Война и Мир

Глава 12

— Алла! Смерть неверным! — боевой крик турок нарастал, звуча все громче и громче. Люди не успели поверить, что выжили после обстрела, а тут их ждала новая опасность. Неприятель бежал в нашу сторону, и вражеские пехотные цепи быстро заставили взять себя в руки.

— Что ж, не посрамим чести, — ни к кому конкретно не обращаясь, заметил я, отряхивая землю с формы.

Первыми пришли в себя драгуны, открыв ответный огонь. С меткостью у них был полный порядок. Через несколько секунд к ним присоединились и ракетные команды Гаховича, следом заговорили пушки Ломова — точнее то, что от них осталось.

На броде турки застопорились, начав нести ощутимые потери. Сильный прицельный огонь сбил их первоначальный настрой, да и чеснок, благодаря которым многие пропороли себе ноги, свое предназначение выполнил. Два табора бросились вплавь, но их сносило, да и подставились они хорошо, став прекрасной мишенью. Эх, почему я не озаботился приобретением для бригады картечниц Гатлинга, которые на самом деле являлись полноценными пулеметами? Хорошая же вещь!

По воде поплыли первые трупы, раненые кричали и захлебывались. Яростно нахлестывая лошадь один из турецких офицеров сумел перебраться через реку и выбраться на наш берег. За ним последовала пехота, два десятка, четыре и мы не успели заметить, как чуть ли не целый табор начал бегом подниматься по холму.

— Коня! Шестой эскадрон, за мной! — сидеть дальше не имело смысла. Сейчас, когда чаши весов качнулись, надо показаться людям, придать им уверенности и выбить турок обратно, заставить их отползти на западный берег.

На сей раз моим скакуном стал мерин Варвар. Во главе эскадрона я обогнул позиции и не обращая внимания на свистящие вокруг пули, спустился к реке и с разгона ударил во фланг выбирающихся на берег башибузук. В самый последний миг пришла совершенно дикая мысль, что я рискую точно также, как и Скобелев, который постоянно находится в самой гуще битвы, и плевать ему на генеральский чин. Мысль мелькнула и пропала, я успел заметить синюю форму турок, их фески и ружья, после чего наш эскадрон врубился в их нестройные ряды.

— Ура! Ур-р-р-ра! — разнеслось над бродом. Драгуны и болгары вскочили на ноги и рванулись вниз, поддерживая мой порыв. С диким визгом над головой проносились ракеты, оскаленные лица мелькали со всех сторон, а я раздавал удары саблей налево и направо. Страха не было, ровно, как и любых посторонних мыслей, но фиксировать происходящее я успевал и голову не терял.

Как всегда и бывает, кони вынесли нас, мы прорубились и поскакали дальше, ища место, где эскадрону можно развернуться и пойти на второй заход. Вокруг свистели пули, но снаряды на берег не падали, ни турки ни наши по своим не стреляли. И тут в левую руку словно вонзили огненное шило. От удара я вздрогнул и развернулся в седле, едва не упав на землю. Боль заставила зарычать и пригнуться, в глазах поплыли круги, и я почувствовал, как по руке потекло что-то горячее.

— Генерала ранили! — закричал находившийся рядом Фальк и сразу же подхватил моего мерина под узду. Новая пуля вошла коню в голову и Варвар заржал, припадая на передние копыта. Я едва успел вытащить ноги из стремян и отпрыгнуть в сторону, а конь уже упал на бок, захрипел и задергался в конвульсиях.

Фальк мигом оказался на земле и подхватил меня под руку. С другой стороны ему помогал Снегирь и еще какие-то люди, которые окружили меня и торопливо начали буквально оттаскивать куда-то в сторону.

— Стоять! — я стряхнул с себя чужие руки, сглотнул, оттянул ворот мундира и сделал глубокий вздох, немного приходя в себя. Глазами поискав ротмистра, я нашел его слева, ближе к воде, он гарцевал и всаживал из револьвера выстрел за выстрелом, целясь в кого-то на воде. — Еще один заход, Роман, — закричал я Вышневецкому. Приходилось надрываться, чтобы быть услышанным. Он опустил руку с разряженным оружием и секунду недоуменно смотрел на меня, словно не понимая, что я от него хочу, после чего кивнул и повел эскадрон за собой.

