Вызов

Три дня назад

Лихорадка убивала жаром, но тело содрогалось от холода. Не хватало сил ни сесть, ни удобнее положить голову. Каждый сустав крутило и выворачивало, хотя Ро оставался неподвижным уже вторые сутки, и лишь комната периодически кружилась вокруг него, отрезая от реальности и здравомыслия.

Те дни он помнил урывками, но каждый такой клочок не терял своей яркости, как красные стёкла в мозаике витража. В тусклом свете жаровни, когда всё вокруг обретало рдяный оттенок, белое лицо матери розовело, как свежий бутон пиона. Её мягкие длинные волосы немного вились от влажной погоды, и строгие прямые линии обращались лёгкими волнами, струящимися поверх малинового халата. Прекрасная без грубых бус и вычурных палантинов, без пёстрых юбок и блестящих поясов, она отжимала лоскут своими нежными прохладными руками и прикладывала ко лбу сына, чтобы облегчить жар.

Совсем недавно Ро проснулся от криков. Мать прогоняла наведавшегося любовника — имя затерялось в памяти. Сначала она просила уйти, потом проклинала за то, что выставил ребёнка под ливень. Нахрапистый мужской голос оправдывался, потом грубил. Дверь хлопнула, как пощёчина. Ро сначала так и подумал, порываясь броситься защищать мать, но смог лишь перевалиться на бок.

— Тише, тише, — полилась мелодичная песня. — Я тебя разбудила? Прости. Прости меня. Что-то случилось? Тебе что-нибудь нужно?

Ро не хотелось ни пить, ни есть, ни говорить. Нуждался он только в одном, но это у него и так уже было. Поймав руку матери, он с необъяснимым облегчением прижал её к щеке и затих. Мать не возражала и сидела так бесконечно долго, а потом спохватилась и приложила к горячему лбу влажный платок.

Она всегда казалась особенной. Да что там казалась — она и была. Среди беззастенчивых красок, карамельных загаров, шумных базаров и тесных дворов, где всегда разило раздирающим перцем, терпким шоколадом и пряной корицей, она светлела чистейшей сахарной пудрой, да и пахла так же ненавязчиво и волшебно. Для всех — чужестранка, но для сына не было никого привычнее и роднее.

— Ты мой сильный мальчик. Отдыхай. Я буду рядом. Я никуда не уйду.

Ро всполошился, решив, что снова болен, но то всего лишь нагрелся дымоход. Кто-то готовил ужин. Бродяга уснул на крыше и проснулся от жара камней. Проснулся с болью в горле, но то была не простуда, а другая, неизлечимая болезнь.

К востоку от Санси тянулся вдоль горизонта Багровый хребет. Вид был примерно таким же, как с крыши седьмой казармы. Столько миль, сил и лишений, чтобы смотреть на один и тот же пейзаж, разве что погода обычно пасмурнее и трава от влажности гуще и зеленее.

За три минувших года Ро отвык ходить строем и обедать по расписанию. Повидал всякое, испытал многое, исхудал. Из прежних вещей он сберёг одну лишь портупею. Наверное, на память о том, как вырвался из одной ловушки и угодил в другую, связавшую его навсегда. Жалел ли он о побеге? Нет. Чувствовал ли вину перед капитаном? Сначала нет, потом да, а теперь уже не думал об этом. Улицы Халасата в кротчайшие сроки учили жизни, отрезвляли и гнали взашей ненужные заблуждения. Лишь перед одним человеком Роваджи было нескончаемо стыдно.

Стоя как сотни раз прежде на самом краю, он только и мог, что утопать в головокружении и чувствовать, как тянет шагнуть. Разбежаться и прыгнуть. Рвануть, чтобы очутиться далеко-далеко от нехороших мыслей или просто исчезнуть. А может всего-то и надо было немножечко постараться, дать себе хоть единственный шанс, позволить, несмотря ни на что, найти своё место и быть счастливым.

Налетел зябкий ветер, сдувая остатки тепла. Поёжившись, Ро спустился в глухой переулок, вышел на улицу и побрёл мимо расписных ставень, цветастых окошек и позолоченных вывесок. «Хряк и петух», «Любимец удачи», «Вупля!». Пахло пряным мясом, доносились хмельные выкрики, а где-то уже бились кружки об пол. Солнце ещё даже не коснулось горизонта, а халасатцы уже охотно начали ночные гуляния. Жизнь вообще коротка, так пусть пестрит калейдоскопом!

