Всемирный следопыт, 1927 № 09

ТАЙНА КЕВОВОГО ДЕРЕВА

Краеведческий рассказ Аркадия Кончевского

Разморенный весенней истомой, я лево вытянулся возле своего этюдника[11]) с неоконченным наброском. Сквозь розовый ажур цветущих миндалей дразнило небо неуловимой воздушной дымкой.

У самого уха озабоченно жужжала пчела, выбирающая последний нектар из душистого подснежника-галантуса, широко раскрывшего свой изящный белый колокольчик. Внизу едва слышно рокотал прибой. Легкий ветерок, набегавший по временам с моря, нес с собой ароматную волну цветущего миндаля. Мой приятель, татарин Мамут, ворчал в стороне: «А, шайтан игмежа!» Он уселся в место, поросшее игмежей[12]), ругаясь и почесывая свои волосатые ноги. Нурасов, второй мой спутник, прислонившись к большому камню, увитому плющем, попыхивал папироской и мечтательно смотрел вдаль.

Закрыв глаза, я бездумно отдавался сладостному покою. В мозгу ярко проносились тали, только что виденные с вершины горы Кастель, с которой мы спускались. Уходящий зигзагообразный берег замыкался фиолетовым Аю-Дагом. Направо, над старинной деревней Биюк-Ламбат, высилась красавица скала Парагельиен, вся в нежной, синевато-голубой дымке.

Воображение рисовало сложную сетку избродивших по Таврии народов: кимерийцы, тавры, скифы, сарматы, печенеги, хозары, готы, греки, генуэзцы. Какое сложное месиво расовых и национальных сплавов! Полуголые первобытные люди, одетые в шкуры диких зверей, перемешались с толпами людей в причудливых костюмах самых разнообразных цветов и покроя. Чудился какой-то сложный орнамент из древнего оружия: топоров, секир, копий…

Воображаемый круг замыкался всадниками в поласатых кафтанах, скакавшими, прильнув к луке седла. За плечами у них колчаны со стрелами и луки в руке. Это — татары, нахлынувшие в Крым около 1224 года.

Образы расплылись, сменились чем-то легким, ароматным, падавшим на меня целым роем. Отмахиваясь от него, я больно ударился рукой об этюдник, и… проснулся.

На меня сыпались массами розовые лепестки миндаля, принесенные предутренним порывом ветра. Слиняла бирюза неба. В просвете деревьев было видно море — сердитое, хмурое. Серые валы заснежились вдоль гребней. Испуганно трепетали в воздухе листья прошлогоднего репейника. Молодая прозелень дрожала, нетерпеливо и затаенно ожидая дождя. Новый порыв ветра подхватил листья репейника вместе с моим походным зонтом и понес их к обрыву…

Вслед за ним бросился Мамут, крича на ходу: «гайда, чапик евде, гайда[13]). Зонт зацепился за ветку, Мамут, спотыкнувшись о пень, всем телом рухнул на зонт, и я с грустью услышал треск ломающихся спиц. Мамут виновато бросил к моим ногам изуродованный зонт, крикнул: «я пошла!», и быстро стал сбегать по тропинке вниз. Первые крупные капли дождя уже коснулись щек…

— Берите ящик и бегите за мной! — заволновался Нурасов.

Я бросился за ним. Мы подбежали к дереву причудливой формы с серовато-фиолетовой чешуйчатой корой.

Сквозь редкую листву пробивался все усиливавшийся дождь. Зонт мой не раскрывался, несмотря на мои и Нурасова старания.

К нам донесся призывный крик Мамута: «кем да, кем да!»[14]) — затем свист.

Очевидно, татарин нашел надежное убежище и звал нас.

Холодные струйки воды побежали по спине. Торчавший веером из-под фуражки Нурасова носовой платок стал прилипать к его обросшему лицу_;

— Нет, мы здесь долго не выдержим, — заявил я, — а к Мамуту далеко. Давайте укроемся под тот наклонный камень, у пня!

Мы перебежали уже под сплошным потоком дождя. Прикрытие, выбранное нами, было удачным: часть плоской скалы, задержавшейся огромным пнем, свободно поместила под собой нас обоих.

