Вилла Гутенбрунн

Сильфида

— Девочка? — новоиспеченный папаша вскакивает на ноги, слегка покачнувшись: в последние часы ему пришлось изрядно поволноваться, покуда супруга в соседней комнате разрешалась от бремени. Результатом переживаний за жену и будущего ребенка стала пара опустевших бутылок каберне. Однако, услышав радостную весть, он, кажется, мигом трезвеет.

— А… Она хорошенькая? Танцует хорошо?!

Повитуха изображает понимающую улыбку. Ох уж эти молодые отцы!

— О, сударь, разумеется, у вас премилая крошка. И танцевать она будет не хуже вас, будьте покойны — дайте только срок.

— Я должен увидеть мою дочь! Я хочу рассмотреть, достаточно ли хорошо она сложена, чтобы танцевать в балете…

Повитуха решительно загораживает дверь своей дородной фигурой.

— Господин Тальони, о чем вы? Вы забыли, что ваша дочь — новорожденный младенец? Какие балеты?! Потерпите немного, и я уверена, что эта малышка окажется достойной своего знаменитого батюшки, — она вновь восхищенно улыбается ему, и Филиппо Тальони неохотно уступает.

— Хорошо, — ворчит он. — Так когда, вы сказали, можно будет приступить к обучению ее танцам?

* * *

— Мари! Куда ты, Мари?

— Я сейчас, матушка… — она набрасывает накидку и, забыв надеть шляпку, выскакивает во двор. Лошадей уже запрягли, г-н Тальони в дорожном плаще наблюдает, как его лакей с привычной сноровкой укладывает сундуки и узлы в экипаж. Отец снова ангажирован, снова собирается в дорогу, на этот раз — в Швейцарию. Они с матушкой и Полем опять долго не увидят батюшку — полгода, а то и год. Мари ужасно тоскует по отцу, он видится ей самым красивым, талантливым, лучшим на свете человеком.

Когда матушка впервые привела ее в театр, где играла громкая музыка, горели сотни свечей, а на сцене танцевали люди в роскошных костюмах — Мари буквально задохнулась от восторга. Но потом появился он, ее отец, в обличье римского божества… Ей казалось, что он повелевает миром, царит над зрителями, сценой, музыкантами. Мари была уже не настолько мала, чтобы не уразуметь: это всего лишь спектакль, театр, это не по-настоящему — и все же отец в образе Марса был настолько прекрасен и грозен, что ей хотелось пасть на колени. А как великолепно, виртуозно он танцевал! Она всей душой стремилась к нему. Как прекрасно было бы выйти на ярко освещенные подмостки, взлететь вместе с отцом в вихре танца! Она представляла себя на сцене, едва не лишаясь чувств от волнения, и на вопрос матушки: «Нравится ли тебе?» смогла лишь прошептать: «Я очень хочу туда…»

Мари подбегает к отцу, и тот, почти не глядя, приглаживает ее волосы, треплет за щеки. Батюшке и в этот раз недосуг было оценить ее успехи, посмотреть, какой прелестный танец разучила она на занятиях с m-r Coulon. А она так ждала его, так мечтала похвастаться, показать отцу, чему научилась за долгую разлуку! Тщетно: батюшка приехал из Италии и прожил с ними всего лишь несколько дней — это были радостные, суматошные дни. Матушка была сама не своя от счастья, суетилась вокруг отца, они беспрестанно беседовали между собой. Разумеется, батюшка был очень рад детям, которых видел не больше двух раз в год — только вот поговорить с ними по душам, поинтересоваться их свершениями времени не нашлось. И теперь вот он снова уезжает.

— Ступай в дом, дитя мое, — мягко говорит г-н Тальони, — ты можешь простудиться.

Даже в этой мимолетной заботе Мари находит для себя сладкое утешение: отец беспокоится о ней!

— Ужасно жаль, батюшка, что вы пробыли с нами так недолго, — лепечет она. — Видели бы вы, какой очаровательный танец сочинил для меня и Поля m-r Coulon! Просто даже чудное pas de deux!

