Тормарский витраж. Книга 1. Время скитальцев

Глава пятая Глаза Ночи

Эрме чуть отступила, не отрывая взгляда от человека.

— Кто здесь? — крикнула она, надеясь, что сумеет если не отпугнуть незваного гостя, то по крайней мере разбудить своих товарищей на вершине или тех людей, что заночевали на нижней террасе.

Голос звучал слабо, сорвано и бесконечно одиноко. Эрме потянулась к кинжалу, и вспомнила, что ножны пусты. Она поспешно дернула рукой, спуская нить четок в ладонь. Кораллы холодили пальцы. Оружие отчаяния. Она никогда не думала, что придется применить его снова.

Человек пошевелился, пошел вперед, оттолкнув ветви кустарника.

— Брось четки, женщина. Они тебя не спасут. Я знаю, что ты сделала с тем парнем. Ты думала, боги оставят такое святотатство безнаказанным? Зря. Они все помнят и все кладут на весы.

Она с трудом, но узнала этот голос. А после узнала и фигуру — коренастую, крепкую, пусть уже и несколько ссутулившуюся под гнетом лет. Фигуру, в которой было так мало от отшельника и так много от купца…

— Джиор Николо, — проговорила она, стараясь придать своему голосу толику участливой уверенности, которой вовсе не ощущала. — Где же вы пропадали? Вас ищут по всему лесу…

— Я не терялся, — резко оборвал ее Николо Барка. — Даже если эти псы твоего деда так решили. Они слишком глупы, чтобы додуматься до иного поворота дел. И слишком верны своему вожаку, забыв, что он давно мертв. Дважды дурни.

Фратер Бруно вышел на поляну. В полумраке его лицо казалось серым, но щеки и лоб испещряли темные полосы. Царапины?

— Что с вами стряслось, джиор Николо? Что с вашим лицом? Вы дрались?

Николо Барка коснулся подбородка, размазав по коже кровь.

— Это? Это пустяки. Это ничто по сравнению с тем, что со мной по-настоящему случилось.

— И что же? Скажите. Быть может, я смогу помочь…

— Ты⁈ — крик был так внезапен и жуток, что Эрме отшатнулась, словно от удара.

— Ты⁈ Помочь⁈ Мне⁈ Ты не смогла помочь даже себе! Ты пошла на зов. Ты откликнулась. Ты позволила себя увидеть. Они знают, что ты есть, а значит, нас уже двое. А ты даже не понимаешь, что это значит.

Он улыбнулся — широко и жутко, и Эрме только сейчас заметила, что губы у него тоже темные.

— Но не все потеряно. Ты не смогла пройти лабиринт. Не осилила. Это судьба, и я не позволю, чтобы у тебя был второй шанс. Они не получат тебя. Они молчат, и это правильно. Они должны замолчать навсегда.

Он поднял руку с ножом.

— Опомнитесь, джиор Николо. Ваши слова безумны. Кто те люди, о которых вы говорите?

— Они? — Николо Барка рассмеялся в голос. — Дурочка. Они не люди. Они чудовища. Они уничтожили меня. Они заставили меня видеть, заставили слышать, заставили говорить. Я поверил им, а твой дед поверил мне. Два дурака, два подонка. Но он уже мертв, он умер рабом фантазий, а я… я опомнился. Я прозрел и и сделал правильный выбор.

Эрмэ слушала, стараясь в то же время отыскать взглядом нечто острое и тяжелое. Палку, камень, что-что, чем можно дать отпор. Но ничего не было. А четки здесь не помогут. Она не успеет ими воспользоваться.

Николо Барка улыбался темным ртом.

«Слюна меняет цвет, делаясь багрово-черной. Язык также окрашивается в черный. Сие есть первый знак…».

— Расскажите мне подробнее, джиор Николо.

— Тянешь время, да? Нет, больше тебе ничего не надо знать. Все лишнее.

Он шагнул вперед. Теперь между ними был только тлеющий костер.

— Пойми, женщина, я сделаю это без радости. Но и без сожаления. Это зрело в вашей породе, но лишь в тебе проросло. Сорняк выпалывают. Это судьба.

Эрме попятилась, пытаясь принять решение, куда бежать. До спуска вниз было не добраться. Да и не сможет она в полумгле сползти по круче. Свернет шею. Прорваться к пещере? Она не сумеет, не успеет…

«Человек становится подобен быстротой пустынному барсу…».

— Ты же знаешь, что не увернешься, — проговорил он, направляя на нее нож. — Просто прими свою участь.

— Да, — ответила Эрме. — Ты прав. Я иду. Сейчас.

Она шагнула вперед, сгибаясь, словно в поклоне, и с размаху черпанув ладонью горсть углей и пепла из костра, с криком швырнула в лицо Николо Барке.

От неожиданности и боли он взвыл и выронил нож. Тот упал прямо на угли, и Эрме не рискнула поднять. Сжав обожженную руку, она отбежала на несколько шагов в сторону, к тропе, но остановилась, оглянувшись.

Николо Барка пошатывался, топчась на месте, и зажимая ладонями лицо.

— Тварь! — проревел он. — Такая же, как они все. Скользкая тварь, не горящая в огне. Думаешь, ты уцелеешь⁈

Движения его становились все более растерянными, словно у пьянчуги, которого внезапно одолела охота поплясать. Внезапно Николо Барка оступился и рухнул наземь.

— Не сейчас, — хрипел он. — Еще рано… Рано!

Он попытался встать, упираясь руками в землю, но колени вновь подогнулись, и Эрме увидела, как тело его начало содрогаться.

«Мышц и суставов неестественное сотрясение, лишающее всякой возможности стоять на тверди».

Все, в точности как по книге, подумала Эрме, завороженно смотря на эту картину. Но если правда это, то правдой может оказаться и продолжение. Он поглядела на ломаную линию горизонта — та начала слегка розоветь.

— Эрме!!!

На поляну, с треском ломая ржаволист, вывалился Тадео — всклокоченный и с чикветтой. Благие, Тадео с чикветтой! Нелепое зрелище, но оно невероятно согрело душу.

— Что случилось⁈ — дико заорал он, воинственно взмахивая клинком, словно дубинкой. Лезвие свистнуло, описав несусветную дугу. С ржаволиста полетела наземь срубленная ветка.

— Много чего, — вздохнула Эрме. — Даже не знаю, как и начать. Тадди, держи оружие правильно. А лучше — опусти. Поранишься. Вот так. Где Крамер?