Грохот не смолкал ни на секунду. Странным образом то, что меня ранили, придало солдатам злости и силы. Они сражались яростно и себя не жалели. Драгуны мастерски орудовали штыками. Судя по форме, к ним на помощь пришли три или четыре десятка ракетчиков и артиллеристов. В отдельных местах люди буквально катались по земле, вцепившись друг другу в глотки и орудуя ножами.

Хаос стоял страшный. От криков, стонов, воплей, воззваний к Богу и Аллаху можно было растеряться или оглохнуть. И среди всего этого ужаса вдоль берега летел вперед шестой эскадрон гусар Смерти, оставляя после себя лишь трупы и раненых. Те, кто избежал смерти, выглядели ошеломленными и испуганными. О дальнейшем сражении они уже не думали и начали отходить. Турки отступали, маневр Вышневецкого поставил окончательную точку.

Неприятеля преследовали, резали, кололи и стреляли, но все было ясно и так — мы вновь каким-то невероятным образом удержали брод.

Меня отвели в сторону, в безопасное место. Откуда-то появился наш полковой доктор Кузьмин. Он посадил меня на складной стул, заставил посторонних отойти и ножницами распорол набухший от крови рукав.

— Так, ранение сквозное, ваше превосходительство, пуля пробила трицепс и благополучно полетела дальше. Кость вроде как не сломана, крупные артерии не задеты, — доложил Кузьмин через минуту, осторожно ощупывая руку. Его длинные сильные пальцы ловко обработали рану и принялись накладывать бинт. — Кровь скоро остановится. В общем, свезло вам, Михаил Сергеевич, но в следующий раз удача может и афедроном[17] к вам повернуться. Не надо вам так рисковать, — неожиданно закончил он. — Что мы без вас делать-то будем?

— Воевать, — кое-как улыбнулся я. Теперь пришла настоящая, без дураков, боль. Рука пульсировала, словно ее поджаривали на сковородке, на лбу выступила испарина, а от потери крови кружилась голова и хотелось прилечь. Подняв глаза, я осмотрелся. Окружало меня человек тридцать, если не больше, все вперемешку, гусары, драгуны, казаки и прочие. Похоже, мое нелепое ранение вызвало среди нижних чинов волнение и желание поквитаться за «своего» генерала. А вот офицеры выглядели недовольными, словно я чуть с жизнью не расстался.

— Можете меня из армии выгнать за нарушение субординации, Михаил Сергеевич, но на позиции я вас больше не пушу, — решительно заявил штабс-ротмистр Кольцов, которого Вышневецкий оставил со мной. — Мне за вас Роман Адамович голову открутит.

— Во-во, вы же у нас целый генерал! Вам в тылу полагается находиться и оттуда командовать! — поддакнул доктор.

— Вы чего меня ватой обкладываете? — удивился я. Ну да, получилось нелепо, какое-то смешное ранение, я не один раз водил эскадроны прямиком на вражеские ружья и все было прекрасно, а тут меня раз, и зацепили. Хотя, подобное неизбежно должно случиться. Мне и так долго везло. — Вроде пока я еще не состарился.

Совсем неожиданно я засмеялся. Окружающие смотрели на меня, как на чудака. «Болевой шок» — шепнул Кузьмин кому-то. А я все смеялся и смеялся, представляя недовольное лицо цесаревича Николая. Не знаю почему, но в тот момент эта мысленная сцена вызывала мой неудержимый смех. А затем я резко замолчал, пришел в себя и выпрямился, оглядывая поле боя.

Реку запрудило невероятное количество тел, вода сбила их в один внушительный вал, напоминающий жуткую плотину. Не меньше убитых и раненых находилось и на берегу. Взрытый тысячью ног и копыт песок местами казался темным от крови. Мундиры, кепи, ружья, патронташи, гильзы, ранцы, обувь, котелки, барабаны, несколько десятков лошадей, лопаты, телеги и даже одно турецкое знамя усеивали землю пестрыми лоскутьями, создавая какую-то фантастическую нереальную картину. Кругом жужжали здоровенные мухи. Пахло потом, кровью, дерьмом из разорванных кишок, йодом и почему-то полынью. А над головами продолжали визжать ракеты. Похоже, Гахович решил отогнать турок чуть ли не до Софии.

