, в мундирах, изучали военные данные; третий этаж — Amtsgruppe Ausland и Abwehr II (диверсии, начальник Эрвин фон Лахузен), где планировали операции; четвёртый этаж — кабинет Канариса, с видом на Шпрее. Архивы в подвале, с железными шкафами, хранили донесения, досье и карты. Машинистки, в строгих блузках, печатали отчёты; курьеры, сновали с папками. Атмосфера была тяжёлой: офицеры шептались о провалах, клерки боялись ошибок, Канарис требовал точности.

Ханс, войдя в кабинет, увидел Курта Шмидта, коренастого, с рыжими усами, и зелеными глазами, таившими любопытство. Шмидт, из Abwehr I, держал папку:

— Ханс, новости из Москвы. Вольф задержан. ОГПУ знало всё. Как это могло произойти?

Ханс, сняв пальто, сел, ответив спокойным голосом:

— Курт, не знаю. Может, он в чем-то ошибся. Москва сейчас опасна.

Шмидт, прищурившись, шагнул ближе:

— Ошибся? Ханс, твои люди были в курсе Вольфа. Если кто-то сдал Вольфа, это серьёзно.

Ханс, посмотрев на карту СССР, ответил, пальцы сжали карандаш:

— Я делал, что нужно, Курт. Вольф был обеспечен всем необходимым. Если он провалился, то только по собственной глупости.

Шмидт, нахмурившись, сел ближе:

— Ханс, если ОГПУ знает больше чем мы думаем, то мы под ударом. Ты говорил с Канарисом?

Ханс, помедлив, кивнул, сказал еще тише:

— Говорил. Он требует отчёт. После обеда.

В кабинет вошёл Фридрих Мюллер, из Abwehr II, худощавый, с длинным лицом, в очках:

— Ханс, твои донесения по Литве. Хансен требует уточнений. Что с их данными по СССР?

Ханс, открыв папку, ответил:

— Литва делится с нами, но довольно скупо. Их агенты в Москве говорят о войсках на западных границах. Я проверяю.

Мюллер, поправив очки, сказал с намёком:

— Проверяй тщательнее, Ханс. После Вольфа все на нервах.

Позже Ханс встретил лейтенанта Эриха Коха, молодого, с русыми волосами, из Abwehr III (контрразведка), чьи голубые глаза блестели амбициями. Кох, держа папку, заговорил в своей манере, быстрым голосом:

— Ханс, Хансен спрашивал о твоих контактах с японцами. Они шлют шифровки, но не всё понятно о их намерениях. Ты видел?

Ханс, листая донесение, ответил:

— Видел, Эрих. Японцы осторожны, но их данные по Дальнему Востоку полезны. Передам Хансену.

Кох, кивнув, добавил:

— Будь осторожен, Ханс. Вольф… это не просто ошибка. Кто-то говорит, что утечка из нашего отдела.

Ханс, сжав карандаш, посмотрел на Коха, и сказал, разозлившись:

— Слухи, Эрих. Работай, а не слушай сплетни.

В полдень Ханс вошёл в кабинет Канариса, чьи стены, обитые деревом, пестрели картами разных стран. Канарис, невысокий, с седыми висками, в мундире, сидел за столом, глаза внимательно смотрели на Ханса. Он сказал:

— Ханс, Вольф задержан в Москве. Твои люди вели его дело. Объясни.

Ханс, почуствовал напряжение, но собрался. Он ответил:

— Адмирал, Вольф где-то прокололся. Он слал шифровки, что все под контролем, а потом его резко взяли. Думаю, он просто не заметил слежку.

Канарис, прищурившись, посмотрел на карту, его голос стал холоднее:

— Ханс, это опасная игра. Если ОГПУ раскроет наших агентов в Москве, то нам несдобровать.

Ханс, сглотнув, ответил, пальцы сжали портфель:

— Не думаю, что все так плохо, адмирал. Просто Вольф был слабым звеном.

Канарис, встав, подошёл к окну:

— И все же, мне надо будет отчитаться перед фюрером, Ханс. Готовь отчёт. И следи за своими людьми.

Ханс, вернувшись в кабинет, сел, его мысли кружились вокруг Вольфа, ОГПУ и риска разоблачения. Его совесть напоминала о цене предательства, но разум твердил: это было необходимо.