Закурили.

— Вы знаете, под каким деревом мы пробовали с вами сейчас укрыться? — спросил Нурасов. — Это кевовое дерево. Их было здесь много, целая роща. Смола кевовых деревьев до сих пор в ходу в Персии, ее жуют вместо мастики. Есть экземпляры у Кастель не хуже, чем в Никитском саду, где одному кевовому дереву немецкий ботаник Энглер определил возраст около тысячи лет. Этот пень, — продолжал Нурасов, — у которого мы примостились — тоже кевовый пень.

Острым концом горной палки я стал постукивать у основания пня. У одного края посыпались камешки и обнаружилось дупло.

— Бросьте ковырять, — сказал Нурасов, — а то выползет какой-нибудь желтобрюх[15]), здесь их не мало: один меня и так сегодня здорово испугал. Знаешь, что не ядовит, а боязно…

Я постучал вокруг дупла — ничего не выползло. От нечего делать я стал исследовать дупло. Дождь сыпал во всю с особым шумом, характерным для крымского леса с очень сухой листвой. Подполз я к дуплу, палкой расширил довольно большое отверстие. Забирая острием палки вглубь, я выковырял большой ком земли. Он был тяжелый и очень мшистый. Мелкие камешки в глине точно сцементировались. Стал его рассматривать, и в месте удара наконечника палки заметил прозелень какого-то металла. Показал Нурасову.

— Да, — сказал он, — в глубине что-то блестит интересное.

Нурасов быстро достал из-за пояса чабанский нож, в виде небольшого одностороннего кинжала с украшением на ручке из металлических полосок. С этим ножом он никогда не расставался. Мы начали отковыривать глину от кома маленькими кусочками. Но окаменевшая масса не подавалась.

— Затупим нож, и все-таки ничего не сделаем, — выразил свое мнение Нурасов. — Надо весь ком положить на несколько часов в воду. Глина растворится и разлезется — таково уже свойство наших почв.

Я положил ком в ближайшую ямку, полную воды.

— Уговор заранее: если клад нашли, то делить поровну, — посмеивался Нурасов в свои жесткие усы.

Горя нетерпением узнать, что может быть в середине этого кома, я через несколько минут вытащил его из воды. Но она еще не успела пропитать кома, и попрежнему он был очень тверд.

Дождь переставал. Заголубело небо, и лишь одна тучка над нами посылала на землю мелкую водяную сетку. Засияло вновь яркое солнце.

— Давайте спускаться, — посоветовал Нурасов. — Надо спешить, пока земля не разомлела, а то на обувь столько налипнет, что и ноги не передвинешь.

«Гей, гей!» — раздался вблизи голос Мамута. Он поднимался к нам.

— Зачем не пошла за мной, видишь совсем сухой вышла, — смеялся Мамут, садясь на корточки и скручивая папиросу.

Стали спускаться. Художественный ящик, полотно с подрамником, болтавшаяся у бока фляжка с водой сильно стесняли мои движения. Остатки зонта Мамут сунул себе под мышку. Нурасов нес заинтересовавший нас ком, положив его в сумку, опорожненную от провизии.

— Зачем земля брал? — обратился Мамут ко мне.

— Это не земля, а клад, — сказал я серьезно.

— Калад, вай, вай, зачем я не был! — смеясь, подшучивал татарин.

Тропинка раздвоилась.

— Айда сюды — это мой дорожка! — приглашал Мамут налево.

— А по-моему, надо взять вправо, — советовал Нурасов.

— Иди Осман вправо, а я тут пошел. Я Кастель знаю, — обиженно пробурчал Мамут и продолжал деловито, — мой бабай Кастель камень бил.

Решили повернуть за Мамутом. Тропа, сперва удобная, сразу круто пошла вниз. Мамут первый проехал на своем сиденье добрых пять метров. Ругаясь, весь измазанный в глине, он вызвал наш хохот, во время которого и я проехал по вязкой глине, но уже большее расстояние, чем Мамут.

Нурасов стал обходить стороной крутое, скользкое место. Тропа сделалась мало заметной и вскоре совсем потерялась.

