КЭЙТЛИН Р. КИРНАН Аммонитовая скрипка (баллада убийства № 4)

Если бы он когда-нибудь решился записать эту историю, то не знал бы, с чего начать. Потому что история получилась бы слишком запутанной, перегруженной невероятными событиями, противоречиями и махинациями, и читатели просто отвернутся, не в силах сдержать скептицизм. Но он никогда не станет это писать, потому что он не поэт и не писатель, ему не справиться даже со статьей для «желтой» прессы. Он коллекционер. Или, как он любит себя называть, Собиратель. Называть себя Коллекционером с большой буквы он не решался, поскольку и ему была присуща скромность, а в мире наверняка были те, кто гораздо лучше его. Мужчины и женщины, тени забывчивого и вечно занятого мира, который узнаёт о своих фантомах лишь тогда, когда тот или другой ошибается и появляется во вспышках аппаратуры в тюремной камере. Вот тогда люди таращатся, возможно, даже с ужасом в пустых влажных глазах, но вскоре опять забывают. Они ведь заняты, у них есть жизнь, которую нужно прожить, работа, на которой нужно появляться пять дней в неделю, счета, которые нужно оплатить, личные кошмары; в их мире просто не хватает времени для фантомов.

Он жил в маленьком доме, в маленьком городе на берегу моря, потому что только рядом с морем Собирателю удавалось, пусть ненадолго, обрести покой. Даже его коллекции не могли создать полного, завершенного спокойствия, которое охватывало его там, где только волны плескались о гранитные скалы, где соленый туман наполнял его легкие опиумным паром. Будь море женщиной, он бы любил ее. Иногда он даже представлял море в виде дикой и прекрасной женщины в сине-зеленом наряде, с ракушками и песком по подолу. В ее серых глазах таился ураган, в голосе звучал одинокий звон колоколов на буях, крики чаек и шум декабрьского ветра, разбивающегося о прибрежные скалы. Но, думал он, если бы море было женщиной и его любовницей, он должен был бы завладеть ею, потому что коллекционер должен владеть всем тем, что любит, чтобы никто другой никогда не мог это заполучить. Сокровища нужно собирать и прятать от слепого мира, который неспособен воспринять свои фантомы. А завладев ею, он ее потеряет и никогда больше не испытает покоя, который способна подарить только она.

У него, как у собирателя, было две страсти. Он знал, что обычно людям достаточно и одной, и никогда не считал, что это делает их хуже. И все же, сколько он себя помнил, два увлечения шли с ним по жизни, дарили одинаковое удовольствие, и он не видел смысла отказываться от одного ради другого. Зачем, если он может наслаждаться двумя коллекциями и уделять им равное количество внимания. Он думал о своих пристрастиях, как о двух любовницах, ни одна из которых не могла полностью пленить его полигамное сердце. Как и море, которое не было его любовницей, но постоянно спасало, страсти понимали, кто он, что он такое и почему он такой, какой есть. Окажись он перед необходимостью пожертвовать одной страстью ради другой, подобное понимание стало бы невозможным. Первой страстью была обширная коллекция аммонитов, собранных на сколах морских скал и в пустынях половины земного шара. Второй были девушки, которых он убивал. Он их душил, всегда душил, потому что именно так убивает море, а море действительно убивает, и он приносил этих девушек в жертву морю, почитая праматерь мира.

Море было первым Коллекционером.

