Во славу русскую

Глава 2

Увиденное по пути вселяло и тревогу, и надежду. Да, народ вздохнул свободнее, а такие люди трудятся радостней и плодотворней, нежели подневольные. Однако порядку, коего на Руси и ранее не хватало, ещё поубавилось. Вернее сказать, порядок совсем исчез.

Под самой первопрестольной нас пытались ограбить. Может, и не придал бы казусу особого значения, но у двоих были ружья. Пуля — дура, для кого-то из нас всё могло бы и закончиться среди леса. Строганов сплоховал, замешкался, а я извлёк пару двуствольных пистолетов и выскочил наружу. С ротой егерей бил французов, числом превосходящим в разы, тут какие-то босяки посмели мне угрожать?

Конечно, они не ожидали такого. Я дважды спустил курок, без разговоров застрелив двух налётчиков с ружьями. Разряженный пистолет кинул Пахому, а сам заорал на лихих людей:

— А ну убрать бревно с дороги! Живо! Не то в каждом дырок наколочу!

Дивная штука — человеческое стадо. Только готовы были наброситься на четверых путников, распаляясь близью лёгкой добычи. А как отпор встретили — сникли, хоть и осталось разбойников дюжина против нас четырёх. Под пистолетным дулом сосну откатили, приговаривая: «не серчайте, барин, бес попутал». Потом проводили экипаж голодными глазами.

— По закону положено заявить в отделенье Общего Благочинья, — уронил Строганов, и я не понял — шутит он или говорит всерьёз.

— Что же вы предлагаете, сударь! Я, действительных документов не имеющий, словно рябчиков пострелял полноправных российских граждан. Тут ста рублями не отделаемся. Пожалуй, начинаю понимать новую логику, хоть и давно на Родине не был. Лучше другое скажите: вы с Пестелем знакомы?

— Не выпало счастья, хоть письмо к нему рекомендательное имею. Убеждают меня на службу поступить. Только с каждым днём убеждаюсь — та ли в России служба, чтоб к ней стремиться?

— Это уж сами решайте. Главное, чтоб на своём месте приносить пользу, а не вред Отечеству. Подумайте ещё: то же самое место может занять мурло, подобное встреченному нами на границе под Брестом. Я, кстати, с Пестелем раз встречался. Он на Бородино отличился изрядно. Интересно, каким ныне стал? Власть меняет людей.

— Уж точно, — согласился Строганов, изучивший пачку свежих газет, прикупленных в Минске. — Вконец зачерствел, видать, коль за день две дюжины казней утвердил, сотни три душ в ссылку отправил, сплошь его друзья по Южному обчеству.

Господи, как здесь всё быстро! Гораздо скорее, чем в моей бытности. Что крайне прискорбно, в числе ссыльных я увидел полдюжины фамилий офицеров, с кем плечом к плечу воевал во французской компании…

Каких-то полгода прошло, а на дворе во всю «красный террор» или даже 1937 год! «Обострение классовой борьбы», «диктатура пролетариата», «лес рубят — щепки летят», «нет человека — нет проблемы». Правда, здесь наверняка придуманы другие лозунги.

По пути к Смоленску мы свернули в Залесье, чудесный уголок, почти не затронутый революцией. Управляющий Савелий Егорович наладил хозяйство на арендной основе после смерти графини Хрениной. Отец его, старый унтер Егорка, был жив ещё, вышел на крыльцо, шапку стянул… А потом на меня вихрем налетела Глафира, малость располневшая, но всё же хорошенькая, такая ядрёная русская бабёнка во цвете лет.

— Ваше сиятельство! Платон Сергееич! А Машенька где? И Аграфена Юрьевна?

На этот вопрос мне пришлось отвечать не единожды, поймав недоумённый взгляд Строганова: чего мне приспичило отчитываться перед дворней. Знал бы он, сколько с ними в двенадцатом в Залесье пережито…

Отдохнули мы и в баньке попарились. Я отчёты Савелия просмотрел. До десяти тысяч в урожайные годы имение приносило! Все деньги в банке, копеечка к копеечке.