— Да-да, детка, я посмотрю в другой раз… обязательно, — рассеянно обещает отец. Он не задумывается, что этот «другой раз» будет столь не скоро, что за это время его дети разучат не один, а штук двадцать новых танцев; Мари нарочно просила наставника придумать что-нибудь красивое и виртуозное — такое, чтобы батюшка понял, что она живет только балетом, встречами с ним и мечтами о сцене! Увы — батюшка слишком занят собою, своей карьерой. Мари слышала, что его берут сочинителем и постановщиком балетов — это то, о чем он всегда мечтал.

На улице холодно, падает легкий снежок. Матушка будет бранить ее, она считает, что Мари хрупкого здоровья, и запрещает ей мерзнуть. Но она не в силах уйти в дом, пока экипаж не скроется за поворотом.

— Батюшка, — говорит Мари, почти не надеясь, что ее слушают. — Я буду заниматься очень усердно, я очень стараюсь. Я ужасно хочу стать танцовщицей!

Отец оборачивается, опускается перед ней на корточки, берет ее озябшие руки в свои.

— Я знаю, дитя мое. Не обижайся… прости. Я уделяю вам с Полем так мало внимания! Но все изменится. Ты подрастешь, и мы с тобой… Ты только занимайся изо всех сил, хорошо? — он дружески улыбается ей, и сердце Мари подпрыгивает от счастья.

Она молча кивает, и отец продолжает свою мысль:

— Когда ты повзрослеешь, я сочиню для тебя целый балет. Он будет твой, только твой! Ты станешь prima, и тебе будут аплодировать все!

Мари снова кивает, будучи не в силах ничего сказать. О, ради того, чтобы выйти на сцену в балете, поставленном батюшкой, она готова на все! Отец целует ее в лоб, затем забирается в карету и задергивает занавески: похоже, начинается метель! Глухо доносится его голос: «Трогай!». Экипаж уже скрылся из виду, а она все стоит во дворе и не чувствует, как крупные снежные хлопья опускаются на ее волосы, плечи… Заниматься, стараться изо всех сил! Она ни за что не разочарует батюшку — и когда-нибудь обязательно станцует первую роль в его спектакле!

— Мари, ты с ума сошла? Немедленно иди в дом! Ты вся застыла! — матушка в одном лишь платье выскакивает во двор и подхватывает Мари на руки, иначе та так и стояла бы неподвижно, повторяя про себя прощальные слова отца.

* * *

Сегодня знаменательный день — батюшка приехал из Вены, где получил ангажемент; он намерен наконец воссоединиться с семейством. Он перевозит их в Вену, больше они с отцом не расстанутся — семнадцатилетняя Мария Тальони надеется на это всей душой.

Она страшно взволнована: настало время показать отцу, чему ее научил г-н Кулон за все эти годы. Г-н Тальони посмотрит урок, затем они представят на его суд несколько танцев. Мари приходит в танцевальный зал задолго до начала exercice и начинает усердно разминаться, готовить тело к танцу.

Останется ли батюшка ею доволен? Мари надевает балетные туфли. Она знает, у нее есть способности к балету, высокий легкий прыжок, изящество поз, ее тело всегда было гибким и неутомимым. Однако, к несчастью, она вовсе не хороша собой. Плечи и спина у нее сутулые: как не приказывает ей наставник держаться прямо, у нее не получается; руки — чересчур длинные для ее невысокой фигуры, черты лица мелкие, а щеки бледные и впалые. И она так худа… Ужасно, безобразно худа! Куда уж ей до остальных хорошеньких, прелестно сложенных учениц месье Кулона!

Мари смаргивает предательские слезы и отворачивается от зеркала. Что за нелепые, пустяшные мысли? Не все ли равно, что она некрасива? Она будет танцевать так, что никто и не подумает о ее внешности, она докажет всем, что настоящая балерина — выше этой глупой суеты! Однако как же обидно слышать за спиной насмешки и мерзкое прозвище «petite bossue»! Она изо всех сил выпрямляет спину, поднимает голову, украдкой косясь в большое зеркало. Sissonne, balance, взлететь, приземлиться, остановиться в кокетливом attitude… Вот так! Она должна быть легкой, невесомой, грациозной… Никто не увидит ее усилий и усталости.

