Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

МЕДВЕЖЬЯ ВЕЧОРКА

Рассказ из быта остяков-зверодовов Д. Березкина

Загадочной, мало обследованной громадой залегло между нижним течением Иртыша и Оби зыбкое, словно кисель, Васюганье[28]). Таежная непролазная чаща обомшелого хвойно-лиственного леса порой раздвинется в стороны, уступая место открытой, кочковато-бугристой поляне с бездонными болотными окнами — и сдвинется вновь, сумрачно нахохленная, зловещая…

Стояла ясная осенняя пора. Солнце не успело окончательно скрыться за гребенчатой линией разнолистной Васюганской тайги, а понизу уже поползли серовато-серые хлопья тумана, постепенно задергивая знобящей мглой извивающуюся среди невысоких наплывных бугров речку Чай. Глухой прибрежной тропой медленно брел я к юрте знакомого остяка-зверолова Фан-Чая. Ноги ныли от усталости, а пронизывающая сырость, полная дурманящих, гнилостно-прелых запахов болотной трясины, противной мелкой дрожью отзывалась в теле. Но вот сквозь белесый туман желтоватым пятном замаячил огонек. Послышался злобно-настороженный собачий лай.

— Гоп-гоп! Пушинка! Том! — громко позвал я знакомых мне собак.

Послышался характерный дробный собачий топот, и через миг из тумана вынырнули две остромордые лайки и, признав меня, с радостным повизгиванием закружились вокруг.

Почти одновременно из распахнутой настежь двери юрты, с потрескивавшей головней в руке, вышел навстречу сам Фан-Чай.

— А-а, урус Митря! Вот ладна. Хады, хады, балшой гостя будышь.

Шагнув через порог, я остановился в изумлении; в углу необычно ярко топился чувал, около него среди чугунов, горшков и кадок возились женщины, а вся остальная площадь юрты до-отказа была забита соседями Фана. Тут оказались налицо и Микола Кедрован, и Петро из-под Чaрыжин, и Василий Вырец, и другие охотники-звероловы этого поселка. Обычно добродушные и разговорчивые, все они на тот раз хранили торжественное молчание и с сосредоточенным и лицами толпились около нар.

«Что за притча?» — подумал я, силясь рассмотреть через головы тот предмет на нарах, который приковывал к себе общее внимание.

— Что это у тебя тут? — спросил я Фана.

— А вот, хады маненько, сама сматры!..

Остяки разорвали свой сомкнутый строй, и я увидел на нарах прислоненного к стене юрты в полусидячем положении огромного васюганского черношерстного медведя с шарфом вокруг шеи и с нахлобученной на башку шапкой-ушанкой. Перед медведем в маленьких берестяных бурачках лежала соленая рыба, кедровые орехи, мед и пресные лепешки, испеченные в золе. Тут же рядом стояла большая деревянная миска, до краев наполненная водой.

— А-аа, мишка! Где это ты его?

Фан растерянно замотал головой. По юрте пробежало неодобрительное покряхтывание.

Тут только, видя смущение Фана, я вспомнил, что медведь пользуется у остяков исключительным почетом и считается у них представителем справедливости на земле. Он — сын верховного всемогущего духа Торыма, но за гордость и неповиновение низвержен был некогда отцом с недосягаемой высоты и упал нагишом на землю как раз в Васюганское болото, при чем угодил между двумя деревьями и, оглушенный падением, так долго лежал там, что успел обрасти мхом, который постепенно превратился в шерсть. Очухавшись, он раскаялся в своем дурном поведении и обратился к отцу с просьбой о пощаде. Тогда Торым об’явил ему свою волю: «Дарую тебе жизнь. Ты будешь медведем. Люди будут тебя бояться и тобою клясться, но вместе с тем — будут убивать тебя и хоронить с почетом!»

«Те-те-те! — сообразил я. — Так, значит, я попал на медвежьи поминки, на пресловутую остяцкую «медвежью вечорку!..»

Среди большинства остяков до сих пор еще живы отголоски старых языческих верований и связанных с ними религиозных церемоний. Остяки до сих пор еще верят, что убивать медведя можно только потому, что это разрешено Торымом, но рассказывать об этом, тем более хвалиться — да вдобавок перед посторонним человеком и в присутствии самого медведя! — из уважению к его высокому происхождению и несчастной судьбе никоим образом нельзя: вперед удачи на охоте не будет. Вот почему Фан так растерянно замотал головой на мой вопрос и ни звука не сказал о том, когда и при каких обстоятельствах он прихлопнул этого медведя.

Я тихохонько забрался на чувал и весь превратился в слух и зрение. Между тем Фан, видимо, обрадованный моей догадливостью относительно того, что сейчас не место и не время для каких-либо рассказов об обстоятельствах охоты на медведя, принялся, как хозяин и распорядитель «вечорки», командовать дальнейшим ее ходом.

— Эй, Линай, скора? — бросил он жене.

— Усе готова: лепешки, кас[30]), кедровка…

— Ну, тогда будым! — обратился он к присутствовавшим, и сам первый, подойдя вплотную к медведю и, низко поклонившись, поцеловал его в морду, а затем обмыл себе лицо водой из чашки. Вслед за хозяином то же самое проделали другие остяки. Церемония эта означала, что охотники считают себя прощенными медведем.