Ему никогда не приходилось объяснять свою коллекцию асфиксий, убийство девушек не очень часто является предметом коллекционирования, да и коллекция его была тайной. Но он довольно часто сталкивался с необходимостью рассказывать об аммонитах тем, кто считал себя коллекционером. Аммониты не были секретом, хотя и встречались нечасто. Рассказывать о них было практически нечего. Достаточно было сказать, что это моллюски, подкласс головоногих, родственники осьминогов, каракатиц и кальмаров, но отличаются от них наружной раковиной как единственный сохранившийся родственный вид, наутилус помпилиус. Можно было добавить, что аммониты вымерли в конце мелового периода одновременно с динозаврами, и что первая найденная окаменелость относится к девонскому периоду, но тогда пришлось бы объяснять, что такое меловой и девонский периоды. Обычно, когда ему задавали вопрос «Что такое аммонит?», он просто менял тему. Он скрывал свою коллекцию, предпочитая говорить только о геометрии древних греков или о том, как он приехал на Золотую Дугу. Аммониты, насколько он знал, довольно часто встречались в этой местности, наряду с множеством других ископаемых, но этой темы он тоже предпочитал не касаться в разговорах. Иногда он говорил о рогах Амона, египетского бога, или, если ему сильно надоедали вопросами, а он был не в настроении, ограничивался описанием аммонитов из Книги Мормона, о том, как они приняли Бога и познали мир. Он не был мормоном, конечно же, поскольку служил лишь одному божеству — морю, дарующему покой и уединение в те времена, когда он больше не мог выносить человеческого шума в голове или шумного человечества в целом.

В это туманное зимнее утро он вернулся в свой маленький дом после долгой прогулки по любимому пляжу. Ему нужно было очистить сознание. Он сделал себе чашку горячего чая «Зингер ред», добавил несколько капель меда и устроился в комнате, где на дубовых досках и в застекленных шкафах хранились лучшие экземпляры его коллекции аммонитов. Аммониты притягивали взгляд изысканными изгибами спиралей, борозд редких, неправильных форм, тысячами хрупких известняковых укрытий, которые под воздействием времени и геохимии превратились в обычный кремний или пирит или же пережили более сложную трансформацию. Он сидел за столом, пил любимый чай и время от времени заглядывался на особо любимые экземпляры — этот из Южной Дакоты, тот с берега Волги, а вот эти прибыли к нему из Уитби. А затем его взгляд возвращался к столу, на котором лежал открытый скрипичный футляр. Алый шелк покрывал последний и, возможно, самый ценный из всех экземпляров его коллекции, чудо, которое нельзя было найти ни в одной галерее. Это был последний «камешек» в тот мост, который свяжет его коллекции, не смешивая, но соединяя их.

«Краеугольный камень, — подумал он. — Да, ты станешь краеугольным камнем». Но он знал, что скрипка была чем-то большим и должна была послужить цели, превосходящей простое объединение двух его страстей. Это будет инструмент, медиатор и связующее звено пьесы, открывающей самую суть коллекционирования. Скрипка прибыла только сегодня, была доставлена специальным курьером от бельгийского скрипичного мастера, которому коллекционер, скрепя сердце, доверил ее создание.

— Она должна быть исполнена в точности по моей инструкции, сказал он несколько месяцев назад, когда прилетел в Хоттон, чтобы лично доставить особые материалы для создания инструмента. — Ни в коем случае не искажайте моих требований.

— Хорошо, — ответил ему мастер. — Я понимаю. Я отлично вас понимаю.

Человек, которому он доверился, бельгийский скрипичный мастер, не только не задавал лишних вопросов и не пытался выспросить, зачем такие сложности с инструментом, но и знал кое-что об аммонитах.

— Никаких заменителей, — твердо сказал коллекционер, повторяя это, на всякий случай, уже десятый раз.

— Никаких заменителей и поддельных материалов, — ответил мастер.

— А днище должно быть…

— Я понял, — снова заверил его мастер. — У меня есть эскизы, я буду тщательно следовать вашим инструкциям.

— Колки…

— Будут в точности такими, как мы с вами договорились.

После этого коллекционер заплатил мастеру половину стоимости инструмента, вторую половину обещав отдать после доставки, и шестичасовым утренним рейсом вылетел обратно в Новую Англию. Ему оставалось только ждать, что скрипичных дел мастер на самом деле справится с заданием. На самом деле — как человек, чьи разум, сердце и многочисленные внутренние демоны находились в состоянии постоянной войны — коллекционер втайне даже желал, чтобы мастер сделал ошибку, проигнорировал самые важные детали инструкций или чтобы скрипка была выполнена идеально, но потерялась при доставке, нарушив его планы. То, что задумал совершить коллекционер, было грандиозно, и он, всегда считавший себя собранным и разумным человеком, прекрасно осознавал последствия своих действий. И знал, что его ждет, если его планы станут известны кому-нибудь из обычных людей, которые понятия не имели об океане и о его потребностях. Обычный человек не видит даже фантомов из плоти и крови, хотя проходит мимо них при свете дня. Что для него древняя дань богине, которая три с лишним миллиона лет назад породила весь этот мир в процессе сложнейших хитросплетений эволюции.