* * *

Мари останавливается у двери в зал, тяжело дышит и вытирает пот; после каскада пируэтов, которые она проделала уверенно и блестяще, г-н Тальони вскакивает с места, отводит г-на Кулона в сторону и что-то горячо с ним обсуждает. Мари из скромности отступает назад и выходит, оставив их наедине. Что-то скажет батюшка об ее успехах? Сочтет ли дочь достойной продолжать династию Тальони-артистов?

Ее зовут, Мари поспешно приглаживает волосы и бежит обратно в зал. Она отвешивает реверанс г-ну Кулону, затем отцу, и оба одобрительно улыбаются. Г-н Кулон приподнимает ее лицо за подбородок и внимательно всматривается ей в глаза.

— Я прощаюсь с тобой, дорогое дитя, — говорит он с ноткой грусти. — Отныне твой знаменитый батюшка сам будет твоим наставником — и он убежден, что тебя ждет блестящее будущее.

Сердце Мари проваливается куда-то вниз, затем начинает колотиться бурно и гулко, однако она старается не выдать радости, чтобы не обидеть своего доброго учителя. Она вновь приседает в реверансе и шепчет: «Благодарю вас, месье. Благодарю за все!»

— Что же, лети, моя милая пташка, и не забывай своего старого месье Кулона, — вздыхает наставник.

— О, maestro, я уверен, что Мари и Поль никогда не забудут, кому они обязаны своими первыми шагами в искусстве, — любезно вставляет отец, но Мари видит: разумом и душой он уже далеко отсюда. Темперамент отца, его экспансивная натура не позволяют ему мысленно задерживаться в прошлом: он привык идти вперед и вперед.

— Поспеши, дитя мое, нам пора, — говорит ей отец. — Завтра же мы едем в Вену.

* * *

Мари подходит к огромным, от пола до потолка, окнам. Здесь, в венском театре, балетный зал еще светлее и просторнее, чем у г-на Кулона в Париже. Сбылась ее мечта — батюшка больше не оставляет их с матерью и Полем надолго, они наконец-то живут вместе всей семьей, и он сам, — сам! — стал ее балетным наставником. Однако вместо счастья она испытывает лишь тоску и горечь. Ей приходится заниматься очень много и тяжело, они с отцом работают по пять-шесть часов ежедневно. И, к собственному ужасу, она видит: результаты их упорной работы не удовлетворяют г-на Тальони. Он словно ждет от нее чего-то особенного, а она… Она даже не может понять — что же такого он хочет видеть в ее танце?

— …Saut à gauche, pause, glissé… Sauter! Еще! Выше! Да нет же! — плачущим голосом кричит отец. — Да ведь так танцуют все девицы, что подвизаются на здешних подмостках! Не верти плечами! Не кокетничай! Ты должна быть естественна, как… вода, солнце, воздух! Твой танец — это чистое искусство, а не дурацкое кривлянье!

Она старается — и с отчаянием убеждается, что не понимает батюшку.

— Не топай! Скользи! Бесшумно! Ну… ripeti ancora… — когда отец впадает в творческое исступление, он сам не замечает, что перемешивает все известные ему языки.

Марии становится совестно, так как ее темперамент очень сильно отличается от отцовского. Батюшка напоминает огненный вихрь, она же всегда спокойна, тиха, слегка медлительна — а отца это раздражает. Она не может так пылать, как он, а от беготни отца по залу и непрестанных окриков она вся сжимается и с трудом заставляет себя выполнять его замечания. Мари вообще терпеть не может, когда кричат и суетятся. Она украдкой вытирает слезы: при всем ее преклонении перед батюшкой ей все чаще на ум приходит мысль, что он слишком уж требователен к ней — да еще и сам не знает, чего желает достигнуть их совместным трудом.

