Вилла Гутенбрунн

Два года спустя

Теперь она принадлежала сыну того, кто сражался с её прежним хозяином и победил. Это было правильно: она должна принадлежать победителю — с тех самых пор, как получила клеймо с буквой «Z» и россыпью мелких звёздочек, обрамляющих букву, словно ореол.

Потом было много поединков — о нет, не настоящих, это были всего лишь тренировочные бои, и пусть на них так же бешено звенели клинки, раздавались крики и угрозы, слышалось хриплое дыхание, бойцы иногда падали от усталости — всё же в те минуты лезвия не ломались, их не обагряла кровь. Это были уроки фехтования, необходимые и нужные, захватывающие и изнурительные… Она любила наблюдать за ними, бесстрастно отмечала про себя, насколько её нынешний хозяин сильнее или слабее противников. Его успехи были налицо — возможно, он скоро станет весьма хорошим фехтовальщиком. Она выжидала.

В один из дней новый хозяин подошёл к ней особо торжественно и заговорил. Она внимала спокойно; молодой голос хозяина был звонок и наивен, и то, что он говорил, было тоже наивно. Вероятно, она рассмеялась бы, если б умела смеяться. Затем он прикоснулся к ней — благоговейно и бережно. И они отправились в путь, чтобы осуществить его смешную глупую затею; и, хотя она не могла возмущаться, всё же была уверена, что он потратил бы собственные силы с большей пользой, если бы упражнялся это время в фехтовальном зале.

Они пришли к какому-то лесному озеру, недалеко от имения хозяина. Шла ранняя весна, и лёд почти сошёл, вода же была студёной до дрожи; она поняла это, когда хозяин содрогнулся, тронув воду рукой. И всё же не передумал: он начал решительно раздеваться и снял не только плащ, кафтан, кюлоты и чулки, но даже и шляпу. Потом, дрожащий от холода, он взял её в руки и вошёл в эту ледяную воду — и затем прошептал несколько слов и с силой провёл лезвием по запястью… Кровь обагрила клинок; она почувствовала знакомый, уже давно пережитый огонь, что охватил её сейчас целиком и полностью. Ей чудилось, что лезвие зазвенело, завибрировало, задрожало — так подействовала свежая кровь, — и тут же нынешний хозяин, не выпуская её из рук, с головой окунулся в воду.

Контраст горячей крови и ледяной воды оказался настолько разителен, что, казалось, она сейчас с хрустом разлетится на тысячу осколков, точно хрустальная ваза, которой хватили о камень.

* * *

Он вынырнул, тяжело дыша; его била дрожь, зубы неистово стучали. Неверными шагами он побрёл к берегу, поминутно оскальзываясь и едва передвигая ноги, когда с берега раздался знакомый сердитый голос:

— Павел Алексеич, барин! Да можно ли так, а?

Сильные руки подхватили его — мокрого, дрожащего — и выволокли на берег.

— Прокофий… — с трудом выговорил Павел Алексеевич. — Ну, кто тебя звал? Я сам должен был… Должен…

— Должен, как же, — сердито ворчал слуга. — Вот кабы утопли здесь али замёрзли насмерть, что я маменьке вашей скажу?!

Прокофий мигом сорвал с себя рубаху и принялся растирать ставшего синевато-бледным Павла Алексеевича, затем помог ему одеться, да ещё закутал в собственную телогрейку. Затем он заставил молодого барина бежать домой бегом, дабы тот согрелся поскорее — и они припустили наперегонки, точно мальчишки, с гиканьем прыгая через кочки. Под ногами выступала вода, в сапогах хлюпало, и Павел Алексеевич деланно смеялся… Шпага, которую Прокофий взял у него из рук и помог вложить в ножны, больно била по худым ногам — хозяин не обращал внимания. Он хотел сделать это, и он сделал. Никто из современников давно не верит в обеты: это был удел рыцарей, древних королей, монахов и менестрелей. А вот он дал обет сегодня: перед самим собой и оружием, которое было обагрено кровью врага и его собственной кровью.

А враг ещё жив.

* * *

В доме было тепло, пахло ладаном, лампадным маслом, горели свечи перед иконами: шёл Великий пост. Павел Алексеевич хотел было пройти к себе, пока никто ничего не заметил — однако его окликнул негромкий ласковый голос:

— Павлуша, ты? Зайди ко мне, друг мой.

