Варяг II

Глава 11

Ульф стоял на коленях на мокром, пропитанном кровью песке. Вязкая жижа леденила кожу сквозь портки. Руки, грубо вывернутые за спиной, онемели и горели огнем в плечах.

Какая ирония! Теперь он был пленником…

Перед ним стояли двое.

Свенельд. И Торстейн. Ярлы Харальда Прекрасноволосого. Лица мужчин были искажены презрением и давней ненавистью. Их доспехи были покрыты грязью и следами яростной рубки.

Ветер доносил до слуха Ульфа предсмертные стоны, хрипы и карканье воронов, слетавшихся на пиршество, которое он им и устроил. Вокруг лежали тела. Много тел врагов и его людей. Адская мозаика из плоти и железа, щитов с чужими красками и своих, знакомых до слез.

Они сражались как берсерки! Отчаянно и яростно выкрикивали имена богов в надежде на скорейшую встречу. Но противников оказалось вдвое больше. Их нельзя было победить — их можно было только напугать горой своих трупов или доблестью. И они почти это сделали…

Радости в этом не было, лишь ледяное, горькое удовлетворение. Большая часть воинов Харальда отправилась в Вальхаллу раньше людей Ульфа. Маленькая победа в проигранной войне. Единственная, что он теперь мог унести с собой в Мидгард.

— Если бы не приказ конунга, — процедил Свенельд. — я бы уже раскрыл над тобой кровавого орла, ублюдок. В том селении, что ты сжег дотла, жили мои родичи. Моя кровь.

Ульф медленно поднял голову. Его лицо было исполосовано мелкими порезами, губа распухла и треснула. Но в глазах, помутневших от боли, тлел оскал дикого, загнанного зверя.

— Да пошли вы! — он хрипло рассмеялся. — Катитесь к Хель! И ваш Харальд — мужеложец! И ваш новый порядок! И ваша трусливая запоздалая месть! Все катитесь!

Торстейн, молчавший до этого, молниеносно ударил Ульфа ногой в лицо. Резко, точно, с ненавистью.

Послышался глухой сочный хруст. Ульф резко запрокинулся назад, едва удерживая равновесие. Из разбитого носа хлынула горячая соленая кровь. Она мгновенно залила рот и подбородок, окропила и без того красную землю.

— Уверен, конунг изберет для тебя особую казнь, сволочь, — не изменив тона, произнес Свенельд. — Такую, о которой скальды будут слагать саги. Чтобы сто лет вспоминали, что бывает с теми, кто поднимает руку на народ Харальда.

Ульф, давясь кровью и смеясь, выплюнул красный сгусток прямо на сапоги Торстейну. Истерический, горловой хохот разрывал ему грудь. Конец. Это точно был конец. Но в этом был свой ужасный и извращенный смысл. Он не сломался. Он не просил пощады. Он смеялся в лицо самой смерти, в лицо этим истуканам, в лицо всему этому безумию. В Вальхалле ему будут рады. Там будет пир, эль рекой и бесконечные рассказы о подвигах. Там не будет этого стыда, этой грязи, этого отвращения к самому себе, которое грызло его изнутри еще до последнего боя.

Торстейн не выдержал этой насмешки. Лицо викинга исказила гримаса ярости. Он наклонился, схватил Ульфа за волосы и, притянув к себе, начал методично, с размаху, бить его кулаком в лицо.

Первый удар — искры из глаз. Второй — звон в ушах, заглушающий все звуки. Третий — утрата связи с реальностью, с болью, со страхом. Ульф не сопротивлялся. Он лишь продолжал хохотать, пока мог, пока хриплый, клокочущий кровью смех не превратился в стон, а потом и вовсе не стих. Сознание уплывало в темноту, долгожданную и милосердную…

— Это была ловко подстроенная провокация, ярл. — сказал я Ульрику. — Сожгли хутор. Но людей, к счастью, не тронули, зато оставили «привет» от Бьёрна. Цель ясна, как вода в горном ручье, — кто-то хочет посеять вражду между нашими домами, пока семя союза еще не дало корней.

