Варяг II

Глава 5

Сознание скользнуло ко мне вертким змеем. Глаза были склеены смолой небытия. Каждое веко весило как дверной засов. В ушах стоял оглушительный звон, а в висках молотом отбивался каждый удар сердца.

Я вздохнул полной грудью, и воздух обжег легкие. Холод, щедро сдобренный солью, смешивался с едким дымом от горящего костра. И под этим коктейлем прятался стойкий запах крови. Он въелся в эту землю, в одежду, в саму память. Он висел в ноздрях призраком недавней бойни.

Я с трудом разлепил веки. Небо стелилось черным бархатом. Его пронзали алмазные иглы звезд. Рваные тучи, словно клочья савана, неслись в вышине, открывая бледный, безразличный лик луны. Шторм, уставший и сытый, уполз восвояси, оставив после себя лишь унылый шепот волн о каменистый берег.

Поворот головы дался мне нелегко, будто я был марионеткой, которая вдруг захотела стать кукловодом. В горле пересохло. В метре от меня, у оживленного костра, сидели Эйвинд и Эйнар. Они ели. Не спеша, с волчьей, методичной жадностью, вгрызаясь зубами в куски темного, дымящегося мяса, от которых шел соблазнительный, почти кощунственный пар. Они запивали еду глотками меда из бурдюка, их могучие кадыки двигались мерно, как поршни.

Эйвинд первым почуял мой взгляд. Он замер с куском мяса у рта, его глаза, отражавшие пламя, сузились. Он толкнул локтем Эйнара. Тот медленно, будто под водой, повернул ко мне свое лицо. Скорбь и ярость запечатали чистоту его глаз. Я не увидел там ни радости, ни облегчения. Он смотрел на меня, как на дикого зверя, которого чудом загнали в клетку.

— Очнулся наш берсерк. — констатировал Эйнар. — Есть будешь? У нас тут свежая оленина!

Я попытался сесть, и мир накренился. Я рухнул бы навзничь, если бы не уперся локтями в мокрый песок. Затем кивнул, не доверяя своему голосу. Эйвинд отрезал ножом огромный, исходящий соком кусок и протянул мне его на плоском камне вместо тарелки.

Мои пальцы дрожали, когда я взял его. Но я заметил разницу. Лица и руки моих друзей были относительно чистыми. А я… я с головы до ног был в засохшей грязи и бурой, запекшейся крови. Чужая. Своя. Она склеила волосы, покрыла кожу коркой, засохла на одежде жестким панцирем.

— Вы… отмылись. — прохрипел я.

— А ты — как трэлл после бойни скота, — усмехнулся Эйвинд, но в его смехе не было веселья. — Я уж думал, твой дух к Тору улетел. Рубился ты, братец… Рубился, как сам Суртр перед Рагнарекком. Жуть берет. Даже на меня кинулся!

— Прости… Я не хотел.

— Еще как хотел! — хмыкнул Эйвинд и хлопнул меня по плечу. — Но я не срежусь! Как тебе мое снадобье, а? Хороша вещица!

Но ответом ему был лишь хруст мяса в моих челюстях. Оно было жестким, диким, пахло дымом и свободой. Лучшей пищи я в жизни не пробовал. Я решил сосредоточиться на трапезе. Ворошить ужасные воспоминания мне совсем не хотелось.

Затем я запоздало вспомнил гигиене… Мне не хотелось что-нибудь подцепить. Поэтому, отложив мясо в сторону, я отполз от костра, к самому краю воды. Скованными, неловкими движениями скинул с себя плащ — тяжелый, пропитанный смертью. Потом — рубаху, превратившуюся в лохмотья. Ступил в воду. Ледяные объятия моря обожгли кожу, заставили вздрогнуть все тело. Но это был очищающий огонь. Я умывался, тер лицо и руки мокрым, шершавым песком, сдирая с себя корку ужаса. Вода вокруг темнела и становилась мутной.

Беглый осмотр показал несколько неглубоких порезов на плече и предплечье, длинную царапину на ребре и огромный, синюшный синяк на бедре. Пустяки. Мне невероятно повезло. Я вернулся к костру, насквозь мокрый и дрожащий от холода. Но теперь я чувствовал себя человеком, а не окровавленным животным. Натянув единственную запасную рубаху из своего вещмешка, я доел мясо.

— Откуда олень? — спросил я, вытирая губы.

— Пока ты в объятиях морока лежал, я прошелся и разведал обстановку вокруг, — сказал Эйвинд, оживляясь. — Тут много дичи. В чащобе, на тропинку вышел этот козлик. Видимо, водопой искал. С одного выстрела уложил! Думал, кабана подманю, но и олень — не худая добыча. Силы придает.