— Мамут, где же тропа? — спросил я.

— Тропа? Шайтан ему знает, — сердито пробормотал Мамут.

Нурасов разразился по-татарски короткой, но выразительной речью, кивнув в сторону Мамута, шедшего рядом со мной.

— Что это тебе Осман говорил? — спросил я Мамута.

— Говорил — хорошо, что дождик перестал…

— Врешь ты, шайтанова перечница, — вставил Нурасов, — я сказал, что тебе ослов пасти, а не проводником быть.

Полезли обратно вверх, свернув в сторону моря. Мамут, подталкивая нас, указывал несколько в сторону, на хаос камней. Каменная куница, стройная, гибкая, зорко вглядывалась в какую-то добычу и потому не заметила, как мы подошли. Мгновенье — животное почуяло нас и, мелькнув белой грудкой, с поразительной ловкостью и быстротой исчезло в скалах.

— Ага! Это я видала, — гордо заявил Мамут.

Вышли на удобную тропку и быстро спустились на узкий шиферный кряж у моря.

— Мотри, мотри, какой черный барашка в море! — воскликнул Мамут.

Большая группа дельфинов, недалеко от берега, кувыркалась в побирюзовевшем, спокойном море. Точно играя, догоняя друг друга, животные иногда ловко подпрыгивали над водой.

— Дельфины на охоте, — проговорил Нурасов. — Обратите внимание, что они расположились полукругом и таким образом гонят камсу к берегу. Она идет сплошной массой, и между дельфинами море точно в зыби.

Действительно, море бурлило в пространстве, охваченном дельфинами. Ярко блестели на солнце полоски выпрыгивавшей над водой рыбешки. Почуя берег, камса бросилась в море. Дельфины сблизились, сжали круг, и море закипело еще больше. Дельфины ринулись стремительно в гущу камсы и, извиваясь, как змеи, пожирали рыбу. В одном месте камса прорвалась, оставляя за собой на морской глади яркий серебряный след. Дельфины бросились за ней, пробовали остановить, опережая и выстраиваясь дугой, но камса уходила вглубь моря…

Мы долго молча наблюдали это занимательное зрелище.

— Большой свинья поел маленький камса, — глубокомысленно изрек Мамут.

Двинулись дальше. Наступали короткие крымские сумерки. Судакские горы подернулись синью. В прозрачном воздухе высился над морем мыс Меганом.

— Ваш ком порядкам намял мне спину, — пробормотал Нурасов. — Вероятно лишь наше воображение вложило в него нечто достойное внимания. Давайте разобьем ком камнем, чтобы без лишних хлопот убедиться в моей правоте.

Я воспротивился и, передав этюдник Нурасову, сам понес находку. Ночь охватила нас теменью, и глаза с трудом различали тропу среди кустарников, хотя в чистом небе сверкали звезды, а над Чатырдагом ярко пылала какая-то планета.

Подойдя к дому, в котором я ж мы попрощались, условившись с Нургсовым встретиться на следующий день.

Ком земли с Кастеля, натерший и мне порядком плечи, я положил на ночь в ведро с водой. Утром уже большие куски глины с густо вкрапленными в нее камешками, легко отделялись, и то, что оказалось почти в центре кома, превзошло все наши ожидания.

В моих руках была небольшая, позеленевшая от времени бронзовая голова фавна[16]) прекрасной работы.

Зверино-весело ширились в улыбку крупные чувственные губы бога лесов. Трепетали его тонкие ноздри. Лукавый, настороженный взгляд точно впивался в смотревшего на него. Пьедесталом для головы служил венок из игмежа, охватывавший шею фавна. Над косматой головой выступали маленькие рожки.

Я был сильно взволнован своей находкой…

В уютном ресторанчике на берегу моря Нурасов уничтожал шашлык, густо посыпанный зеленью.

— А, это вы, Аркадий! — радостно встретил он меня. — Конечно, ваш клад раскис в воде весь без остатка?

— Нет, кое-что осталось, — загадочно ответил я. — Пойдемте ко мне — посмотрите…

Когда Нурасов увидал голову фавна, добродушно-безразличное выражение его лица сразу изменилось. Заблестели глаза жадными и пытливыми огоньками.

