Вилла Гутенбрунн

Островитянка

Один из пассажиров, похоже, умирал… Его брат, юноша лет пятнадцати, бессменно сидел рядом уже двое суток, не отлучаясь ни на миг; он, казалось, не замечал ничего вокруг, его сознание сосредоточилось на осунувшемся лице больного, его хриплом дыхании и ледяных руках.

Капитан брига «Жар-птица» в который раз подумал, как ему не посчастливилось связаться с этими юнцами. Вот только захочешь доброе дело сделать, да ещё и денежку получить — и на тебе! Капитан Василевский тяжело вздохнул, представив хлопоты, каковые ему теперь предстоят из-за собственной доброты.

— Что же он, как? — вполголоса осведомился капитан у судового лекаря.

Лекарь покачал головой и показал глазами на младшего. Тот глядел прямо перед собой невидящими глазами и сжимал руку умирающего, точно боялся, что тот испустит дух сразу, как их пальцы разомкнутся. Капитан понял, что дело совсем плохо, кивнул лекарю и вышел из тесной каюты.

* * *

Братья взошли на борт «Жар-птицы» в Кронштадте; старшего звали Алексеем, младший же на вопрос об имени испуганно отвёл глаза, точно затруднялся с ответом, щёки его залил румянец. Алексей отрекомендовал его Матвеем, своим младшим единокровным братом, и объяснил, что им во что бы то ни стало нужно попасть в Стокгольм и как можно скорее… Платить был готов золотом и объявил, что им с братом достаточно одной крохотной каютки. Капитан второго ранга Василевский ответил согласием, если пассажиры удовлетворятся пищей, привычной для неприхотливых гардемаринов.

На «Жар-птице» совершалось практическое плавание, часть экипажа состояла из гардемаринов Морского корпуса, преимущественно выпускников, и нескольких кадетов-юнг. Капитан Василевский с помощником собирались провести бриг по русским портам, да ещё зайти в Стокгольм и Копенгаген, так что, казалось бы: нет ничего проще, чем взять на борт двух юношей, по виду образованных, хорошего происхождения, готовых щедро заплатить.

Переход по Балтийскому морю длился долго; первые дни братья держались особняком, ни с кем не говорили и почти не показывались на палубе. Но вскоре Алексею, как видно, наскучило сидеть взаперти — он начал выходить, наблюдать за работой моряков, частенько заговаривал с ними… Притом о себе и брате Алексей рассказал не много: они-де круглые сироты, воспитывались в Петербурге, получили после смерти отца неплохое наследство; теперь же решили посмотреть мир и направляются в Швецию к папашиному старому другу… Всё это не вполне вязалось с тем неуверенным и даже умоляющим тоном, когда Алексей просил взять их на борт. Василевский заподозрил, что братьям отчего-то как можно скорее было надобно покинуть столицу, но допытываться не счёл уместным.

Младший же, Матвей, всё продолжал дичиться, появлялся наверху весьма редко, только вместе с братом, и никогда ни с кем не беседовал. Капитан Василевский относил это за счёт подростковой конфузливости; однако же странно было: как это мальчишка вовсе не интересуется мореходством? Когда же капитан заговорил с Алексеем о его брате и выразил удивление, что тот целыми днями скучает в каюте, Алексей лишь деликатно ответил, что брат ужасно застенчив, это у него с детства, и сидеть в одиночестве ему только лучше. Затем Алексей поспешил перевести разговор на другое.

И надо же такому случиться — в один из дней Алексей долго расхаживал по палубе и вдруг заявил, что ему страшно докучает роль простого пассажира и он хочет помогать команде. К этому времени он уже вполне сдружился со гардемаринами, коих был ненамного старше. Он приглядывался к работе с парусами и, наконец, попросил позволить ему взобраться на грота-рей, что исполнил довольно ловко; однако, будучи неопытным в матросском деле, Алексей не сумел удержаться на вантах. Стоило судну дать небольшой крен, как незадачливый пассажир сорвался и рухнул вниз, в холодную воду… Быстро вытащить его из воды не оказалось возможным, пришлось делать разворот бейдевинд. Алексей плавать умел, но к тому времени, как оказался на палубе, совершенно окоченел, а к вечеру свалился в жару и лихорадке.

* * *

— Н-да. История. Вишь, понесло его на чёртов рей, — пробормотал лейтенант Новосильцев. — Да ведь мы и не знаем, кто они, эти мальчишки, даже фамилии не ведаем. А ну, как…

Василевский жестом прервал его; он услышал пронзительный горестный крик и неразборчивые причитания… Вбежал лекарь.

— Всё, ваше благородие, отошёл… Мальца жаль, совсем не в себе, бедняга. Что делать-то с ним?

Матвей сидел над покойником, закрыв лицо узкими тонкими ладонями. Его короткие чёрные волосы были растрёпаны, и Василевский некстати подумал, что братья ничуть не походили друг на друга; Алексей был крепок, рыжеволос и голубоглаз, а Матвей и тонок, и смугл, и кудри тёмные… Тем временем Матвей, как видно, пытался сдержать рыдания и не мог: из его горла вырывались неестественные, тявкающие звуки, а сквозь пальцы сочились слёзы. Новосильцев участливо наклонился к нему.

— Ну-ну… У тебя, малый, из родни хоть кто остался? Дядька, может, какой?

Тот мотнул головой, не отнимая рук, а когда Новосильцев ободряюще похлопал его по плечу, отпрянул, точно от огня.

— Оставьте его пока, — проговорил Василевский. — Пусть в себя придёт.

