Во славу русскую

Глава 20

Понятовский приехал в Москву в конце сентября, после долгих дипломатических реверансов в адрес России. Он беседовал с императором, премьером и предводителем думского большинства. По окончании визита, не повлёкшего каких-либо пышных заявлений о русско-польской унии или ином участии Империи в делах бедового западного соседа, Александр Павлович Строганов собрал высший генералитет. Заседание вёл вице-премьер Анатолий Николаевич Демидов, младший брат Павла Николаевича, сравнительно молодой для столь ответственного поста, занявший его благодаря положению Демидовых в новой русской знати. Для солидности он оброс бородой, несколько располнел и внешне начал походить на усопшего брата. Внутренне их роднил купеческий расчёт — что выгодно стране.

— Как вы догадываетесь, господа, его королевское величество готов великодушно забыть вековую враждебность рода Понятовских к России взамен на военную помощь против Австрии и Пруссии, — начал Демидов, со всей доступной ему иронией выделив слово «великодушно».

Военные напряглись. Во-первых, выступление на стороне Польши повлечёт втягивание России в долгую и тяжкую бойню с двумя мощными державами. Во-вторых, не понятно, ради чего лить русскую кровь, не считая награды в виде соседской «любви» от записных русофобов.

Строганов добавил:

— Мы ответили, что можем рассмотреть нижайшую просьбу в обмен на вхождение королевства в состав России, включая земли, отбитые у Австрии и Пруссии. Король уехал в возмущении. Посему мой первый вопрос Генеральному штабу: как долго Войско Польское сдюжит удерживать германскую армию без нашей помощи?

Военный министр Чернышов ответил за штабистов.

— Ваша милость, мы полагаем, что до осенней распутицы поляки Варшаву не сдадут, а к линии от Гродно до Бреста Литовского разве что к концу зимы откатятся. Ежели вспомнить Смоленск и Бородино, паны лучше французов дрались.

— Стало быть, германцы изведут ляхов не без труда и совершенно истощившись, — подвёл черту Строганов. — Иван Фёдорович, наши тагильские сюрпризы веское слово скажут?

— Всенепременно, ваша милость! — отрапортовал Паскевич. — Коль исход войны решится в генеральной баталии — так тому и быть. Однако действия могут раскинуться на изрядные дистанции, на Польшу и Восточную Пруссию. Так что мало нам полка бронеходов с гренадёрами. Столько же построить надо и отправить их на Кёнигсберг. На случай шалостей прусского флота на Балтике для гостей сюрприз заготовлен, потаённое судно, называемое на английский манер субмариной.

Чернышёв явно не обрадовался такому повороту, всякие технические забавы он представлял делом несерьезным. Его намереньем было скорее объявить мобилизацию и побольше рекрутов набрать в кавалерию и инфантерию. Дорогие паровые игрушки он по-прежнему не жаловал. Особый снаряд против прусского флота его также не вдохновил — нет у германцев толковых кораблей, с кем там силами тягаться? Но стерпел, смолчал, когда премьер поспешил согласиться с Паскевичем, увеличивая казённый подряд на демидовских заводах.

— Опираясь на ваше мнение, господа, предложу думскому большинству объявить о поддержке ляхам в единении раздробленной Речи Посполитой. Под русским протекторатом, разумеется. С условием вхождения в Империю мы разобьём истрёпанные польской войной прусские и австрийские армии, вернём столь бездарно отданный Кёнигсберг.

На этой бравурной ноте Строганов распустил собравшихся и бросился принимать меры, дабы Россия к началу войны подошла во всеоружии.

Сведенья о России приходили ко мне только из газет. Создавать там некую агентуру-резидентуру для получения информации я не собирался, а от своего реального имени обратиться к кому-нибудь кроме Паскевича не мог. Князь, не желая признать, что он и только он виноват в том, что не вытащил из Англии единственного сына, окрысился и не желает сотрудничества.