— Спит, как сурок, — выпалил Тадео. — Только носом свистит. Я проснулся — тебя нет, а он бревно бревном. И тут крики. Я взял его чикветту и побежал сюда. А это что, Николо Барка⁈ Что с ним⁈ И где ловцы⁈

— Второе — без понятия. А первое… Он пытался напасть на меня, но неверно рассчитал время. И сейчас расплачивается за это.

— Надо его связать, раз он безумен, — нерешительно начал Тадео. — Наверно…

— Нет, — ответила Эрме. — Ничего уже не надо.

Рассвет близился. Окружающий мир обретал четкие очертания и краски. В ржаволисте пробовала голос какая-то пташка: одинокая, но настырная. Зудели внезапно появившиеся комары.

Ни следа ночного кошмара. Если, конечно, смотреть в ясные дали, а не прямо перед собой.

Эрме сидела на траве, у кострища, подле лежавшего Николо Барки. Он не шевелился — судороги отступили. Под головой старика был его же плащ — изодранный в клочья. Прочая одежда Николо Барки тоже была рваной и замаранной красной глиной. Где бы он ни был, он явно провел последние сутки не лучшим образом.

Эрме смотрела на его лицо — бледное, с синими жилками сосудов, проступающими под кожей, с рваными царапинами, еще сочащимися кровью, с черной пеной, медленно стекающей изо рта, смотрела и пыталась уложить в голове, все что случилось ночью. Получалось с трудом, словно она заталкивала в кошелек все содержимое герцогской сокровищницы.

Зашелестела трава. Эрме подняла взгляд. Подошедший Тадео протягивал ей кувшин.

— Капитан нашел родник. Пей без опаски. Здесь не бывает темной воды.

Она кивнула, принимая кувшин левой рукой и торопливо приникла к горлышку.

…Крамер появился на поляне через полчаса после Тадео — сонный, помятый, сжимая руками виски. Он оглядел место побоища и изменился в лице, увидев распростертого Барку.

— А мы уж спорили, кто пойдет вас будить, Курт, — мягко заметил Тадео, протягивая ему чикветту, но капитан вздрогнул, словно от пощечины. Он поспешно забрал оружие и обернулся к Эрме.

— Никогда в жизни…

— Не сейчас, Курт, — на корню пресекла покаяние Эрме. — Не время. Буду очень благодарна, если ты раздобудешь воды.

— Как скажете, монерленги, — он развернулся, словно на плацу, и отправился прочь. И вот нашел и родник, а заодно принес и ее драгоценную сумку.

Эрме пила, капли скатывались на подбородок и шею, приятно щекоча кожу.

— Как рука? — спросил Тадео. — Очень больно?

Эрме опустила кувшин.

— Не знаю, — растерянно ответила она. — Не чувствую. Сначала жгло, а сейчас никак.

Тадео присел на корточки и осторожно взял ее ладонь в свои шершавые, точно у простолюдина, ручищи.

Волдыри были знатные, на все пять пальцев. А мазь от ожогов она с собой не взяла — состав скисал на жаре. Вернутся в замок — сделает примочку.

— Вообще-то от такого принято орать в голос, — задумчиво заметил Тадео. — Это ж сообразить надо — загрести жар голой рукой. Я бы не додумался, честное слово.

Он раскрыл сумку, покопался внутри, вытянул кусок ткани и, плеснув на нее воды, принялся обматывать Эрме ладонь. Спокойно и размеренно, так словно плел сеть или косичку из травы.

— Ну я же не совсем безрукий, — слегка улыбнулся он в ответ на ее удивленный взгляд. — Перстень не снимешь?

Эрме покачала головой, отвергая такое предложение.

— Бинтуй целиком.

— Как знаешь, — Тадео затянул узелок, навертев на ее руку подобие тканевого кокона. — А что же теперь делать со стариком?

— Ничего. И пусть совесть тебя не терзает. Мы не сможем помочь. Просто не сможем. Остается ждать.

— Ждать чего? — неловко уточнил Тадео. — Когда он…

— Ждать, когда встанет солнце.

— И что тогда?

Эрме промедлила с ответом, подбирая слова.

Она никогда не видела, как такое делается. И до сей поры была уверена — никто в Тормаре не видел. Она и читала о подобном лишь в одной книге — старинном переводе редкого беррирского трактата «Искусство тайной гибели», который маэстро Руджери принес ей после того, как она сдала таки испытание на звания мастера-травника по снадобьям, зельям и ядам.

Когда Руджери, от природы не отличавшийся доверчивостью, уверился наконец, что для высокородной ученицы это серьезное занятие, а не блажь, он воодушевился и явно вознамерился воспитать из нее вторую Агриппину Эторскую, великую целительницу (и знаменитую составительницу зелий). Книги, подобные беррирскому трактату, могли немало поспособствовать такому развитию событий.

«Искусство тайной гибели» произвело на Эрме сильнейшее впечатление, отталкивающее и завораживающее одновременно.

В трактате четко, подробно, прямо-таки любовно, описывались смертоноснейшие растения (к радости всех здравомыслящих людей в Тормаре не растущие) и изощреннейшие яды, какие только знала земля. Все это было густо сдобрено своеобразной беррирской мистикой и той странной поэтической философией пустыни, где добро и зло сливались, где свет становился проклятьем, а тьма несла благо, и ни одно начало не было способно одержать победу, не став гибелью себе самому.

Эрме прекрасно понимала, что изучение подобной литературы Черным Трилистником не приветствуется, и потому не стала рисковать репутацией наставника и заказывать себе список. Не стала и переписывать сама — книга не несла практической пользы, ведь ингредиенты были недоступны, да и не собиралась она подаваться в отравительницы. Но она несколько раз перечитала трактат, со всем вниманием изучила иллюстрации — изящнейшие цветные миниатюры. На одной такой иллюстрации был изображен кустарник, густо усеянный мелкими багровыми цветочками, а рядом, крупно — веточка, покрытая вытянутыми листьями, с одиноким колючим плодом насыщенного густо-синего оттенка.

Ночеглазка, так безыскусно передал переводчик беррирское название растения, дотошно указав в сноске, что это лишь самое распространенное из названий и имеется еще с десяток. Сок плодов ночеглазки являлся ядом, от которого не было противоядия, и без сомнения, мог бы принести немало бед человечеству, если бы не одно «но».

Росло сие дикое растение лишь на одном из островков у Берега Крови — то есть вдалеке от цивилизации, и все попытки пересадить его на иную почву — даже на соседние острова — неизменно проваливались.

А попытки случались, ибо ценность ночеглазки была не столько в самом наличии яда — мало ли отравы на земле⁈ — сколько в особенности его действия.

Главным назначением ночеглазки было ритуальное.