Лекарь принес какую-то настойку и принялся уговаривать Матвея выпить, однако же тот сидел, забравшись с ногами на узкую койку, сжавшись в комок, и по-прежнему закрывал руками лицо. И когда двое матросов подошли забрать мертвое тело, он лишь на секунду вскинул голову: Василевский поймал тоскливый взгляд больных одичалых глаз…

* * *

Предстояло теперь решить судьбу осиротевшего мальчишки — тот, судя по всему, сделался полностью подавлен и не был способен хоть сколько-то отвечать за себя. Везти в Стокгольм в надежде, что друг отца позаботится о нём? Да полно, существует ли тот друг, как его звать и по какому адресу разыскивать? Или Матвея надобно вернуть в Петербург? Вероятно, так и следовало поступить: в столице, верно, найдутся люди, что смогут взять Матвея под опеку либо устроить в корпус — к тому же он, несомненно, из хорошей семьи и, по словам Алексея является наследником приличного состояния… Капитан Василевский порядочно утомился от всех этих передряг; кабы знать загодя, что простое практическое плавание так обернётся!

Ветер понемногу свежел, однако до сильного волнения на море было ещё далеко. За вахтою тем вечером следил лейтенант Новосильцев, так что Василевский собирался отправиться на покой. Он сделал обыкновенные записи в судовом журнале, сверил показания компаса и лага, позволил себя пару глотков горячительного и намеревался уже прикорнуть, когда над головой раздался топот ног и громкие выкрики: «Да куда ж тебя чёрт несёт, дуралей ты этакий!», «Эй, держи его!», «А, дьявол дурной, потопнет же!»

Василевский бросился наверх: несколько матросов в растерянности замерли у фальшборта; качка тем временем усиливалась.

— Что ещё?.. — рявкнул капитан.

— Юнец, ваше благородие, за борт кинулся, — ответили ему.

— Что стоите, скоты? — заорал Василевский. — Ложимся в дрейф, шлюпку на воду!

— Плывёт, вон, плывёт! — закричал кто-то. И действительно, среди уже довольно высоких волн то исчезала, то появлялась черноволосая голова…

Спустили шлюпку, которой командовал Новосильцев, — при усиливающимся ветре это было не совсем безопасно. Василевский сжимал кулаки, следя за отчаянной борьбой Матвея с волнами: мальчишка, по-видимому, решил как можно дальше отплыть от брига. Он неплохо держался на воде, однако ветер крепчал, сил же у Матвея вот-вот совсем не останется…

— Скорее бы, — твердил Василевский. — Темнеет уже, потеряют…

— Исчез, ваше благородие! — вскрикнул один из матросов. Василевский схватился за подзорную трубу… О, Господи, неужели утонул? Он двигал трубою туда-сюда, но пловца разглядеть не мог… На шлюпке тоже перестали видеть Матвея, Василевский заметил, что Новосильцев растерянно озирается по сторонам.

— Утоп, как пить дать… — произнёс кто-то рядом. — Сам видел, как под воду ушёл, да не выныривал боле — и не мудрено, при таких-то волнах.

— Вон он, всё держится, ей-Богу! — закричал матрос. Но Матвей не держался, а будто его поддерживали сами волны, бережно и осторожно. Василевский с изумлением глядел, как волны качают лёгкое тонкое тело, не давая ему идти ко дну… Василевский протёр глаза — да как же так, ведь Матвей тонул?

По знаку Новосильцева шлюпка начала заворачивать: мальчишка уже потерял силы, он перестал грести, глаза были полузакрыты… «Держись!» — кричали моряки; и когда лодка скользнула наконец к Матвею, Новосильцев с матросом ухитрились подхватить его за ослабевшие руки. Матвея втащили в шлюпку. По команде Новосильцева матросы навалились на вёсла.

* * *

Матвей ужасно замёрз, но каким-то чудом оставался в сознании. Его отнесли в каюту, чтобы поскорей переодеть в сухое платье и согреть; лекарь остался с ним. Василевский с Новосильцевым были в капитанской каюте, когда лекарь вдруг появился на пороге. На его физиономии было написано величайшее смущение; он нерешительно откашлялся, приблизился к капитану и что-то зашептал ему на ухо. Василевский выпрямился, поражённый, и схватился за голову.

— Да так ли? — воскликнул он.

— Точно так-с, — развёл руками лекарь.

Капитан в смятении взглянул на Новосильцева и приказал ему воротиться на палубу. Затем прошёлся по каюте, плеснул себе вина.

— Ещё кто знает? — обратился он к лекарю.

— Никак нет-с, я прямо к вам. Вот-с… надобно решить, как быть теперь. Со мною они и говорить не желают.

— Вот ведь история, Господи помилуй, — пробормотал Василевский и потёр лицо. В эту минуту он дорого бы дал, если бы кто-нибудь вместо него разрешил всю эту передрягу.

Когда он, осторожно постучавшись, приоткрыл дверь — то на него сразу в упор уставился сверкающий горячечный взгляд чёрных глаз. Капитан неслышно притворил дверь, покашлял, неловко поклонился.

— Итак… Я, собственно… Я, с-сударыня, как изволите видеть, мой долг требует выяснить… Вернее, обсудить… Как нам с вами дальше-то быть, уж не обессудьте… — Василевский залился румянцем, окончательно запутался в словах и тут же прибавил: — Да ведь вам, верно, отдохнуть требуется, так я, пожалуй…

Он уже повернулся к двери, но она прервала его, резко и нервно:

— Нет, подождите. Завтра ничего не изменит. Я знаю, вы вправе думать обо мне плохо — но скажу только одно: если кто-нибудь из вас попытается…

— Помилуйте, что вы! — испугался капитан. — О таком и не думайте даже… Вот обсудим, куда вас доставить… — он снова сбился, глядя, как потемнело её лицо при этих словах. Она отвернулась.

