Ворлок из Гардарики

Глава 6 Хевдинг-дракон

Хродгейр шагал неторопливо, прислушиваясь к словам кормщика.

Гуннар заканчивал рассказ, начало которого Вратко не расслышал:

— …подростком, совсем мальчишкой! Во второй поход меня тогда взяли. Жила тут старуха. Тощая, страшная… Ведьма ведьмой! Ну, да зим с той поры прошло, дай Хрофт[28] памяти, двадцать две, кажись, если не путаю чего-то…

— Может, отправить кого поискать? Еды бы ей оставить. Или дров наколоть… Тяжело одной-то… — задумчиво проговорил скальд.

— Думаю, она давно умерла, — отвечал Гуннар. — Люди столько не живут.

— А сколько это — столько?

— Ты знаешь, Хродгейр. — Кормщик почесал затылок. — Думаю, тогда ей было зим сто, не меньше.

— Не может быть!

— Может! Худющая, космы седые торчат — пакля паклей… Балахон рваный, из некрашеной холстины — дырка на дырке, как сеть рыбацкая. Нет. Не меньше ста зим. Молотом Тора клянусь!

— Сто зим! Ну, ты скажешь! — рассмеялся предводитель. Повернулся к Сигурду: — Готова похлебка?

Кашевар поковырял ложкой в котле, зачерпнул, попробовал, почмокал губами:

— Готова! Лучше не бывает!

— Тогда угощай! — Хродгейр протянул миску.

Сигурд щедро накидал ему загустевшей, наваристой… каши — не каши, похлебки — не похлебки. Вторым подставил миску кормщик. Все правильно, в дружине викингов он второй после вождя. Следом подтянулись Олаф с Асмундом, как два самых могучих бойца, а потом хирдманы пошли в очередности, понятной только им одним. Само собой, в этой очереди Вратко оказался последним. И самый младший, и чужак, и, как ни крути, нахлебник, никакой пользы на корабле не приносящий. Но Сигурд варил с запасом. В котле даже осталось еще на троих-четверых — а вдруг кому-то захочется добавки? Поэтому и словену хватило наесться «от пуза».

Он зачерпнул обжигающего варева, отправил ложку в рот. Вкусно! Непонятно из чего — вроде бы и зерна пшеницы, и кусочки сушеного, размокшего теперь мяса, и селедка, и морковь с репой, не говоря уже о травах, — но вкусно ведь! Или после тяжелой работы любая бурда покажется объедением? «Да нет, — думал Вратко, уписывая творение Сигурда за обе щеки, — умеет старик готовить, из ничего может обед сотворить. Молодец!»

Вокруг викинги сосредоточенно шаркали ложками по деревянным мискам. Ели молча, уважая работу кашевара. Да и проголодались все, работая веслами.

Когда хирдманы наелись, выбили днище бочонку пива.

Олаф горько вздохнул и отвернулся.

— Не вздыхай, не вздыхай! — подмигнул Сигурд. — Год пройдет быстро. Ты и не заметишь…

— Эх! — Здоровяк взмахнул лопатообразной ладонью. Понурился под дружный смех викингов.

— Хродгейр! — донесся громкий голос воина, стоявшего на страже за пределами освещенного круга — об осторожности не забывали даже не из-за близости датчан, а просто потому, что пренебрегающий возможной опасностью — наполовину стал добычей.

— Слушаю! — откликнулся скальд.

— К тебе идет Лосси Точильный Камень!

Хродгейр, Сигурд и Вратко переглянулись. Вот оно. Дождались. И неизвестно, с какими требованиями пожаловал вождь датчан. Может быть, конечно, просто поговорить о погоде, о везении и невезении, а может…

— Я рад видеть Лосси Точильного Камня у моего костра! — громко проговорил Черный Скальд.

— Хорошо, если так, — сварливо проговорил датский викинг, вступая в круг света.