Тут я малость засомневался. В начале XIX века банковская система в России пребывала в зачаточном состоянии. Устойчивость она приобрела во второй половине, но то — в романовской империи, а не в республике под командованием хера Пауля Пестеля. Но — всё одно лучше, чем имение в долгах и перезаложено, деньги украдены, в хозяйстве разруха. Савелий — молодец!

Идиллия продержалась ровно до следующего утра.

— Барин! Ба-арин!!

Принявший на пару со Строгановым после баньки, я с трудом открыл глаза.

— Пожар?

— Нет, Платон Сергеевич, из уездного Благочиния, начальник какой-то приехал. Лейтером себя именует, хозяина или управляющего требует. Я Савелия кликнула, но коль ваше сиятельство тутака… — Глафира нервно теребила фартук.

— Иду. Только не величай меня перед лейтером «сиятельством».

Обосновавшийся в гостиной в любимом кресле графини Хрениной субъект был немолод, благообразен, высок и явно славянских кровей, но чем-то неуловимо напомнил мне Швондера из «Собачьего сердца». Для полного сходства заявил:

— Я к вам, граждане, и вот по какому делу.

Далее он произнёс заученный текст, из которого следовало, что Смоленское Высшее Уездное Правление постановило ввести дополнительный налог на самые крупные и успешные землевладения. В связи вышеизложенным надобно незамедлительно внести в уездную казну нужную сумму и быть готовыми платить регулярно.

Цифру он озвучил по-русски и, чтоб я лучше понял, повторил на ломаном немецком:

— Тысяча рублей, айн таузен рубл.

— Кайн проблем, — парировал я на столь же корявом немецком, от которого Гёте (он, кстати, сейчас жив) схватился бы за голову и закричал «шайзе». Или промолчал бы, всё же культурный человек. — Только объясните мне, отчего не изволите исполнять циркуляр от 26 апреля?

— Какой-такой циркуляр? — насупился лейтер.

— О льготах героям войны 1812 года. Позор! Вы, служащий Смоленского Высшего Уездного Правления, не слышали о столь важном циркуляре?! — я сделал вид, что переполнен возмущением. — Так знайте, перед вами…

Перечень моих боевых наград с формулировкой, за что именно они получены, звучит внушительно. Завершил его я невинным вопросом:

— А вы где изволили служить в двенадцатом, гражданин лейтер?

— По интендантской части, гражданин генерал. Виноват-с. Учтём. Не извольте беспокоиться.

Он ретировался, не приняв даже приглашение откушать с нами чаю, я надеялся в неформальной обстановке подробнее рассмотреть насекомое отряда «чиновникус вульгарис», а Савелий, подслушавший наш короткий диалог, после ухода Швондера начал просить: покажите да покажите текст того циркуляра.

Наивная простота! Циркуляр я выдумал во время разговора. Но если лейтер даже захочет ознакомиться с тем циркуляром и обнаружит его отсутствие, столоначальники этого… как его… Смоленского Высшего Уездного Правления, кажется — так его назвали, соберутся и начнут рассуждать: запрашивать ли у московских лейтеров дубликат документа, сознавшись, что просрали оригинал? Скорее всего, не сознаются.

На пути в Москву, обдумывая ситуацию, я предложил Строганову: давай к Пестелю вместе пойдём. Мой спутник не возражал. Более того, предложил и там держаться вместе, остановившись у его московской родни, державшей большой особняк в Замоскворечье. Там большому дормезу и четвёрке лошадей место обязательно найдётся.

В Москве мы подали прошение на высочайшее имя гражданина Пестеля о личной аудиенции. Строганов приложил к нему рекомендательное письмо, а я упомянул военное братство — оба были под пулями на Бородинском поле, оба отличились. Я, конечно, больше, но, само собой, на то не напирал.

Мой товарищ по путешествию из Варшавы, всё более становившийся близким другом, ввёл меня в московский свет, где имел куда больше связей. Мои придворные знакомства, завязанные в год войны и в следующий год, изрядно подрастерялись. Кто уехал в провинцию из Санкт-Петербурга ещё до переноса столицы в Москву, кто попал в опалу при республиканских властях и предпочёл не мозолить глаза. Кто в Сибири, а кто уже и в земле…

Строганов, знатный и богатый холостяк, а графское достоинство по-прежнему ценилось, несмотря на официальный запрет сословных отличий, был вхож в любые гостиные, куда ввёл и меня. Светская жизнь мне показалась несколько сумбурной. Питерская знать буквально сидела на чемоданах, не зная, состоится ли обещанный переезд в Нижний Новгород, переименованный во Владимир, али проще назад вернуться. Чтоб не путать с прежним, новую столицу перекрестили в «Нижний Владимир». Москвичи смотрели на питерских с хорошо знакомым по моей прежней жизни выраженьем на лице «понаехали».