— Вы, сударыня, раз уж так вышло, соблаговолите сказать, как вас называть теперь? — чуть помедлив, спросил Василевский.

— Мариною, — ответила она, не оборачиваясь. — Мариной Тимофеевной.

— Так-с… Я, однако, выражаю вам, Марина Тимофеевна, искреннее соболезнование, и, так сказать, гибель братца вашего поставила вас и нас в ситуацию весьма щекотливую… Однако, верно, не стоит сейчас продолжать.

Марина пошевелилась, и Василевский заметил, что она так и не переменила мокрую одежду, её руки посинели от холода, она дрожала, но, казалось, не замечала этого. Капитан решительно поднялся и велел ей обтереться насухо и переодеться — а он велит лекарю принести согревающей настойки. Марина резко повернулась и снова в упор уставилась на него сверкающими чёрными глазами, точно ожидала от него грубости или непочтительности к себе. Василевскому вновь стало не по себе.

— Да, и вот что, сударыня, — произнёс он как можно более невозмутимо. — Ежели вы меня боитесь, я могу к вам вовсе не входить и никому даже к вашей двери приблизиться не дозволю. Однако соблаговолите тогда сказать, где изволите на берег сойти.

Марина долго молчала, затем жестом, полным отчаяния, запустила пальцы в короткие тёмные волосы.

— Я не знаю… Мне теперь некуда идти, — она склонила голову и, уже не скрываясь, разрыдалась.

* * *

Когда спустя час лекарь проводил её к капитану, она больше не дрожала, не плакала, но всё ещё глядела полными ужаса глазами, точно готова была снова выскочить на палубу и броситься в море… Теперь Марина была одета в строгое коричневое платье с белым воротничком и белыми манжетами; колечки чёрных волос, аккуратно зачёсанные, были всё ещё влажны.

Погода тем временем ещё более испортилась, полил дождь, а свежий ветер превратился почти что в штиль. Новосильцев приказал убрать лишние паруса, а те, что оставались, намокли и безжизненно обвисли. Василевский велел лейтенанту оставаться на палубе и пожелал спокойной вахты. Он бы с удовольствием принял вахту сам и остался бы рядом с рулевым всю ночь, да вот беда: никто, помимо капитана, не мог разрешить задачу с их загадочной пассажиркою.

Василевский подождал, не заговорит ли она первой. Сперва он хотел приказать лекарю уйти, но сообразил, что Марина будет меньше бояться, если останется с ним не наедине. Он предложил ей садиться и осведомился, как она себя чувствует.

— Позволю себе заметить: вы, как видно, барышня из благородных, и ваше семейство…

Она перебила его дрожащим голосом:

— Не из благородных, но нужды нет об этом говорить. Покойный Алексей был мне мужем, а не братом, — а больше у меня никакого семейства нет. Никого и нигде. Всех оно забрало, всех…

— Оно — что? — переспросил Василевский, гадая, уж не помутился у неё с горя рассудок.

— Море, — Марина прислушалась к равномерному стуку дождя, поскрипыванию деревянных частей судна. — Отца и мать, сестру Пелагию, мужа, всех забрало… Только меня не заберёт. Я ему говорила, я говорила Алексею, но он не верил…

Василевский вздохнул. Ну вот ещё, не хватало бред слабонервной барышни выслушивать. Стало быть, муж он ей был. Ловко же «братья» его одурачили, только вот зачем? От кого бежали из Петербурга?

Он хотел было снова заговорить о дальнейшей судьбе Марины, как вдруг почувствовал, что бриг буквально взмыл вверх на гребне волны — и сразу точно провалился в пропасть. В каюте попадала посуда, откуда-то из шкапа выкатились бутылки, сверху слышался шум, торопливые шаги, Новосильцев выкрикивал команды…

***

Наверху бушевала буря; судно подбрасывало на волнах в каком-то дьявольском танце, ветер завывал в снастях, и хлестал дождь.

— Беда, капитан! — прокричал лейтенант Новосильцев. — Шквал откуда-то налетел, в одну минуту… Одного из матросов за борт смыло, — Новосильцев держал в руке фонарь, и дрожащий свет выхватывал из темноты то его мокрую робу, то шляпу, с которой стекали потоки воды, то мечущихся по палубе матросов.

— Брамселя убрать! — выкрикнул капитан. — Бочки с водой закрепляйте, смоет!

Гардемарины впервые испытывали на себе, что такое сильный шторм: они были напуганы, бегали бестолково, сталкивались друг с другом… «На грот-мачте снасти лопаются!» — завопил кто-то.

— Панику прекратить! — напрягая связки, закричал в ответ Василевский. — Все по местам, слушай мои команды! — и тут он споткнулся взглядом о неподвижно стоявшую Марину. Она держалась за грот-мачту и, к его изумлению, была спокойна, точно находилась не на корабле, сражающемся с бурей, а на террасе летней дачи в пригороде Петербурга.

— Сударыня, потрудитесь немедленно покинуть палубу! — резко сказал капитан. — Не извольте беспокоиться, никакой опасности нет, но вам нельзя здесь находиться!

— Я не боюсь, — равнодушно произнесла она. — С судном вовсе ничего не случится, вот увидите.

Вероятно, на лице Василевского отразилось изумление, потому что Марина уверенно прибавила:

— Не возьмёт оно меня, я ведь вам говорила. Корабль будет цел и невредим, пока я здесь.