Вратко получил возможность рассмотреть вольного хевдинга поближе. На борту «Жрущего ветер» он казался маленьким и коренастым, лохматым и взъерошенным. Вблизи Лосси походил на гриб-боровик. Малорослый — пожалуй, пониже Вратко, но крепко сбитый — мускулы груди и плеч натягивали вороненую кольчугу. Волосы он пригладил, и каштановая с проседью грива ниспадала до середины спины, а борода, похожая на круглую лопату, которой хозяйки вытягивают хлеб из печи, непослушно топорщилась. Над редкими усами торчал курносый нос, сизоватый и с прожилками, выдающими сильную тягу к браге и пиву, а маленькие глаза прятались между кустистыми бровями и набрякшими синевой мешками. На плече Лосси лежал топор на длинной рукояти. Топор на загляденье — длинное прямое лезвие, оковка топорища, граненый шип на обухе.

— Поздорову тебе, Лосси, — вежливо приветствовал его Черный Скальд.

— И тебе доброго здравия, Хродгейр.

Датчанин едва заметно поклонился, выказывая почтение хозяину — ведь у костра норвежцев он гость.

— Не хочешь ли отведать нашего скромного ужина? — продолжал Хродгейр.

— Благодарю. Я верю, что старый Сигурд мастерством не уступает Андхримниру.[29] Но мои люди готовят пищу. Я надеюсь поужинать с ними, как подобает вождю.

— Трудно возразить, — кивнул скальд. — Я знаю, Лосси-датчанин всегда поступает по справедливости.

— Стараюсь, — с ноткой довольства в голосе ответил Точильный Камень. — И я очень люблю, когда и другие поступают по справедливости, по закону, по правде.

— И здесь мне трудно возразить. Слова истинного вождя, водителя сотен.

— Значат ли твои слова, что ты тоже намерен поступать по справедливости?

— Конечно! Мне даже обидно слышать твои слова. Когда я поступал иначе?

— Сегодня.

— Лосси. — Скальд нахмурился. — Неужели ты хочешь обидеть меня или, мне боязно даже предположить это, оскорбить?

— Я не хочу никого оскорблять, — повел плечами датчанин. — Я не желаю изъясняться намеками. Я привык говорить прямо. Так же, как и разрубать топором вражьи шлемы. Сегодня, когда победа была уже в наших руках, ты прочел заклинание. Наши весла сломались. Мы проиграли. «Слейпнир» занял место, по праву принадлежащее «Жрущему ветер». Мы лишились шести весел из двадцати. Чем я должен заменить весла? Почему мои люди мокрые и злые, а твои довольные и сухие? Где здесь справедливость, о которой ты толковал, Хродгейр Черный Скальд?

Договорив, Лосси стукнул рукоятью топора оземь, обвел слушающих его викингов суровым взглядом, в котором читался праведный гнев и возмущение.

— Ты обвинил меня в колдовстве, Лосси-датчанин, — растягивая слова, медленно произнес Хродгейр. — Это очень серьезное обвинение. Оно требует доказательств.

— Я готов подтверждать. И настаиваю…

— Ты готов привести доказательства?

— Да.

— Какие же?

Точильный Камень задумался. Он кусал ус, переминался с ноги на ногу.

— Говори скорее, Лосси! — настаивал Хродгейр. — Не заставляй нас ждать — мои люди хотят пива!

Скальд держался с нагловатой уверенностью. Датчанин, хоть и верил в свою правоту, затруднялся привести веские доводы. Вратко смотрел ему в лицо и видел, как убеждение в глазах викинга сменяется растерянностью, а потом и удивлением. Взгляд Точильного Камня метнулся поверх головы Хродгейра, и тут уж его глаза начали вылезать из орбит.

Новгородец оглянулся и обмер.

На краю освещенного костром круга стояла высоченная, худая старуха. Точь-в-точь как описывал кормщик. Морщинистое лицо цвета старого пергамента. Заострившийся подбородок. Нос, торчащий подобно вороньему клюву. Седые, спутанные патлы космами спадали на плечи и лоб. Глаза, спрятанные глубоко в глазницах, горели, словно два уголька. Очертания костлявого тела смутно угадывались под изодранным, казалось состоящим из одних клочков и лохмотьев, балахона. Наверное, когда-то это была рубаха, но теперь иначе, чем балахоном, ее не назвал бы никто.