Нет сомнений, Строганов меня примет и выслушает, если докажу ему, что я — это я. Напомню наши разговоры перед десантом в Крым, более никому не известные.

Но Александр не заинтересован хранить молчание. Скорее заставит меня ожить и зашевелиться, словно Каменного гостя из пушкинских «Маленьких трагедий». В будущей войне генерал с таким-то опытом весьма пригодится… Но это не входит в мои планы.

И без того очевидно: в России какие-то приготовления к войне идут. Она вплотную подступает к порогу из-за событий в Польше и образования тройственного союза Австрии, Пруссии и Англии.

Прикинув шансы, я решил: Австрия — самое слабое звено в триумвирате. С неё стоит и начать. С этой благородной целью я отправился в Вену, сохраняя прежнюю личину мещанина Трошкина. Обладая средствами, мог бы выправить себе документы любой державы, однако слишком уж приметная внешность выдаёт.

Я в стотысячный раз проклял себя за то, что мало увлекался историей, кроме периода войн с Наполеоном, где основные события знал энциклопедически. Австрию пришлось познавать практически с ноля.

Старинный город на Дунае впечатлил меня. Внешне Вена напомнила австрийского кирасира в парадном облачении — строгого, затянутого в блестящую броню традиций и консерватизма в духе Меттерниха. По сравнению с ним англичане — сплошь вольнодумцы и реформаторы. Но под кирасой пробивалась новая жизнь, и ей было тесно в габсбургской клетке. Революции во Франции и России оказали своё растлевающее влияние на консервативные устои. Вдобавок, в империи как нигде остро поднялся национальный вопрос. Коренная нация — австрийцы германских кровей — составила менее пятой доли населения. Другие народы требовали если и не отделения, то автономии, признания равных прав с потомками властителей Священной Римской Империи, прекращения онемечивания.

При всех тех проблемах Австрия внутри показалась мне улучшенным подобием Пруссии. Если через Берлин и окрестные земли можно лишь следовать, мечтая побыстрее оставить их позади, в этой стране германские строгие и скупые обычаи были разбавлены славянской лёгкостью и мадьярской лихостью, оттого жизнь приятнее и ярче, не глядя на разрастающиеся усобицы.

До польского восстания здесь и не помышляли о собственной революции, а ветер свободомыслия нежданно вылился… в музыку! В стране, где даже гвардейские лошади скакали в ногу и вываливали каштаны только по команде и высочайше утверждённого размера, вдруг зазвучал ветреный Моцарт, ему вторил Гайдн. Бетховен, оставив мрачную Пруссию, приехал в Вену, чтобы обессмертить своё имя. В Бургтеатре звучала скрипка Паганини, позже там поставили оперу «Летучий голландец» Вагнера.

Но не оперные любители выходят на баррикады. Очередная трещина на суровом гранитном лике империи появилась, когда в столице прогремело имя человека, коего Вагнер окрестил «демоном венского музыкального народного духа». Сначала в трактирах, а потом и просто на булыжных мостовых народ безудержно закружился в вальсе под мелодии Штрауса. Музыка прославила австрийскую культуру девятнадцатого века; она же предрешит закат эпохи Меттерниха.

Сделав такие выводы, я остановился в маленькой гостинице, скорее даже в трактире, под названием «У красного петуха» в венском пригороде Тури. Именно там начинал артистическую карьеру Иоганн Штраус, звучали вальсы, польки, галопы, здесь танцевали пары, соединив руки и сердца под музыку, покоряющую всю Европу.

Веселье продолжалось и теперь, только по вечерам, днём же трактир слыл довольно тихим местом, куда по приглашению «мещанина Трошкина» прибыл весьма необычный посетитель.

— Шолом, герр Трошкин.