* * *

Более двух суток их трепало штормом… Лопались ванты, треснула грот-мачта, несколько небольших пушек смыло за борт. Команда не имела ни мгновения спокойно присесть, передохнуть, прикрыть глаза: все они так утомились, что в один момент хотели бы всё бросить и просто рухнуть на палубу, ожидая своей судьбы. Они устали бояться и не могли больше работать; один лишь Василевский, памятуя, что на его руках судьба юношей — воспитанников Морского корпуса, не давал себе поблажек и ни на минуту не отлучался с палубы. Про себя он завидовал невозмутимости Марины и тому, как она верила в эти пустяки, которые сама придумала… Однако настал момент, когда обессилел и капитан: на всех членах команды не оставалось и нитки сухой, почти все бочонки с питьевой водой пропали, приходилось беспрестанно откачивать воду из трюма, а управлять порванными, отяжелевшими от дождя парусами не было никакой возможности. И среди всей это преисподней одна Марина сохраняла спокойствие — и ничем не напоминала потерявшую голову от ужаса и горя женщину, которая смотрела на него безумными глазами, боясь, что он сделает шаг в её сторону. Буря была ей точно союзницей, гарантировавшей её невредимость.

Лишь на третий вечер робко проглянуло низкое красное солнце — и почти что сразу опустилось за горизонт. Измученный капитан воспользовался минутным затишьем, чтобы попытаться определить, куда ветрам угодно было их зашвырнуть. Он поднёс к глазам подзорную трубу и почти не поверил себе, увидев прямо по курсу клубящиеся тёмные облака. Земля!

* * *

Когда искалеченный бриг дотащился-таки до лесистого берега, шторм утих и почти стемнело. Это стало большим счастьем, что они смогли обнаружить землю, чем бы она ни была: здесь оказалась довольно удобная бухта, они смогут заняться ремонтом и пополнить запасы пресной воды. Следовало бы выяснить, куда их занесло; покуда же Василевский предположил, что это может быть один из Аландских островов, входивших в состав Российской империи.

Но когда чудом уцелевший вельбот ткнулся носом в песок, пришлось признать, что не только соотечественников, но и каких-либо иноземцев встретить не удастся. Моряки выбрались из лодки; сил не было не то что идти на поиски, но и даже просто двигаться, так как благодаря многодневной бешеной качке они утратили способность ходить по твёрдой земле… Люди падали без сил; вокруг беспокойно шумел мокрый тёмный лес, стоял холод — необходимо было найти хоть какое-то убежище.

Василевский не расстался с трубой и теперь, превозмогая страшную слабость, внимательно оглядывал берег, прикидывал, в какую сторону идти. И там, где деревья почти подступали к самой воде, ему вдруг почудился крошечный огонёк. Капитан протёр глаза и тронул лейтенанта Новосильцева за плечо:

— Видите? Там?

Тот вгляделся.

— Значит, на острове есть люди! Но, капитан, вы уверены, что это… подданные его императорского величества? Мы даже не знаем, куда попали!

— Я ни в чём покуда не уверен, но мы погибнем, если останемся ночевать на берегу. Оставайтесь здесь с командой, лейтенант. Эй, Волков, идём со мной!

Один из гардемаринов, покачнувшись, поднялся на ноги. Василевский поискал глазами Марину: она скорчилась на песке и дрожала от холода, однако ни слова жалобы от неё было не слышно. Капитан невпопад подумал: а что, если Марина и вправду не обычная романтическая барышня, что сбежала с возлюбленным в море, а и вправду добрый ангел, который своим присутствием спас бриг и их жизни? Однако… чушь! Какая же чушь лезет в голову, верно, всё от усталости… Вот сейчас бы лечь, накрыться сухим одеялом и спать, спать…

— Ваша милость! — позвал гардемарин с беспокойством, и Василевский тряхнул головой, отгоняя обморочную слабость. Они пробирались сквозь густой лес, чувствуя ледяное прикосновение мокрой одежды, на их плечи и головы сыпались крупные холодные капли, они спотыкались и оскальзывались на кочках — человеческое жильё, казалось, отдаляется от них вместо того, чтобы приближаться. Однако капитан упрямо шагал вперёд и надеялся только, что обитатели острова не встретят их слишком враждебно. Наконец они вышли на небольшую опушку; посреди неё стояла изба, окружённая бревенчатым частоколом. В окне светился огонёк, но от жилья не доносилось ни звука. Василевский принялся стучать — стучал он долго, пока наконец калитка не отворилась бесшумно и столь неожиданно, что оба вздрогнули.

Напротив него стояла женщина, в руке у неё была зажженная лучина. Как раз в этот миг выглянула луна и залила ярким светом и опушку, и дом, и его хозяйку, которая в лунном свете казалась очень высокой, странной и даже фантастической. Она молчала и смотрела на них словно без удивления — и второй раз за вечер у Василевского явилось ощущение нереальности происходящего. «Смотрит, как будто точно знала, что придём», — подумалось ему. Он слегка отступил назад и заставил себя заговорить.

— Мы — моряки, загнанные свирепою бурей на ваш остров, и осмелимся просить приютить нас. Вы меня понимаете, сударыня?

Она помолчала, глядя на капитана в упор.

— Буря бушевала несколько дней, так что деревья стонали в лесу и море кипело… Шторм успокоился лишь на третью ночь. Входите. Вас только двое?

Всё это она проговорила по-русски, тихим шелестящим голосом с заметным акцентом, и всё глядела на них неподвижными прозрачно-голубыми глазами. Василевский заметил, что её длинные светло-русые волосы распущены и падают на плечи; всё её одеяние составляла длинная холщовая рубаха с вышитыми морскими волнами на груди, на плечи был накинут платок из плотной тёмной ткани. Она была босой; кивнув, незнакомка повела их в избу, и когда они вошли в тепло, Василевский почувствовал, что пол уходит из-под его ног; гардемарин Волков поддержал его и помог усесться на лавку.