Древняя, как сама земля, старуха молча стояла и буравила собравшихся у огня мужчин недобрым взглядом. Будто хотела сказать: «Зачем это вы приперлись в мой фьорд? Кто звал вас? Зачем шумите, нарушаете мой покой?»

Викинги, увидев ее, застывали, теряли веселость. Их лица становились суровыми и скорбными. Так люди держатся на похоронах близкого родственника или любимого вождя.

Гуннар пробурчал что-то себе под нос — скорее всего, наговор от сглаза или, того хуже, от колдовства — и схватился за висевший на шее амулет — маленький молот Тора. Да, уж если кто и защитит северянина от недоброго глаза, так только бог-громовержец, победитель великанов.

— Поздорову тебе, почтенная, — первым пришел в себя Хродгейр. Он говорил твердо, хотя и с видимым усилием.

Хозяйка фьорда молчала.

— Прошу простить нас, что нарушили твой покой, — вел дальше предводитель норвежцев. — Хрофт свидетель, я хотел передать тебе немного еды и питья, но меня убедили, что здесь нет никого живого. — Он сверкнул глазами в сторону Гуннара, который едва заметно развел руками.

— Никого живого… — вдруг проговорила старуха высоким дребезжащим голосом. — Нигде нет никого живого! Все живые — мертвы, а все мертвые — живы! Волк рвется с цепи! Быстро строится Нагльфар! Выросла омела![30]

От звуков ее голоса, от непонятных слов, от грозной уверенности, звеневшей, словно вечевой колокол, Вратко поежился. Холод побежал между лопатками. Он смотрел на бывалых, опытных в битве, повидавших жизнь воинов. Хирдманы Хродгейра, открыв рты, внимали древней вещунье. В глазах их плескался суеверный ужас.

— Вы — вольные люди, искатели славы и добычи! — продолжала старуха. — Вы вечно в пути, вечно спешите за удачей. Гонитесь, гонитесь за ней, а получаете в награду только смерть и разочарование… И никогда, до скончания веков не прекратит вас гнать по жизни зависть и жадность, гордость и спесь! Здесь, в этом фьорде, тоже когда-то жил такой. Выходил в море отсюда и сюда возвращался зимовать. — Прорицательница вытянула вперед руку с длинными, закручивающимися ногтями. — Однажды он услышал о земле, наполненной золотом и самоцветами, как наши берега камнями. Он решил достичь ее во что бы то ни стало. Слушайте, викинги, о хевдинге Ингольве, которого завистники прозвали Жадным Хевдингом!

Речь старухи полилась, словно волна жара из очага, когда присаживаешься рядом с ним в морозный день. Ее слова проникали в сердце каждого, кто их слышал, и превращались в образы.

Вратко словно воочию увидел перед собой серые волны северного моря, низкое небо, придавленное к земле тяжелыми, комковатыми тучами, и упрямо рвущийся к неведомой земле корабль…

Корпус дреки содрогался, жалобно поскрипывая всякий раз, когда очередная волна догоняла его и ударяла под просмоленный зад. Будто просил роздыху. Но пестрое полотнище паруса жадно ловило стылый ветер, шкоты натянулись струнами лиры сказителя и звенели в такт ударам волн.

— Скоро ли? — Белобрысый крепыш в куртке из дубленой кожи хмуро почесал толстую ляжку. — Уже шесть ден парни без земли.

Тот, к кому он обращался, молчал. Обняв штевень, он глядел на волны, на недосяжную линию окоема, не прикрываясь от оседающих на бороде и одежде соленых капель.

— Знал бы, харчей поболе запас бы… — продолжал тянуть светловолосый, не переставая почесываться.

— Асварда ко мне, — рявкнул, спрыгивая с носовой площадки, вождь. — И живо, трепло!

Он был широк в плечах и налит силой, как бочонок добрым пивом, и не раз на потеху съехавшимся на тинг подлезал под коня и, покраснев лицом, приподнимал. Шуток вождь не понимал и шутить не любил, зато требовал, чтобы его приказы исполнялись без проволочек и в точности. Правая рука предводителя, белоголовый Гейрмунд, отлично это знал.