…Репетиции становятся ужасно тяжелыми и изматывающими, отец с каждым разом все более резок и нервен. Вчера Мари слышала, что даже матушка выговаривала ему за это. Матушка справедливо считает, что она, Мари, и так старается изо всех сил.

Г-н Тальони всей душой верит в нее, это правда — а еще он верит в волшебную силу выучки, виртуозной техники и стальных мышц. Все это требует бесконечных экзерциций, строжайшей дисциплины, режима: даже ложиться спать хотя бы одной минутой позже полуночи ей не дозволяется, иначе назавтра утром она будет вялая, сонная, не сможет работать в полную силу.

* * *

И вот Мария Тальони — на сцене театра Opéra de Paris. Она дебютирует, исполняя сочиненные батюшкой pas, имеет успех у зрителей, и, конечно же, ревность и зависть со стороны прочих танцовщиц Опера. Как же, она дочь знаменитого Филиппо Тальони! Для нее специально делают вставные эпизоды в лучшие спектакли — Тальони желает показать ее публике! Мари вздыхает про себя: ее товаркам невдомек, каких усилий ей стоит выдерживать бешеный ритм занятий, заданный отцом, как нелегко соответствовать его требованиям, да еще и убеждаться без конца, что батюшка по-прежнему не удовлетворен, он продолжает искать что-то новое — и не может найти.

* * *

Во время короткого отдыха Мари останавливается у огромного окна и рассеянно оглядывает вечернюю улицу. Весенние вечера в Париже чудо, как хороши! Слышатся звуки музыки, воздух мягкий и теплый, пахнет цветущими каштанами; множество фонарей освещают площадь перед театром, а в сгущающихся сумерках видны легкие ландо, запряженные парой лошадей, элегантные всадники, хорошо одетые господа и дамы. Они прогуливаются неторопливо и спокойно, у них впереди свободный праздный вечер! А она, Мари, будет снова и снова повторять наскучивший до оскомины ежедневный exercice, от которого тело ломит от усталости, выслушивать окрики и замечания от батюшки — а затем под его строгим надзором отправится домой и вовремя ляжет спать — чтобы завтра прямо с утра продолжить то же самое…

— Мари, ripeti ancora la dance, — обращается к ней батюшка. — Ну… Нет! Не так… Легче, воздушнее… Твой прыжок должен быть подобен полету бабочки или феи! Опусти плечи! Еще раз…

Замечания сыплются градом, г-н Тальони все больше расходится. Он уже не в силах стоять на месте, начинает раздражаться, бегать по залу, повышает голос все больше.

— Да что мне делать с твоими ужасными длинными руками, ну скажи! — отчаянно кричит он. — Руки танцовщицы должны быть подобны венку из роз… Округли их, опусти локти… Нет, это просто кошмар!

— А как это ты, при своей худобе, ухитряешься так громко стучать ногами и топать, будто слон? — восклицает он спустя мгновение. — Да поставь я на сцену лавочницу г-жу Лери, у которой твоя мать покупает булки, — та наверняка наделает меньше шума! Ты же балерина, ты не имеешь права топать, ты должна парить!

Мари все больше внутренне цепенеет и сопротивляется; ей вдруг приходит в голову: будь она обычной барышней, не мечтай отец сделать из нее знаменитую танцовщицу, ей не пришлось бы так мучиться! Она бы сейчас могла прогуливаться в каком-нибудь парке и вместо воплей отца слушать пение птиц… Она понимает, что не может вспомнить, когда гуляла по парку или хотя бы улицам последний раз, ей кажется, будто это было много лет назад…

— Да выпрями же наконец свою кошмарную спину! — гремит отец. — Какая из тебя артистка с горбатой спиной да еще с таким вечно унылым лицом? Где сверкающая улыбка настоящей балерины? Кто захочет на тебя такую смотреть?! Ну… Отчего ты остановилась? Мари! Я с тобой разговариваю!