Иссак Соломон был известен в Англии под кличкой Айки как самый знаменитый скупщик и продавец краденого. Он бежал из каторжной тюрьмы в Тасмании, но в Лондон решил не возвращаться, встретившись с еврейскими сородичами в Австрии, и чудесно вписался в местный криминальный мир. К его большому разочарованию, повторить английский успех не посчастливилось. Он довольствовался малым. Наступил шестой десяток, дети давно живут отдельно, занимаясь с виду законными гешефтами, жена продолжает отбывать срок, не вызывая, понятное дело, больше никаких романтических чувств. На пороге одинокая старость.

Надо отдать должное — с признаками неизбежного приближения к последней станции Соломон боролся хорошо. Одетый с иголочки в длиннополый зауженный редингот по новейшей моде, именуемой здесь «бидермейер», в чрезвычайно высоком цилиндре и брюках со штрипками, он походил бы на завзятого соблазнителя дам бальзаковского возраста, если бы не отвратительно длинный нос, избыточный даже для еврейского племени, и крайне неприятные глазки-буравчики, оценивающие собеседника по шкале для краденых вещей: вот бы купить подешевле, потому что ворованное, и продать подороже, как будто бы честно приобретённое. Тем не менее, он выгодно отличался от привычных до пестелевского отселения российских местечковых иудеев, в заношенных лапсердаках, чёрных ермолках, с масляными пейсами и тошнотным запахом чеснока. Европеец, туды его…

— Гутен таг, герр Соломон. Как вы знаете из моего письма, вас рекомендовали уважаемые люди из Лондона.

— Ой вей, Лондон! Мой навсегда потерянный рай. Тяжело жить старому еврею, не имея возможности съездить на могилы дорогих родственников.

— С этим я помочь не смогу. Со Скотланд-Ярдом шутки плохи. А вот немного заработать — другое дело.

— Таки говорите яснее. Немного — это сколько в фунтах стерлингов?

— Миллион. Ваша доля. Всё, что свыше — моё. Устраивает?

— Таки вы обратились по адресу, герр Трошкин.

Маленькие глаза перекупщика загорелись. Я выдержал небольшую паузу и взорвал бомбу.

— Я собираюсь ограбить крупнейший банк Вены. Вы поможете с исполнителями из местных. За это я плачу миллион из добычи.

Вижу — колеблется. Правильно. Соломон никогда не занимался подобными делами, горячие каштаны из огня для него таскали гои. Однако отказываться от такой суммы было бы не разумно. Только последний шлимазл (16) прогонит птицу удачи, посетившую старого Иссака.

(16) Горький неудачник (идиш). Как говорится, если шлимазл откроет похоронную контору, евреи перестанут умирать.

— Таки да, герр Трошкин. Я буду иметь с вами бизнес.

Конечно, я предпочёл бы иметь дело с Паскевичем и офицерами из Военного министерства. Но — не судьба. Работать буду с теми, кто не воротит от меня нос.

После нашей встречи Иссак Соломон принялся собирать сведения об австрийских банках. На сей стадии подготовки я перебрался из трактира в съёмные апартаменты ближе к центру столицы и прекратил затворничество, появляясь в опере, на скачках, а также в конторах некоторых торговых домов. Тяжеловесный дом постройки середины прошлого века имел замечательное качество — чёрный ход в проулок, где я с лицом, затянутым в маску, прямиком с порога попадал в закрытый экипаж, неприметно перемещаясь по городу и тайно встречаясь с еврейским соучастником; изредка — и с другими нужными людьми. К сожалению, слишком бурная деятельность неизбежно привлекла внимание тех, кто по роду службы призван не допускать противозаконных дел.

Однажды утром в последних числах августа я вышел из дому не таясь и был остановлен на пути к экипажу высоким офицером с красным важным лицом и закрученными вверх тонкими чёрными усами.

— Герр Трошкин? Я — гауптман Императорско-королевской жандармерии Штерн. Есть приказ срочно доставить вас к полковнику фон Шварцу.

— Польщён вниманием, герр гауптман. Полагаю, я арестован?