— Я схожу на берег… за командой, — запинаясь, произнёс он. — Ежели вы, сударыня, позволите…

Незнакомка кивнула, и Василевский с трудом разомкнул губы:

— Иди… Скажи Новосильцеву… — более он ничего не смог произнести, перед глазами всё заволокло пеленой от слабости, от тёплого воздуха, печного жара и запаха съестного.

— Ступай. Приведи всех, — хозяйка сунула Волкову в руки связку лучины.

* * *

Марина смутно помнила путь через лес, её поддерживал еле бредущий лейтенант Новосильцев, потом гардемарин подвёл их к какому-то домику на опушке леса… Её уложили, накрыли тёплым одеялом, и чьи-то заботливые руки подоткнули его со всех сторон; от чужого прикосновения Марина инстинктивно вздрогнула и отодвинулась, однако та же мягкая рука ласково и уверено погладила её по голове.

— Спи, милая, забудь все печали!

— К-кто ты? — еле выговорила Марина сквозь дрёму.

— Пелагея я, — был ответ. Затем тихий, шелестящий голос начал напевать что-то… И под зыбко сочившееся звуки песни на незнакомом языке Марина уснула.

* * *

Она снова была там, недалеко от родного дома, вместе со своею молочною сестрой Пелагеей. Девочки почти с рождения были вместе: барыня, маменька Пелагеи, взяла мать Марины в кормилицы и няньки и, будучи женщиной доброй и отзывчивой, велела кормилице забрать маленькую дочку в барские покои, чтобы не разлучать их, — а потом уж Марина и Пелагея сроднились между собой так, что не разлей вода… Вместе они играли, шалили, бегали по саду, укачивали кукол, а когда немного подросли — старший брат Пелагеи брал их с собой на берег Кронштадского залива и учил плавать. Они недурно плавали и ничуть не боялись моря — до одного страшного дня.

…Они с Пелагеей бегут по кромке воды, состязаясь между собой, кто быстрее; светит солнце, брызги слепят, волны, шипят, окатывают колени — Пелагея немного выше и сильнее Марины, лучше плавает, она безрассудно смела и горяча, остановить её всегда невозможно.

— А ну, кто дальше заплывёт! Давай, сестрёнка! — радостно кричит Пелагея. Обе на ходу сбрасывают лёгкие сарафаны и остаются в белых рубахах… В заливе долго можно бежать по воде — и всё она по колено, а затем, неожиданно — ух! — точно в водяную яму провалишься. Они бегут, затем плывут: Пелагея впереди, Марина сейчас после. На солнце всё больше наползают тучи, вокруг темнеет. Вода становится холоднее: берег уже далеко. Марина оглядывается, в сердце вдруг вползает ледяной страх — она зовёт сестру и просит повернуть назад, но та не слушает… Марина сердится, нагоняет её, хватает за руку, заставляя повернуть к берегу, но Пелагея сильнее и вырывает руку… И вдруг она вскрикивает, точно от боли, взмахивает руками, ударяет ими по воде — Марина в испуге отплывает, ей кажется, что Пелагея сейчас потащит её на дно, — а та уже хлебнула воды, она задыхается, бьётся, Марина видит: сестра не может плыть. В ужасе Марина кричит: «Помогите!», но как назло, в этот час в заливе пусто. Марина отчаянно бросается к Пелагее, протягивает ей руку, но та обезумела от страха, цепляется за Марину, тянет под воду… Марина вырывается и отплывает; полуослепшая от слёз, она видит, как сестра ещё пытается держаться, но вода засасывает её, и тянет, тянет вниз… «Пелагея, Пелагеюшка!» — отчаянно зовёт Марина.

* * *

— Тут я, милая. Сон дурной приснился?

Марина открыла глаза и села. Просторная комната, печка, грубо сколоченный деревянный стол, лавки, полати… К ней приблизилась молодая женщина с кувшином в руках: высокая, красивая, светлые волосы ковром покрывали плечи и спину, а глаза у неё были прозрачно-голубые, точно вода в солнечный день.

— Проснулась, милая? Выпей-ка, — Пелагея поднесла к губам Марины кувшин.

— Где… Где они все? — проговорила Марина.

— А на берег пошли, капитан о корабле беспокоится, исправить его надобно… Здесь один из ваших остался, мол, помогать мне хочет. Пошёл вот дров нарубить.

Марина выпила козьего молока; вдруг ей сделалось покойно и легко; первый раз после смерти Алексея перестало теснить грудь тоской и страхом перед будущим.

— Тебя Пелагеей зовут — как сестрицу мою покойную, — зачем-то сказала она.

— Так, милая, Пелагеей. А похожа я на сестрицу-то твою?

— Нет, не похожи вы, — тихо сказала Марина. — Море её забрало; я тогда до берега доплыла, побежала на помощь звать — пока лодка нашлась, она и захлебнулась… Лекарь потом сказал: мол, судороги у ней от холодной воды сделались, а я знаю: море её взять решило! И забрало. Только меня одну не берёт.

Пелагея слушала, не шевелясь; глаза её странно блеснули.

— Море, говоришь? — она ласково сжала руку Марины. — Ты расскажи, милая, легче на сердце будет.

— Море, да… И мамку с батькой моих тоже море себе оставило. Мы из Кронштадта в Петербург сколько раз переправлялись — и ничего! А я не поехала с ними раз — лодка на подводный камень и натолкнулась, сейчас и течь… Все потонули. Вот говорят, судьба такая, Бог так распорядился, — а я знаю, что нет! — горячо сказала Марина. — И Алексея, мужа моего, так потеряла; я ему говорила, предостерегала — не надо морем!.. Нет, не уберегла, не верил он мне… — её голос задрожал.