Мы стояли в его горнице, где пахло дымом очага, лечебными травами и напряжением. Рядом столпилисьстарейшины Альфборга, их бороды топорщились от возмущения, а глаза буравили меня острым подозрением.

Ульрик ударил костяшками пальцев по дубовому столу, который стоял рядом. Глухой стук заставил всех вздрогнуть.

— Кажется, я знаю, кто это может быть. Уверен, это дело рук моего сына! Торгнира! Он непредсказуем, как удар молнии в ясный день! Он горит своей давней обидой и готов спалить всё дотла, лишь бы доказать свою правоту! Он пойдет на всё, лишь бы сорвать наш союз!

Я покачал головой, стараясь сохранить спокойствие. Эта игра была слишком опасной, чтобы поддаваться эмоциям.

— Сомневаюсь. Слишком грубо. Слишком очевидно, словно удар топором плашмя. Увы, но и среди людей Бьёрна хватает недоброжелателей нашему союзу. Тот же ярл Сигурд… — я сделал паузу, думая, стоит ли озвучивать дальше свои опасения. — Он мой личный враг. И враг мира с Альфборгом. Его амбиции простираются дальше моего хутора. Он вполне мог это провернуть, чтобы вбить клин между нами, опозорить Бьёрна и убрать меня с дороги одним ударом. Вряд ли это Торгнир…

Ульрик тяжело вздохнул и провел рукой по седой бороде.

— Хотелось бы в это верить, Рюрик. Искренне. Но в любом случае, всё это дело отдает гнилью. Сильной гнилью. И пахнет большой кровью…

Ярл подошел ко мне вплотную, и его взгляд стал жестче.

— Ты должен отправиться назад. Сегодня же. Пока этот смрад не разнесло по всему нашему острову. Нужно закрепить наше соглашение, подписать его железом и кровью. Медлить больше нельзя! Каждый день на вес золота. Харальд не дремлет. А его ладьи уже бороздят моря в округе.

Мое сердце ёкнуло. Здесь, в Альфборге, я был в ловушке, мишенью в чужой игре. Дорога домой означала движение, действие и возвращение к своим.

— Согласен, ярл. Я и сам уже заждался. Пора возвращаться домой.

Гавань Альфборга кипела, как котелок викинга на привале. Нас провожал, кажется, весь город — от седых старейшин до любопытной детворы, прятавшейся за матерями.

Мы принимали последние припасы: бочки с водой, вяленое мясо, мешки с сушеными ягодами. С нами отправлялись около сорока воинов Ульрика — угрюмые крепкие парни. Они то и дело поглядывали на меня с настороженным любопытством. Видимо, слухи о моей «странной» силе в бою дошли и до них.

Рядом, опираясь на тяжелый боевой топор, стоял Лейф. Его массивная фигура отбрасывала тень на всю палубу.

— Твой отец окреп, — заметил я, подходя к нему. — Это хороший знак. Сильный союзник нужен Буяну живым и на ногах.

Лейф кивнул, его обычно холодные, как айсберги, глаза немного смягчились.

— Да. Спасибо тебе за это, Рюрик. Я и не думал, что смогу снова увидеть его стоящим без опоры. Твое искусство… оно творит чудеса. Хотя… — он нахмурился, его взгляд устремился в сторону причала, где, опираясь на резной посох, стоял Ульрик, — мне не нравится оставлять его наедине с Торгниром. Брату нельзя доверять. Ни на йоту.

Эйвинд, проверявший крепление щитов у борта, присвистнул:

— Неужели все так плохо? Своя кровь, всё же… В крайнем случае, по морде съездить — и все дела.