Павел Алексеевич стиснул зубы, поправил шпагу — он сейчас был не в настроении говорить с батюшкой, но пришлось повиноваться. Он прошёл к комнату, пожелал отцу доброго утра и поцеловал у него руку.

— Ты куда это уходил спозаранку? — полюбопытствовал батюшка.

— Да так… Гулял неподалёку. Позвольте, папаша, я зайду к вам позже, maestro Palazzollo, должно быть, уже ждёт.

Отец кивнул; рядом с ним на поставце стоял стакан с чаем. Отец протянул руку, попытавшись привстать в кресле, но не смог даже двинуться с места, и на лице его отразилось страдание: он всё ещё не привык к своей беспомощности. Кое-как он опёрся о подлокотник и всё же ухватил стакан — неловко, с трудом… Несколько капель горячего чаю выплеснулось ему на руку. Отец выругался сквозь зубы, откинулся на спинку кресла, шумно отхлебнул и улыбнулся Павлуше как ни в чём не бывало.

Сердце Павла Алексеевича сжималось от сострадания, но он знал: батюшка не терпит непрошеной помощи, это было бы для него унижением. С тех пор, как случилась та злополучная дуэль, после которой отец оказался прикованным к креслу, он требовал никогда не помогать и не услуживать ему в мелочах. «Пусть я не встаю с кресел, — кричал он на домашних, — но и висеть колодою на ваших руках не намерен!» Он даже одеваться пытался сам, но, к счастью, вскоре разрешил верному Прокофию умывать и одевать себя. Более никто из слуг и домочадцев к сему священнодействию не допускался.

Павлуша с детства помнил отца как человека отважного, деятельного, брызжущего силой и здоровьем. Но два года назад произошла дуэль, которая разделила жизнь отца на до и после. Павел не отваживался вообразить, что чувствует отец, при его характере будучи беспомощным. Отец не хотел рассказывать о дуэли, никогда не вспоминал того, по чьей милости оказался в таком состоянии. Павел Алексеевич сам, пятнадцатилетним отроком, за спиной отца отважился разузнавать и расспрашивать — и вскоре узнал имя того, кого он теперь ненавидел больше всего. Того, из-за кого их дом погрузился в уныние, матушка по целым дням молилась и ходила с заплаканными глазами, а отец стискивал зубы и изо всех сил притворялся прежним: энергичным, бодрым, весёлым.

А их враг был ещё жив, и он наслаждался жизнью.

* * *

— Perfetto, signore Paolo! Andiamo avanti! Tienе la spada dolcemente, ma forte… (1) — маэстро улыбался, он был необыкновенно доволен усердием и успехами своего ученика. — Benissimo, signore!(2)

Защита, ответная атака, укол, отбить, выпад, шаг назад… И так каждый день, в течение этих двух лет. Батюшка с матушкой не знали, почему он так рьяно занимается фехтованием, — они полагали, что Павлуша, подобно своему отцу, влюблён в благородное искусство боя на шпагах. Но Павел Алексеевич считал дни и часы, когда его мастерство наконец-то позволит ему вызвать того человека, врага его батюшки, их врага. Он упражнялся с маэстро, затем отрабатывал уколы и удары сам, а ещё несколько раз в неделю нарочно ходил к другу отца, у которого было четверо взрослых сыновей. Они устраивали учебные поединки между собой, и Павел Алексеевич по праву считался сильнейшим. Но ни одной живой душе он не решался открыть свою тайну — ведь официально дуэль была честной, это признали секунданты. Но ведь батюшка выиграл тот бой! Павел Алексеевич знал это точно; шпага — прекрасная, надёжная, изящная, с клеймом «Z» — принадлежала противнику отца, и досталась тому как победителю. Значит, враг, по милости которого батюшка теперь не ходит, вероятно, провёл какой-то подлый, нечестный приём… Недаром же он учился фехтованию в заморских странах, сражался со шведами и с турками. Павлуша понимал, что вряд ли выстоит против такого противника, но отомстить за отца — его сыновний долг! И он наконец-то дал обет отомстить, поклялся на этой самой шпаге, окропив её ледяной водой и собственной кровью; в каком-то рыцарском романе Павел Алексеевич вычитал, что так надо сделать, если произносишь настоящую клятву, а не пустые слова.