— Найн, — ответил жандарм, выразительности голоса с которым поспорил бы каменный истукан. Наверно, укладываясь в постель с благоверной, офицер столь же ровным уставным тоном командовал: фрау Штерн, есть приказ вам исполнить супружеский долг. — Полковник велел выказать уважение.

А не лупить прикладом по затылку — и на том спасибо, за годы османского плена пришлось привыкнуть ко всему. На сей оптимистичной ноте я забрался в полицейскую повозку. Гауптман утвердился напротив, вперив взгляд в меня немигающий взор. Видно, именно так выказывается полицейское уважение. Я его тоже разглядывал.

Форма жандармерии покроем напоминает гусарскую. Тот же короткий плащ поверх куртки-доломана, по случаю тёплого времени года наброшен на левое плечо и держится на шнурке. За этот плащ, ментик по-венгерски, Соломон и прочие венские уголовники именуют местную полицию «ментами». Надо же, это слово доживёт до XXI-го века!

Полковник походил на гауптмана только мундиром, в остальном — совершенно иной типаж, из совмещающих армейскую выправку с интеллигентными разговорами о философии и музыке. Лицо тонкое, благородное, усы аккуратно подстрижены, и бакенбарды не пытались достать до подбородка.

Под стать ему была обстановка кабинета. С одной стороны — строгая мебель, серые и коричневые тона, даже свечной канделябр на конторке без обычных завитушек, скорее как прусский зольдат по стойке «смирно». Зато на полочке томики Гегеля и Канта, в одном из них в виде закладки торчал синий уголок оперной программки. Этот штрих был призван убедить визитёра, что заместитель начальника венской жандармерии не чужд высокой культуры.

— Гутен таг! Присаживайтесь, герр Трошкин.

— Данке, герр барон. Чем обязан такому вниманию?

— О, всего лишь предосторожность, — жандарм, учтиво вставший при моём появлении, снова устроил тело в кресле, сохраняя идеально прямую спину и слегка вздёрнутый подбородок. — Дело в том, что мы собираем сведенья обо всех наиболее интересных фигурах из европейских держав. В Англии у вас чрезвычайно странная репутация, герр Трошкин. Вы приехали в Лондон, внезапно разбогатев в России, хотя самого простого мещанского происхождения. Так?

— Абсолютно верно. Батюшка и матушка — ординарные городские обыватели, — я начал понимать, откуда дует ветер.

— Стало быть, с быстро нажитыми капиталами продолжить находиться в России получилось не комильфо.

— Верно, вы исключительно проницательны, герр полковник. При Александре II случается предвзятое отношение к богатству, сколоченному в годы Пестеля.

— Из награбленного у дворян, сосланных в Сибирь?

— Отнюдь! Для этого требовалось быть приближённым к фюреру, а также, простите, носить германскую фамилию. Однако с казёнными подрядами творился тогда хаос, да изъятие пахотных угодий у землевладельцев повлекло спекуляции с землёй, в коих грех было не заработать. Не буду уверять вас в ангельской чистоте действий своих и помыслов, но разбоем на большой дороге я не промышлял.

— Допустим, — произнеся это веское слово, барон сцепил пальцы рук, образовав сдвоенный кулак, знак скрытой угрозы. — Отчего столь дурна ваша репутация в Англии? Вам приписывают убийства, шантаж, мошеннический захват судовой компании.

— При этом ничего не могут предъявить ни Скотланд-Ярду, ни суду, верно? Такова планида приезжего, обосновавшегося в Лондоне. Я скупаю фирмы, недвижимость, корабли, плачу подати наравне с самыми законопослушными подданными её величества и тем вызываю неприкрытую зависть англичан. Мало кто из них, мнящих себя повелителями планеты, достиг подобных успехов. К тому же — русский, из медвежьей страны. Полагаю, они скорее стерпели бы жида, сбежавшего из России, ибо к еврейской оборотистости привыкли. Надеюсь, в многонациональной Австрийской империи мои дела не будут омрачены местными предрассудками.