— Очень интересно… — пробормотал он, рассматривая со всех сторон находку. — Не встречал таких, но слышал, что подобные головы были всегда утилитарного характера. Может быть, это ваза с крышкой, — продолжал он, — а шея с венком — подставка?

Достав из кармана лупу, которая летом служила ему зажигалкой, Нурасов начал внимательно исследовать рога, уши и глаза фавна.

— Непременно должен быть нарез, — бормотал он.

На столе у меня красовался большой коричневый жук-усач — редкий для Крыма экземпляр. Небрежно Нурасов вытащил булавку, которой был проткнут жук, отломав часть головы жука, и, вопреки своей обычной деликатности, даже не извинившись за свою неловкость, стал скоблить острием булавки прозелень.

— Смотрите: вот следы нарезов! — торжествующе воскликнул он, водя булавкой по верхней части волосатой головы статуэтки. — Я сейчас приду, — бросил Нурасов уже на ходу.

Вскоре он шумно ворвался ко мне, тяжело дыша от довольно крутого подъема к моему дому.

В руках у него было два пузырька и кусок ваты.

— Теперь уж откроем! — сказал Нурасов и начал с ожесточением тереть ватой отдельные части головы, а затем сосредоточил все внимание на глазах. Намотав вату на спичку, он вводил ее под веки, скоблил, давил и тряс.

Внезапно раздался сухой треск, и верхняя часть косматой головы откинулась. Я припал к плечу Нурасова, заглядывая внутрь головы. На нас пахнуло густым благовонием.

Затаив дыхание, Нурасов извлек плотно пригнанную теракотовую греческую гарибиллу[17]). Греки употребляют их для ароматических масел. Узкое горлышко было залеплено смолистым веществом черного цвета. Позже выяснилось, что это была мастика из сока кевового дерева, от времени обратившаяся в твердую массу. Нагрев лезвие перочинного ножа, Нурасов постепенно выковырял мастику.

Внутри гарибиллы оказался свернутый в трубочку кусок пожелтевшего пергамента…

С большой осторожностью мы извлекли этот пергамент. На одной стороне его находился какой-то план, а под ним, на обратной стороне— пространный греческий текст.

Наши школьные познания в греческом языке были слабы, и мы разбирали лишь отдельные буквы.

— Придется отложить расшифровку до Москвы, — с досадой вырвалось у меня.

— У Кафара в кофейной я мельком видел караимского[18]) ученого Тиро. Он безусловно должен знать древне-греческий язык…

Вечером того же дня Нурасов вошел ко мне в комнату с почтенным стариком, белым как лунь, с ясным, приветливым лицом.

С любопытством рассматривал он голову фавна и гарибиллу, затем достал из кармана широких брюк потертый футляр от очков. Долго приспособлял очки на горбатом носу, примотав с одной стороны за ухо шнурочком, вместо отломанной металлической дужки. Приложив ладонь к глазам, караим молча, напрягая складки большого лба, углубился в текст пергамента. Вздохнув, начал медленно переводить слово за словом.

«Васса! Голубица моя трепетная, — начал записывать я перевод. — С минуты на минуту мы должны сдать крепость. Генуэзцы открыли водопровод. Бороться нет сил. Меня позвала к себе светлейшая Феодора [19]). На столе перед ней стоял ларец, полный драгоценностей, и голова фавна, в которую я вкладываю этот пергамент. Оставив себе лишь большой черный крест из камня, она мне сказала: «Константин, выйди из крепости подземным ходом и зарой ларец, где найдешь лучшим. Я не хочу, чтобы он достался врагам». Затем прибавила: «Не возвращайся, Константин, ты должен жить». Я взял ларец, чтобы выполнить поручение.