Он прикрыл глаза, вспоминая: это было ровно два года назад, раннею весною, когда снег только начинал подтаивать, и холодное солнце то и дело проигрывало морозу. Ровно два года назад на рассвете кто-то громко и нетерпеливо постучал в ворота; выскочили слуги, мать и тётушка. Друг отца и, по совместительству, секундант поддерживал батюшку в седле, а верный Прокофий закричал на растерявшихся слуг: «Лекаря, скорее, остолопы!» Кто-то кинулся за лекарем, кто-то побежал за водою и корпией… Батюшка был ранен в руку, и рана не казалась опасной для жизни, — но он был бледен от боли и не шевелился. Его уложили в постель; подоспел лекарь, назначил перевязки и, успокоив встревоженных родных, отбыл восвояси. Рана быстро зажила; однако отец не встал ни через день, ни через неделю… Маменька и тётя полагали, что на отца, верно, навели порчу или проклятье; в доме затеплилась лампадки перед образами, запахло ладаном. Немало молебнов о здравии было заказано, немало молитв прочитано, но тщетно: отец не поправлялся. Павлуша раз двадцать собирался спросить батюшку об обстоятельствах роковой дуэли — и каждый раз, когда отец с деланной весёлостию расспрашивал его о занятиях, друзьях, давал советы или же рассказывал различные случаи своей юности — Павел просто не мог заговорить на эту тему, заставить отца снова переживать тот день.

Что же, пусть. Он справится сам.

— Ripete ancore, signore!.. Bravо!(3) — воскликнул маэстро. — Вы сегодня просто превзошли себя!

Сегодня будет тому ровно два года — и сегодня он исполнит свою клятву.

* * *

В зале ресторации играла музыка и носилась туда-сюда прислуга: вечер был в самом разгаре. Павел Алексеевич вошёл, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания; ему стоило немалых трудов ускользнуть незамеченным от бдительного ока Прокофия — тот, разузнав о его намерениях, разумеется, захотел бы помешать. Павел бросил половому монету и попросил проводить его за стол к господину Н., если тот присутствует нынче в зале. Слуга понимающе поклонился.

Благодаря ли многолетней ненависти или по другой причине, но Павлуша вовсе не так представлял себе смертельного врага. Ему казалось, господин Н. должен быть отвратителен наружностью, неряшлив, с злобно-хитрым выражением лица, красными, жирными щеками и бегающими глазками. Однако сидящий за столом человек имел благородные и даже красивые черты, крупный породистый нос, высокий лоб. Человек этот был бледен и хорошо сложён; когда Павел приблизился к нему, он привстал и вежливо поклонился.

— Прошу вас, сударь, — произнёс он, указывая на стул.

Павел Алексеевич поклонился в ответ.

— Я к вам писал, и благодарю, что откликнулись на мою просьбу. Однако же, сударь, любезное и дружеское общение меж нами неуместно, — отчеканил он. — Я сын господина К., — называя имя батюшки, Павел внимательно следил за реакцией собеседника.

Тот, к его удивлению, остался невозмутим.

— Так… Чем могу служить?

— Вы не понимаете? Мне не хотелось быть грубым — но если, сударь, вы и далее будете делать вид, что не ведаете, о чём речь, — я сочту, что у вас либо слишком короткая память, либо ваша репутация храбреца сильно приукрашена.

Господин Н. поднял брови и посмотрел Павлуше прямо в глаза.

— Не хотели быть грубым, однако тут же наговорили незнакомому человеку оскорблений. Вы пришли затеять ссору? Теряюсь в догадках, зачем вам это, уж не на спор ли?

— Вы смеётесь! — с негодованием воскликнул Павел. — Считаете меня вздорным мальчишкой? Так вот, я и вправду пришёл бросить вам вызов — вместо папеньки, который уже не может за себя постоять… благодаря вам.

— Вот оно что, — задумчиво произнёс Н. — А вам который год, позвольте узнать?

— Только что исполнилось семнадцать… Но это не имеет отношения к делу!

— Семнадцать, — пробормотал Н. — А ведёте себя, точно отрок, начитавшийся романов про рыцарей. Ну за что, скажите на милость, вы собираетесь мстить? За царапину, полученную вашим батюшкой два года назад?

