Военный инженер Ермака. Книга 3

Глава 6

Луна висела над Иртышом белым пятном, и от этого чёрная вода казалась ещё темнее. Я стоял рядом с Ермаком, морщась от пронизывающего ночного ветра. Вогулы выстроились полукругом на краю обрыва — несколько сот человек. Кто близко, кто в отдалении. Женщины с детьми стояли сзади, мужчины впереди. Все молчали.

Кум-Яхора вели четверо воинов его же рода. Старик шёл медленно — не от слабости, а специально, будто доказывая, что никуда не торопится. Седые космы развевались на ветру, костяной амулет на груди постукивал при каждом шаге. Ему было шестьдесят лет или больше. Для здешних мест это глубокая старость, но Кум-Яхор держался прямо, и взгляд его был прозрачным, колючим.

— Гордый, сукин сын, — пробормотал я. — Даже сейчас.

Ермак промолчал, лишь сощурился. Я знал, что он уважает гордость даже во враге. За время знакомства с ним я успел это понять.

Торум-Пек, глава рода, находился у самого края обрыва. Вогул опирался на резной посох, и при лунном свете его лицо с казалось высеченным из камня.

Алып стоял рядом с казаками. Получается, он был ближе к нам, чем к своим землякам. Не знаю, что он об этом думал, но что есть, то есть. Хотя принести компенсацию за незаконную связь с женщиной из другого вогульского рода ему придется все равно. От этого мы спасать его не будем.

— Начинайте, — сказал Торум-Пек на вогульском. Ефим перевел.

Воины принесли камень — серый валун размером с хорошую тыкву. Обмотали его сыромятными ремнями и привязали к ногам шамана. Кум-Яхор стоял спокойно, даже слегка помогая, поднимая ноги. Когда один из воинов слишком сильно затянул ремень, старик оскалился:

— Бережнее. Мне ноги еще пригодятся.

Воин дёрнулся, словно обжёгся. По толпе прошел шорох. Даже сейчас, перед смертью, Кум-Яхора по прежнему боялись.

— Ты больше не шаман нашего рода, — громко сказал Торум-Пек. — Духи отвернулись от тебя, когда ты продал кровь татарам.

Кум-Яхор рассмеялся. Смех был мерзкий и скрипучий, как ржавые петли.

— Духи? Какие духи, глупец? Думаешь, они помогут тебе, когда русские захватят твои угодья? Когда ваши внуки забудут, как ставить чум и выделывать шкуры?

— Мы не вмешиваемся в дела русских, — возразил Торум-Пек. — А они не вмешиваются в наши. Мы не воюем ни с русскими, ни с Кучумом. Их война — не наша.

— Союзники! — скривился шаман. — Волк не бывает союзником оленю. Просто сейчас волк сыт. Или слаб.

Я почувствовал, как напрягся Ермак. Атаману не понравилось, что при нём говорили такое, но сейчас он промолчал. Это был суд вогулов, и мы были лишь свидетелями. Мы сами приняли решение так поступить.

Рядом со мной переступал с ноги на ногу Митька Чёрный, молодой донской казак.

— Максим, — шепнул он. — А шаман утонет?

— Конечно, — ответил я тихо. — Никуда не денется.

— А если не утонет, будет плавать, как деревяшка, даже с камнем на ногах?

— Это будет означать, что духи спасают его. Но я в это не верю.

Воины закончили привязывать камень. Кум-Яхор попробовал шагнуть — ремни держали крепко. Его подвели к краю обрыва. Внизу, метрах в пяти, чернел омут. Вогулы называли такие места «чёрными водами» и верили, что там живут духи, забирающие души утопленников.

— Напоследок что-то скажешь? — спросил Торум-Пек.

Кум-Яхор обвёл взглядом толпу. При свете луны его глаза казались совершенно чёрными, без белков.

— Скажу. Вы все — трусы и предатели. Продали землю и предков за железные ножи и красное сукно. Думаете, русские защищают вас от Кучума? Да они сами Кучума сделали сильным! Татары оставят нам наши обычаи. А эти… — он повернулся к нам. — Эти принесут своих богов, свои законы. Через десять зим вы будете работать на них, не на себя. Через двадцать ваши дети забудут язык отцов.

В толпе зашептались. Алып сделал шаг вперёд.

— Ты хотел убить меня, Кум-Яхор! Ты продаешь жизни людей татарам! Ты хочешь власти, только и всего! Твои слова лживы! Кучум пообещал тебе ее, и ты стал его слугой!

— Я хотел спасти род! — крикнул шаман. — Договориться с сильным, пока не поздно!

— Предавая своих?

— Жертвуя слабыми ради сильных! Так делали предки!