А затем начали приходить доклады. И чем дольше я слушал, тем ниже и ниже падало мое настроение. Болгары погибли почти все, включая Бояна Златкова. Из кубанцев в строю осталось четырнадцать казаков, князь Керканов также заплатил жизнью за победу. Из сотни Владикавказского полка выжило сорок четыре молодца. Артиллеристы потеряли семь орудий и почти сотню солдат обслуги. Самую большую цену заплатили драгуны, на которых пришелся основной удар турок. У них навсегда покинули наш мир триста восемьдесят человек, почти столько же были ранены, а Ребиндеру пуля сломала ключицу. Даже среди ракетчиков Гаховича имелись потери, так как часть из них в самый последний момент бросилась в рукопашную помогать нам на броде. Да и от вражеских снарядов им так же досталось.

В последней атаке убили ротмистра Вышневецкого и двадцать гусар из шестого эскадрона. Прибывший от Седова гонец сообщил, что полковник потерял глаз и сейчас находится в критическом положении, а у Трнины полегли семьдесят девять человек.

— Некрасов? Шувалов? Озерский? — сразу же уточнил я.

— Все ранены, но живы. Из офицеров погибли Джавахов, Юлианов, Егоров и Дворцов, — ответил запыхавшийся вестовой.

После таких слов хотелось схватиться за голову! Моя бригада удержала берег и добыла викторию, но какую цену нам пришлось за нее заплатить? Все это больше напоминало так называемую «Пиррову победу», горечи от которой было куда больше, чем радости. А ведь я еще не слышал доклада от донцов Зазерского, надо полагать и им пришлось солоно.

Посидев и выпив поднесенный стакан красного вина, я немного оклемался и пошел вдоль берега. Рядом со мной находились друзья и боевые товарищи. Оборванные, грязные и окровавленные люди молчали, говорить никому не хотелось. Чистых и здоровых среди нас практически не осталось. Тут и там стонали раненые, кто-то вспоминал невесту, хриплый голос умолял сообщить матери о том, что ее сын умирает. Нестроевые и нижние чины перекладывали людей на носилки и относили за холм, к беспрерывно трудящимся докторам. У одного из раненых я остановился и бережно придерживая ему голову, напоил из фляги.

— Это ничо, ваше превосходительство, ничо, я к вечеру встану, снова с вами пойду турку бить, — хрипел мне в ухо контуженный драгун, в то время, когда обе его ноги отсутствовали по колено. Он и сам не знал, что говорит.

На душе стало так мерзко, что и словами не передать. И главное, все бы могло пойти иначе, будь у нас достаточно сил. И тут, как назло, на ближайшем пригорке показался генерал Кнорринг в окружении свиты из нескольких человек. Подмога прибыла.

— Сука! — с чувством протянул штабс-ротмистр Кольцов. Он смотрел на генерала, и в его воспаленных покрасневших глазах плясали безумные искорки. — Штабная сука!

Кнорринг его не слышал. Он вылез из своей удобной коляски на мягких рессорах, огляделся по сторонам и аккуратно обходя трупы, приблизился ко мне.

— Кажется, мы успели, — с едва уловимой ленцой констатировал генерал. Пахло от него одеколоном, а в голосе не слышалось и намека на что-то, похожее на чувство вины. — Впрочем, вижу, вы и сами справились. А боялись-то, гонцов слали, паниковали… — он усмехнулся.

Кноррингу было за пятьдесят пять лет. Я не большой любитель унижать стариков, тем более заслуженных. Но тут меня буквально захлестнула волна ярости, заставив шагнуть вперед и до хруста сжать кулаки. Резкая боль пронзила раненую руку, но мне было не до таких мелочей.

— Успели, говоришь? Слава Богу, что ты наконец-то добрался до Вида! Двадцать пять верст за двадцать часов? Пока ты успевал, мы тут кровью умылись! Тысяча человек легла в землю, а ты неспешно пил чай и думал, как половчее мне досадить!