Но она уже не может сдержать себя, ее душит обида — на отца, на свою несовершенную природу, на искусство, которому приходится приносить постоянные жертвы… Проглотив рыдания, Мари выскакивает из балетного зала и бежит к себе в гардеробную. Сзади доносится голос батюшки: «Изволь-ка привести себя в порядок и вернуться в нормальном состоянии духа!» Но нет, она просто не может продолжать занятия сегодня, она больше не вынесет! Почему отец так груб с ней: она давно не слышит от него ни одного ласкового, ободряющего слова, только окрики и придирки! А ведь она уже не девчонка, она выступает на сцене Опера, ей аплодируют и присылают букеты! Отец просто ужасный человек, тиран, который задумал извести ее в угоду своему честолюбию…

Мари сама не замечает, как оказывается на улице. Она стоит, изумленно озираясь по сторонам: ароматный вечерний воздух, толпа людей, музыка, множество голосов — все это ошеломляет и пьянит. Ей кажется, будто она выбралась из какого-то склепа… Она бездумно бредет куда-то, наслаждаясь свободой и одиночеством, и наконец обнаруживает себя на аллее сада Тюильри.

* * *

Мари идет по аллее среди цветущих каштанов. Сначала ей доставляет удовольствие выйти, наконец, из толпы, услышать вместо шумного людского многоголосья шелест листьев и мелодичные птичьи трели. Однако сад уже накрывают сумерки. Мари не привыкла гулять и вообще находиться на улице без отца, матери и брата; мало-помалу ей становится не по себе. Она понимает, что людей вокруг почти не осталось, все уже разошлись — вот только впереди шагает под руку молодая пара. Мари прибавляет шагу: ей жутко от мысли, что через несколько мгновений она останется совсем одна на полутемной аллее. Но, как она не старается идти быстрее, затем бежать — расстояние между ними не сокращается. Мари вздрагивает — мимо нее неслышно проходит старик в цилиндре, и тут же скрывается за поворотом. Она бежит было за ним, но старик, оказывается уже исчез! Как странно, неужто ей показалось?

Издалека раздается смех. Слава Богу, она все-таки не одна! Но, Господи, пара, которую Мари упорно пыталась нагнать, уже почти скрылась из виду, а кроме них вокруг никого.

— Подождите! Прошу вас, подождите! — кричит Мари. Конечно, неприлично навязываться незнакомым людям, но…

Ее слышат. Женщина, идущая под руку с мужчиной, оборачивается. Незнакомка очень молода, красива, несмотря на вечернюю прохладу одета в легкое воздушное белое платье — Мари различает ее обнаженные руки, плечи, поразительную белизну кожи. Женщина мелодично смеется и делает ей какой-то знак. Мари снова вздрагивает: мимо нее проходит на этот раз пожилая женщина с двумя ребятишками; они, как и давешний старик, сворачивают куда-то в боковую аллею. Мари инстинктивно пытается догнать их — тем временем сад окутывает темнота.

Она бросается вперед, не разбирая дороги; ей слишком страшно, она старается догнать идущих впереди мужчину и женщину — лишь бы не оставаться в темном парке одной! Но их уже не видно, даже белое платье незнакомки не мелькает впереди. Рядом слышен мелодичный серебристый смех, в нем нет ничего зловещего, и все же Мари подскакивает от испуга.

— Кто здесь? — спрашивает она дрожащим голосом.

Ответа нет… Впереди, позади, по обеим сторонам от нее звонко смеются — но, как она не напрягает зрение, разглядеть никого невозможно. Неужели это чья-то глупая шутка? Мари застывает на месте, внимательно осматривается, стараясь побороть панику… Ей легче от мысли, что она не одна — но при этом невидимые спутники, издающие этот переливчатый смех, вероятно, хотят напугать либо озадачить ее, но зачем?

Смех звучит совсем близко, буквально за ее плечом — Мари резко оборачивается и видит рядом с собой ту самую молодую девушку, что шла впереди под руку с мужчиной. Девушка смеется; ее кожа, волосы ослепительно белы и издают ровное, неяркое сияние — наподобие светлячков, которых они с Полем часто находили в детстве у себя в саду. Мари, застыв на месте, разглядывает странное существо; оно совсем не выглядит страшным или враждебным… Незнакомка продолжает смеяться, не смотрит на Мари и будто бы не замечает ее, а вместо этого точно перекликается с кем-то невидимым. Вдруг смех стихает, а незнакомка исчезает — моментально, точно вспыхнувшая и погасшая искра.