Но мастер не ошибся, и винить его можно было лишь в четком соблюдении правил своего искусства и желаний клиента. Так или иначе, инструмент, который заказывал коллекционер, был готов и поблескивал перед ним в свете выставочных шкафов. Верхняя дека была сделана из ели. В дерево мастер вставил четыре маленьких аммонита — xipheroceras из юрского периода, найденных на побережье Дорсета в Лиме, Реджис — два вмонтированы сверху, два снизу. Коллекционер сам нашел эти аммониты много лет назад и с тех пор не видел более совершенного и хорошо сохранившегося образца ни на одном аукционе. Нижняя дека по традиции была выполнена из клена, грифовая накладка — из черного дерева. Головкой скрипке служил пятый аммонит, идеальная логарифмическая спираль, куда более совершенная, по мнению коллекционера, чем все, что можно вырезать из дерева. Пять аммонитов на скрипке, по его замыслу, являлись вершинами пентакля. Мастер использовал клен для днища и обечаек, но когда коллекционер перевернул инструмент, на него взглянуло изображение, тщательно скопированное с его же эскиза — большой осьминог, морской дьявол из множества легенд, переплетающий щупальца затейливым узором.

Колки и кобылка, подбородник и мостик были выточены из кости, которую коллекционер привез мастеру. На первый взгляд эта кость ничем не отличалась от слоновьих или моржовых бивней, или же, к примеру, от зубов кашалота. Помимо кости Собиратель привез высушенные кишки для пяти струн, а когда мастер возразил, что обычные стальные струны будут надежнее, эти же не выдержат испытания временем и игрой, он проговорился, что на инструменте будут играть только один раз, поэтому надежность и долговечность его не заботят. Для смычка он привез пряди волос, якобы из хвоста мерина, чудного серого животного чистейших кровей из Кентукки. Он даже заказал особую канифоль, из сока алеппской сосны, которую передал мастеру из рук в руки.

И вот, четыре долгих месяца спустя, коллекционер вознагражден за все свои усилия; к добру или к худу, но различие между настоящим инструментом и его эскизами было лишь в одном — скрипка была прекраснее, чем он представлял.

Он допил чай, помедлил, чтобы слизнуть с тонких губ оттенки вкуса гибискуса и розовых лепестков, меда и лимонника. Затем закрыл футляр и выписал последний чек бельгийскому мастеру. Коллекционер вложил чек в конверт с адресом магазина на Рю де Центр в Хоттоне. Чек отправится вместе с утренней почтой, оплатой за газ, телефон и электричество, а также письмом, написанным от руки на открытке с запахом сирени. Открытка предназначалась скрипачке из Бруклина. Закончив со счетами, коллекционер устроился за столом в галерее, положив руку на футляр. Он мечтательно улыбался, его глаза сияли при виде замечательных вещей, которые ему удалось собрать в одном месте, и от осознания того, что эти вещи принадлежат ему и никогда не окажутся в чужих руках.


Скрипачка тоже не написала бы этой истории. Слова тяжело ей давались. Иногда ей казалось, что она даже мыслит не словами, а исключительно нотами. Открытку с запахом сирени она перечитала несколько раз, а затем сделала все так, как предлагал текст, потому что иного выхода просто не видела. Она купила билет и на следующий день уже сидела в поезде, который шел через Коннектикут, Род-Айленд и Массачусетс до маленького городка на скалистом берегу моря. Она никогда не любила море, оно казалось ей отвратительной, неразрешимой загадкой, мало чем отличающейся от смерти. Скрипачка не переносила вкуса рыбы, лобстеров, кальмаров, даже запах океана казался ей отвратительным, напоминал вонь канализации. Ей часто снилось, что она тонет и мелкие подводные твари с глазами черными, как ночь, поднимаются к ней из бездны, чтобы утащить за собой в темные долины покрытого илом дна или к руинам древних затонувших городов. Но это были только сны, они не могли причинить настоящего вреда. К тому же она прожила достаточно, чтобы знать: в мире есть вещи и пострашнее моря.