— Храни свою прыть для врагов, а не для пустого бахвальства, — мрачно бросил Эйнар, не отрывая взгляда от пламени. Он сжал кусок мяса — оно фаршем полезло сквозь его пальцы. — Этим тварям… этим выродкам… мало было нас убить. Они надругались. Над телом моего брата. Его голову… его голову они…

Я отложил плоский камень в сторону. Есть больше не хотелось.

— Мы найдем его, Эйнар, — сказал я. — Мы найдем всех наших павших. И предадим их огню. Как положено. Как подобает воинам. Но сначала… нам нужно собрать все, что может пригодиться. Здесь валяется добротное железо. Оружие и доспехи.

Эйнар молча кивнул, его взгляд был прикован к огню, словно он искал в нем ответа или утешения.

Трапеза была окончена. Я внимательнее оглядел своих товарищей. У Эйвинда была глубокая рваная рана на руке, у Эйнара — на ноге. Это из самого плохого… Так что мы все были счастливчиками.

— Кончайте мяться, — поднялся я, чувствуя, как дрожь в ногах сменяется решимостью. — Пока гнилой дух не вошел в раны, надо обработать.

Они не спорили. Я достал свою берестяную аптечку — коробочки с истолченной таволгой и тысячелистником, маленький горшочек с густым, душистым медом, чистые полоски ткани. Сначала подошел к Эйнару.

— Протяни мне свою ногу и закатай штанину.

Он повиновался. Рана была глубокой, края ее воспалились. Я промыл ее водой, которую вскипятил в своем походном котелке. Он не издал ни звука, лишь мышцы на его лице напряглись, как канаты. Посыпал рану травяным порошком, сверху наложил толстый слой меда и туго перевязал.

— Держи в чистоте. Снимем через день.

Эйвинду протер дыру в руке крепким отваром из коры дуба и ивы.

— Давай-давай! Чтобы шрам красивый вышел! — пробормотал он, — Чтобы девкам нравилось!

Потом я занялся собой. Порезы жгло, но знакомый, почти хирургический ритуал успокаивал нервы. Возвращалась рациональность, оттесняя животный ужас пережитого.

Когда все было закончено, мы повалились у костра, не в силах бороться с усталостью. Я натянул на себя плащ и, кажется, провалился в сон еще до того, как голова коснулась вещевого мешка. Сон был черным и бездонным, как воды ночного моря.

Утро пришло резко и ослепительно. Небо очистилось до кристальной бирюзы, и холодное солнце залило своим светом берег. Его сияние делало следы вчерашней резни еще более жуткими и неестественными.

Мы молча принялись за работу. Сначала — трофеи. Мы обшарили поле боя, как стервятники, снимая с мертвых врагов кольчуги, собирая мечи, топоры, ножи. Складывали в аккуратную, зловещую кучу у костра. Железо было отличным, дорогим. Сигурд не поскупился на экипировку своих псов. Каждый качественный клинок в наших руках был маленьким укором ему и прибавкой к нашим шансам.

Затем — осмотр карви. Эйнар обошел его вдоль и поперек, простукивая обшивку, проверяя крепления мачты, осматривая весла.

— Цел, — вынес он вердикт. — Крепкий орешек. А вот нам втроем на нем грести… Все равно что впрячь в боевую колесницу трех пони. Будет тяжко.

Потом мы пошли за Расмусом, вернее — за тем, что от него осталось. Шли по своему вчерашнему кровавому следу, и с каждым шагом ком сжимался в горле. Нашли его недалеко от того места, где он принял свой последний бой. Туловище лежало на спине, в луже застывшей грязи и крови, окруженное телами тех, кого он увлек за собой в Вальхаллу. Его голову… Эйнар нашел еще на берегу.

Когда возвращались обратно, мы не проронили ни слова.

Эйвинд и я принялись собирать старые, полугнилые плахи, остатки разбитых ладей и коряг, что веками выносило на этот берег. Эйнар принес тело брата и бережно, с нежностью, которой я от него не ожидал, положил голову на место. Потом мы нашли Хальвдана, Гуннара, всех остальных. Соорудили три погребальных плота из плах и хвороста. На каждый водрузили тела павших, обложили сухими ветками.

Это заняло весь день. Когда мы подожгли плоты, солнце уже клонилось к воде, окрашивая ее в багряные и золотые тона. Они нехотя отошли от берега и запылали. Огненные языки лизали дерево, взвивались к небу, озаряя воду зловещими, пляшущими отсветами.

Эйнар стоял на самом краю воды, прямой и недвижимый, как скала, против которой сражались волны.