Мари остается совсем одна, теперь уже в кромешной темноте, и это страшит ее гораздо больше непонятного смеха и странной незнакомки в белом. Мари с криком бросается бежать — в ту сторону, где ей чудятся те самые переливы смеха… Кажется, это очень далеко, и все равно она бежит и бежит, задыхаясь, полагаясь лишь на свой слух. В какой-то момент она спотыкается и падает…

Смех стихает, вместо него Мари слышит негромкое пение. Она поднимает голову и в изумлении пытается протереть глаза: аллея, залитая лунным светом, полна людей обоего пола и разного возраста. Все они — мужчины, женщины, дети, молодые и пожилые — одеты в легкие белоснежные одежды, они красивы — у них бледная, светящаяся кожа, большие светлые глаза, они изящны и прекрасно сложены. Она отмечает это машинально, прислушиваясь к незнакомой, странной, очень нежной мелодии. Никто из собравшихся не замечает ее. Мари встает и, набравшись смелости, приближается к ним: незнакомцы вовсе не кажутся ей враждебными.

Она усаживается неподалеку; мелодия течет спокойно и неспешно в теплом ночном воздухе, на небе одна за другой зажигаются звезды, и Мари замечает, что все ее страхи, усталость, раздражение куда-то улетучиваются. Ей уже не хочется думать, что она — в компании странных незнакомцев, ночью, в пустынном парке, и эта прогулка может быть для нее опасной. Она не думает, для чего эти люди собрались здесь, а просто слушает, внимательно и завороженно. Мало помалу Мари ловит на себе спокойно-дружелюбные взгляды поющих; они не прерывают песни, но будто улыбаются ей глазами. Мари смущенно улыбается в ответ: она и не замечает, что начинает тихонько подпевать.

Музыка меняется: из протяжной, плавно-льющейся она становится ритмичной, стремительной, темп все увеличивается, а мотив будто вливает силу и энергию в ее тело. Незнакомцы один за одним поднимаются с места и начинают танцевать. Мари смотрит во все глаза, почти не дыша…

Эти существа — она уже не может назвать их людьми — легки, точно бабочки или птицы, их шаги не громче шелеста листьев. Они парят; не веря глазам, она видит, как один из них поднимается на цыпочки и перепрыгивает с цветка на цветок. Лунный свет освещает аллею. Мари сидит не шевелясь: их танец не просто воздушен, они почти не становятся на землю, лишь касаются ее кончиками пальцев, перепархивают на цветы, стебли трав. До сих пор она и представить себе не могла таких изящных шагов, таких поз, легкости и простого, точно дыхание, рисунка движений… Ни малейшего напряжения, ни нарочитой виртуозности — только радость, легкость, упоение танцем! Незаметно для себя Мари встает и пытается проделать то же самое — и так увлекается, что пропускает момент, когда оказывается в хороводе среди этих существ. Она видит девушку — ту самую незнакомку, что манила ее за собой; незнакомка улыбается, протягивает ей руку и вдруг — легко и непринужденно вспархивает в воздушном прыжке — под нее ногами трава ничуть не примята. Незнакомка ждет, и Мари поднимается на кончики пальцев, стараясь повторить ее движения. Она вдруг ощущает в теле незнакомую упругую силу, что помогает ей буквально взмыть вслед за незнакомкой вверх. Хоровод вокруг них срывается в бешеном и одновременно невесомом кружении, захватывает их обеих — и вот Мари уже в середине круга. Она повторяет за незнакомкой все смелее, перенимает изящный, на первый взгляд простой рисунок танца — ей легко удается это. И вот она уже не помнит ни о чем, просто наслаждается волшебством этой ночи, красотой и легкостью ее «наставницы», счастьем быть равной среди лучших в ее любимом искусстве…

Она танцует и танцует, порхает, касаясь земли кончиками пальцев и наслаждается одобрением в глазах ее спутников. Да, да, именно так, это то, о чем мечтал батюшка! Вот бы он видел ее сейчас! Она старается запомнить рисунок волшебного танца — такого простого на вид, и такого сложного, требующего небывалой силы и легкости. Прыжки — воздушны и неслышны, движения рук плавны и округлы, никакой резкости, никакого видимого напряжения… Она устала, запыхалась, но не может остановиться: чудесная музыка кружит ее, этим звукам нельзя противиться, и она танцует. Танцует до упаду, до изнеможения…

* * *

— Мадемуазель! Простите, мадемуазель! Вам дурно?