Торум-Пек поднял посох.

— Довольно. Приговор вынесен родом. Кум-Яхор, сын Пахома, ты больше не вогул. Ты — никто. Пусть чёрные воды заберут тебя.

Двое воинов встали рядом. Кум-Яхор выпрямился, расправил плечи. В этот миг облако закрыло луну, стало совсем темно. Потом свет вернулся, и я заметил: старик смотрит прямо на меня. Не на Ермака, не на других казаков — на меня. В его взгляде было что-то странное, словно он знал то, чего не знал никто другой.

— Давайте, — приказал Торум-Пек.

Воины толкнули. Кум-Яхор качнулся, попытался удержать равновесие, но камень потянул вниз. На мгновение он раскинул руки, будто чёрная птица, а потом рухнул в омут.

Всплеск гулко разнёсся в ночи. Брызги долетели до края. По воде пошли серебристые круги и вскоре исчезли.

Мы молча смотрели на чёрную воду. Я начал считать. Десять секунд. Двадцать. Тридцать. Пузырьки. Потом тишина.

Минута. Две. Три.

Мальчишка лет семи вырвался из рук матери, подбежал к краю:

— Он утонул? Совсем?

Мать схватила его, прижала к себе.

Пять минут. Десять.

Ветер стал холоднее. Кто-то закашлял. Ермак стоял неподвижно, как изваяние, готовый ждать столько, сколько нужно

Пятнадцать минут.

Торум-Пек первым пошевелился. Подошёл к обрыву, посмотрел вниз, потом повернулся к роду:

— Свершилось. Кум-Яхор принял чёрные воды. Его имя больше не произносится. Его чум будет разобран, вещи сожжены. Родичи очистятся дымом можжевельника. Все закончено.

Вогулы начали расходиться. Женщины уводили детей, мужчины молчали. Только Алып остался стоять у края.

Торум-Пек подошёл к Ермаку:

— Нам жаль, что так случилось.

— Мы уважаем ваши законы, — ответил Ермак. — Предатель получил по заслугам.

— Останетесь до утра? Ночью дорога опасна.

— Нет. Уйдём сейчас. Прощайте.

Мы спустились к стругам. Казаки молча расселись, взялись за вёсла. Я сел рядом с Ермаком на корме.

— Тяжело было смотреть, — сказал я.

— Война — не бабьи пляски, — ответил атаман. — Предательство карается смертью везде — у русских, у татар, у вогулов.

— Неужели он действительно считал, что вогулам будет лучше с Кучумом, чем с нами? Или он сошел с ума на старости лет?

— Не знаю. Но хорошо, что его сейчас нет. Старая змея кусает больнее молодой. Мы — воины. Наше дело — землю взять, знамя поставить, Кучума разбить. А потом придут священники, воеводы, купцы, царевы бояре — пусть решают, как будет дальше.

… Я проснулся от странного света, льющегося в окно. Сначала решил — пожар, но сияние было холодным, зеленоватым, будто кто-то натянул над небом полотнища из светящегося шелка. Даша спала, до шеи укрывшись шкурой: ночи уже стояли холодные. Я не стал ее будить и вышел на улицу.

Там уже собрались люди. Казаки стояли кучками, крестились, бабы причитали вполголоса. Над Кашлыком, над деревянными стенами острога и темной лентой Иртыша полыхало небо. Зеленые всполохи переходили в желтые, затем в багровые, словно невидимая рука размешивала краски в огромной небесной чаше.

Северное сияние — понял я с запозданием. В прошлой жизни видел его несколько раз, не в этих широтах, и не такое сильное. Сейчас оно было словно живым: красота и жуть в одном.

Ермак, Мещеряк и все остальные стояли здесь же, запрокинув голову и молчаливо всматриваясь в небеса.

— Батюшка Ермак Тимофеевич, гляди! — окликнул атамана один казак. — Знамение какое!

Ермак промолчал, ничего не ответил. Я решил сказать за него.

— Не знамение это, — начал объяснять я. — Свечение верхних слоёв воздуха. Солнце…

— Какое солнце ночью-то? — перебил меня сотник Иван Гроза, размашисто крестясь. — Это души убитые светятся! Наши да татарские, что здесь полегли!

Вокруг согласно загудели. Местные татары жались поодаль, перешёптывались. До меня доносились обрывки их речи — и те считали сияние дурным знаком.

— Эй! — я тихонько позвал Ефима, который знал еще и татарский. — О чем они говорят?

Он вздохнул, подошёл ко мне, взглянул на небо и негромко произнёс:

— Говорят, духи предков гневаются. Небесный огонь — предупреждение. Скоро придёт беда великая.