Асварда, не мешкая, вытащили из-под закрывавшей палубу парусины и, поддерживая под локти, чтоб не поехал носом по палубе, привели к резной волчьей голове.

Взгляд вождя давил, впечатывал в доски палубы, но высокий, тонкий в кости Асвард («муж женовидный», сказал бы скальд) этого, казалось, не замечал.

— Что тебе опять от меня нужно, Ингольв-хевдинг? Я все сказал честно.

— Ты говорил, до острова шесть дней пути под парусом.

— Это так. А разве шестой день уже прошел? — Худое подвижное лицо с тонкими губами выражало полнейшее презрение к столпившимся вокруг могучим воинам.

— Он на исходе.

— Я предупреждал тебя, хевдинг, клад не дастся в руки тому, кто не жаждет его заполучить…

— Я не жажду? — Голос Ингольва взмыл над грохотом волн и пением снастей. — Да я жажду его так, как не жаждал ни одной жены! Больше жизни и воинских побед! Во имя Нифльхеля,[31] как же надоело копить медяк к медяку, впроголодь держать дружину…

— Земля! — Звонкий выкрик дозорного, Раги Подкидыша, проторчавшего на верхушке мачты уже полдня, заставил всех встрепенуться и повернуть головы в указанном иззябшей рукой направлении.

Там, за чередой серо-зеленых, маслянисто поблескивающих волн, виднелась тонехонькая темная полоска. Суша.

— Ну, что я говорил? — самодовольно улыбнулся Асвард, буравя хевдинга холодным взглядом неподвижных бесцветных глаз.

Однако его уже никто не слушал.

— Парус убрать! Весла на воду!

Двенадцать пар славных ясеневых весел ударили разом, дружно вспенив скользкую спину поля китов. Дреки заскрипел протяжно, по-стариковски, разворачиваясь влево по ходу. Выровнялся и помчался, послушный слаженным движениям викингов, к проступавшей все яснее и яснее незнакомой земле.

Только Гейрмунд на выдохе бросил через плечо своему соседу, угрюмому, одноглазому Энунду:

— И это говорил самый удачливый хевдинг от Лебяжьего острова до Ягодного Мыса. Не будет добра от этого похода…

Энунд, всегда молчаливо соглашающийся со старым другом, и в этот раз кивнул невесело и потер бороду о правое плечо.

Штевень корабля со скрипом врезался в черный песок побережья. Воины, заранее натянувшие кольчуги, снимали щиты с бортов, разбирали мечи — мало ли чем могла встретить незнакомая земля на краю света?

Ингольв, как и подобает вождю, первым спрыгнул на песчаный пляж. Зорко оглядел сквозь прорези шлема жалкий кустарник, нагромождения камней и вздымающиеся ввысь горы со следами потеков лавы на крутых склонах.

Рядом неловко, едва не коснувшись песка рукой, приземлился Асвард. Выпрямился. Расправил плечи.

Дружина одобрительно загомонила. Кивнул понимающе и сам хевдинг. Что бы там ни было, а меду Асвард испил с избытком. И не из-под хвоста.

— Пойдем мы вдвоем, — проговорил Ингольв, как камень в воду бросил.

Возроптать не посмел никто, но молчаливая волна протеста прянула от сгрудившихся в кучу викингов, каждый из которых жизнь готов был отдать за вождя.

— Позволь мне тоже пойти. — Гейрмунд шагнул вперед, скребя на этот раз под мышкой.

Взор Ингольва посуровел на миг, но потом смилостивился.

— Иди уж. Только смотри: усядешься пятки чесать — бросим.

Хирдманы захохотали. Радостно, по-детски, словно и не было никогда разногласий.

Отправиться решили незамедлительно. Благо долгий северный день это позволял.

Нехоженая тропа — да кто мог натоптать ее в этом потерянном месте? — петляла меж огромных оплавленных глыб базальта. Под ногами похрустывало крошево обсидиана. Осколки, острые, как закаленная сталь, впивались в подошвы сапог.