Меня грела мысль, что снова, как и в двенадцатом году, встречусь с людьми-легендами. В расцвете сил Пушкин, уже родился Лермонтов… В Париже я сумел отыскать Жозефа Ньепса и выкупил его «гелиограф», то есть первый фотоаппарат образца 1822 года, Ньепс себе ещё сделает, а также набрал реактивов. Конечно, вряд ли смогу уболтать Александра Сергеевича при его неугомонном характере отсидеть недвижимо часов шесть — восемь, такова длительность экспозиции у сего чуда техники. Но — чем чёрт не шутит.

Пока мы развлекались, а я получил небывалый успех у самых усидчивых дам, осчастливленных первыми в России фотопортретами, крутились шестерёнки государственного механизма. С небывалой оперативностью — всего через неделю — вождь всея Руси пригласил нас на аудиенцию.

Четырнадцать лет назад, переступая порог Зимнего в ожидании встречи с Александром I, я имел сложившееся представление о самодержце. Осведомлённый о заговоре с убийством своего отца, тот палец о палец не стукнул, чтоб предотвратить покушение и с благодарностью принял корону из окровавленных гвардейских рук. Вздумав поиграть в солдатики, обрёк русскую армию на тяжелейшее поражение под Аустерлицем. Но преодолел сомнения и провёл правильные решения в 1812 году, вернул из опалы Кутузова, что во многом определило крушение Наполеона. В этой реальности — с моей скромной помощью.

Пестель же был для меня человеком-загадкой. В той жизни пересидел восстание на Сенатской в Украине, находился под арестом. Его Союз Спасения и «Русская Правда» стали достоянием историков много позже и на развитие событий не повлияли никак. Здесь же его вынесло наверх. А то, что он успел натворить, ни малейшей приязни не вызывало.

В день визита мы описали полукруг у Кремля и выехали к воротам Спасской башни. В двенадцатом, попав сюда пленником, я мало что разглядел, больше помнилось из прежней жизни. Помимо воли глаза искали мавзолей с неупокоенным бренным телом другого всероссийского вождя. По понятной причине ничего подобного не нашлось. Зато сама Красная площадь была очищена от торговых рядов и тем самым приобрела сходство с двойником из XXI века. Разумеется, о чистке распорядилось уже нынешнее Верховное Правление, как рассказали мне новые московские знакомые, при империи торговые точки возродились здесь первыми, стоило только последнему французу покинуть разграбленный город.

Внутри Большого Кремлёвского дворца было гораздо скромнее, чем в Зимнем. Строганов отметил: гарнизонная солдатня здесь выглядит лучше, чем пограничные мартышки, хоть до имперской лейб-гвардии Романовых как до Луны. Пока мы шагали по коридорам, большей частию — довольно пустынным, я шепнул ему:

— Видишь? Твои знакомцы не соврали. Не хватает людей у Верховного Правления и Благочиний. Не бегут сюда с поклоном устраиваться на тёплое местечко.

— Я тоже не горю желанием, — согласился экс-граф. — Любопытство разбирает, однако. Вот думаю, не может всё так плохо быть. У толкового человека на любом месте выйдет дело, надобно только усилия приложить. А коль у них с людьми скудно, берут на начальственные посты всяких посредственных ничто… — в этот момент мы поравнялись с очередным столоначальником весьма непритязательного вида, и Строганов торопливо поправился. — Недостаточно сведущих людей. Или жадных, беспринципных.

— Ты — не такой.

— Зря иронизируете, Платон Сергееич. Да — я иного сорта. Честь Строгановых не уроню, куда бы меня судьба не забросила.

Судьба? При чём тут она… Мы сами бросились ей навстречу. Никто же не тянул нас в гости к Пестелю.