— Слушай, брат! — прогремел его голос. — Слушайте, все, кто пирует в чертогах Одина! Ты пал с оружием в руках! Ты не согнулся, не отступил! Ты пьешь теперь мед из черепа поверженного врага! Но твое дело не окончено! Клянусь кровью, что течет в моих жилах! Клянусь топором, что никогда не выпущу из рук! Сигурд заплатит! Он и весь его проклятый род! Я увижу, как его черная душа упадет в бездну Хельхейма! Пусть этот огонь осветит тебе путь к пиршественному столу, а моя клятва будет факелом, что осветит мне дорогу к мести! До встречи, брат! До встречи в Вальхалле!

Мы стояли рядом с ним, и эта клятва стала нашей. Мы были больше, чем выжившие. Мы были мстителями. Тихими, сплоченными, неумолимыми, как сама Судьба. Тела врагов мы оставили там, где они пали. На растерзание ветру, воронам и крабам. Пусть сгниют, как подобает предателям. Никаких почестей. Никакого покоя. Только забвение.

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, мы начали погрузку. Трофеи, припасы, бурдюки с пресной водой — все старательно укладывалось на палубу. Карви, такой надежный и вместительный друг, теперь казался громадным, почти неподъемным исполином.

— Гребем отсюда, — скомандовал Эйнар, занимая место у руля. Его руки легли на тяжелые вальки уверенно. — Я буду править. Эйвинд, дуй на правый борт. И смотри в оба за горизонт, — вдруг какая посудина нарисуется… А ты, Рюрик… Садись напротив Эйвинда и постарайся не заблевать мне весь борт.

Мы оттолкнулись от берега. Первые гребки были пыткой. Длинные, неуклюжие весла в руках двоих изможденных мужчин казались бревнами. Карви медленно, нехотя, развернулся и начал набирать ход. Вскоре мышцы на руках, спине и плечах загорелись адским огнем. Дышать стало нечем. Мы работали в унисон, молча, стиснув зубы, слыша лишь собственное хриплое дыхание и короткие, отрывистые команды Эйнара.

— Легче правой! Волна слева, готовься! Гребите! гребите! Раз-два! Раз-два!

Море вокруг было обманчиво прекрасным. Солнце играло на воде, превращая ее в переливающееся, живое бирюзовое полотно. На глубокой воде оно отливало темным, почти черным кобальтом, а на мелководье сквозь хрустально-чистую толщу виднелось дно, усыпанное белым песком и темными валунами. Это была холодная, бездушная красота. Она не сулила ни гостеприимства, ни пощады. Мы были крошечной щепкой в этом безграничном царстве, и наша жизнь зависела теперь от силы наших рук, выносливости наших спин и мудрости старого морехода у руля.

Прошло несколько часов. Адская боль в мышцах притупилась, превратившись в глухую, ноющую ломоту. Тело работало на автомате, и у мозга появилась возможность думать.

И мысли эти были мрачными, как туча на горизонте. Сигурд прислал по нашу душу целый, хорошо вооруженный отряд. Это была спланированная операция. И если так… то его люди уже могли быть в Альфборге…

А еще… это видение. Оно без конца всплывало в памяти с навязчивой и пугающей четкостью. Синий плащ. Широкополая шляпа. Пустая глазница. Мудрый, тяжелый взгляд единственного глаза. И ворон. И тот жест… Большой палец, поднятый в немом, всевидящем одобрении.

Я посмотрел на Эйвинда. Он сидел на своей скамье, его спина была мокрой от пота, но он не сбавлял ритма.

— Эйвинд… там, в бою… мне привиделось…

Он повернул ко мне свое усталое, обветренное лицо.

— Что кто-то из богов наблюдал за тобой?

Я с удивлением кивнул.

— И как он выглядел? Что за бог был рядом с нами? — спросил Эйвинд, немного напрягшись.

— Судя по всему, Один… — буркнул я. — Он улыбался и был рад нашим подвигам.

Эйвинд на какое-то время задумался а потом сказал:

— Не каждому такое выпадает, Рюрик. Всеотец указал на тебя перстом. Благословил твою ярость. Твое неистовство.

— Это… хорошо? — спросил я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Ха! — Эйвинд плюнул за борт. — Спроси у тех, кого ты вчера отправил к Хель. Хорошо или нет. Внимание Одина… оно как удар молнии в шторм. Может осветить путь к славе. А может спалить мачту и корабль дотла. Спокойной жизни тебе он не сулит. Но это честь… великая честь! Ты стал Его орудием!

Он говорил это с суеверным трепетом, и в его словах я нашел странное, языческое оправдание. Оправдание той чудовищной жестокости, на которую я оказался способен. Неистовству в бою. Холодному, методичному добиванию раненых. Это был не я. Вернее, не только я. Это была ярость, благословенная самим Богом-Воином, Богом-Висельником, Богом-Мудрецом. И этот факт одновременно ужасал и давал какую-то первобытную, дикую уверенность. Я переступил через последний рубеж цивилизованного человека. И нашел по ту сторону силу. Древнюю, как сам мир, и столь же безжалостную.