Ингольв шагал без устали, словно на ногах его отросли крылья. Сухопарый Асвард легко выдержал заданную хевдингом скорость, а вот коротконогий Гейрмунд начал задыхаться, отставать. В запарке он на ходу стянул шлем с кольчужной бармицей и подшлемник, подставив резким порывам студеного ветра взмокшую макушку.

Тропа окончилась внезапно темным провалом лаза. Вождь напрягся. Положил руку на рукоять меча.

Асвард усмехнулся, как оскалился:

— Оставь оружие, Ингольв-хевдинг. Вход свободен.

И, опередив его, первым шагнул в пещеру. Ингольв не заставил себя уговаривать.

Последним, сжимая в кулаке вырезанный из рыбьего зуба маленький Мйольнир — оберег, в темноту нырнул Гейрмунд. С непривычки темнота ослепила его. Однако вскоре глаза пообвыкли, и, различив неподалеку впереди серый отсвет, хирдман чуть ли не бегом кинулся к нему.

Расшибив большой палец ноги о некстати подвернувшийся камень, но в спешке позабыв даже выругаться, Гейрмунд выбрался в округлую пещеру с дырой в потолке. Слабые лучи вечернего солнца играли, усиливаясь стократ, на неописуемых размеров груде золота и драгоценных каменьев.

— Как и обещано, хевдинг, — послышался сбоку из тени голос Асварда. — Клад дракона Траслауга, нашедшего смерть от рук ярла темных альвов. И это все теперь твое. Бери!

Ингольв зарычал, скорее даже заклокотал горлом от восторга и, сорвав с головы шлем, полез на гору драгоценностей, нагребая в него золотые и серебряные монеты, лалы и смарагды, адаманты и яхонты. Выступившая на губах хевдинга пена напомнила Гейрмунду виденного недавно берсерка Осрюгга из Мшистых Кочек из дружины хевдинга Торира Жало.

Хирдман присел на корточки и поднял цельнолитую золотую фигурку чудного коня с рогом, наподобие нарвальего, посреди лба. Мастеру-ювелиру удалось изумительно точно изобразить стремительный полет распластавшегося в прыжке тела. Гейрмунд поднял золотого конька повыше, к свету, любуясь изображенными с предельной скрупулезностью деталями.

— Брось! — Голос Ингольва от звенящей ярости мало напоминал человеческий. — Брось, сказал!!!

Одним прыжком он оказался рядом с помощником и, коротко размахнувшись, выбил статуэтку из его пальцев.

— Что ты, вождь… — ошарашенно проговорил Гейрмунд.

Неуловимым движением, заставшим врасплох даже закаленного бойца, не последнего в хирде, Ингольв выхватил тяжелый нож и вогнал Гейрмунду под подбородок. Безразлично отвернувшись от корчащегося тела, снова полез на груду золота.

Асвард, стоящий до того неподвижно, как резной истукан, упруго наклонился и подставил сложенные ладони под хлещущую из рассеченного горла кровь. Распрямляясь, плеснул дымящуюся влагу в сторону Ингольва. Алые капли еще в воздухе сложились в кольцо и пали вокруг хевдинга. И тогда под мрачными сводами пещеры зазвенели странные слова, каждое из которых вбивалось в уши, подобно деревянному костылю в днище дреки.

Из каждой капельки крови ударил вверх луч, чистый и прозрачный, как адамант. И такой же прочный, в чем смог убедиться кинувшийся на окруживший его частокол Ингольв.

— Что ты делаешь, Асвард?

— Ухожу, — насмешливо бросил ворлок.

— А я? А золото?

— Глупый вопрос, хевдинг. Ты останешься здесь. Вместе с этим бесполезным барахлом. — Острым носком сапога Асвард подбросил жалобно зазвеневший кубок.

— Не бросай меня, Асвард! Мой отец звал тебя сыном!

— Он ошибался.

— Я всю жизнь считал тебя братом.

— Братом? Меня? — Ворлок едко рассмеялся. — Дохлого, слабогрудого сына рабыни? Ты терпел меня, ибо я был кривым зеркалом, выгодно оттенявшим твою доблесть, хевдинг. Твою удаль и удачу.