— Своя кровь? — Лейф горько, беззвучно усмехнулся. — Я надеялся на хольмганг. На песчаной косе, перед лицом богов и людей. И я бы убил его. Без сомнений и без сожалений. Вот как я не доверяю своему брату, Рюрик. Вот насколько всё плохо.

От его слов стало холодно, будто от внезапного порыва ледяного ветра с фьорда. Эта семейная вражда была опаснее любого внешнего врага. Она подтачивала Альфборг изнутри.

— Надеюсь, мудрость ярла и его воля сумеют удержать Торгнира от опрометчивых шагов. — тихо сказал я.

Лейф лишь пожал своими могучими плечами и философски подметил:

— Надежда — удел слабых. Сильные полагаются на сталь.

Наконец, погрузка была закончена. Подняли тяжелый, узорчатый парус. Он наполнился упругим осенним ветром и натянулся, как кожа на барабане.

Драккар дрогнул, заскрипел уключинами и плавно, величаво тронулся с места, отходя ответхого причала. Я стоял на корме, положив руку на холодное дерево борта, и смотрел на удаляющийся Альфборг, на одинокую фигуру старого ярла, и чувствовал, как в груди закипает странная, противоречивая смесь облегчения и тревоги.

Торгнир смотрел, как корабль с братом и этим выскочкой-скальдом скрывается за скалистым мысом. В душе бушевал хаос из злорадства, ярости и страха. Пусть шторм разобьет их в щепки! Пусть ветер выбросит их на голые скалы! Пусть морские твари пожрут их надменные сердца! Лишь бы они не вернулись. Лишь бы этот позорный союз никогда не состоялся.

— Пойдем, сын, — голос отца вернул его к реальности. — Нам нужно поговорить. Наедине.

Торгнир демонстративно фыркнул и медленно повернулся к старику. Сперва домашний арест, как какому-то провинившемуся мальчонке, а теперь — разговоры по душам? Лицемерие. Кругом одно лицемерие и игра в большую дружную семью, которой не было и в помине.

Они молча, не глядя друг на друга, дошли до покоев Ульрика. Отец тяжело опустился в свое резное кресло. Его лицо, всего час назад светившееся надеждой, снова осунулось и выдавало неподдельную усталость.

— Зачем, Торгнир? — прямо с порога, без предисловий, спросил Ульрик. — Зачем ты жжешь наши же селения? Зачем терзаешь свой народ?

Торгнир замер. Он ничего не понял. Слова отца повисли в воздухе бессмысленной и дикой взвесью.

— Какие селения? — искреннее удивился сын. Он даже шагнул вперед.

— Не притворяйся! — Ульрик ударил кулаком по дубовому подлокотнику. Глухой удар отозвался эхом в пустой комнате. — В округе объявились поджигатели. Жгут хутора, никого, к счастью, не трогают, но кричат и передают «привет от Бьёрна Веселого». Тебе бы это было выгодно. Сорвать союз, выставить меня и Лейфа глупцами, не способными защитить свою землю. Оставить меня в одиночестве против всех.

Возмущение поднялось в Торгнире горячей волной. Его лицо исказилось, тонкие губы задрожали.

— Отец… Я понимаю твое недоверие ко мне. Понимаю! Ты всегда видел во мне второго, худшего. Но я бы до такого не опустился! — его голос сорвался на крик. — Я ни за что не стал бы жечь дома своего же народа, разорять своих же людей, сеять панику среди тех, кого я… кого я хочу однажды возглавить! Ради чего? Ради сиюминутной политической выгоды? Я не монстр! И не дурак!

Он говорил искренне. Слишком искренне. Слишком горячо. Ульрик пристально смотрел на него, его пронзительный взгляд искал в глазах сына ложь, двойное дно, но видел лишь оскорбленную ярость, боль и, возможно, каплю надежды.