В прежние времена (как писал автор трактата) последователи местного островного культа давали свежесорванные плоды либо выдавленный сок ночеглазки избранному по жребию жрецу, дабы он сумел проникнуть за грань солнечного света, прямо во тьму Первозданной Ночи, где прошлое и будущее слиты воедино и можно узреть, как одно порождает другое. Умирающий словно становился открытой дверью, позволяющей другим на краткий миг прикоснуться к вечности.

Тогда этот ритуал показался Эрме по-дикарски жестоким — расплатиться чужой жизнью за возможность заглянуть за грань изведанного. Ученый беррир — автор трактата тоже не одобрял такого положения вещей, но совсем по иной причине. Его возмущала не жертва, но сам факт вторжения за предел дозволенного человеку. Заглянуть за покров тайны — значило, нанести оскорбление целомудрию Вечной ночи.

Возможно, именно это философское противоречие стало причиной того, что автор с нескрываемым злорадством сообщал в финале главы, что в конце концов население островка перемерло от какой-то неизвестной заразы, и теперь лишь плоскомордые обезьяны обитают в его сыром лесу, оглашая пещеры противными воплями. И поделом наглецам. Тогда Эрме была с ним полностью согласна. И вот теперь, словно в насмешку над всеми убеждениями, случилось невероятное: судьба поставила на ее пути человека, который явно был отравлен ночеглазкой.

Она не принуждала его, значит, ее вины не будет. Зато есть невероятный шанс, который ни один уважающий себя мастер не упустил бы. Вот Руджери точно не упустил бы. (И Аррэ, мерзавец, не упустил бы — эта мысль метеором мелькнула на самом краю сознания). И в конце концов, Девять Свитков не утверждают прямо, что так делать нельзя…

Она говорила медленно, надеясь, что сам процесс подбора слов прояснит ее мысли заставит принять верное решение. Наконец аргументы закончились.

— Да ты рехнулась, — сказал Тадео.

Она и в самом деле была слегка не в себе. Две бессонные ночи, новые люди, странные события, сплетшиеся в плотный клубок, видения и опасная реальность… Несомненно, все это должно было воздействовать на ее сознание, но разум, как ни странно, стал легким и ясным, а уверенность в своем выборе крепла с каждым мигом. Не каждому дается возможность на собственном опыте подтвердить или опровергнуть древние знания, и уж если такое выпадает — не медли, иначе какой ты мастер. Так, одно название.

Она упорствовала, и внезапное сопротивление Тадео только распаляло ее решимость.

— Эрме, — негромко, чтобы не расслышал Крамер, пытался увещевать он. — Подумай здраво: это же недостойно.

— Что недостойно⁈ Он пытался меня убить! И яд уже действует! Какая теперь разница⁈

— Он будет отвечать перед богами за себя! Ты — за себя! А я, как… как наместник Тиммерина, за тебя!

Эрме рассмеялась от неожиданности. Тадео отвечает за нее! Кто бы слышал!

— Перестань, Тадди! Никто здесь не ответчик! Это всего лишь эксперимент. Может, это вообще все сказки, бред собачий!

— Ты себя слышишь⁈ Он умирает, Эрме! Он человек, Эрме! Не псина!

— Уймись, Тадди! Я тебе это приказываю — не как родственнику, а как Саламандра — герцогскому наместнику, раз уж ты заговорил на языке власти и титулов. Уймись, иначе мы рассоримся всерьез!

Это, казалось, возымело действие. Тадео насупился и замолк. И вовремя: небосвод неудержимо наливался радостным багрянцем. Эрме наклонилась над Николо Баркой и убедилась, что он все еще дышит. Времени оставалось мало.

— Курт! — окрикнула она Крамера, который с нарастающей тревогой на лице наблюдал за их шепчущим спором. — Курт, пойди прогуляйся!

— Как далеко, монерленги? — спросил он.

— Настолько, чтобы если тебя начнут спрашивать, ты смог бы с чистой совестью сказать, что ничего не видел!

Крамер молча развернулся и отправился прочь с поляны. Его прямая, словно доска, спина выражала протест, но Эрме не могла допустить, что он присутствовал. Нечего вносить смущение и раздрай в его честные греардские мозги. Да и чем меньше свидетелей, тем проще и лучше.

— Ты тоже иди, — обратилась она к Тадео.

— Я останусь, — проворчал он. — Но знай: ты сейчас совершаешь очень неправильный поступок.

— Возможно, — согласилась она, торопливо вынимая серьгу из мочки уха: ритуал требовал присутствия чего-то, что сошло бы за маятник, желательно с прозрачным камнем, способным пропустить солнечный свет. Вместо бечевы будет шнурок от безрукавки.

— Одумайся, — еще раз попросил Тадео, наблюдая, как она продевает шнурок в в петлю серьги.

— Помолчи, — велела Эрме. — Я вспоминаю слова.

Она даже зажмурилась, пытаясь представить, как выглядят страницы книги, какого цвета шрифт и где расположены иллюстрации. Обычно такой прием всегда помогал сосредоточиться, но сейчас она то ли волновалась, то ли слишком переоценила свою способность запоминать тексты.

Общее помнилось, детали ускользали. Слишком много времени прошло с той поры, когда она глядела на этот пергамент последний раз.

Яркий свет пробился сквозь ресницы — это солнце поднялось из своего плена и осветило склоны Ламейи.

Медлить было нельзя. Она сжала бечеву с серьгой в левой руке и, не глядя на Тадео, склонилась над отшельником.

— Николо Барка! — позвала она. — Николо Барка, идущий за край ночи, посмотри сюда, чтобы солнце могло пойти с тобой!

Она не особо надеялась на ответ, но веки умирающего дрогнули и открылись. На миг Эрме увидела черноту, полностью затопившую его глаза…

Свет заслонила крылатая тень. Тадео предупреждающе крикнул, но чернота так притягивала, что Эрме промедлила. А в следующий миг тень ринулась с неба прямо на нее.

Острые когти царапнули Эрме по щеке, разрывая кожу. Мощные перья прорезали пустоту над ее головой, разметав волосы, и врезали по уху, словно отвесив оплеуху.

Она вскрикнула, потеряв равновесие, и разжала руку с маятником. Бечева упала на грудь Николо Барке, но Эрме было не до нее: ястреб атаковал снова. Когти ударили в плечо, располосовав безрукавку, и Эрме прямо у своего лица увидела острый изогнутый клюв и злой желтый глаз. Ястреб пронзительно крикнул, делая поворот в воздухе для нового нападения.

Еще две или три крылатые тени упали с небосвода, словно откликнувшись на зов.