«Васса! Горлица моя! Сердце мое принадлежит тебе безраздельно, но ты знаешь, что жизнью своей я обязан Феодоре. Она спасла меня и, благодаря ей, я был так счастлив твоею любовью. Я был бы последним из людей, если бы оставил ее в минуты смертельной опасности. Я вверяю тебе тайну клада. Ведь Васса моя придет к нашему дереву, где мы были безмерно счастливы? Если я не вернусь, то поступи согласно распоряжению светлейшей Феодоры. Запомни хорошенько: при входе в кевовую рощу третье дерево от края, где на плане крест; там большой камень; под ним я зарыл клад. Прощай, моя Васса, моя радость и жизнь, прощай!

Константин».

Несколько минут мы молчали.

— Найдете ларец, не забудьте старика, — улыбаясь, промолвил Тиро, снимая очки с носа.

— Обещаем, — сказал я, — но пока не рассказывайте о нашей находке.

— Старики не болтливы, как женщины, — и, попрощавшись, караим ушел.

— Ну что, Осман, попробуем поискать? — спросил я.

— Да, но поиски надо провести строго планомерно, — ответил Нурасов, любовно со всех сторон разглядывая голову фавна. — За много сотен лет время стерло если не все, то очень много.

Медленно скрутив папиросу, Нурасов продолжал:

— Прошлое Кастеля покрыто большою тайной. Есть кое-какие записи в караимских меджелэ, затем в библиотеке Айвазовского в Феодосии я нашел рукописный перевод из книги неизвестного автора, под заглавием: «Генуэзцы в Крыму». Очень занимательно то, что указанное в этом пергаменте совпадает с имеющимися у меня сведениями:..

«На Кастеле был дворец греческой царицы Феодоры, вокруг него храмы с золотыми куполами, видными издалека с моря. Крепость была окружена высокой стеной. Из нее к морю вел подземный ход, он оканчивался у берега, где находился источник прекрасной пресной воды. Этим ходом спускалась Феодора для купанья. Преданье говорит, что как-то на охоте царица Феодора подобрала и привезла на своем коне раненого одним из участников охоты мальчика-татарина. Шальная стрела, пущенная в оленя, попала в пастушка. Феодора на Кастеле ухаживала за мальчиком, выходила его, воспитала. Неоднократно затем предлагала ему уйти к своим, но привязавшийся к ней татарин, выросши, остался при Феодоре в качестве телохранителя, сопровождал ее в Сугдею[20]), где было постоянное местопребывание и резиденция греческой царицы. Но Сугдею обложили генуэзцы. Благодаря измене, враги ворвались в крепость. С опасностью для жизни, Феодора спустилась из крепостной башни Кыз-Куле к морю и пробралась на Кастель.

«Тотчас же ею были приняты меры к укреплению крепости, которая считалась неприступною, — она снабжалась прекрасной водой, в изобилии текущей по скрытому водопроводу.

«Обшарили Кастель генуэзцы, но убедились, что силой взять ее нельзя, и стали выжидать. Тайной оставалось, где проведен водопровод в крепость. Как-то проезжал генуэзский воин. Лошадь его долго не пила; она остановилась и стала бить копытом о землю. Сошел с коня воин, приложил ухо к земле и услыхал шум бегущей воды. Сообщил своему начальнику. Оказалось, что в том месте и проложен был водопровод. Генуэзцы отрезали водопровод, и крепость должна была сдаться. Последняя схватка также зафиксирована в легенде: бой был ужасным, кровь потоками бежала по скалам около Демирхапу. Следы крови видны и до сих пор, так как кровь пропитала собой скалы.

«Смертельно раненую царицу Феодору воспитанный ею татарин на руках вынес потайным ходом к морю. У источника умерла Феодора. Около нее, истекая кровью от ран, умер и Константин, как звали воспитанника Феодоры.

«Точно слезы, мелкими струйками и каплями сочится вода в источнике, который доныне носит название «фонтана Феодоры».

С напряженным вниманием я слушал Нурасова, воображением уносясь в глубь веков…

На следующий день, лишь только показалась на горизонте моря полоска расплавленного золота, мы двинулись в путь. Захватили с собой двухсторонний татарский топор, веревки, запас провизии на день и фонарь.