После этого немного помолчали, а потом, по знаку Фана, присели на корточки вдоль стены, очистив небольшое пространство непосредственно перед медведем. Началась вторая часть церемонии, так сказать — «литературно-художественная». Один за другим, по жребию, охотники принялись разыгрывать в лицах и рассказывать различные эпизоды из своей охотничьей практики. Все эти инсценировки и рассказы носили исключительно юмористический характер: в них высмеивались на все лады охотничье хвастовство, несообразительность зверолова, простоватость зверя, трусливость и прочее.

Первым выступил опять-таки Фан. Он переменил кафтан, надел на голову особую берестяную маску и довольно живо, сопровождая рассказ соответствующей, мимикой, представил медведя, который вздумал полакомиться медом. Вот он засунул лапу в дупло, вытащил кусок сота и с довольным ворчанием отправил в пасть, оно тотчас же несуразно замотал башкой и, высунув язык, оглушительно взревывая, со всех ног бросился от дупла прочь. Оказывается, медведь отправил в пасть вместе с медом несколько пчел, и те сильно ужалили мишку в язык. И вот теперь сын Торима кувыркается по полу, валяется, вскакивает, бежит и вновь падает…

— Фрр!.. Брр!.. — преуморительно, под общий неудержимый хохот, фыркает и ревет Фан, поматывая половой, переваливаясь с боку на бок и ползая на корточках.

Кончилось тем, что медведь угодил в болото, где охотник уложил его выстрелом в ухо.

— Паф! — приложив палку к плечу, (вскрикнул Фан и в заключение торжественно и медленно протянул: — Гато-ва-а-а…

После Фана выступил Микола. Он, надев такую же берестяную маску, в лицах рассказал, как в прошлом году он промышлял зверя с полатей, устроенных над отравленной падалью, Сидя на полатях, Микола сильно продрог и поэтому разика три-четыре приложился к бутылке с водкой. Охмелев, он незаметно заснул. На запах падали пришел медведь и, почуяв скрытую опасность, сильно взревел. Микола спросонья так неловко повернулся на полатях, что турманом полетел вниз на медведя, который, в сбою очередь, от неожиданности так перепугался, что опрометью пустился наутек. Однако, освобождаясь из-под Миколы, мишка здорово деранул его за ухо.

— Так она, уха-то моя, — и стала — бя. Нет ухи! — продемонстрировал охотник под хохот слушателей свое ухо. Не ухо, собственно, а так — бахрому какую-то…

— Бя-бя-бя-а-а! — разноголосым хором сыпалось на Миколу со всех, сторон.

Когда и эта часть, самая занятная и веселая, кончилась, приступили к третьей — к гаданиям и клятвам. Медведя оттащили от стены и плашмя растянули поперек нар так, что башка его свесилась с нар. После этого все звероловы по очереди пытались приподнять голову гиганта на уровень с его туловищем. У кого это выходило легко и быстро, у того будто бы промысел будет удачливый весь год, а у кого медленно и с натугой— неудачливый. Мало того: неудачнику грозит опасность быть заеденным медведем. Чтобы избежать этой печальной участи, зверолов должен сейчас же дать клятвенное обещание никогда впредь не ругаться, не драться, не врать и не воровать. В знак же нерушимости клятвы он должен положить руку на башку медведя и твердо заявить: «Задери меня медведь, если я сказал неправду». Так, между прочим, и пришлось проделать одному зверолову из соседнего поселка, при чем все присутствовавшие дружно скрепили его клятву возгласами:

— Слухали, слухати!

Далеко за полночь медведя общими усилиями выволокли на улицу и при свете громадного костра отрубили у него башку и лапы по сгиб, содрали мех и разрубили тушу. Часть мяса бросили в котлы вариться, а другую, распластав на тонкие ломти, зарыли в золу жариться.

К утру вся медвежья туша обязательно должна была быть с’еденной без остатка. В этой «священной жратве» и состояла последняя, заключительная часть вечорки.

Ели все — и стар и млад. Ели с передышкой, с прохладцей, с уминкой с’еденного. Ели с лепешками, с поджаренным касом, с ягодами — и все с’еденное обильно полизали чаем и… водкой.

— А скажи мне, Фан, — под гул пиршества тихо спросил я хозяина, — неужели ты и вправду веришь в Торыма и в то, что медведь его сын, и что он, хотя и мертвый, будто бы все видит, все слышит и все может?

— Малчи, малчи! — в испуге замахал на меня обеими руками Фан. — Моя — маленька, твоя — большая. Моя — нельзя, твоя — мошна. Твоя хозяин — Ленин, большой хозяина, самого Торыма глотай. А моя — ни-ни! Моя — так не мошна. Моя — как отца, дета, а то башку теряй, руки теряй, хлеп теряй, все-все теряй! Не ната так. Малчи!

Лишь на третий день после вечорки, отдышавшись и кое-как переварив все проглоченное, Фан смог отправиться со мной на промысел выслеженной им рыси, ради чего я собствено и затесался в Васюганье…