Мари с трудом открывает глаза. Она лежит на траве, от земли тянет холодом, вечереет — посетители сада Тюильри тянутся к выходу. Над ней озабоченно склоняется какой-то человек, по виду — сторож.

— Нужна ли вам помощь, мадемуазель? — повторяет он.

Мари пытается встать, ее начинает трясти от холода. Голова кружится; она трет лицо, пытаясь вспомнить, что происходило с ней…

— Уже поздно, мадемуазель, — извиняющимся тоном напоминает сторож. — Если вам нехорошо, позвольте…

— Да, будьте любезны позвать экипаж… — слабым голосом безучастно говорит Мари. Она пытается вспомнить что-то важное, что ни в коем случае нельзя забыть — и, уже направляясь на извозчике домой, вспоминает и счастливо улыбается: танец! Волшебный танец, которому ее научили таинственные существа! Ей все равно, что ее трясет, точно в лихорадке, лоб горит огнем, а руки и ноги невыносимо ноют — она наконец-то знает, как надо танцевать!

* * *

Отец и матушка настолько испуганы ее бегством и рады ее видеть, что даже не думают браниться. Отец покаянно бормочет: «Прости, дитя мое, я, вероятно, был с тобой груб и несдержан». Судя по сдвинутым бровям матушки и его смущенному виду, Мари догадывается, что отцу уже порядочно досталось от матери, которая прекрасно знала темперамент и нрав своего супруга. Но обиды Мари уже забыты; она счастлива, и ей только хочется теперь заснуть покрепче, а завтра — завтра она покажет наконец батюшке свой новый танец. Мари бросается в материнские объятия, бормоча извинения — но матушка замечает, что Мари дрожит от озноба, а руки ее — как лед, и немедленно ведет ее в спальню.

Мать растирает ей ноги и руки, приносит горячую грелку, поит ее теплым молоком. И уже закрывая глаза, Мари как наяву видит их — таинственных существ, показавших ей волшебный танец.

— Как… Как их зовут?.. — бессознательно шепчет она.

— Кого, моя милая? — откликается мать.

— Они танцуют в лунном свете. Они легкие, невесомые, точно часть воздуха… и похожи на людей, но только не люди… Еще они смеются и поют, так прекрасно, как мы никогда не смогли бы…

— Сильфы, может быть? Или эльфы… — задумчиво говорит матушка. — Вот странно, в детстве я слышала множество старых легенд от моей бабушки, да почти все позабыла. Жаль, что я совсем не рассказывала этих сказок вам с Полем… Где же ты их прочитала?

Но Мари уже спит, и счастливая улыбка не сходит с ее уст.

* * *

Мари останавливает перед огромным зеркалом в балетном зале и придирчиво оглядывает свой костюм: она собственными руками скроила и сшила легкую свободную юбку из белоснежного шифона — вроде тех, которые она видела на таинственных существах, сильфидах. Она будет танцевать в ней, будет такой же воздушной — больше никаких ярких красок и тяжелых платьев. Она будет невесомой. Мари поднимается на цыпочки и пытается повторить тот самый танец — однако так же хорошо не выходит. Оказывается, тут мало танцевать на цыпочках, она должна порхать, едва касаясь пола пальцами ног — тогда создастся подлинное ощущение невесомости. Но как же это сделать?!