— А и не думай об этом, не нужно, — мягко сказала Пелагея.

— Нет, я скажу… Буря-то какая была, помнишь? Бриг наш уцелел; я уж знала, что ничего ему не будет… Сама топиться пыталась, так волны вынесли. Алексей в воде застудился и помер — а мне ничего! Встала, как новенькая!

Пелагея молчала, раздумывая о чём-то. Затем блестящими глазами поглядела на Марину.

— Не бойся ничего, милая, теперь всё хорошо с тобой будет.

— А ты сама как здесь очутилась? Почему одна? — осведомилась Марина.

Но Пелагея, словно не слыша вопроса, достала из сундука чистую сухую рубаху, на которой были вышиты волны синей нитью, теплую накидку на меху.

— Перемени платье, Маринушка. А я пойду воды принесу.

Марина медленно расстегнула застёжки платья: здесь, у Пелагеи, было тепло, воздух был так мягок, словно ласкал её тело… Она расправила рубаху, собираясь надеть её, когда дверь легонько стукнула. Марина улыбнулась, думая, что вернулась Пелагея, но услышала за спиной тяжёлое дыхание и застыла. Перед ней с вязанкой дров стоял гардемарин Волков; он уставился на неё безумным лихорадочным взором, рот его был полуоткрыт, к щекам прихлынула кровь…

— Уйдите! — вскрикнула Марина, прижимая к груди рубаху Пелагеи. — Как не совестно!

Руки его дрогнули, дрова с грохотом раскатились по полу. Мелкими шагами, точно боясь быть услышанным, он подбежал к её ложу, схватил за обнажённые плечи, опрокинул на постель; Марина сопротивлялась что было мочи, но Волков оказался сильнее. Она слышала прерывистое дыхание, видела над собой искажённое животной похотью лицо, мутные глаза… Влажные губы приникли к её рту, грубо, жадно; горячая рука уже шарила по нагой груди… Марина застыла от ужаса: вот оно, то, чего она непрестанно страшилась после гибели Алексея. Она с усилием отвернула голову и отчаянно закричала, ни на что не надеясь… И вдруг тиски, что сжимали её, ослабли — кто-то помог ей выпростаться из-под тяжёлого тела… Марина прежде всего схватила рубаху, накрылась. Волков лежал на спине, глаза его были закрыты, из рассеченной головы текла кровь, а рядом стояла Пелагея с увесистым поленом в руках.

* * *

Вечером капитан Василевский приказал Волкову отправляться на берег и не сметь переступать порог дома Пелагеи. Прочим же он коротко и внушительно высказал, что тот, кто ещё осмелится позорить звание выпускника Морского корпуса, — будет иметь дело с ним. Марина же боялась даже глаз поднять, несмотря на уверения Василевского; единственное существо, рядом с которым ей делалось тепло и спокойно, была Пелагея.

Ремонт «Жар-птицы» растянулся на несколько дней; ещё надо было пополнить запасы воды и провизии, пострадавшие во время бури. Несколько матросов промышляли охотой и рыбной ловлей, остальные занимались бригом. Таким образом, Марина почти не видала команды; она оставалась в доме Пелагеи, помогала ей по хозяйству, вместе они чинили одежду, сети, топили печь… Марина уже не сдерживалась более и рассказала новой подруге всё: как после смерти молочной сестры Пелагеи барыня умолила мать Марины отдать дочь ей — заместо утонувшей. Как мать мучилась сомнениями, плакала, молила Бога, а затем всё-таки решилась: барыня клялась, что будет Марина жить в довольстве и холе, ни в чём отказу не услышит. А за Марину барыня родителям отступного выплатила: на хозяйство, на лодку новую с парусом…

И как после этого вскоре утонули родители Марины, и была она барыне отрадой, покуда не приехал из полка на побывку старший сын барыни, Алексей.

— Барыня-матушка ни за что не благословили бы нас, — рассказывала Марина. Она только с Пелагеей была готова говорить о своём горе почти спокойно, без слёз. — Барыня меня при себе оставить хотела, говорила, что я им за Пелагеюшку покойную небесами послана, — так она меня и замуж не отпустила бы. А ещё не позволила бы, чтоб её первенец на рыбацкой дочке женился, хоть и воспитаннице. Барыня ему соседки нашей, княгини дочь, прочила. Вот и бежали мы; глупы были, ой, глупы!

Пелагея слушала молча, кивала, не перебивала не единым словом, только светлые глаза её удивительно поблёскивали.

— Мы в Кронштадте хотели повенчаться тайком. Алексей друга своего просил, тот всё подготовил. А батюшка как узнал, что мы без благословения, так отказался венчать… Ну, мы тогда — на корабль. Думал Алексей мой: мол, в Америку поплывём, там что ты барышня, что рыбацкая дочь, или крестьянка простая — никто не смотрит, никому дела нет. Недалеко уплыли…

Пелагея помолчала, не сводя с Марины пристального взгляда.

— А теперь, милая, что делать думаешь? Одна ведь ты.

— Не знаю, — взволновано заговорила Марина. — Я топиться пыталась, обезумела тогда. Но возвращаться мне незачем, да и не к кому. Куда я пойду? Барыня, небось, уж прокляла за то, что её, благодетельницы, сыночка с толку сбила. Да и поделом мне! Я теперь бы тут… как ты, на острове отшельницей осталась. Не хочу больше видеть никого!

Пелагея на это ничего не сказала.