Тадео вскочил и, рывком подняв ее на ноги, потащил прочь. Ястребы гнали их по поляне, вытесняя за кострища, разрывая когтями одежду, царапая лица, и неизвестно, как долго бы длилось это позорное бегство, но внезапно птицы отстали, словно безумие отпустило их.

Эрме не знала, что и думать. Она стояла, держась за Тадео, оглушенная, исцарапанная…

— Гляди! — сказал Тадео. — Еще одна!

Эта птица была меньше, чем прочие, и другого окраса. Крылья ее словно заливала кровавая краска, и рябины на груди были того же грозного оттенка. Ястреб сделал круг над поляной и с грозным криком спикировал вниз, прямо на лежащего человека.

На миг Эрме уверилась, что сейчас когти ястреба вопьются в лицо Николо Барки, неся отмщение за убитого в «скорлупке» собрата. Но птица вцепилась в плечи человека, и раскинув для равновесия крылья, замерла над его головой.

— Он смотрит! — пораженно прошептал Тадео. — Ястреб смотрит!

Другие ястребы молча носились вокруг, не подпуская людей. Ветер от крыльев обдувал лицо Эрме, кровь бежала по щеке, заливая шею и воротник. Время ускользало.

Птицы отнимали ее единственный шанс, и Эрме чувствовала, как ярость затапливает ее, преодолевая суеверные страхи. Она нагнулась и схватила с земли камень, собираясь швырнуть его в крылатую круговерть, но Тадео сжал ее руку своей лапищей, не давая сделать бросок.

Внезапно ястреб вновь вскрикнул и взмыл в небо. Остальные последовали его примеру, и стая рассеялась, устремившись в разные стороны. Еще миг — и они сделались лишь точками в бескрайнем небе, оставив тело Николо Барки лежать на измятой траве.

Наверно, они бы стояли так долго — ошарашенно пялясь в небо, как сущие дурни, но события решили иначе. События нынче вообще как с цепи сорвались.

С кручи посыпались камешки. Эрме повернула голову на звук.

— Это еще кто? — почти простонала она.

Люди. Они шли черными тенями, подымаясь по круче, возникая из-за зарослей ржаволиста. Они казались порождениями этой чернильной душной ночи, внезапно очутившимися под солнцем.

Человек тридцать или около того. Мужчины, подростки, женщины — все одинаково грязные, запыленные, одетые бедно и неряшливо. И все поголовно вооруженные. Такого собрания разномастного старого железа, пожалуй, не нашлось бы и на сборе городского ополчения.

Появившийся с другой стороны поляны Крамер, не тратя слов, вытащил чикветту и пошел навстречу. Лицо его стало злым — капитан явно решил, что сейчас отыграется за все неудачи своего пребывания на Тиммерине. То, что он один против по меньшей мере десяти мужчин, его совершенно не волновало. Зато здесь было все понятно: бой, железо, кровь.

— Это Форга, — с легким беспокойством сказал Тадео и, возвысив голос, приказал:

— Капитан, оружие лишнее!

Крамер и не подумал повиноваться. Он нацелил чикветту на предводителя всей компании — тяжелого коренастого детину, вооруженного здоровенной рогатиной — с такой в самый раз идти на медведя, не то что на одинокого легионера. Детина насупился и покрепче сжал древко.

— Монерленги? — напряженным тоном спросил Крамер.

Она не успела решить, как поступить. А все остальное было словно продолжение сна.

Люди опустились на колени. Неловко, словно такое действие было им непривычно, Копья, топоры, иззубренные ножи легли в пыль. Крамер аж подавился от такой неожиданной подставы.

Лишь один незнакомец остался стоять. Раньше он был скрыт фигурами сородичей, но теперь возвышался над склоненными спинами и шеями, словно оборванное огородное пугало. Тощий, с несуразно тонкими руками, торчащими из рукавов, словно коричневые плети, он опирался на ошкуренный сук дерева, используя его вместо костыля. Жидкие седые космы волос вздымал ветер, закрывая лицо.

— Что ты такое задумал, Дарте? — нахмурился Тадео.

Человек шагнул вперед, и Эрме отметила, как поспешно люди отодвигались, давая дорогу вожаку. Здоровенный детина торопливо отодвинул лежавшую на земле рогатину, чтобы человек не зацепился за нее костылем или носком истертого кожаного башмака. Человек достиг крайнего кострища и вытянул шею, смотря на тело Николо Барки. Острый подбородок его подрагивал. Наконец он тяжко вздохнул и повернулся к Эрме.

— Псы пришли, — произнес он, — ибо псы виновны.

Лицо его было пропеченным солнцем, морщинистым и словно присыпанным седой пылью там, где полагается быть бороде.

— Псы упустили добычу, — продолжил он. — Псы виновны и просят пощады.

— Кто ты? — спросила Эрме.

— Я Дарте Форга, псарь и пес, творение и тварь, сторож и пленник…

— Многовато слов для лесного дикаря, — оборвала представление Эрме.

Дарте Форга прищурил глаза.

— Твой дед, госпожа, считал иначе, — ответил он. — Он поручил нам службу, но мы оказались недостойны ее.

— Вы должны были стеречь Николо Барку?

— Мы должны были быть псами тумана, ибо такова наша суть.

Странно слышать, когда человек так обозначает, кто он есть. Обычно все мнят себя по меньшей мере львами и благородными барсами. Но как же дед расплатился с этим сбродом? Явно не деньгами, ибо такую оборванную компанию еще поискать…

— Что же герцог Джез обещал за службу?

Она явно попала в цель. Дарте Форга даже выпрямился, прочнее утвердив костыль на земле.

— Нашу память, — ответил он. — Нашу память, нашу честь и наш лес.

— Лес? — насторожилась Эрме.

— Мы жили, потеряв себя, монерленги, — ответил он. — Но герцог Джез сказал, мы можем обрести новое. Он сказал, что если мы будем верны службе, он отдаст нам лес от Дикого мыса до устья Большого Узла.

Все ясно. Бродяги с большой дороги, оборванцы и вернее всего бандиты. Дед брал все, что мог использовать, и приставлял к делу. Действительно ли он собирался выполнить обещание? Действительно ли он его давал?

— Герцог сказал, что если он не успеет выполнить договор, то следующий Живущий в пламени примет обязательства на себя.

Ну, спасибо, дорогой дедуля! Нашел на кого скинуть! Что ж, не только ты умеешь играть в такие игры… я тоже научилась…

— Допустим, — надменно процедила она, жалея, что расцарапанное лицо и кровь на шее портят впечатление. — Но чтобы не обещал герцог, вы свои обязательства не выполнили.

— Да, это так, — признал он. — Псы виновны и взывают к милосердию…

— Вины искупают, Дарте Форга.