Наверно, что-то было в моем лице, что-то такое, от чего Кнорринг внезапно побледнел, как бумажный лист и в испуге отпрянул назад. Зацепившись ногой за тело какого-то окровавленного болгарина, он рухнул на толстую задницу и взрывая землю шпорами попытался отползти еще дальше. В глазах у него плескался лишь страх, но никто не собирался его убивать или как-то калечить, я и так перегнул палку.

— Господа! Господа! — между нами вклинились полковники из его свиты и подбежавшие Ломов с Гаховичем. — Что вы, опомнитесь!

Согласен, сцена получилась безобразной, но сдержать себя я не смог. Из-за таких мелочных обид, из-за такого, по сути, предательства, простые люди, которым и дела нет до тех воин, что ведут их императоры, султаны и президенты, расплачиваются своими жизнями. И дело даже не в войне, а в отношении к ней. Кто-то не щадит живота своего, а кто-то сводит счеты и ищет способ подгадить другому.

— Я этого так не оставлю! — громогласно заявил генерал, поднявшийся на ноги с помощью адъютанта. Кнорринг понял, что ему ничего не грозит, а от только что перенесенного публичного унижения пришел в бешенство. Кровь моментально бросилась ему в лицо, щеки покраснели, глаза округлились, а усы буквально вздыбились. — Я старше тебя на двадцать лет! Ты — мальчишка, возомнивший о себе неведомо что!

— Что, на дуэль вызовешь? — лениво поинтересовался я. — Буду только рад.

На это Кнорринг ничего не ответил, лишь дернул кадыком, развернулся и зашагал к своей мягкой коляске, как-то разом осев, сдувшись. Стало ясно, что он уставший несчастный старик, вот только кому от этого легче? Убитым и раненым? За генералом отправилась его свита, которая отчетливо скрывала смущение. Они-то понимали, какими бездушными сволочами выставил их командир.

На берегу повисло потрясенное молчание. Нижние чины и офицеры и сами не верили, что стали свидетелями драмы, какую и в театре не покажут. Но они полностью разделяли мои чувства, в этом можно было не сомневаться.

Да и сам я не верил, что так все в итоге вышло, но ни о чем не жалел и о будущем особо не переживал. Плохо было только то, что таких Кноррингов в нашей армии великое множество. И этот, к слову, еще не самый худший из их племени. Куда опасней те трусливые и бездарные шакалы, кто никогда не воевали, но все же умудрились получить генеральские звезды и теперь командовали, посылая простых людей на убой или давая невыполнимые приказы.

Кнорринг привел с собой два пехотных полка, Архангелогородский и Вологодский, да и корпус Шильдер-Шульднера был уже на подходе. Прибывшие принялись деловито занимать наши позиции и помогать с ранеными. Ломов и Гахович вводили их в курс дела. Сам Кнорринг пытался взять командование на Виде в свои руки, якобы на том основании, что я не в себе, вдобавок ранен и вообще, не отдаю отчета в словах и действиях. Но даже собственный начальник штаба, а также командиры Архангелогородского и Вологодского полков Розенбом и Соловьев слушались с неохотой. Особая же бригада так и вовсе за человека его не считала. Когда Кнорринг сдуру начал распоряжаться, приказы встретили с такой ненавистью, что генерал решил побыстрее ретироваться.

Турки заметили, что к нам прибыла помощь и прислали парламентера, который попросил перемирие на четыре часа, якобы для того, чтобы забрать убитых и раненых. Я согласился, прекрасно понимая, что они просто тянут время и пытаются прощупать наши силы. Но даже последнему штабному писарю было ясно, что Осман-паша свой шанс упустил, ему уже ничего не светит на Виде.

Понимал подобное и сам главнокомандующий турецкой армией. Он носил звание маршала, на турецком оно звучало как «мушир» и получил прозвище Гази — Победоносный. Но за минувшие сутки своего прозвища Осман-паша не оправдал.

К полудню неприятель начал отходить по дороге на юг, держа направление к Яблонице. Я же передал командование прибывшему генерал-лейтенанту Шильдер-Шульднеру и направился со своей обескровленной Особой бригадой обратно в Плевну. Нам всем требовалось восстановить силы, физические и моральные.