У железнодорожной станции она взяла такси, которое покатило мимо города, через извилистую речку, вьющуюся между заброшенных доков и пустых складов, а затем к маленькому дому, окрашенному в канареечный цвет. Адрес дома совпадал с адресом на открытке, которая пахла сиренью, поэтому она расплатилась с водителем и вышла.

Остановившись на дорожке, скрипачка рассматривала желтый дом, который начал ее тревожить. А может, тревогу вызывал желтый цвет, которого вокруг было слишком много. Подступали сумерки, и скрипачка вздрогнула, жалея, что не надела кардиган под пальто, но тут над крыльцом зажегся свет и появился мужчина, машущий ей рукой.

«Это он прислал мне открытку, — подумала она. — Это он хочет, чтобы я для него сыграла». Скрипачке почему-то казалось, что пригласивший ее мужчина будет гораздо моложе и не таким толстым. Этот же выглядел как Капитан Кенгуру. Он махал ей рукой и улыбался. Она пожалела, что отпустила такси и не может вернуться на станцию, пожалела, что ей нужны деньги от этого толстяка из желтого дома, пожалела, что у нее не хватило здравого смысла остаться в родном городе. «Ты все еще можешь развернуться и уйти, — напомнила она себе. — Ничто не мешает тебе просто развернуться и зашагать прочь, не оборачиваясь, забыв навсегда об этой глупой затее».

Возможно, это было правдой, а возможно, не было, но скрипачка не могла себе позволить проверить это на практике. Она задолжала за квартиру за несколько месяцев, работа шла не очень хорошо, учеников и возможностей подработать оставалось все меньше. Поэтому скрипачка кивнула и помахала в ответ тому, кто попросил ее приехать без скрипки, потому что хочет послушать ее игру на определенном инструменте, который он недавно привез с собой из Европы.

— Заходите. Вы, наверное, замерзли, — сказал толстяк, и скрипачка попыталась не думать о море за спиной, о желтом цвете, от которого ей казалось, что она тонет в расплавленном масле, и о том, что ее встретил мужчина, пишущий письма от руки на открытках с запахом сирени.


Коллекционер заварил чайничек «Зингер ред», который скрипачка предпочитала пить без меда, и поставил на стол маффины с маком, принесенные утром из городской кондитерской.

Скрипачка сидела напротив, за столом в кабинете со стендами его коллекции, пила чай, отщипывала кусочки маффина и притворялась, что ей интересны рассказы о важности полового диморфизма как различия между видами аммонитов. Раковины самок были крупнее, палеонтологи называют их макроконхами. У самцов раковины обычно меньше, микроконхи, и не следует принимать размер за доказательство принадлежности к разным видам. Он говорил о Parapuzosia Bradyi, самом большом из найденных аммонитов и самом крупном экземпляре своей коллекции. Диаметр раковины был более четырех с половиной футов.

— Они все прекрасны, — сказала скрипачка.

Она не хотела говорить ему о том, что ненавидит море и все, что вышло из моря, и что от мысли о том, что в этих чудесных раковинах когда-то обитали скользкие твари со щупальцами, ее бросает в дрожь. Она просто пила чай, улыбалась и кивала в подходящих местах, а когда мужчина спросил, может ли он называть ее Эллен, сказала, что да, конечно.

— Это не будет слишком фамильярно с моей стороны?

— Ну что вы, — ответила она, очарованная его манерами, которые заставляли задуматься, кто он: гей или просто одинокий пожилой мужчина со странностями, живущий в желтом доме и беседующий только со своей коллекцией старых камней. — Это же мое имя. Меня зовут Эллен.