— Послушайте! — я повысил голос. — Такое в этих краях бывает. Никакие это не души и не духи, а лишь особое свечение воздуха!

— А почему ж раньше не было? — крикнул кто-то. — Который год уж в Сибири, а такое впервые!

Ответить было нечего. Действительно, для этих широт сияние — редкость, нужна сильная солнечная буря.

Небо между тем разгорелось пуще прежнего. К зеленым всполохам прибавились фиолетовые столбы, что тянулись к зениту, переливаясь и дрожа. Казалось, само небо танцует неведомый, космический танец.

— Может, и вправду знак, — пробормотал рядом Матвей Мещеряк. — Может, пора назад, за Камень?

— Или наоборот, — возразил я машинально. — Знак, что правильным путём идём. Сибирь русской делаем.

Но на душе, как говорится, скребли кошки. Даже если знаешь, что тут никакой мистики, находясь в толпе, считающей иначе, неизбежно заражаешься ее эмоциями.

Сияние медленно угасало, сползало к горизонту. Люди начали расходиться, но споры и причитания не смолкали.

— Атаман, — тронул Ермака за рукав Матвей. — Может, молебен отслужить? Чтоб люди успокоились.

Ермак кивнул — да, разумно. Пусть отец Игнатий помолится, святой водой окропит — казакам станет легче.

Возвращаясь в избу, я ещё раз оглянулся на север. Там, над черной стеной тайги, трепетали последние зелёные отблески. Красиво и тревожно.

Даша спала, не шелохнувшись. Я присел на лавку у окна, глядя на догорающее представление. Что бы это ни значило — совпадение или знак судьбы — завтра придётся успокоить людей, вернуть уверенность. С перепуганным войском далеко не уйдёшь.

Хотя… может, они и правы по-своему? Может, это действительно предупреждение? Не от духов, конечно, а от самой судьбы, от хода истории. Кто его знает.

Потом северное сияние погасло. Остались только звёзды и тонкий серп месяца. Обычное сибирское небо ранней осени. Но тревога в душе не исчезла.

Чёрный омут успокоился. Последние круги давно разошлись, и водная гладь снова стала зеркальной под луной. Берег опустел: вогулы разошлись по чумам, казаки уплыли в Кашлык. Только ветер шевелил прибрежную осоку да где-то ухала сова.

Прошло ещё с полчаса. Луна двинулась к западу, тени от деревьев вытянулись. И тут вода в омуте забурлила. Сначала появились пузыри — целая россыпь, будто омут закипел. Потом из глубины показалось что-то тёмное. Голова. Седые космы облепили череп, как мокрые водоросли.

Кум-Яхор резко вынырнул, жадно хватая воздух. Его руки отталкивались от воды с силой человека, находящегося в состоянии аффекта. Его рот открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. Старик барахтался, пытаясь удержаться на поверхности, но камень тянул вниз. Он снова ушёл под воду.

Под водой тонким лезвием, когда-то под влиянием странного предчувствия зашитым в одежду, шаман резал неподатливые кожаные ремни.

Лёгкие горели, в глазах плясали красные круги. Смерть стояла рядом, протягивая костлявые пальцы. Но старый шаман упрямо резал размокшие ремни. Еще немного… И вот ремень распался на половинки, и старик выскользнул из пут, оставив камень на дне омута.

Он вынырнул снова, уже ближе к берегу. Течение вынесло его метров на двадцать ниже. Кум-Яхор грёб одной рукой — вторая онемела от холода и напряжения. Берег был рядом, но сил почти не осталось. Ледяная вода сковывала движения, тянула вниз почти так же неумолимо, чем камень.

Наконец ноги нащупали твёрдое дно. Шаман пополз на четвереньках, выбираясь на мель. Несколько раз падал лицом в воду, захлёбывался, но полз дальше. Когда река осталась позади, Кум-Яхор рухнул на гальку и долго лежал, хрипя и кашляя.

Потом перевернулся на спину. Луна смотрела сверху, как огромное белое око. Кум-Яхор начал смеяться — тихо сначала, потом громче. Смех был жуткий, звериный, с хрипами и бульканьем: вода ещё стояла в лёгких.

— Думали, старый Кум-Яхор утонет, как слепой щенок? — прохрипел он в ночную тишину. — Думали, камень и чёрная вода сильнее шамана, который десятки зим говорил с духами?

Он попытался встать, но ноги не держали. Тогда пополз в лес, подальше от берега. Надо было уходить до рассвета. Если кто-нибудь увидит его живым, вогулы решат, что духи отвергли их суд, и что тогда будет, неизвестно. Могут сообщить Ермаку, и тот пошлет за ним казаков. Или еще хуже — вогулы решат, что он связан с тёмными силами. Тогда его сожгут или закопают живьём.