— Очень на это надеюсь, — наконец, выдохнул ярл, откидываясь на спинку кресла. — Но мне неприятно, сын. Мне неприятно и горько, что ты тайно вел переговоры с Харальдом. Мне неприятно до боли, что ты не в ладах с Лейфом. Он твой старший брат! Плоть от плоти нашего рода! Будущий ярл Альфборга! Вы должны помириться! Должны!

— Ни за что! — выкрикнул Торгнир, и все его обиды хлынули наружу. — У нас разные матери! Или ты забыл? Или ты забыл, как он и его друзья унижали меня в детстве? Дразнили «тростинкой», отбирали игрушки, смеялись, что от меня не будет толку? Меня, твоего сына! Ему всегда доставалось больше! Больше любви, больше внимания, больше похвалы за каждый пустяк! А я… я был как бы между делом. Ты меня терпел, потому что я — родная кровь. И только! Потому что так положено!

Он тяжело дышал, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. За этими словами стояли годы одиночества, непризнания и жажды отцовского взгляда, устремленного на него с одобрением, а не с досадой.

— И ты делаешь ошибку, доверяя наш народ Лейфу! — продолжил Торгнир. — Ему не хватит ума, чтобы привести Альфборг к процветанию! Он воин, да. Прямолинейный, как удар копья. Но не правитель! Не дипломат! А вы с ним… вы оба сошли с ума, раз верите, что этот жалкий, раздираемый склоками объединенный Буян выстоит против Харальда! Это самоубийство! А я не хочу вести свой народ на убой!

— Хоть твои слова и ранят мое сердце, я все равно люблю тебя, сын, — тихо сказал Ульрик. — Но ты многого не понимаешь… Харальд не станет терпеть тебя на троне. Ни тебя, ни Лейфа. Никого из нашей крови. Рано или поздно он поставит сюда своего человека, своего ярла. А нас — убьет или изгонит, как бездомных псов. Мы сразимся! И либо погибнем с честью, либо отстоим свое право дышать этим воздухом и пахать эту землю. Другого пути нет. Ни для меня. Ни для тебя.

— Ага! — язвительно, с горькой усмешкой бросил Торгнир. — А потом за нас возьмется в полную силу и Бьёрн! Мы просто сменим одного хозяина на другого, более хитрого! Ты видел этого Рюрика? Ты слышал, как он говорит? Он не воин, он… мыслитель! Такие опаснее! Они завоюют тебя не мечом, а словом, и ты сам отдашь им все, что у тебя есть!

Ульрик смотрел на него с бесконечной усталостью. Спорить и что-либо доказывать не было сил. Он исчерпал их все.

— Завтра, на рассвете, соберешь своих верных воинов. Отправишься искать этих поджигателей. Прочешешь все наши владения, каждую ложбинку. И, клянусь Тором, не вздумай натворить глупостей в порыве гнева! А сейчас… уйди. С глаз долой. Я… я хочу отдохнуть.

Торгнир постоял еще мгновение, с силой сжимая кулаки. Горечь, обида и ярость переполняли его, грозя вырваться наружу криком.

— Конечно, отец, — проскрипел он сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как предательская влага застилает глаза. — Как прикажешь.

Он резко развернулся и вышел, хлопнув тяжелой дубовой дверью с таким грохотом, что с полки упала глиняная кружка. Стук отозвался в тишине покоев, как похоронный звон по его надеждам.

Ульрик закрыл глаза. Ему снова стало плохо. Хуже, чем до прихода Рюрика. Лекарства могли исцелить тело, унять боль в суставах, но не могли исцелить душу. А душа его была разорвана надвое, и из этой раны сочилась вся его уходящая сила…

Сигурд Крепкая Рука неспешно шагал к жилищу вёльвы. Его походка была тяжелой и уверенной. Тропа, петляющая меж корявых, обвитых мхом сосен, казалась зыбкой, а воздух был густым и пряным. Он смердел осенним тленом и дымом сушеных трав.