Старик снова сощурил глаза и вытянулся, словно зверь, настороживший уши. Он явно надеялся на такой поворот дела.

— Как именно, госпожа? — спросил он.

— Пусть твои люди прекратят обтирать колени о траву. Курт, подойди сюда! — приказала она. — Где то растение, что я велела тебе спрятать?

Надежды не оправдались. Форга столпились над лежащей на камне веточкой ночеглазки, честно пялились на ядовитый плод, но нет, никто не встречал подобное растение нигде в лесной чащобе. В конце концов Эрме велела Крамеру отогнать всю компанию, а старик приказал родне заняться более насущным делом — тело отшельника следовало спустить вниз для погребения.

— А теперь рассказывай, Дарте Форга, — потребовала Эрме, когда они втроем укрылись от нарастающего солнечного света в тени ржаволиста.

— Что госпожа желает знать? — старик поудобнее пристроил костыль. Сесть он не пожелал — возможно, боялся, что не встанет без посторонней помощи и покажет излишнюю слабость.

— Что делал фратер Бруно на Тиммерине?

— Жил, — признался старик.

— Подробнее, Дарте Форга.

— Варил похлебку и кашу, собирал хворост, искал грибы и ягоды — правда, сначала он путался, какие можно есть, а какие нет. Ловил рыбу у Дикого мыса…

Дарте даже пальцы начал загибать, перечисляя. Эрме поморщилась.

— Стирал исподнее, штопал чулки, умывался и сморкался. Не столь подробно. Что он делал не для поддержания своей жизни?

— Он читал книги и писал тетради. Еще рисовал…

— Уже интереснее. Что именно он писал?

— Я не знаю грамоты, госпожа, — сокрушенно произнес Дарте Форга. — Никто из Форга не знает. А рисунки он сразу стирал. Рисовал угольком на камне и размазывал. А после жаловался, что у него болит голова. Моя жена приносила листья рыжего ярца — знаете, если растереть и сделать настой…

— Знаю, — разочарованно прервала Эрме. Поставить сторожем над книжником неграмотного — что это? Оплошность или расчет? — Он как-то связывался с герцогом?

— Он писал письма. Дважды в год. Я относил послания в условленное место и оставлял. Они исчезали.

— И ты не любопытствовал, кто именно забирал? Ни разу?

Дарте Форга свел седые жидкие брови.

— Псы нелюбопытны, госпожа.

А жаль. Но письма все же были зацепкой.

— И он все еще писал? После смерти герцога Джеза? — вяло спросил Тадео.

— Нет, джиор наместник. Герцог умер, и письма прекратились.

Николо Барку завернули в плащ, и, обмотав веревками, потащили к тропе. Эрме помолчала, провожая носильщиков взглядом.

— Он жаловался на свою жизнь? — спросила она. — Роптал?

— Никогда, госпожа. Разве что в последнее время говорил, что устал. Что они смотрят, и смотрят, и смотрят.

— Кто они⁈

— Не знаю. Может, боги. А может, ястребы. А может, сам лес.

— Да уж, смотрят, — пробормотал Тадео. Он все еще пребывал в каком-то оцепенении после сцены с ястребами.

— Я сказал ему тогда, что все устают, — словно углубившись в воспоминания, произнес Дарте Форга. — Люди, звери, камни. Само время может устать и расплавиться в песочных часах на такой вот жаре…

А ведь он говорит совсем иначе, чем Черныш, в который раз подумала Эрме. Иначе, чем вся его родня, бубнеж которой она слышала вокруг камня с ночеглазкой. Речь легче и плавнее, язык много богаче, и этот выговор… что-то скользнуло и исчезло в выговоре.

— Откуда ты взялся, Дарте Форга? — задумчиво спросила она.

— Из тумана, госпожа, — ответил он. — Ибо прошлое есть туман непроглядный. Тебе нужно идти, госпожа. Скоро солнце начнет печь. Ты сочла наши вины и решила, каково искупление?

— Да, решила, — Эрме тяжело встала с земли. Перед глазами потемнело, голова пошла кругом, и она упала бы, не вцепись в плечо Тадео. Тот поспешно поддержал ее, в свою очередь поднимаясь на ноги. Старик молча ждал.

— Слушай, Дарте Форга. Первое — отныне твои люди должны приглядываться к тому, что растет в этих лесах. Если кто-то заметит растение, которое вам показали, вы не должны дотрагиваться до него, но должны тотчас уведомить джиора наместника. Тотчас, ты понимаешь⁈

— Псы сделают это, — легко ответил Дарте Форга.

Не то что бы Эрме была уверена, что это принесет плоды, но откуда-то ночеглазка здесь взялась…

— Второе: если в лесу появятся новые люди и начнут шататься поблизости от «скорлупки» или произойдут странные события, ты также сообщишь об этом.

— Насколько странные? — уточнил Дарте Форга.

— Такие, что пересекают границы привычной странности!

— Псы сделают это, — с явным облегчением произнес старик. Наверно, он решил, что легко отделался. Зря.

— И третье: ты отыщешь Висконти. Ты проследишь его пути и выяснишь, почему он покинул скалу и что намеревается делать. И будешь следовать за его отрядом, пока тот не покинет пределы Тиммерина.

Дарте Форга прикусил губу и отвел взгляд в сторону, но Эрме успела заметить тоскливое выражение его глаз. Старик смотрел на вершины деревьев, на едва различимое зеркало озерной воды, на пустынное выжженное небо, на красные скалы. И молчал.

Он боится, подумала Эрме. Самого Висконти? Черного Трилистника? Чего-то еще? Сильно боится.

Голова снова начала кружиться. Царапины на лице горели.

— Псы сделают это, — почти шепотом, словно опасаясь собственного слова, проговорил Форга и повторил уже громче. — Да, сделают. И тогда ты госпожа отдашь псам лес?

— Земли Тиммерина вправе жаловать лишь герцог, — ответила Эрме. — Служи честно, Дарте, и Саламандра попытается решить дело в твою пользу.

Такой ее ответ вряд ли пришелся по нраву старику, но он вынужден был проглотить возражения молча и лишь склонил голову, когда они наконец направились прочь от поляны к спуску.

На полпути Эрме обернулась.

— Дарте Форга! — окликнула она. — Здесь на скале есть место, где черные камни стоят тесно, словно частокол или лабиринт?

Старик удивленно покачал головой.

— Нет, госпожа. Камни Ламейи красны, как кровь, либо, серы, как сумерки. Я не встречал ничего подобного.

Отчего-то она так и думала.

— До краев! — велела она, и Тадео уже заметно нетвердой рукой разлил по бокалам вино, на сей раз густого рубинового оттенка.