В лесу было темнее, чем у реки. Кум-Яхор привалился к стволу старой лиственницы, пытаясь отдышаться. Мокрая одежда липла к телу, холод пробирал до костей. Одна нога осталась босой — унта с ремнём лежала на дне. Но он был жив. Это главное.

Старик нащупал на шее костяной амулет — фигурку духа-покровителя. Она уцелела.

— Спасибо тебе, дух воды, — прошептал он. — Ты помнишь, как я кормил тебя жиром и кровью все эти годы. Ты не забыл.

Кум-Яхор поднялся, опираясь на ствол. Надо было уходить. Подальше от стойбища, от Кашлыка, от всех, кто знал его.

Он брёл через лес, прихрамывая на босую ногу. Каждый шаг давался с трудом. Холод сковывал суставы, мокрая одежда тянула вниз. Несколько раз падал, но поднимался и шёл дальше.

— Трусы… предатели… — бормотал он. — Думают, я умер? Я ещё покажу им…

Луна уже клонилась к горизонту, когда Кум-Яхор пришел к старому охотничьему шалашу. Он знал о нем. Шалаш был маленький, покосившийся, но кое-какую защиту от непогоды давал.

Шаман пошарил руками по земле и нашел то, что искал — спрятанный кремень и огниво. Он долго бился с ними — руки тряслись от холода. Но наконец вылетели искры, появился маленький огонёк. Старик подложил щепки, ветки, бережно раздувая пламя.

Когда огонь разгорелся, он стянул мокрую одежду и развесил сушиться. Шаман сидел у костра и смеялся. Тихо, но страшно.

— Думали, утопили старого шамана. А Кум-Яхор жив. Кум-Яхор помнит. Кум-Яхор не прощает.

Для рода он мёртв. Хуже мёртвого — проклятый. Его имя уже запрещено, его чум сожгут, вещи уничтожат. Все следы сотрут, будто он не жил никогда.

Но он был жив. И пока дышал — не всё потеряно. Кум-Яхор подбросил веток в огонь. Пламя взметнулось, осветив его лицо. В глазах плясали отблески — то ли от костра, то ли от безумия.

— Я вернусь, — прошептал он. — Не как ваш шаман. И тогда посмотрим, кто будет смеяться.

Ночь тихонько светлела. Скоро взойдёт солнце. А он пойдёт дальше, прочь от Иртыша, прочь от тех, кто его предал. Старый шаман, которого считали мёртвым. Человек без рода, без имени, без прошлого.

Но живой.

Ночь над Кашлыком стояла тихая, безветренная. Луна заливала белым светом острые деревянные стены, сторожевые вышки, крыши изб. Северное сияние скрылось, будто его и не было. Страх уже почти прошел. На дозорной башне двое казаков коротали время за неспешным разговором — Семка Усатый и молодой Васька, которого поначалу из-за юных лет не хотели брать с собой в сибирский поход.

— Холодно становится, — поёжился Васька, плотнее запахнув кафтан. — Скоро зима.

— Это ещё не холод, — усмехнулся Семка. — Вот когда Иртыш встанет, тогда начнется настоящая зима.

Вдруг Васька схватил товарища за рукав:

— Слышишь? Конь!

Семка прислушался. И вправду, со стороны леса донёсся цокот копыт. Одинокий всадник приближался к острогу.

— Дозор наш? — предположил Васька.

— Какой дозор, дурья башка? Все наши внутри. Да и едет один, неужто не понимаешь?

Казаки с пищалями наготове вгляделись в темноту за стенами. При лунном свете стала видна фигура всадника. Он ехал шагом, не таясь, прямо к воротам.

— Стой! — крикнул Семка. — Кто таков?

Всадник остановился в десяти саженях от ворот. Теперь его было хорошо видно. Татарин средних лет, может, чуть за сорок, с жидкой тёмной бородкой клинышком по-татарски. Одет богато, на голове — соболья шапка, сапоги из тонкой кожи с загнутыми носами. Конь под ним тоже был хорош — караковый жеребец, сильный, поджарый.

— Я приехал к Ермаку Тимофеевичу, — сказал всадник по-русски. Говорил с заметным акцентом, но понятно. — Откройте ворота.

— А ты кто таков, чтоб мы тебе ворота открыли? — крикнул Семка. — Может, ты лазутчик Кучумов?

Всадник нервно дёрнул поводья. Конь заплясал на месте. В лунном свете лицо приезжего было явственно видно: глаза беспокойно бегали, на лбу блестела испарина, хоть ночь и холодна.

— Я Якуб-бек. Я был советником хана Кучума. Теперь я хочу жить… прошу защиты. Мне нужно видеть атамана.