— Я бы не хотел вас оскорбить, позволив себе излишнюю вольность, на которую не имею права, — сказал коллекционер, убирая китайский фарфор и оставшиеся крошки. А затем спросил, не желает ли она взглянуть на скрипку.

— Если вы готовы мне ее показать.

— Я не хочу вас торопить. Если желаете, мы можем еще побеседовать.

И тогда скрипачка объяснила ему, что никогда не любила бесед, ей сложно давались слова и речь в целом, поэтому она порой подозревала, что лучше всего у нее получается общаться при помощи музыки.

— Иногда мне кажется, что мелодия говорит со мной, — виновато произнесла она, потому что привыкла извиняться, если ей казалось, что она делает что-то не так.

Но коллекционер улыбнулся, а затем мягко рассмеялся, постучав себя по носу указательным пальцем.

— Я искренне считаю, что речь и язык, какими бы они ни были, едины. Музыкальные фразы, песни птиц, изменение цвета у флюоресцентных кальмаров, какая разница? Я предпочитаю общаться, а не пререкаться. — Он открыл один из ящиков стола маленьким ключом из желтой меди и достал футляр с бельгийской скрипкой.

— Если слова не приходят к вам, когда вы их зовете, то, прошу, поговорите со мной с помощью этого. — Он расстегнул замки и открыл футляр, чтобы скрипачка могла видеть спрятанный внутри инструмент.

— О боже! — ахнула она и забыла о неприятных ощущениях и неловкости, глядя на аммонитовое чудо. — Я никогда ничего подобного не видела. Никогда. Она прекрасна. Нет, она более чем прекрасна.

— Так вы сыграете на ней?

— А можно ее коснуться?

— Как же вы сможете играть, не прикасаясь к ней?

Эллен осторожно вынула скрипку из футляра — так некоторые люди касаются младенцев, держат вазу эпохи Мин или бутыль с нитроглицерином, так коллекционер брал в руки редчайшие и хрупкие аммониты с подставки или подушки.

Эта скрипка оказалась тяжелее всех тех, на которых ей доводилось играть. Скорее всего, из-за камней, которые мастер вставил в корпус. Эллен подумала о том, как эти пять древних камней могут повлиять на звук, как они исказят голос скрипки.

— На ней никогда не играл никто, кроме ее создателя, хотя его мы можем не считать. Вы, моя дорогая, станете первой.

Она чуть не спросила, за что ей такая честь, ведь за ту плату, что он предложил, можно было пригласить любого исполнителя, и любой талант согласился бы приехать в этот маленький желтый домик. Кто-то более известный, достигший большего, чем она, кто-то, кому не нужно учить студентов, чтобы заплатить за квартиру, мог бы заинтересоваться предложением приехать в маленький город у моря и сыграть для толстяка на дивной скрипке. Но Эллен подумала, что подобный вопрос может прозвучать слишком грубо, и чуть не извинилась за слова, которых не произнесла.

А затем, словно прочитав ее мысли, так что извинение могло бы быть уместным, коллекционер пожал плечами, промокнул носовым платком уголки рта и сказал:

— Наше мироздание — невероятно сложный механизм. Иногда нужно смотреть очень внимательно, чтобы хотя бы частично осознать, как та или иная вещь может быть связана с остальными. К примеру, ваша сестра…

— Моя сестра?

Эллен настолько изумилась, что смогла отвести взгляд от аммонитовой скрипки и взглянуть в лучащиеся дружелюбием глаза коллекционера. В животе скрипачки завязался холодный узел, руки начало покалывать, по шее побежали мурашки. Весь набор штампов, которые используют в книгах для описания страха, она испытала одновременно. Скрипка в руках вдруг показалась грязной и опасной. Эллен хотелось поскорее вернуть ее в футляр.

— Что вы знаете о моей сестре?

Коллекционер покраснел и опустил глаза, скрестив руки перед собой и опираясь ими на стол. Он начал запинаться, и, похоже, со словами он управлялся не лучше, чем она сама.