Они устроились в гроте на краю бассейна. Тадео стянул сапоги и опустил босые ноги в воду. Расшитый золотой нитью нарядный черный дублет был небрежно наброшен на плечи статуи юноши с птицей. Эрме полулежала на покрывале, опираясь на локоть.

Если прислушаться, можно было различить, как в замке еще вовсю гремит музыка. Здесь же лишь плескала вода, да иногда слегка потрескивали фитильки светильников.

Третьей в компании была Вероника. Куница забралась прямо в поставленное на пол оловянное блюдо и, вертясь и издавая урчаще-мурчаще-рычащие звуки, уминала сырую тушку куренка — только косточки трещали. Иногда она прерывала свой ужин, чтобы ожесточенно почесаться — большей частью об колено Тадео, которое уже лоснилось от жира. На Эрме она не обращала ровным счетом никакого внимания.

Зверек ждал на Диком мысу, сидя на нависающей над камнями веткой пинии. Вероника спрыгнула прямо на плечо Тадео и мгновенно юркнула к нему за пазуху. Там она и проспала весь обратный путь по озеру. Плакальщица не встретилась, Крамер зря озирался, стоя на носу фару.

— Вовремя мы удрали, — заметила Эрме, уловив новый взрыв музыки.

Тадео рассеянно кивнул. Он так толком и не пришел в себя после мерзкого утреннего приключения. Эрме и самой этот вечер дался куда как непросто.

…Они вернулись в Тиммори после полудня — грязные, измученные, голодные и покрытые царапинами. В замке вовсю суетились слуги, заканчивая приготовления к приему.

Времени на то, чтобы привести себя в пристойный вид, оставалось в обрез. Эрме пребывала в каком-то отупевшем состоянии сознания.

— Сделай что-нибудь, — приказала она Терезе, вползая в свои покои и прямо в одежде падая на кровать — Только молча!

Камеристка с шумом всосала поглубже в грудь готовые сорваться слова, разглядывая здоровенный кровоподтек, украшавший лоб хозяйки, ее обгоревшее лицо, распухшие губы, царапины и грязный кокон бинта на правой руке.

— Платье какое? — сквозь зубы на змеиный манер прошипела она.

— Зеленое, — простонала Эрме. — И кружевную накидку…

Она опустила голову на подушку и закрыла глаза. Тереза постояла, посмотрела, да и пошла прочь из комнаты. Молча.

Было слышно, как она рычащим шепотом понукает слуг в коридоре, требуя того, сего и, кажется, луну с неба. После звуки стали отдаляться…

Счастье дремоты было недолгим: вскоре Тереза вернулась и без церемоний взялась за процесс превращения беспутной бродяжки в светскую даму. Эрме поняла, что лучше не сопротивляться и механически подчинялась указаниям.

— Все, — возвестила окончание мучений камеристка. — Управилась, слава Благим.

Эрме, сидя в кресле перед зеркалом, с усилием разлепила веки. Результат был вполне приличен, а учитывая скорость, так и вовсе блестящ. Цвет лица, конечно, темноват, но в зале, при свечном пламени, сойдет. Кружевная накидка и выпущенные на скулы пряди волос неплохо маскировали царапины, даже синячище удалось замазать и прикрыть. Но вот сонно-тягучее выражение лица не спрячешь…

— Экая унылая физиономия, — проговорила она, зевнув. — Так и вино станет уксусом. Принеси там, в сундучке…

Тереза поджала губы, но, естественно, не посмела спорить. Она принесла требуемое — плоскую деревянную коробочку — держа двумя пальцами, будто тащила в выгребную яму пойманную в доме мышь.

— Это который раз уже? — положив коробочку на стол, спросила она.

— Не твое дело, — ответила Эрме. — Четвертый. Или пятый. Не помню.

— То-то и оно, — проговорила Тереза. — Сами говорили, что нельзя так часто. Сами пьете…

— Так надо, — Эрме торопливо бросила горько-кислую пилюлю в рот и, морщась, проглотила. — Дай воды.

В двери постучали. Вошел джиор наместник, светясь вышивкой парадной одежды и царапинами по щекам.

— Там полон зал гостей, — угрюмо сообщил Тадео. — Можно я здесь спрячусь?

— Вот еще, — ответила Эрме, — я что, одна должна мучиться? Давай, вынимай меня из кресла — сама я что-то никак.

Она протянула ему правую руку, еще без перчатки, и Тадео пораженно уставился на ее пальцы.

— Эрме! Рука…

— Да, рука, — подтвердила Эрме. — Нет, я не знаю, что случилось. Не смотри так. Правда, не знаю…

Когда Тереза, скрипя зубами, размотала серый от пыли кокон, то Эрме приготовилась увидеть нечто неприятное, но увидела нечто необычное.

Ожогов не было. Посреди ладони привычно темнел старый шрам, но там где должны были россыпью красоваться волдыри, лишь блестели розоватые пятнышки новой кожи. Эрме долго таращилась на такое диво, но потом решила, что обдумает это на свежую голову. Не сейчас. Может быть, завтра.

— Идем, — решила она и все же попыталась подняться сама. Удалось — не иначе пилюли уже начали делать свою работу.

Они сошли в зал, и вечер покатился предписанным чередом.

Она произнесла все положенные заздравные речи, протанцевала с достаточным числом почтенных пожилых дворян и даже рискнула кое с кем из молодых, говорила о политике и погоде, даже что-то ела — правда, не слишком запомнила, что именно. Она улыбалась, но перед глазами все еще неотступно стояли красные обрывы и лицо Николо Барки с темной пеной, стекающей с губ.

Наконец, когда речи стали громче, юнцы развязнее, девицы улыбчивее, а музыканты, после поднесенного по традиции кубка с горячим гвоздичным вином, отерли пот и перешли с благопристойного анделя на быстрые фоскиры, Эрме переглянулась с Тадео и величественно встала, предоставив гостям вовсю развлекаться самостоятельно. Судя по всему, справлялись они отменно.

А здесь было так прохладно, так спокойно… даже урчание Вероники уже не раздражало.

— Не боишься головной боли? — предупредил Тадео, протягивая ей бокал.

— Мне все равно будет дурно, — отмахнулась Эрме. Пилюли — изобретение маэстро Руджери — могли, наверно, поднять мертвого: на два-три часа и с неизбежными мерзкими последствиями полного распада. Что за дикую смесь создал учитель, Эрме так и не распознала, а сам Руджери лишь посмеивался и обещал, что когда-нибудь отпишет ей секретный состав по завещанию. Тереза была права: она слишком злоупотребляет этим средством, но если завтра все равно будет несладко, то пусть уж сегодняшний вечер удастся.