Минуя шумные дворы, Ро поглядывал на людей и бистов уже не с тем восхищением или завистью, что когда-то. Не то чтобы они ему наскучили. Скорее, он слишком хорошо их разглядел и понимал, что и здесь не вписался. Что так и остался повсеместно чужаком.

Когда-то Ро только и мечтал вернуть прежнюю жизнь и оказаться далеко-далеко, в дождливом городе, в тесной комнатушке наедине с матерью. Пришлось решиться на невозможное, совершить непоправимое и пожертвовать всем. Награда была сладка и упоительна, но таила в себе горький привкус разочарования и самый медленный и безжалостный яд. За границей поджидал вовсе не привычный и милый сердцу мир. Дело ведь было совсем не в стране. Просто в детстве Ро чувствовал себя нужным и любимым.

Мать неплохо справлялась около десяти лет. Боролась за мечту и счастье. Хотела свободы, повидать мир. Хотела быть той, кем сама пожелает. Хотела сама воспитывать сына, а не отдавать чужим людям на перековку. Она сделала всё это вопреки немыслимым препятствиям, а потом бросила, спасая самое важное. Она пожертвовала собой, чтобы у её сына появился шанс выжить. А он… Даже не пришёл с нею проститься. Это не она, а он писал ей ужасные глупые письма. Это не она, а он её бросил. Так же, как все остальные.

Ро поднял лицо к серому небу, словно по привычке, но глаза уже давно не щипало от слёз. Казалось, он совсем разучился не только плакать, но и вообще что-либо чувствовать. А может просто подавлял любые порывы и переживания, чтобы среди них не затесались ненависть к самому себе. Чтобы они не становились, как случайный сон, что ласкал и убаюкивал, но резал без ножа и снова делал привыкшего выживать человека поникшим и слабым.

Он шагал по просохшей улице, и в мыслях его то и дело мелькала мать. Вряд ли она проклинала его на смертном одре. Скорее убеждённо желала счастья. Счастья… Ей было бы больно смотреть на него теперь. Потрёпанного, тощего, опустившегося на самое дно, не находившего решимости что-то в себе изменить, не способного простить и проститься. Простить себя и проститься с прошлым. Возможно потому, что только там, глубоко-глубоко в памяти, в тёплых объятиях под рокот ночных дождей он по-настоящему был счастлив. А теперь влачил скотское существование.

Нет, всё было не так плохо, как пару лет назад. Он стал сильнее и старше, опытнее и умнее. И всё же продолжал разлагаться душой и уставать телом, оставаясь не более чем паразитом в гниющей ране на ноге разбухшей цивилизации. На днях наворовал на знатный ужин, вчера угодил в компанию щипачей, которые отобрали улов, но пригласили заглянуть к Лорти, пообещав, что не пожалеет. У Ро была слишком узнаваемая внешность, чтобы бесконечно теряться в толпе и незамеченным ночевать в притонах. Того и гляди наниматели сами нагрянут и объяснят, какие порядки в их городе.

Вниз по извилистой улочке к мутному фонтану, где даже сейчас стражники отгоняли бродяг и детвору. Дальше на площади простирался пожелтевший храм. Как только вернутся дожди, он снова станет серым, но пока что отдавал нездоровой зеленцой. Со стороны он казался грузным прямоугольником, но сверху напоминал лист черёмухи или заострённую с обоих концов лодку. Внутри в две дуги стояли во тьме погасших ламп двенадцать постаментов. Четыре бога стихий, бог труда и сестрица бездельница, лучезарный Светоч и непроглядная Темень, божество с вороньей башкой, таинственный Ликий с тёмным провалом вместо лица, пустой безымянный колодец Исчезнувшего бога и улыбающаяся девица с завязанными глазами. Наминэрии обычно приносили цветы или букеты из птичьих перьев. У Ро не было ни того, ни другого, и всё же он остановился под статуей, олицетворявшей судьбу со всеми её превратностями и капризами.

— В тебя я не верю, — вслух произнёс вор и тут же помотал головой.

Ну кто так начинает разговор с богами? С таким красноречием не то что к главарю банды не заявишься, даже хлеба свежего не купишь — чёрствый подсунут, да ещё и плюнут, чтобы больше не приходил и рта своего поганого не открывал. Что поделать, у одиноко стоявшего в опустевшем храме бродяги были совершенно иные таланты.

Боги… Роваджи не верил в богов, но, приличия ради, помолился им всем — скупо и бесстрастно, — а потом отправился в не самый паршивый трактир, чтобы наконец-то со всем разобраться. Бросить себе отчаянный вызов.