— Прекратите! — крикнул Павел Алексеевич. — Вы не только трус, но ещё и лжец! У вас была честная дуэль, и отец победил, — но после вы нанесли ему предательский удар, из-за которого он больше не может ходить…

— Что? — удивился господин Н. — Кто наговорил вам всей этой чепухи, дорогой мальчик? Какой такой удар?

И в тот же миг лицо его обожгла пощёчина… Вокруг раздались выкрики, подбежал перепуганный хозяин. Господин Н. вскочил, отшвырнув стул, — однако Павел Алексеевич был уже на ногах и торжествующе улыбался.

— Теперь уж не отвертитесь, сударь! Я к вашим услугам, — и он положил руку на эфес шпаги. Н. сощурил на него глаза, в которых блеснул нехороший огонёк.

— Извольте обождать, — он кивнул кому-то в зале, подзывая к себе.

Павел Алексеевич отвернулся: ему всё равно было, кого там Н. возьмёт секундантами — сам он, направляясь на встречу с врагом, даже и не подумал о таких пустяках. Главное, он достиг цели: бросил вызов, как подобает настоящему мужчине. Пусть его противник сильнее, это всё равно — он не отступит ни на шаг и не станет просить пощады. Павлуше было весело воображать настоящую дуэль и себя в роли героя; он даже на секунду представил, что будет ранен, что его, быть может, привезут домой, поддерживая в седле. Как тогда батюшку…

Павлуша вздрогнул. Отец устоял против врага на дуэли, но враг исподтишка отомстил ему. А из-за чего, собственно, произошла та дуэль? Кто первым бросил вызов? Он едва удержался, чтобы не спросить про это у Н., — однако негоже было вести беседы с этим бесчестным человеком. И ещё он первый раз помыслил: а ведь его могут и убить! Что станется тогда с матушкой и отцом?! Не зря ли он всё это затеял? Мысли закружились хороводом: он не чувствовал подлинного страха, не мог по-настоящему представить, что его убьют или серьёзно ранят, — и, одновременно, умом понимал, что так может случиться, да что там — скорее всего, именно так и будет.

* * *

Павлуша плохо помнил, как Н. в сопровождении двух своих знакомцев вышел во двор; как подъехала коляска, в которую уселся он, Павел, с одним из секундантов — и их куда-то повезли… Как вслед карете раздавался шум, вопли; будто знакомый голос что-то кричал, но что именно — он не смог разобрать.

Они очутились в парке, безлюдном в этот час. Завывал ветер, под ногами хлюпал тающий снег. По сторонам аллеи горели масляные фонари, их неверный свет плясал и мешался с тенью. Кто-то что-то говорил о примирении, благоразумии; Павел не слушал и ждал только, когда они перестанут говорить.

«К бою!» — услышал Павлуша будто сквозь сон. Он выхватил шпагу; она показалась ему тяжелее обычного, точно была каменной, а не стальной…

* * *

Наконец-то, наконец настоящий бой! Внутри неё все дрожало и стонало в ожидании. Молодой хозяин, этот пылкий наивный мальчишка бросил вызов её прежнему, настоящему хозяину. Вот сейчас случится то, чего она ждала два года. Она наконец-то вернётся к тому, по чьему приказу её выковали и поставили клеймо.

Тогда, два года назад, произошла эта глупая дуэль. Её хозяин, господин Н., играл в карты с К. — храбрым и сильным, но вздорным человеком. Ссора вспыхнула по глупости: К. обвинил её хозяина в мошенничестве… Разумеется, Н. никому такого бы не спустил — он немедленно бросил вызов. Господин К. же, щеголяя своим мастерством фехтовальщика, поставил условие: если только он, К., сумеет не позже пяти выпадов выбить из рук противника шпагу — отныне он будет ею владеть. Оба были слегка пьяны от шампанского, однако К. бахвалился не зря: Н. сумел поранить ему правую руку у локтя, но К. с помощью ловкого финта легко обезоружил Н. — шпага отлетела на десять шагов. Господин Н. побледнел от огорчения, но возражать не мог. Легко раненый К. забрал шпагу себе, вскочил на коня и пустил его с места в галоп, желая победоносно промчаться мимо невредимого, но поверженного врага. И надо же было такому случиться: его английский жеребец поскользнулся на оледеневшей дороге и рухнул. Ноги господина К., оказались погребены под тяжестью конской туши — его секунданты вместе с верным Прокофием бросились на помощь. Господин Н., мгновение помедлив, присоединился к ним. Общими усилиями К. освободили: он был бледен, сжимал зубы и тряс головой.