Он меня сразу узнал, едва мы переступили порог его кабинета, бывшего генерал-губернаторского и очень консервативного — с тяжёлой мебелью, тяжёлыми шторами. Новшеством был только огромный конный портрет обитателя кабинета.

— Гутен таг, Платон! Иди же ко мне. С Бородина тебя не видел. Меня как ранили, унесли, не про всех с тех пор знаю, кто уцелел, а кто… В моём полку половина осталась. И все бы полегли, если бы не твой отчаянный кунштюк на фланге. Фантастиш! Ты — настоящий герой, майн камрад.

Он полез обниматься с истинно республиканской непосредственностью, потом рассеянно кивнул Строганову.

— Ком цу мир! Проходите, не чинитесь, камрады. Присаживайтесь в кресла ближе к столу, прикажу чаю принести.

На мой непредвзятый взгляд, за время, с войны минувшее, Пестель изрядно подурнел, лицо расплылось, волосы съехали назад, приоткрыв белёсый череп. Ранее чисто брившийся, он отпустил короткие жёсткие усики. Сальная щётка под носом его не молодила, да и мужественности не добавила.

Дабы казаться ближе к простому, «чёрному» люду, народный вождь выдумал особый мундир — чёрного цвета, но с серебристыми эполетами и аксельбантами. Главный революционер оставил на виду имперские регалии за Отечественную войну, пришпилив их к угольно-тёмному сукну, да прибавил к ним парочку новых республиканских, с коими грудной иконостас нового государя казался солиднее и значительнее.

Взгляд остался живым, горящим. В нём прибавился неприятный лихорадочный блеск. Спокойный ранее, Павел Иванович резко жестикулировал, часто вскакивал, начинал суетно носиться от окна к двери, будто сжигаемый неуёмным внутренним пламенем.

Говорил он, как и жил — дёргано, отрывисто, втыкая русские слова в немецкую речь и наоборот. Пестель витийствовал подолгу и пустопрожно, затем возвращался к практическим мыслям.

— Прискорбно, камрады, рядом со мной разумных и толковых людей не осталось. Все они — Муравьёв-Апостол, Рылеев, Бестужев, Каховский, Одоевский — больше к власти рвались, а не о народе думали. Пришлось их… Душа кровью обливается.

— Другого выбора не было, Павел Иванович, — неискренне заметил Строганов.

— Да. Да! Или они, или Россия. Кого мог — пощадил. Урал, Сибирь, власть окрепнет — верну окаянных. Пусть его. Но не сейчас. Так что — беда у меня… Довериться некому.

— А Кюхельбекеры? — осторожно ввернул я, чтобы поддержать разговор.

— Господи, что с них взять. Младший — куда ни шло, оставил его на Балтийском флоте. Касательно Вильгельма… Знаешь, как лицеисты его звали? Кюхля!

— Точно, — вставил Строганов. — О нём эпиграмму рассказывали. Сейчас… Вот! Дай Бог памяти…

Пестель расхохотался.

— Точно! Я тоже вспомнил. Сей стих в юности Александр Пушкин сочинил, входит в моду такой поэт. Кюхля, про эпиграмму прослышав, вызвал Пушкина на дуэль. Пистолеты им зарядили клюквой. Представь, он и клюквой попасть не сумел! С пяти шагов! Потом его Ермолов выгнал с Кавказа. И я обречён с такими дело иметь. А что поделать? Надо хоть кого-то из героев революции во власти держать.

Пушкин про однокашников много писал. Жаль, я далеко не все фамилии помню. Только одна на ум пришла.

— Если про лицеистов… Павел Иванович, мне рассказывали про некого «дьячка Мордана». Или Модеста Корфа. Математика, финансы — по его части.

— Превосходно, Платон! Вижу, сама судьба тебя привела. Только вот Модест — такой же германец, как и я. Лишь единственный министр остался с прежних времён…

— Русский?

— Увы, мои друзья, это — Карл фон Нессельроде. Негоже выходит — Верховное Правление сплошь из немцев состоит, пусть и обрусевших. Мне надо в приближённые русского, верного, без камня за пазухой. Чтоб народ видел — коренная нация в правительстве есть. Платон Сергеевич, что скажете?