— За что? — Она поднял свой бокал.

— Не знаю, какая разница. Просто за то, что ты здесь и я здесь.

Тадео выпил бокал залпом. Лицо его сделалось отрешенным. Эрме не раз видела его таким в детстве и в юности. Дядя Алессандро обычно презрительно говорил: «накатило на парня, сейчас раздавит».

Если его не растормошить, Тадео мог сидеть так долго-долго.

— О чем задумался, Тадди? — позвала она.

— Да так. Я все думаю о Николо Барке. О его жизни и его смерти.

— Возможно, у него разум помутился от одиночества, Тадди. Не знаю, честно говоря, для чего дед загнал его в такие дебри.

Эрме решила не говорить о своих ночных видениях и словах отшельника. Слишком все зыбко, слишком напоминает о безумии, а может, безумием и является — одним на пару с погибшим Николо. Может ли быть общим умопомрачение?

— Да, но я не о том, — Тадео покачал головой. — Понимаешь… вот он жил в одиночестве и безвестности и вот он умер. Кто о нем вспомнит, кто оплачет?

Ну, я-то его точно долго не забуду, подумала Эрме. Он мне, наверно, еще и в кошмаре приснится.

— И вот я думаю: я ведь такой же… уйди я — ничего не останется. Доживаешь до сорока лет и внезапно понимаешь, что никто особо не опечалится, если ты исчезнешь…

Эрме мороз продрал по коже.

— Не смей, — словно разъяренная кошка, прошипела она. — Даже думать от таком не смей! Никто… А я⁈ Да я с ума сойду!

— Ты это ты, — Тадео улыбнулся. — Ты — исключительный случай. Наверно, еще Лаура опечалится. Она чистая душа и готова скорбеть над всем этим несовершенным миром от блохастого бездомного щенка до бестолкового меня. И все. Ну, разве что Вероника, но говорят, куницы быстро дичают обратно. Итого три существа на весь огромный мир. Много это или мало?

Вероника продолжала расправу над куренком, не подозревая, что является предметом обсуждения.

— Еще Джез, — пробормотала Эрме. — И Фредо.

— Джез вряд ли, а Фредо еще мал. Ладно, — Тадео снова наполнил свой бокал. — Забудь. Мало ли что в голову лезет. Я же блаженный рыболов.

Он поднялся на ноги и нетвердой поступью прошелся вдоль бассейна. Остановился у статуи воина, перешел, взглянув на парня с ястребом, к девушке, несущей кувшин, затем к женщине со шрамом на щеке.

— Мне все время кажется, что у них у всех есть что-то общее, — пробормотал он. — Какая-то связь, но у меня мозгов недостает, понять, какая именно. Они не сами по себе — они вместе, понимаешь?

Честно говоря, сейчас Эме меньше всего желала обсуждать вопросы древнего искусства, но она была так рада, что Тадео оставил тяжелую тему, что с радостью поддержала бы любой разговор, включая сравнение достоинств опарыша, червя и личинки майского жука.

— Скорее они были изготовлены одним мастером, — ответила она. — Вместе.

— Должно быть уйму времени отняло, — заметил Тадео. — Годы. И все для того, чтобы оставить всю компанию здесь в толще скалы, в забвении и безвестности.

— Зато они уцелели. Сколько статуй отыскивают искалеченными, без носов, рук, а то и вовсе без голов. А эти — как живые! Нет, я просто должна найти кого-то, кто осмотрит здесь все…

— Только такого, чтоб держал язык за зубами. Ты обещала.

— Могу и вовсе без языка, — хмыкнула Эрме и, поймав укоризненный взор Тадео, торопливо добавила. — Я шучу, Тадди.

— О, эти твои циничные шуточки, — проворчал Тадео. — А ты заметила, какие занятные здесь глаза? Вот, смотри-ка!

Он отхлебнул из бокала и, нагнувшись, поднял стоявшую на постаменте лампаду. Красноватый свет упал на лицо мраморной женщины, и Эрме только сейчас уловила какой-то слабый отблеск в правой глазнице. Тадео поднес лампаду еще ближе, и теперь Эрме ясно различила в глубине глазницы крошечную инкрустацию — какой-то темный камушек. Раньше он был незаметен, поскольку правую половину лица скрывал полумрак, левая же глазница оказалась традиционно гладкой.

— Аррэ, — она запнулась на имени, — говорил, что в древности глаза рисовали прямо на мраморе. Но здесь нет следов краски. А остальные?

— У воина один зрачок слегка намечен, но камня нет. Может, вылетел. А вот у юноши и девицы оба глаза и впрямь были покрыты краской, но она, видимо, отслоилась — здесь же влажно. Следы остались, но едва различимые. А у этого паршивца, — он потрепал скрючившегося мальчишку по шее, — под веком точно что-то есть, но он так скорчился, что я не могу подлезть и рассмотреть, что именно. Как только вставляли…

Он согнулся в три погибели, покачнулся и уронил серебряный бокал прямо в бассейн. Булькнуло.

— Ну вот, — Тадео шумно вздохнул. — Я как всегда. Сейчас достану.

Он начал стаскивать рубашку, путаясь в вороте. Эрме посмотрела на воду и поняла, что она плавно покачивается. Вместе с полом. Началось, подумала она. Может, тоже поплавать?

— Оставь, Тадди! Пойдем в комнаты, продолжим там. Пойдем. Не бери кувшин, он пустой.

Тадео покорно натянул рубашку обратно.

— Вероника, ты где? Пойдем, пушистая вредина!

Куница оторвалась от трапезы. «А как же курочка?» — казалось, было написано на ее озадаченной морде. Но спор между зовом желудка и верностью оказался недолгим. Спустя мгновение она уже догоняла своего покровителя, таща в зубах куриное крылышко.

Они продолжили — прямо в ее спальне, сидя на постели в обществе объевшейся Вероники и еще одного полного кувшина. Взбудораженные нервы требовали успокоения. Эрме пила вино, словно воду на жаре, и, когда поняла, что пора бы и остановиться, было уже поздно. Стены начали вращаться.

— Я п-пьяный, — сообщил Тадео, пытаясь встать с постели. — Я пойду… вниз, проверю… и спать…

Его штормило, словно фару, попавший в объятия Плакальщицы. Эрме остатками разума представила, как он спускается по лестнице, и ужаснулась.

— А ну стоять! Крамер все проверит! Лег, где сидел, живо!

Тадео без споров опустился назад на постель.

— Я… б-беспокоюсь… о т-твоей… р-репутации, — пробормотал он, покачиваясь.

— О чем⁈ — искренне изумилась Эрме, растрепывая его волосы и целуя в щеку.