Несколько часов она проводит в зале перед зеркалом. Ей ясно, что весь танец нужно проделывать не на полной стопе, а на пуантах, как г-жа Анджиолини… Однако техника у Анджиолини резкая, броская, эффектная, и она вскакивает на пуанты лишь временами. Мари же нужно совсем другое. И она снова и снова до изнурения пробует повторить движения сильфид, что танцевали вместе с нею в парке.

В носки своих балетных туфель она вложила пока то, что нашла — отрезки грубой кожи для обуви, обернутые ветошью. Стоять на кончиках пальцев ужасно больно и неудобно — не то, что тогда ночью в саду Тюильри! Ступни просто ломит, пальцы ног, кажется, стерлись уже в кровь, щиколотки немеют от непривычных движений… Но она должна, должна показать это отцу! Это ведь совсем не то, что было раньше. И она добьется этого парения, полета — и будет выглядеть при этом так, словно от нее не требуется ни малейших усилий.

Раздавшееся позади восклицание заставляет ее остановиться. Мари оборачивается и видит батюшку, который, оказывается, уже долгое время наблюдает за ней — и его глаза горят почти молитвенным экстазом. Отец наконец входит в зал, вернее, врывается и, в порыве восторга, точно влюбленный юнец, подхватывает ее на руки и кружит по залу.

— …Дитя мое, дитя мое, ты просто гений! Как ты этого добилась? Как догадалась сама, без моих советов, как уловила эту дивную легкость, этот рисунок, этот полет? Ты покажешь людям настоящее искусство… Идеальное! Ты станешь великой, но это не главное: с тебя начнется новая эпоха в танце. Ты затмишь всех соперниц, и мы с тобой скажем новое слово…

Отец говорит и говорит, взволнованно вышагивая по просторному светлому залу с большими окнами. А Мари неподвижно сидит на полу, давая отдых натруженным ногам и рассеянно следит за его прямым изящным силуэтом. Мировая слава? Новое слово в искусстве? А ведь не далее как несколько дней назад батюшка гневался на ее сутулость, длинные худые руки, неспособность к сверкающим улыбкам, отсутствие внутреннего огня!

Да и нужна ли ей эта слава? Мари закрывает глаза и вспоминает хрупких, невесомых, прекрасных существ; они позволили ей на короткое время проникнуть в их мир, они выбрали ее… Зачем? Не для того ли, чтобы она показала людям красоту, которую им не дано увидеть своими глазами? Если только она достойна, если имеет право. Но для этого ей придется работать, еще более тяжело и упорно, чем прежде.

— Я готова, батюшка, — коротко говорит она.

И репетиция продолжается.

— Да, так, все именно так! Пари, пари, летай! Не стой на ногах, а касайся ими пола! Еще разок… Вот сейчас застынь — arabesque… Да — ты напоминаешь стрелу в полете! Полное ощущение непринужденности, никто не узнает, каких усилий это стоит, какие у тебя напряженные мышцы, этого никто не должен видеть! Я поставлю новый балет, где ты будешь не танцевать, а порхать, точно дивная бабочка, перелетать с цветка на цветок…

И она «порхает». Усталость до потери сознания, боль в ногах, ступнях, спине, шее… Кажется, будто ее тело — сплошной сгусток боли. Она упрямо поднимается на кончики пальцев — и снова боль прошивает ее всю — нет, никогда ей не достигнуть этой видимой легкости…

* * *

Париж, Гранд-Опера. Мари стоит за кулисами и слышит, как экспансивная парижская публика аплодирует ей, стены театра буквально дрожат от восторженных криков. Только что прошла премьера, где она исполнила главную роль. Она видит сияющие глаза отца, слышит взволнованные, сбивчивые поздравления товарищей по сцене. А зал все вызывает и вызывает ее; она выходит на поклон, отвешивает изящные реверансы, подбирает летящие к ногам букеты.

— Восхитительно! — кричат зрители. — Брависсимо! Волшебство! Богиня!!!

Мари лишь улыбается, слыша все это. Она посылает публике воздушный поцелуй и убегает — с тем, чтобы снова и снова еще много раз выходить на сцену и слушать гром аплодисментов.

«Я не богиня, — думает она. — Я — Сильфида».