— Что вы знаете о моей сестре? — снова спросила Эллен. — Как вы о ней узнали?

Коллекционер нахмурился и нервно облизал губы.

— Простите, — сказал он. — С моей стороны это было вопиющей бестактностью. Я не должен был касаться этой темы.

— Как вы узнали о моей сестре?

— Но ведь это же не тайна? — Он позволил своему взгляду скользнуть по рукам, по столешнице и наконец посмотрел ей в лицо. — Я читаю газеты. Телевизор я, правда, не смотрю, но в новостях о ней наверняка передавали. Она была убита…

— Этого никто не знает. Никто ничего не знает наверняка. Она исчезла. — Последнее слово скрипачка буквально прошипела сквозь зубы.

— Она исчезла уже давно, — ответил коллекционер чуть смелее, начиная понимать, что не слишком переигрывает.

— Но они не знали, что ее убили. А вы это знаете. Ее тела так и не нашли.

Эллен решила, что слишком много говорит, и уставилась на скрипку толстяка. Несколько минут назад она считала эту скрипку прекрасной, сейчас же чувствовала, что держит гротескную пародию на скрипку. Похоже на горгулью, подумалось ей, на дешевый фарс, на чью-то злую, больную шутку. Ей захотелось вымыть руки.

— Простите меня, — сказал коллекционер, и в его голосе прозвучало искреннее раскаяние. Обитатель желтого домика на морском берегу никогда еще не был так убедителен. — Я живу один. Я забываюсь и произношу вслух то, что не стоило произносить. Прошу, Эллен, сыграйте мне. Вы проделали долгий путь, и мне бы очень хотелось услышать вашу игру. Будет ужасно жаль, если несколько неосторожных слов лишат меня этого удовольствия. Я восхищаюсь вашим искусством…

— Никто не восхищается моим искусством, — ответила она, размышляя, сколько времени понадобится такси, чтобы вернуть ее на другую сторону грязной реки, за пустые ряды складов и доков, и сколько ей придется ждать обратного поезда до Нью-Йорка. — Я до сих пор не понимаю, как вы меня нашли?

Коллекционер ждал этой возможности и тут же просветлел, наклонившись к ней через стол.

— Я расскажу вам, и вы сразу успокоитесь. Я видел, как вы играли на открытии галереи в Манхэттене, вы и ваша сестра.

Это было около года назад. В галерее на Мерсер-стрит. Она называлась… как же она называлась, вертится на кончике языка…

— Айкон, — почти шепотом ответила Эллен. — Галерея называлась Айкон.

— Да, да, именно. Благодарю вас. Я еще подумал, какое смешное название, мне никогда не нравилась игра слов. В тот раз галерея выставляла работы французского художника, Альберта Перро, и, должен признаться, работы эти показались мне просто ужасными. Но меня очаровала ваша игра. Я позвонил в галерею, и они были так добры, что сказали мне, как с вами связаться.

— Мне тоже не понравились те картины. В тот день мы с сестрой последний раз играли вместе, — сказала Эллен, прижимая палец к аммониту, заменявшему скрипке головку.

— Я этого не знал. Простите, Эллен. Я не хотел всколыхнуть плохие воспоминания.

— Это не плохое воспоминание, — сказала она, желая, чтобы все было так просто, и потянулась за смычком, который остался в футляре на шелковой подкладке цвета гранатового дерева.

— Простите, — повторил коллекционер, убеждаясь, что исправил ошибку и не спугнул ее. Теперь все пройдет так, как и было запланировано. — Я лишь хотел снова услышать, как вы играете.

— Скрипку нужно настроить, — произнесла Эллен, которая действительно проделала долгий путь, нуждалась в деньгах и больше не видела ничего странного в словах толстяка.

— Конечно. Я пойду в кухню. И заварю еще чайничек чаю, а вы позовете меня, когда будете готовы.

— Мне нужен камертон. — Эллен не заметила в этом доме пианино. — Если у вас есть метроном с тюнером…

Коллекционер быстро вынул камертон из ящика стола и послал его по столешнице в сторону скрипачки. Она поблагодарила и осталась одна в комнате с высокими стеклянными шкафами, полными окаменелых ракушек.