— Выпусти меня, — в голосе Ингольва уже слышалась скрытая мольба. — Будь человеком.

— Рад бы, да не могу. А ведь и ты уже не человек. Ты станешь драконом, хевдинг. Золотым драконом, навеки заключенным в незримую клетку. Вот тебе твое сокровище. Можешь жрать его в три горла!

Ингольв с изумлением уставился на свои руки, медленно покрывающиеся золотой чешуей. Меж лопатками свербело, язык уже с трудом выговаривал слова человечьей речи.

— Отпусти… Пожалуйста…

— Нет, хевдинг. Если бы не твоя свадьба с Тордис… Что ж, она оплачет тебя, как положено. А там и у меня будет…

Ворлок не договорил. Всхлипнул горлом и выбежал не оглядываясь.

Ингольв взревел, ибо он уже не был человеком, расправил перепончатые крылья и ринулся грудью на незримую препону. Потом еще и еще. Болью искупая ошибки прошлого воплощения. Не в силах справиться с волшебным кольцом, взмыл кругами вверх, изрыгая пламя, стеная горестно и жалко своим новым, драконьим зевом.

Столпившиеся на берегу хирдманы видели дракона, взлетевшего над плоско срезанной вершиной горы, и выбежавшего из пещеры Асварда. Колдун оглянулся, втянул голову в плечи и шагнул вдруг в пропасть. Но не упал, а побежал словно по косогору. Так, будто под ногами его был невидимый, но прочный мост.

— Скорее! Все на борт! — кричал он на бегу. — Дракон вырвался!!!

А золотой гад бился в клубах дыма и языках пламени внутри незримой трубы, свивая в кольца длинный хвост, и трубил, кричал в тоске и отчаянии.

Асвард спрыгнул на черный песок и, спотыкаясь, побежал к линии воды. Добежал, с трудом перевалился через борт и рухнул на четвереньки.

— Где хевдинг? Гейрмунд? — Кто-то тормошил его, в то время как остальные викинги разбирали весла, переносили рулевую лопасть на нос.

— Оба мертвы! Мне удалось связать его, но чем быстрее мы уберемся…

Долго уговаривать никого не потребовалось. Весла гнулись в руках дружинников, как соломинки. Считанные мгновения потребовались дреки, чтобы преодолеть линию прибоя и выскочить на чистую воду.

Ингольв невероятно обострившимся зрением фасеточных глаз видел лицо каждого воина, каждое колечко их кольчуг, каждую царапинку на бортах стремительно удаляющегося корабля. И бился, бился о колдовскую стену, срывая чешую, обжигаясь собственным пламенем. Отлетал назад и снова устремлялся в атаку.

«Нет, Тордис!!! Я вернусь, я должен! Не-е-е-е-ет!!!»

Кровь ли, хлынувшая фонтаном из разбитой груди, горячее ли желание вырваться, уплотненное до силы копейного удара, были тому причиной, но барьер не выдержал, разлетаясь вдребезги на мелкие осколки. Лопнула перепонка правого крыла, слетел пласт шкуры вместе с чешуей с драконьего брюха. Ингольв-дракон рухнул камнем вниз, но потом выровнялся, ударяя измятыми крылами, и полетел над морем.

Не было в узких, извилистых фьордах от Лебяжьего острова до Ягодного Мыса более быстроходного дреки, чем у Ингольва-хевдинга, но сравняться в скорости с драконом не мог даже он. Златокрылый ящер, непрерывно трубя, настигал удирающих людей. И в его реве чудились человеческие слова. То ли «Асвард», то ли «Тордис».

На самом деле Ингольв пытался выкрикнуть и эти имена, и многое другое. Но люди склонны страшиться неведомого. И страх часто заставляет совершать необдуманные поступки. Рой стрел взмыл над палубой дреки, устремляясь навстречу тому, кто был раньше их хевдингом. Струя пламени обратила древки и наконечники в пепел и капельки расплавленного железа.

Два удара крыльев — и ящер завис над палубой.