По дороге все время обсуждали, почему Васса не пришла к кевовому дереву. Строились различные предположения: может быть, она попала в руки торжествующих победителей, и, в качестве рабыни, очутилась на рынке живого товара в Каффе[21])…

Начали мы поиски от кевового пня, под которым была найдена голова фавна. Пытались установить границы древней кевовой рощи. Потерпев неудачу с этой стороны, мы решили попытаться найти подземный ход, которым Константин вынес ларек из крепости, предполагая, что место, где были зарыты драгоценности, находилось неподалеку от него.

Чурасов припоминал, что около так называемого кратера на вершине Кастеля есть провал с большим отверстием, но войти в него никто до сих пор не решался. Поднялись на вершину Кастеля. Провал был скоро нами обнаружен. Стали производить обследование вокруг него для определения направления подземных ходов.

При этих розысках Нурасов применил такой способ: он ложился на землю, подстилал под голову платок и прислушивался, а Мамут постукивал тупым концом палки и иногда сам припадал к земле. Пустоты слышались в различных направлениях от места провала. В нескольких метрах от одной из пустот Мамут неожиданно нашел отверстие, густо заросшее кустами можжевельника и игмежей. Занялись ими: повыбросали немало завалившихся камней, поотрубали корни.

Вход вглубь точно обозначился, и по размерам он был вполне достаточен, чтобы в него вползти. Решили так: Нурасов, как более сильный из нас, остается у входа и держит конец веревки, которой мы с Мамутом обвязались.

Мамут вызвался лезть первым, а я за ним.

Не без замирания сердца вползли. Сразу попали под сильно осевший свод. Нас охватила пронизывающая, затхлая сырость. Подземелье расширялось, и стало настолько просторным, что можно было итти, не сгибаясь. Стены и потолок его были выложены огромными каменными плитами, по которым зловеще скользил свет от нашего фонаря. Плиты пола уступами уходили вниз. От времени и тяжести слоя земли над потолком подземелья, плиты потолка осели, края их разошлись во многих местах, расщелины заросли корнями деревьев. Они казались огромными червями и змеями, свисавшими с потолка.

Нервы наши были натянуты. Мы вздрагивали и отпрыгивали в сторону от струйки ссыпавшейся земли и от каждого упавшего сверху камешка. Ноги скользили по сырым плитам. Было что-то жуткое, подстерегающее в нависших над ними сводах, так похожих на надгробные плиты. Мамут попятился назад. Ему показалось, что какое-то большое животное поползло впереди. Стали прислушиваться… Гробовая тишина нарушалась лишь нашим тяжелым дыханием. Через несколько метров мы были задержаны сильно осевшим сводом, сузившим проход. Над головой забилась летучая мышь. Минуту постояли, пригнувшись.

— Аркадий, можно чикать? — топотом спросил Мамут и, не успев дождаться моего ответа, так как я сразу не сообразил, что он хочет сказать, разразился громким чиханием, присев к полу и виновато заслоняя ладонью рот и нос. Еще при начале нашего путешествия в подземелье я предупредил Мамута, что надо итти тихо, чтобы тяжелым шагом не способствовать осыпи потолка, — он же испугался своего чиханья, думая, что от этого может обрушиться потолок. Хотя обстановка, в которой мы находились, мало давала повода для смеха и улыбки, но я от них не удержался, глядя на комичную чихающую фигуру Мамута.

— Ну, что же, полезем дальше? — спросил я его.

— Айда, один раз помирал будим, — ответил он, и ползком стал пробираться вперед, — я за ним. Тотчас за осевшими в потолке подземелья плитами мы снова оказались в широком каменном коридоре. Через несколько метров мы опять наткнулись на завал.

Вдруг Мамут неистово закричал и шарахнулся в сторону. Я услышал падение его тела. Фонарь выпал у него из рук, покатился в мою сторону, слабо мерцая. Только что я сделал движение, чтобы поднять его, как почувствовал, что у моих ног ползет что-то огромное, и, всмотревшись, увидел огромную змею-полоза[22]) метра два длиною. Мотая головой, точно ища жертвы, страшное пресмыкающееся бросилось по направлению пройденного нами пути.