— Спину больно, — ответил он на тревожные расспросы друзей. — Ног не чувствую…

Друг господина К., не дожидаясь, пока раздобудут карету, посадил К. на лошадь и помчал к дому в сопровождении Прокофия. Больше господин К. и господин Н. не виделись.

И сейчас все её стальное существо торжествовало! Сын господина К., её новый хозяин поклялся покарать предателя за беспомощность своего отца — поклялся на собственной крови, не зная о том, что виноваты отцовская лихость и бахвальство, противник же, напротив, старался помочь!

И на протяжении поединка, когда сталкивались клинки и с них дождем летели искры, она ждала — ждала справедливой крови, ждала, что руки настоящего хозяина скоро коснутся её… Она сражалась против новой рапиры хозяина, но знала: это ненадолго.

Сын господина К. сегодня должен был умереть.

* * *

Павел Алексеевич тщился продержаться хотя бы немного: он точно не был равным противнику — однако ему претила мысль о том, что тот захочет его пощадить.

Рука немела, он видел, как шпага Н. описывает сверкающие зигзаги вокруг его груди. Павлуша перестал нападать и старался теперь лишь защищаться, дабы сберечь немного сил, — сам не зная, для чего.

Сбоку от них раздался какой-то шум; но Павлу Алексеевичу было не до того… Шпага была тяжелой, норовила выскользнуть из руки, ноги деревенели, с каждым выпадом подниматься становилось всё сложнее…

— Стой! Не замайте его! Ах, барин, барин! — прокричал знакомый голос совсем рядом, и верный старый Прокофий бросился между Павлушей и противником… Тот вздрогнул, но не успел отвести руку — его клинок вонзился Прокофию в грудь…

* * *

— Ох, благодарствуйте, ваша милость, — говорил Прокофий господину Н., пока тот быстро и умело перевязывал его. — И прощения просим, ежели что не так… Да вот я виноват, не доглядел за барином молодым. Что бы мне, дурню старому, догадаться, что у него на уме было…

— Ничего, старик, не казнись. И рана, слава Богу, не опасна, и барин твой цел, — грубовато, но участливо отвечал ему Н.

Павлуша сидел на рыхлом снегу, тупо глядя прямо перед собой; после поединка он был в каком-то оцепенении. Даже когда один из секундантов подошёл осведомиться, не ранен ли он случаем, — Павлуша лишь безучастно покачал головою.

— Вы уж простите барина-то молодого, ваша милость, — говорил тем временем Прокофий. — Батюшка-то ихний про тот случай дома ничего не сказывали. Чай, совестно им было правду говорить — так, чтобы сынок не узнал, что дуэль честная была, а они сами с коня упали, лихостью своею хвастались. Вот Павел Алексеич и вбили в свою головушку… — дальше старик перешёл на шепот.

Павел не слушал их, он следил за синицею, прыгавшей с ветки на ветку. Что теперь будет с его честью, его мечтою прийти к папеньке и сказать: «Я отомстил за вас»? Из-за него чуть не погиб верный слуга; дуэль же кончилась ничем.

— Господин К.! — послышался голос Н. Он подошёл, глядя на него с необъяснимой приветливостью. — Надеюсь, сударь, вы не держите на меня зла, — и вашему почтенному батюшке я желаю скорейшего исцеления.

Павел вяло поклонился.

— Возьмите, сударь, вашу шпагу, — произнес он. — Это прекрасный клинок, но я его недостоин.

Н. покачал головой.

— Я буду признателен, если вы оставите её себе на память, — он протянул Павлуше руку. — Вы храбрый и честный юноша, я бы гордился таким сыном. А теперь помогите вашему Прокофию сесть на коня, да везите поосторожнее. А по дороге попросите его рассказать вам кое-что занимательное. И тогда, возможно, наша следующая встреча выйдет более дружеской.

Господин Н. подмигнул Прокофию и помог Павлу Алексеевичу подсадить его на лошадь.

***

1) Превосходно, синьор Паоло! Продолжаем! Держите шпагу мягко, но крепко…

2) Прекрасно, синьор!

3) Повторите ещё раз, синьор!..Браво!