— Какие дела? — добрался до сути полковник.

— По первости — железная дорога. Гористая местность да денежные трудности после наполеоновских войн здорово задержали применение пара. Для австрийцев и мадьяр голубой Дунай — ваше всё, как и сто лет назад. Отставание от России и Англии катастрофическое, вы не находите?

— Слишком сильно сказано. Трудности — да, катастрофы в этом не усматриваю.

Как раз работаю в сём направлении, подумал я, стараясь не выплеснуть эмоции наружу. На перекошенном шрамом лице они смотрятся для непривычных людей странными.

— Интерес представляют ваши горные предприятия, а также банки. Деньги правят миром, Австрия — не исключение. Возможно, я прикуплю какой-либо банк или свой открою. Как видите, планы воистину бонапартовские.

— Завоевать нашу империю? — иронично поднял бровь Шварц.

— Не всю! Только лакомый её кусочек. А самой империи от этого будет изрядная польза.

— Хочется надеяться. Только ваши, с позволения сказать, методы, особенно если они в духе приписываемых вам в Англии, герр Трошкин, вселяют беспокойство. Вы встречались с Иссаком Соломоном?

— Вот оно что! Да, и не только с ним. Вы же понимаете, полковник, я — выходец из подлого сословия. Могу купить в Британии титул, но это дел не меняет, многие дома закрыты для чуждых и пришлых. Посему общаюсь с разными людьми, с некоторыми чрезвычайно неприятными. Однако не вижу в том ничего дурного. Соломон — завзятый мошенник и скупщик краденого, но он долго жил в Англии, понимает меня с полуслова. А у кого как не у евреев узнавать про ростовщические и прочие банковские дела?

Жандарм отстучал по столешнице дробь, напоминающую штраусовский галоп. Когда холёные пальцы остановились, он подвёл черту.

— Вы складно всё объясняете, герр Трошкин. Тем не менее, подозрения остаются, и серьёзные. А в военное время законы действуют особо сурово. Считаю своим долгом предупредить вас — остерегайтесь совершить нечто неблагоразумное. Здесь не Англия.

— И это обнадёживает, герр барон. Смею надеяться, что война с Польшей быстро окончится.

— Всенепременно! На сём не буду вас больше задерживать. Ауфидерзейн.

— Ауфидерзейн, герр полковник.

Разумеется, мы оба рассчитывали на весьма разный исход этой войны.

Ночью я подробно расспросил Соломона про полковника.

— Таки да, серьёзный мент, кость в горле.

— Неподкупен? Или дорого просит?

Еврей поёрзал на потёртом сиденье закрытой коляски. Я усвоил уже, что подобные всплески нервозности у партнёра возникали при мысли о расставании с крупными суммами.

— Не пробовали. Опасались, что цена велика. Вы же знаете, если поц в больших эполетах запросил денег, он таки ждёт эти деньги и бывает весьма расстроен без них или получив меньше.

— Вот как. Он богат?

— Не слишком. Делает карьеру ради денег.

Я задумчиво провёл пальцами по шраму на щеке.

— Пробуем английский метод. Сдам барону какого-нибудь венского грабителя и заодно предложу некоторую мзду, чтобы и дальше свистел в нужную сторону, — сказав это, заметил, что печальные еврейские глазки настороженно сверкнули в полумраке, рассеиваемом только светом, падающем с улицы из газового фонаря. — Успокойтесь, компаньон. Это я финансирую. С вас — шлимазл из местных уголовников, коего приносим в жертву.

Этот расклад Соломона устроил. На прощание он предупредил, что близ жилища «мещанина Трошкина» обнаружены жандармские филёры.

— Ничего страшного, Иссак. Пусть думают, что всё знают о моих передвижениях. Нужен способ, чтобы при необходимости сбить их со следа.

— Обеспечим, будьте покойны — не впервой.