Я оцепенел от ужаса. Минуты казались вечностью. Фонарь погас. Призвав на помощь силу воли, я дрожащими руками стал шарить в кармане, ища коробку со спичками. Позвал Мамута. Ответом было молчание. Найдя ощупью фонарь, зажег свечу. От внутреннего холода зуб на зуб не попадал. Мамут лежал без сознания, струйка крови сбегала у правого его виска. Быстро я оторвал кусок от своей рубахи, смочил ее водой из походной фляжки и обвязал голову Мамута. С трудом перевернул его на спину. Он несколько раз тяжело вздохнул, но в сознание не приходил. Я подал условный знак Нурасову, сильно задергав веревкой. Тот понял и стал подтягивать. Канат напружинился.

Медленно отступая назад и волоча за собой Мамута, я одной рукой приподымал его голову. В другой руке у меня был фонарь. Я зорко вглядывался в каждую выемку на пути, дрожа от мысли, что вновь встречусь с полозом.

Когда забрезжил свет входного отверстия подземелья, меня охватило непередаваемое чувство радости. Я понял, что все время находился в каком-то оцепенении, и лишь теперь стал отдавать себе отчет в происшедшем. Закричал Нурасову, чтобы тот перестал нас тянуть. Снова спрыснул водой лицо Мамута, выражавшее застывший ужас. Вдруг, тяжело и глубоко вздохнув, татарин стал неистово кричать и махать руками, точно отбиваясь от невидимого страшного врага. Стоило большого труда его успокоить. Глаза Мамута блуждали… Вдруг он заметил дневной свет, пробивавшийся длинной полоской от входа в подземелье, и ринулся к нему порывисто и сильно. Мы оба были привязаны одной и той же веревкой, и татарин сбил меня с ног. Мои уговоры не производили никакого действия. Чувствуя сопротивление своим движениям и не отдавая себе отчета, что его держат, Мамут рвался со звериной силой. Пришлось выхватить из-за пояса нож и перерезать веревку. Опрометью Мамут помчался к выходу и грузно упал впереди. Я побежал вслед за ним. Около Мамута уже возился Нурасов. Я продолжал со страхом оглядываться.

— Змея уползла, — сказал Нурасов, — не бойтесь.

Рубаха Мамута у плеча была в крови; он, падая, видно, сильно ударился о выступ острого камня. Вытащили мы его из подземелья. На свежем воздухе Мамут стал дышать глубже. Я в изнеможении растянулся на траве. Путешествие в подземелье казалось кошмарным сном.

— Вот когда бы я водки выпил, — подрагивая точно от холода, проговорил Нурасов. — Если я здесь перепугался, когда увидал выползающего полоза, то представляю себе, что вы перечувствовали, встретясь с противным чудовищем там, — пробурчал Нурасов, указывая в сторону подземелья. — Я не раз слыхал о громадных змеях южного берега, — продолжал он, — и очень хотел хоть раз увидеть их. Вот и довелось, но больше не хочу, Аллах свидетель!.. По движению веревки почувствовал что-то неладное, а когда выглянула голова полоза из этой ямы, я хотел убежать, но канат не пускал… Полоз огромным прыжком бросился мимо меня и уполз вон под те огромные камни.

Мамут привстал, озираясь вокруг, и снова лег.

— Он сильно ослаб, — заключил Нурасов, — придется тащить его. Ночевать здесь ни за что не останусь.

Нехотя поднялся и я. Сделали неуклюжие носилки из ветвей, положили на них Мамута и с огромным усилием стащили его к подножию Кастеля, где и оставили на ночь у знакомого табаковода-грека.

Так бесславно окончилась наша попытка найти ларец с драгоценностями царицы Феодоры…

Через несколько дней после этого происшествия началась мировая война, потом революция, затем гражданская… Было не до кладов. Но я все время бережно сохранял пергамент с планом. Теперь меня снова охватило желание испытать счастье в поисках ларца. Задача трудная и сложная, одному мне ее не выполнить. Мой друг Нурасов умер, Мамута убили на Перекопе.

Я приглашаю всех, кто побывает на Кастель-горе у Алушты, тщательно осматривать остатки кевовых насаждений, и я уверен, что сообща мы быстро овладеем загадкой кевовой рощи.