— О реп-путации. Я же не м-могу спать здесь…

— Опомнился! О нас с тобой сплетничают последние лет двадцать с лишним. Ты вообще в курсе, что Вельфо Маррано называл Лауру твоей дочерью⁈

— Вот урод, — отчетливо сказал Тадео и упал носом в подушку.

Эрме слегка толкнула его в плечо, Тадео не отозвался. Заснул.

Эрме смотрела на него и чувствовала, как сердце ножом режет запоздалое раскаяние. То, что случилось сегодня, выбило Тадео из состояния безмятежного покоя, смутило его разум и вовлекло в бесплодные сожаления о прошлом. Надолго ли? Что, если навсегда? Как могла она вовлечь его в свои глупые игры? В ее жизни мало покоя, неужто поэтому ее тянет разрушать чужой?

— Что я творю? — пробормотала она. — Что за поток увлекает меня, боги?

Вероника осторожно потыкалась носом в щеку хозяина и раздраженно фыркнула, как видно, учуяв винные пары. Затем угнездилась под боком, уткнувшись головой в хвост. Блестящие черные глаза выжидающе уставились на Эрме.

— А ты молодец, — заявила Эрме кунице. — Стерва, конечно, но молодец. Была б ты человеком, цены б тебе не было.

Она потянулась, чтобы погладить зверька, но куница, предупреждая, зарычала и лениво клацнула зубами. Эрме убрала руку и встала с постели — медленно, чтобы мир вращался не так угрожающе тошнотворно.

— Сторожи. Если кто нападет — вцепляйся в глотку и зови на помощь.

Куница демонстративно зевнула во всю пасть: мол, раскомандовались тут всякие.

Голова кружилась. Опьянение неотвратимо перешло в ту стадию, когда начинаются физические последствия и душевное раскаяние. Внезапно до дрожи захотелось выбраться под звездный свет и почувствовать на воспаленной от солнца, пыли и маскирующей притирки коже свежий ночной ветер.

Эрме отворила дверь в коридор. Стояла тишина — последние участники приема разбрелись по домам. В оконной нише сидел Ройтер. Казалось, что он дремлет, но стоило Эрме выйти из комнаты, как легионер открыл глаза. Он так внимательно провожал ее взглядом, что Эрме поневоле как могла выпрямилась и отказалась от соблазна уцепиться за стенку.

Не то чтобы она смущалась, но осанку держать надо даже перед своими людьми. Особенно перед своими людьми.

Так, черепашьим шагом, но с прямой (как она надеялась) спиной, она выползла на вершину замковой башни. Подойти близко к краю не решилась, а просто села посреди площадки прямо на пол, обняв руками колени и запрокинув голову к светлеющему небу и тающим звездам.

Ночь заканчивалась. Винный хмель вовсю бродил в теле, оставляя неприятные ощущения в желудке, тяжесть в затылке и постепенно возвращая в реальность. Вино — замечательный друг в радости, но отвратительный помощник в печали. Сколько ни топи в нем свое горе, растерянность или страхи, все всплывет неотвратимо, как раздувшийся труп.

Она отвела глаза от неба — и вздрогнула всем телом.

Прямо напротив нее, под башенным зубцом, скрытый его тенью, сидел Черныш.

— Не приближайся, — прошептала она. — Иначе я позову стражу.

Она бы не успела. Ни позвать, ни убежать, ни защититься. Он даже встать бы сейчас не смогла. Идеальная цель. Идиотская смерть.

Черныш развел руки в стороны, показывая, что они пусты.

— Нет оружия, — проговорил он. — Нет опасности. Есть слова.

— Слова? — чужой резкий голос бил в висок острым молоточком. — Тебя прислал Дарте?

— Я пришел. Отец не знает. Никто не знает. Никто не узнает?

Эрме с трудом уразумела, что, кажется, охотник просит о конфиденциальности.

— Никто не узнает, — повторила она, изо всей силы пытаясь собраться с мыслями. — Говори. Не бойся.

— Отец сказал: старик мертв. Сказал про ягоды. Сказал про письма. Я шел ночью. Я спешил. Он не знает. Он не узнает?

Казалось, этот полудикий, заросший, грубый мужчина странно волнуется.

— Продолжай.

— Было письмо. Одно. Старик сказал: отнеси. За Мыс. За Большое Убежище. Я отнес. Я оставил там, где развалины. Старик сказал: уйди сразу. Обжора рычал. Обжора боялся. Я ушел.

Молоточек в виске бил все чаще.

— Когда? — прошептала Эрме сквозь зубы.

— Прошлой весной. Цвел дикий виноград. Цвела ежевика.

Эрме чувствовала, как в желудке волной нарастает боль. Во рту появился горький привкус. Средство маэстро Руджери напоминало, что за все в этой жизни надо платить.

— Что он тебе пообещал?

Вместо ответа Черныш полез в сумку. Эрме вжалась в стену, но охотник вытащил уголек и принялся выводить на стене неровные линии. Медленно, старательно.

— Вот, — сказал он. — Не Черныш. Не Черныш? Не собака?

Эрме прищурилась.

Света было мало, но охотник потрудился, и буквы получились достаточно четкими.

ТАНО ФОРГА

— Да, — подтвердила Эрме. — Не Черныш.

Как он ушел, Эрме не заметила. Просто закружилась голова, она зажмурилась, а когда опомнилась, охотника и след простыл. Остались только буквы на стене. После она предъявит этот автограф Ройтеру и поинтересуется, где были его глаза. Нет, надо стереть. Она же обещала, что никто не узнает… Да, стереть. После, не сейчас. Когда прекратится головокружение, уймется резь в желудке и прояснятся мысли.

Когда она сможет встать, чтобы спуститься вниз. Сейчас был важен только предутренний ветер и теплые камни пола, на которые можно просто лечь и не двигаться.

Над головой на флагштоке лениво плескался белый стяг с алой ящерицей, окруженной искрами. Чуть правее на полотнище чернело сердце, расколотое надвое — символ, который поместили на знамя после завоевания аддирами Истиары и падения Тарконы, в знак того, что наследники герцогини Оливии отныне единственные, в ком осталась память мифического Черного Сердца Эклейды. Флаг колебался. Казалось, что ящерица вот-вот поймает сердце в лапки, но каждый раз ветер расправлял знамя, и сердце ускользало, трепеща и мучаясь.

Она смотрела и смотрела на эту безнадежную погоню, пока знамя не окрасилось алой кровью неба. Проснулись чайки.

Так Эрмелинда Диаманте Гвардари, графиня ди Таоро, известная всей Тормаре как Саламандра, встретила новое солнце.