— Вы мне место в правительстве предлагаете? Польщён, право слово! — я лихорадочно искал вежливую причину для отказа. Таковая нашлась быстро. — Вот только не титульной нации моё происхождение. Известно, что я — внебрачный сын ляшского князя Друцкого-Озерецкого. Нации польской роду литовского, как говорят в белорусских губерниях. А что императором Александром произведён в графья…

— То в Республике скорее грех, нежели благо, — перебил Пестель. — Ладно, вам в какой-то коллегии место попроще найду. А вы, Александр Павлович?

— Столбовой русский дворянин, граф. Бывший, конечно.

— Зер гут! Стало быть, Александр, мне вы нужны во власти. Рекомендательное письмо я читал, справки о вас навёл.

— За высокую честь благодарствую. Только неожиданно весьма.

Пестель подбежал к креслу, на котором сидел Строганов, ухватился руками за подлокотники и низко наклонил потное усатое лицо.

— Будете главой Коллегии Государственного Благочиния (3)! Фюрером над Бенкендорфом, Дибичем и прочими старшими ляйтерами. (4) А заодно и над другими присматривать. Осилишь, я верю. А то мне и страной, и К.Г.Б. одновременно править — сил больше нет. Помоги!

(3). Учреждение Государственного Благочиния в качестве министерства силовых структур предусмотрено в «Русской правде» Павла Пестеля. По структуре ГБ из «Русской Правды» получилось весьма похожим на Главное управление имперской безопасности III Рейха (Reichssicherheitshauptamt), включавшее и обычную полицию (Kripo), и политическую (Gestapo). Здесь и далее сохранены реальные наименования правительственных организаций, как они названы в «Русской правде».

(4). Führer (фюрер) — большой начальник, leiter (ляйтер) тоже начальник, рангом пожиже фюрера, но крупнее нежели zugführer (цугфюрер).

Строганов умоляюще глянул в мою сторону, надеясь на поддержку. Наступил ожидаемый момент — соглашаться ли на службу в сомнительном учреждении, где намерен вершить благие дела. Или, по крайней мере, принести меньше вреда, чем какой-то недалёкий, но честолюбивый клерк, умственные способности которого при империи не дали бы подняться выше коллежского регистратора.

Я пожал плечами. Это твой выбор, ты взрослый уже. Видел же, что мне сподручнее было отказаться.

— Согласен! — Строганов выпалил, как в воду бросился.

— Славно, — заключил Пестель. — Завтра же и приступайте. А вы, Платон Сергеевич, что думаете делать?

— Проведу ещё какое-то время в Белокаменной, потом имение своё навещу, оно под Нижним Владимиром. А там и вы к нам нагрянете, со Строгановым.

Мои слова послужили очередным пинком в бок усатого лысеющего мячика, тот снова заскакал по кабинету в тоске от того, что провалился его перенос столицы в более «народный» город.

— Задача, камрады, совсем не из лёгких. Переезд довершить не удалось пока. Да и республику в глубинке не так привечают, как в Санкт-Петербурге и Москве, где Благочиние утихомирило бузотёров. Вот, что, дорогой мой Платон Сергеевич, герой вы наш. А совершите ещё один подвиг во славу русскую, будьте представителем Верховного Правления на Волге!

Ого, как я удачно зашёл… Это же — всё равно, что мандат ВЧК за подписью Феликса Дзержинского. С ним любой Швондер, что смоленский, что поволжский, мне не страшен, этих «комиссаров в пыльных шлемах» смогу послать подальше и без хлеба.

— Почту за честь.

— Сказать вынужден сразу, ассигнований на новую должность не выделено пока. Вы как-нибудь сами, гут?

Раз сам товарищ Дзержинский выдал тебе маузер, товарищ чекист, неужели ещё зарплата нужна?! Я встал и поклонился, прижав пятерню к сердцу.

В качестве жеста особого расположения хер Пестель изволил проводить нас до двери.

— Данке, Платон Сергеевич! Мои двери для вас всегда открыты. Ауфвидерзейн, камрады.

Внутри дормеза, вдали от любопытных ушей, Строганов с иронией отметил:

— Обещанного чаю он нам не дал. Какие другие обещания канут в лету? Ох… то ли я затеял… Но обратного пути нет.

Есть. Только предыдущий путь нужно пройти до конца. Или хотя бы до развилки. Скоро поймёт.