* * *

Время шло, и ремонт брига приближался к концу. После случая с Волковым капитан Василевский не позволял никому из команды без нужды являться в дом Пелагеи, сам же приходил только в случае необходимости. Некоторые из них ночевали в сенном сарае, кто-то — на бриге. Сердце Василевского сжималось от жалости к несчастной Марине, однако он не видел, чем может помочь ей, и на откровенный разговор не напрашивался. Он вполне понимал неуместность своего сочувствия; у него, пожилого капитана второго ранга, с этой странной девочкой вовсе не было ничего общего. Однако когда он смотрел на неё, хотелось согреть её, защитить, спрятать от всего мира… Хорошо хоть бедняжка сдружилась с их молчаливой и загадочной хозяйкой, Пелагеей, и почти не отходила от неё.

Как-то Василевский зашёл предупредить Марину, что работы вскоре будут закончены и их плавание продолжится. Он постучал в дверь: не получив ответа, попытался отворить, но дверь была заперта. Капитан обошёл дом, заглянул в окно и замер от изумления: Пелагея и Марина сидели друг напротив друга и мотали шерсть, обе были одинаково одеты в рубахи с вышитыми волнами, обе с распущенными волосами. Волосы Марины отросли и отчего-то посветлели; лицами же они сейчас были так похожи, словно сёстры-близнецы, почти и не отличишь! Василевский вздрогнул, протёр глаза и громко постучал в окно. Марина обернулась и пошла отворять; теперь она снова была похожа на самое себя.

* * *

— Ну что же, — после ухода Василевского сказала Пелагея. — Вот и пора тебе в дорогу собираться.

Марина содрогнулась — и от того, что представила возвращение на родину, и от неожиданно холодного тона Пелагеи.

— Я… не хочу, — запинаясь, выговорила Марина. — Позволь остаться с тобой, Пелагеюшка! Куда я там, зачем? Только что в монастырь…

Пелагея долго стояла молча, неподвижно — затем подошла к Марине и взяла её за руки.

— Я всё тебя слушала, теперь ты меня послушай, милая. Ты сможешь и меня, и себя спасти, на всю жизнь счастливой сделаться. А если мне поможешь, обретёшь силу невероятную, всё тебе подвластно будет.

— Как так? — удивилась Марина. — Что сделать-то надо?

— Я по своей воле этот остров покинуть не могу. Не отпускает он меня, слышишь? Хоть десять жизней я здесь проживу, а ничего не изменится! А я назад хочу, в мир!

Марина слушала с изумлением: слова Пелагеи казались ей шуткою.

— Мне теперь ты нужна, мы с тобой единым целым станем. Соглашайся! Ты и так уж красива, а когда моё существо с твоим сольётся — будешь прекрасна, как заря, как богиня морская. Весь мир тебе под ноги ляжет, все богачи, князья, цари за твою улыбку умереть согласятся! Я научу тебя всему, никто тебе будет не указ!

Марина со страхом смотрела на Пелагею: подумалось ей, что та сошла с ума.

— Да как же… Да ты смеёшься, что ли?

— А вот, смотри! — Пелагея привлекла её к себе и подсунула небольшое зеркальце в оправе. — Видишь? Кого видишь, меня или себя? Мы с тобой уже едины, родная мать не отличит!

Марина вскрикнула от ужаса и уронила зеркало — осколки разлетелись по полу.

— Кто ты? — еле произнесла она. — Колдунья? Ведьма?

— Я такая же как ты… несчастная! Я и тебе, и себе помочь хочу! Ну послушай, Маринушка, — Пелагея ласково привлекла её к себе, поцеловала в лоб, стала гладить волосы. — Я тебя полюбила, как сестрицу, родною ты мне стала. Сама говоришь, никого у тебя больше нет на всём свете — а то мы с тобой настоящими сёстрами будет, всегда-всегда вместе, ни за что не расстанемся!

Её ласковые слова и прикосновения подействовали на Марину умиротворяюще, точно пение птицы или шум прибоя, она положила голову на плечо Пелагеи; неведомый покой объял её, век бы так сидеть.

— Да что же я-то должна сделать, чтобы ты остров покинула? — спросила она расслабленным голосом.

— А вот что: гроза сегодня будет. Когда ночь настанет, на берег пойдём; возьмём с собою нож, вот этот, — показала Пелагея узкий, но весьма острый нож с костяной рукояткой. — А как первые молнии отгорят, ты меня этим ножом убьёшь. Тело моё мёртвое волны заберут, а я перейду в тебя, в твоё тело, и станем мы с тобой вечно неразлучны; сделаю я тебя прекрасной, желанной для всех, будешь ты у меня царицей!

Марина ещё некоторое время прижималась к плечу Пелагеи, но затем медленно подняла голову.

— Убить? Мне тебя убить?! Да ты… если шутишь так, то я и слышать не желаю…

— А ну, успокойся! — перебила Пелагея. — Сама говорила, что хочешь навсегда со мной остаться? Клялась, что только я у тебя и есть? Сестрицей называла? А теперь, ишь, заговорила: слышать не желаю! Это после моей-то заботы и ласки к тебе! Тварь ты неблагодарная! Когда так, убирайся на свой корабль, плыви куда желаешь со своими гардемаринами! То-то понравилось, как пакостник этот на тебя, точно на добычу, набросился! Куда как хорошо!

Пелагея грубо оттолкнула Марину — та рухнула на пол — и брезгливо отодвинулась, точно Марина была заразною.

— Я не смогу! — рыдая, закричала Марина. — Не бросай меня, Пелагеюшка, люби по-прежнему! Но не проси, не смогу! Не возьму грех смертный на душу!

Пелагея жестоко усмехнулась и свистящим шёпотом произнесла:

— Грех, говоришь? Какой тут грех, коли ты топиться пыталась, себя убивала, да не смогла! Ты свою душу уже погубила.