Правда, его встречала не старуха, а ее черный кот. Зверь сидел на пороге низкой, вросшей в землю постройки и смотрел на Сигурда двумя фосфоресцирующими в сумраке глазами. Взгляд животины казался разумным, оценивающим, почти насмешливым.

Сигурд на мгновение задержался, чувствуя, как по спине пробегает холодок суеверного страха. Но он тут же подавил его своей волей.

Он толкнул тяжелую, скрипящую дверь и вошел внутрь. Воздух здесь был еще гуще, он обжигал легкие смесью полыни, болиголова и тлеющего на жаровне угля.

В центре, на деревянном стуле, сидела вёльва. Ее лицо было сморщено, как старый пергамент, а мутные и неподвижные глаза, казалось, вглядывались в чертоги Мидгарда. На коленях у нее лежало веретено.

Сигурд, не говоря ни слова, выложил на грубый стол дары: толстую серебряную гривну, отливающую тусклым блеском в свете единственной лучины, и большой кусок вяленой оленины.

— Получится ли у меня осуществить все мои планы? — без приветствия начал Сигурд.

Вёльва медленно, будто против воли, повернула голову в его сторону. Ее губы, бескровные и тонкие, шевельнулись.

— Такое недоступно ни одному человеку, ярл Сигурд. Ни королю, ни рабу. Все мы строим планы, куем мечты, как кузнецы — мечи. Но Боги смеются над нашей ковкой. Они держат нити судеб в своих руках и не дозволяют исполнить все, что мы хотим. Ибо если бы это было так, мир давно бы пал от нашей гордыни.

Сигурд нахмурился, его скулы напряглись. Он ненавидел эту туманную белиберду.

— Можно поконкретнее, старуха? Я заплатил не за общие слова.

— Конкретность — удел камня и стали, — ее голос шелестел, как сухие листья во дворе. — Я вижу несчастье. И твою боль, ярл. Глубокую, как зимний фьорд. Если хочешь оставить наследие, укрепить свой род и чего-то добиться в оставшиеся годы, ты должен стать покладистее. Смирить свой норов. И вновь жениться. Найди новую жену.

Сигурд отшатнулся, будто его ударили. Глаза сузились.

— Почему? Зачем? У меня ведь есть сын! Ульф — мое наследие!

— Боги молчат на его счет. Причины этого скрыты в тумане, что стелется между корнями Иггдрасиля. Но ты обязательно узнаешь обо всём… когда придет время. И время это будет горьким.

Сердце Сигурда сжалось от дурного предчувствия. Он попытался отогнать его, переведя тему на самое важное.

— Что с моим сыном? С Ульфом? Он жив? Добудет ли он славу?

На губах вёльвы появилась странная, искривленная улыбка.

— Сейчас он впечатляет богов, ярл. И своей жестокостью, и своей доблестью. Не сомневайся. Один уже заметил его. Вороны его уже каркают.

Грудь Сигурда с облегчением расправилась. Значит, все идет по плану. Жестокость — не порок, а инструмент.

— Он вернется ко мне с победой?

Вёльва замерла, ее пальцы вдруг затряслись над веретеном.

— Да… Он вернется. Но он вернется измененным. Он будет могуч, как драккар конунга, несущийся на всех парусах. Но и холодным, как зимнее море, что сковано льдом до самого дна. Его сердце станет тяжелым якорем, а душа — пустой, как выпотрошенная рыба.

Сигурд не стал вникать в эти поэтические ужасы. Главное — сын вернется. Могучий. Сильный. Остальное — чепуха.

— Спасибо! — он выдохнул, и в его голосе прозвучало искреннее облегчение. — Ты меня успокоила!

Он резко развернулся и вышел из душной хижины, хлопнув дверью. Он не увидел, как черный кот у ног вёльвы выгнул спину и глухо зашипел ему вслед. Он не услышал, как сама старуха прошептала в пустоту, глядя на его серебро с отвращением:

— Успокоила? Глупец! Я лишь указала на бурю. Но ты принял ее за солнце…