«Я сыграю для него, — думает скрипачка. — Я буду играть на его скрипке, пить его чай и улыбаться, а потом он заплатит мне за потраченное время и неудобства. Я вернусь в город и завтра или послезавтра буду рада, что не сбежала. Завтра или послезавтра мне покажется смешным этот страх перед грустным стариком, который живет в уродливом желтом доме и собирает камни».

— Я буду, — произнесла она вслух. — Именно так все и произойдет.


Позже он приносит ей шаткий старый пюпитр, который, похоже, пережил не один век школьных выступлений, и садится за стол, попивая свежий чай. А она сидит в пересечении света, льющегося из шкафов с его коллекцией. Он просит сыграть Паганини, Концерт для скрипки с оркестром № 3, ми мажор. Она бы предпочла что-то более современное — Гореки или Филиппа Гласса, то, что могла бы воспроизвести по памяти, — но у него есть ноты, это его скрипка, и именно он подписывает чек.

— Сейчас? — спрашивает она, и он кивает.

— Да, пожалуйста. — Он салютует ей чашкой чая.

И Эллен берет скрипку, устраивает ее на левом плече, прижимает подбородком и некоторое время читает ноты, прежде чем начать. Introduzione, allegro marziale. Интересно, думает она, он хочет услышать все три части или устанет раньше и остановит ее? Скрипачка делает глубокий вдох и начинает играть.


Со своего места за столом коллекционер, закрыв глаза, внимает голосу скрипки. Он жмурится и вспоминает такую же зимнюю ночь, случившуюся почти год назад, но для него все было, словно вчера, настолько живыми были воспоминания. Его коллекция асфиксий была разнообразна, но пополнялась реже, чем другая. Он не мог бы назвать дат и времени приобретения аммонитов, но мозг коллекционера хранил даты асфиксий с точностью до минуты. Их было шестнадцать, шестнадцать за двадцать один год, и с ночи, когда он добавил к коллекции последний экземпляр, прошел почти год. Возможно, подумал он, стоило дождаться годовщины, но когда из Бельгии прибыла посылка, энтузиазм и нетерпение сыграли решающую роль. Подписывая открытку для скрипачки, он написал «при первой же возможности» и дважды подчеркнул слово «первой».

И вот она перед ним, и аммонитовая скрипка поет ему Паганини так же четко и чисто, как пели динамики в машине в ту ночь, почти год назад, и его сердце бьется так же быстро, так же сильно, повинуясь ярким воспоминаниям, от которых захватывает дух.

«Пусть это не заканчивается! — молит он море, которое всегда слышало его молитвы и всегда отвечало на них. — Позволь этому длиться вечно».

Он сжимает кулаки, и короткие ногти впиваются в кожу. Он прикусывает губу и чувствует на языке кровь, несколько капель жизни, почти неотличимые по составу от морской воды.

«По крайней мере я сделал идеальную вещь, — говорит он себе, себе и морю, и аммонитам, и душам тех, кого он задушил. — Столько лет, столько усилий и денег, но я наконец добился совершенства». И тогда он снова открывает глаза и выдвигает средний ящик стола, чтобы достать оттуда пистолет, когда-то принадлежавший его отцу, рыбаку из Глочестера, который никогда ничего не коллекционировал.


Ее пальцы танцуют по струнам на грифе, и Эллен на несколько минут теряется в переплетении гармоник, прижимает две струны одновременно, чувствует вибрации скрипки. И тогда к ней приходит магия — истинная магия — ее искусства. Только сейчас Эллен может ощутить ее в полной мере. Она позволяет себе отвлечься от пюпитра и нот, потому что ей больше не нужны подсказки, музыка идет изнутри, жжет кончики пальцев. Она могла бы сама написать эти ноты, с такой легкостью и уверенностью музыка течет через нее в скрипку. Это экстаз, это опустошение, это рев и грохот тысячи эмоций одновременно. До этой ночи она никогда не испытывала ничего подобного. Странная скрипка больше не кажется непривычно тяжелой, она почти невесома.