Слова эти многократно отдавались в ушах Марины болезненным шумом; она прижала руки к вискам, пытаясь их заглушить… До сих пор она гнала от себя губительные мысли, не позволяла больше поддаваться страшному искушению. Рядом же с Пелагеей мысли эти отступали, делалось легко и покойно, словно всё, что случилось было не с ней, но теперь болезненная правда встала перед ней во всей красе. Права Пелагея: душу свою она загубила, нет для неё больше жизни!

Марина закрыла лицо руками и почувствовала прикосновение рук Пелагеи: та поднесла к её губам какое-то питьё. Марина, не рассуждая, отпила, молясь про себя лишь о том, чтобы Пелагея оставалась рядом, не отталкивала больше… Кажется, Марина удерживала её за руки; затем сознание её заволокло душной тьмой.

* * *

Она очнулась от пронизывающего холода; студёная вода омывала её тело, ледяной дождь колол лицо и руки. Марина открыла глаза, однако ей пришлось подождать, пока они привыкнут к темноте. Они с Пелагеей стояли по пояс в воде, руки Пелагеи охватывали её стан. Их волосы, рубахи насквозь промокли. Море было неспокойно, волны едва не сбивали с ног. На берегу угрожающе шелестел мокрый лес; свист ветра смешивался с шумом дождя и волн. Стояла почти полная тьма, они с Пелагеей были одни.

— Вот так, милая, — Пелагея обнимала Марину и говорила спокойно, ласково. — Вот и хорошо; сейчас как первые молнии сверкнут, ты сделаешь то, о чём я тебя прошу.

Ладони Марины коснулась костяная рукоятка… Она показалась ей обжигающе горячей: Марина с криком отдёрнула руку.

— Ничего-ничего, не бойся, — бормотала Пелагея, насильно вкладывая нож ей в ладонь. — Глазоньки закрой, коли страшно, и бей… Не бойся, я умру, а ты уснёшь, а как проснёшься — будем мы с тобой едины, станешь ты прекрасней морской зари, все тебе поклоняться начнут… Не бойся, ничего худого с тобой не случится…

Продолжая бормотать, Пелагея сдёрнула с плеч мокрую рубаху и осталась обнажённой по пояс: её мокрые светлые волосы и глаза словно фосфоресцировали во тьме, дождь хлестал красивые покатые плечи, шею, молодую, крепкую грудь…

— Вот так, вот сюда, — лихорадочно шептала Пелагея, приставляя к своему сердцу остриё ножа. — Сейчас, как молния вспыхнет, бей одним ударом, ничего не бойся!

Марина смотрела на неё во все глаза и тряслась крупной дрожью, нож ходил ходуном в её безвольных, посиневших от холода пальцах.

— Вот сейчас! — прошептала Пелагея, но Марине показалось, что она оглушительно кричит. И в тот же миг где-то далеко-далеко над морем сверкнула зарница.

Пелагея придвинулась к Марине поближе, её пылающие глаза, казалось, превратились в огненные костры.

— Давай же! — голос Пелагеи впервые дрогнул. — Посмей только не сделать: сама тебя убью! Вот этим же ножом! Давай же, ну!

Марина вырвалась из рук Пелагеи и, зажмурившись, изо всех сил размахнулась и швырнула нож далеко в воду. Яростный крик Пелагеи слился с оглушительным раскатом грома… Вновь заблистала молния, теперь уже рядом с ними, и на миг осветила всё вокруг: Пелагея упала на колени и забилась в судороге. Поднявшаяся волна сшибла Марину с ног, подхватила и понесла на глубину. В ушах её продолжал звучать отчаянный вопль, не похожий на человеческий… Марина пыталась бороться с волнами, лёгкие жгло от солёной воды, могучая волна швыряла её, точно щепку, не давая глотнуть воздуху. Ей казалось, что сердце сейчас разорвётся на лоскутки, кругом была сплошная тьма, леденящий холод; Марина чувствовала лишь, как её уносит всё дальше и дальше от берега.

* * *

— Жива, капитан! Кто бы мог подумать! И на этот раз выжила… Ай, вот девка-то бедовая! — говорил, качая головой, лейтенант Новосильцев.

Тело её сотряс кашель; мутная вода хлынула из носа и рта — Марина всё продолжала кашлять и не могла остановиться… Кто-то набросил на неё тёплое одеяло, кто-то поднёс фляжку с чем-то согревающим… И тут её подхватили заботливые руки.

— Ах ты, вот ведь история! Как же ты так? Что же это, дочка! — Василевский закутал Марину плотнее в одеяло; будучи крайне взволнован, он и не заметил ласкового слова, что сорвалось с его губ.

— А где… Где Пелагея?.. — прошептала Марина, еле двигая языком. — Жива она?

Моряки переглянулись, и Василевский пожал плечами. И тут Новосильцев, до этого вполголоса говоривший с матросом, обратился к капитану:

— Антон Петрович, матросики наши здесь неподалёку от брига чудовище морское нашли. Айно вот говорит, — он кивнул на матроса-эстляндца — морской монах это. Ещё дед его про такое рассказывал, раньше их в морях часто встречали. Вроде как они перед моряками танцы плясали или песни распевали, а то и ещё искушали чем. Впрочем, сам я этих сказок не слышал: мало ли что там старики навыдумывают. А вот на вид — нечисть ужасная, приснится, так спать не сможешь! — и Новосильцев перекрестился.

***

На песке лежало мёртвое уродливое существо: больше всего оно походило на получеловека-полукаракатицу. Вместо ног у морского монаха был безобразный раздвоенный плавник, руки также оканчивались плавниками. Лицо было совершенно чёрным, глазницы пустыми, черты незнакомыми. И лишь разглядев на мокрой грязной рубахе вышитые синие волны, Марина догадалась, кто это был