При этом я совсем не хотел думать о галлюциногенах, подмешанных в зелье берсерка. Я не хотел искать всему этому научное обоснование. Разум стучался в эту мысль, но сердце было против… Ибо слаб человек…

Сигурд Твердая Рука стоял на самом краю Гранборга, там, где поселение переходило в чахлые, нищие хуторки. Воздух здесь был другим. Стоячим, тяжелым. Тошнотворный запах разложения витал над одним из покосившихся домишек с заколоченной ставней, пробиваясь даже сквозь резкий соленый ветер.

Молва о странной хвори, скосившей семью рыбака, уже ползла по округе, обрастая нелепыми и жуткими подробностями. По приказу Сигурда его дружинники оцепили подходы, отселив испуганных соседей. Теперь здесь царила гробовая, неестественная тишина. Слишком тихо для места, где должны быть слышны крики детей и лай собак.

Рядом с ярлом стояла простая деревянная повозка, запряженная одной тощей, облезлой лошаденкой. В повозке покоились бочонок с водой и холщовый мешок с сушеными рыбой и черным хлебом.

Скрипнула ржавая петля. Из темного провала двери, похожего на вход в склеп, вышли двое. Мальчишки. Старшему — лет десять, младшему — семь, не больше. Они были бледны, как мел. Кожа натянулась на скулах, грозясь порваться от легкого движения. Глаза провалились и лихорадочно блестели. Они шатались, еле переставляя ноги, опираясь друг на друга. Чума. Или что-то очень на нее похожее. Смерть уже витала над ними незримым крылом.

Сигурд и его воины оставались на безопасном расстоянии. Ярл сделал шаг вперед, его тень легла на детей длинным искаженным пятном.

— Ну что, воины? — его голос прозвучал громко и неестественно в звенящей тишине. — Есть еще силы держаться?

Старший мальчик кашлянул, и этот звук напомнил Сигурду треск ломающихся костей. Малец кивнул, с трудом подняв голову.

— Хотите в Вальхаллу? — продолжал Сигурд, и в его голосе зазвучали металлические нотки. — Хотите обеспечить себе место у пиршественного стола Одина… и своим родичам? Хотите искупить их «негероическую» смерть?

Глаза мальчишек вспыхнули последним огоньком надежды и фанатизма. Умирающие цепляются за любую, даже самую ядовитую соломинку.

— Тогда слушайте вашего ярла. Это зачтется перед богами. Я хочу, чтобы вы отправились просить помощи у людей на хуторе Рюрика. Слышали о таком?

— Слыхали, — прошептал старший. — Жаль, он отплыл. Говорят, он лекарь великий. Спас бы, наверное, маму с отцом… будь он здесь…

— Верно! — Сигурд поддакивал, и в его глазах вспыхнул холодный, хищный блеск. — Но у вас есть шанс! Если его люди… его верные псы… припрятали какие-нибудь его зелья, снадобья… они помогут вам. Исцелят! А я… — он сделал театральную паузу, — я дам вам за это по железному браслету. Каждому! Как настоящим воинам!

Он сделал паузу, давая их слабому, воспаленному сознанию нарисовать эту картину: спасение, богатство, милость ярла.

— А если… не выйдет? Если мы не дойдем? — пискнул младший, и в его голосе послышались слезы.

Сигурд наклонил голову, изображая отеческую скорбь. — Тогда я похороню вас. И вашу семью. Похороню достойно. Как героев, павших при исполнении долга. И я сам вознесу молитвы богам, чтобы они распахнули перед вами золоченые врата Вальхаллы. Обещаю. Даю слово ярла.

Сигурд кивнул одному из дружинников. Тот несильно хлопнул лошадь по крупу. Повозка, отчаянно заскрипев, тронулась с места и медленно, словно похоронная колесница, покатила к мальчишкам.

— В повозке — вода и еда в дорогу. Собирайте свои жалкие пожитки. И отправляйтесь. Немедля.

Мальчишки, подгоняемые непререкаемой волей могущественного ярла, с благодарностью закивали и, цепляясь, как утопающие, за борта, попытались вскарабкаться в повозку.

Сигурд развернулся и пошел прочь, к своим крепким, ухоженным коням. Его воины молчаливой тенью последовали за ним. На его лице, обращенном к свежему ветру, играла мрачная, самодовольная улыбка. Если не вышло уничтожить выкормыша Бьёрна и его людей силой, это с лихвой сделает болезнь. Идеальное, анонимное оружие. Не оставляющее следов, кроме трупов.

Он уже предвкушал, как весть о моровом поветрии на хуторе Рюрика прокатится по Буяну. И каким — праведным гневом загорятся глаза конунга. И как легко будет тогда отсеять плевелы от зерен. Он, Сигурд, останется чистым, а его враги будут сожжены огнем чумы. Идеальный ход.