— Асвард!!! — Оглушительный рев заставил содрогнуться и бросить в ужасе весла даже самых отважных воинов.

Вырвавшийся из разверстой пасти огонь ударил в судно, превращая людей в обугленные черные головешки. Не щадя никого. За исключением ворлока, вскинувшего руки над головой. Словно невидимый кокон разбросал языки пламени вокруг него и бросил их, ослабевшие и бессильные, в море.

Ответный удар колдуна был ювелирно точен. Копье света вонзилось в открытую, лишенную чешуи, рану на подбрюшье ящера, дробя кости, сминая и разрывая внутренности. Ощутив близкую смерть, дракон взревел высоко, на пределе слышимости:

— Тордис!!! Прощай!!!

И врезался грудью в палубу судна, увитого веселыми язычками огня. Своего бывшего корабля…

Взметнулись фонтаном обломки досок и обрывки снастей. Вздыбилась белой пеной вода, поднялась стеной крупных тяжелых брызг, закружилась водоворотом.

Холодные тяжелые океанские волны сомкнулись над канувшим в пучину, разбитым в куски дреки, над мертвыми, почерневшими хирдманами, над ворлоком, орущим от ужаса и бессильной ярости, над израненным, умирающим ящером.

А где-то далеко, на скалистом берегу фьорда похоронной нотой зазвенел выпавший из рук встрепенувшейся женщины большой медный котел. Звук метнулся между берегами и затих, растворился в стылом сумраке над поросшими кривым сосняком скалами. И вновь лишь свист ветра, крики чаек да рокот волн…

Новгородец тряхнул головой, прогоняя наваждение. Неужели мастерство старухи-рассказчицы столь велико, что он воочию увидел путешествие отчаянных викингов на север, колдовство Асварда, превращение хевдинга Ингольва в дракона и его смерть?

Дружинники Хродгейра смотрели друг на друга вконец ошалелыми глазами. Даже в неровном свете костра их лица выглядели побледневшими. Вряд ли этих матерых воинов испугал бы обычный бред ополоумевшей старухи. Нет, тут дело в другом. Уж не зачаровала ли их всех хозяйка фьорда?

Кстати, где она?

Вратко заморгал, думая, что глаза подводят его.

Но нет…

Старуха в самом деле исчезла.

Будто и не было ее никогда.

— Сдается мне, это была сама Хель[32]… — оторопело пробормотал Сигурд.

— Хель она или не Хель, — отозвался Гуннар, — но мне хочется убраться отсюда подальше.

— Не люблю всякую нечисть, — поежился Олаф. — Любую, в какие бы одежды она ни рядилась.

Хродгейр молчал. Меж бровями скальда пролегли глубокие складки.

— И мне будут говорить, что висой нельзя околдовать… — почти презрительно бросил Лосси, подхватил на плечо топор и, развернувшись на пятках, решительно зашагал прочь.

Вратко долго смотрел ему вслед. Мысли парня путались. Неужели взаправду срифмованные умелым мастером строки обладают силой, непостижимой человеческим разумом? А если и неумелым, но изначально, от рождения, отмеченным провидением или богами? Как же тогда быть? Держать рот на замке? Или, напротив, развивать мастерство и попытаться направить его в мирное русло. Ведь слово калечит, но слово же и лечит.

Его размышления прервал голос Черного Скальда.

— Всем спать! — приказал вождь. — Выставить охрану! Завтра с рассветом мы уплываем отсюда. Клянусь молотом Тора, никакой шторм не помешает мне.

Вот и все. И ни слова о том чуде, свидетелями которого они были.

Викинги не ослушались вождя, расходились спать молча, без обычных шуток-прибауток. Даже пива не допили. Далеко на юге, над серой гладью Варяжского моря, грохотала гроза.

«Это хорошо, — подумал Вратко. — Где гремит гром и блещет молния, нет места нечистой силе. Ни их Тор, ни наш Перун не допустят». И все же перед сном новгородец решил помолиться христианскому Богу, попросить заступничества у Девы Марии и сына Божьего Иисуса Христа. Не помешает.