«Возможно, ее и нет, этой скрипки, — думает Эллен. — Возможно, скрипки не было никогда и музыку создают в воздухе только мои руки».

«Речь и язык, какими бы они ни были, едины», — сказал толстяк, и теперь ее словами стали звуки. Нет, не словами, чем-то более точным, чем неуклюжие звуки, порожденные ее языком, зубами, губами и небом. Звуки стали ее речью, как и должно было быть. Ее душа говорила с миром, а миру оставалось только слушать.

Эллен закрыла глаза. Ей больше не нужно было смотреть, чтобы увидеть переход от ноты к ноте, и поначалу лишь уютная темнота царила за веками.

«Пусть это не заканчивается! — думает, но не молится она, разве что это молитва самой себе, ведь скрипачка никогда не нуждалась в богах. — Пожалуйста, пусть это длится вечно. Пусть никогда не заканчивается, и мне не придется прекращать игру, пусть больше не будет тишины или шума человеческих мыслей и разговоров».

— Это возможно, Эллен, — шепчет ее сестра, но шепчет не в ухо, а откуда-то из концерта Паганини или из самой аммонитовой скрипки. — Я бы хотела подарить тебе вечность. Я подарю тебе ее, если подарок окажется мне по силам.

И тогда Эллен видит, или слышит, или просто понимает, что этот язык, ее язык, который одновременно и речь, отнял у сестры толстый человек, сжав руки на ее горле. Ее сестра умерла где-то у моря, и рядом с ней не было никого, кроме убийцы. Эллен едва не перестала играть, когда поняла это.

«Нет», — прошептала ей сестра, и это слово оказалось взрывом созвучий. Эллен не прекратила играть и не открыла глаз, глядя на то, как ее сестра медленно умирает.

Музыка стала тайфуном, несущимся над скалистыми берегами, сметающим гравий и песок, и Эллен позволила ей яриться и кружить, глядя, как толстый человечек отрезает ее сестре четыре пальца и часть бедренной кости, как состригает ее пепельные волосы, как вырезает жир из ее грудей, как забирает часть ее кишечника — все это и пять окаменелостей с английского пляжа нужны ему, чтобы создать инструмент, на котором она сейчас играет. По щекам Эллен катятся слезы, но она играет на скрипке, которая была ее сестрой, и не открывает глаз.

Единственный выстрел громом прокатывается по комнате. Шкафы дрожат, несколько аммонитов падают с подставок и разбиваются о дерево, стекло или другие спиральные раковины.

И вот тогда Эллен открывает глаза.

Музыка затихает, смычок выскальзывает из ее пальцев и падает на пол у ее ног.

— Нет, — говорит она, — пожалуйста, пусть это не заканчивается.

Но выстрел и концерт все еще звучат у нее в ушах, и она не слышит собственных слов.

Вот и все, — шепчет ее сестра, и ее шепот громче, чем выстрел самоубийцы, мягче, чем зимняя ночь. — Я показала тебе, и теперь этого больше нет.

Коллекционер по-прежнему за столом, но теперь он слегка осел на стуле, его голова запрокинулась назад, словно он что-то увидел на потолке. Кровь заполняет его рот и стекает на пол.

Этого больше нет.

И когда Эллен перестала плакать и поняла, что сестра уже не заговорит с ней, храня свои секреты и все, что было показано, она подняла упавший смычок и подошла к столу. Скрипачка вернула аммонитовую скрипку в футляр. Нет, она не отдала ее полиции, которую вызвала, не рассказала о том, что это толстяк дал ей скрипку. Она заберет скрипку с собой в Бруклин, а в другой комнате желтого дома полиция найдет достаточно, им не понадобится скрипка, сделанная из тела ее сестры.

Коллекционер тщательно подписал все три книги, переплетенные в красную кожу, аккуратно внес в них все имена, адреса и места. Скрипачка никогда не напишет эту историю, слова всегда сложно ей давались, поэтому история, как и скрипка, всегда будет принадлежать только ей.

Загрузка...