В Институте Времени идет расследование

2

Стоял я, стоял посреди лаборатории, то на дверь бессмысленно глядел, то в окно, хотя и там смотреть было нечего: только и видно, что здоровенные старые липы да в просветах серый институтский забор. Потом я вдруг вроде бы очнулся и сразу же бросился вон из лаборатории: уж лучше выслушивать всякие вопросы, чем торчать здесь одному. Никого в коридоре не было, я беспрепятственно проскочил в буфет и выпил две чашки черного кофе. Буфетчица Зина все глядела на меня с сочувствием и вздыхала, а после второй чашки тихонько окликнула меня из-за стойки и таинственно поманила к себе. Я неохотно поднялся, подошел к ней, и Зина сообщила заговорщическим шепотом, что у нее случайно имеется початая бутылка коньяка, что коньяк подкрепляет и вообще полезен для здоровья.

— Если, конечно, в меру, — добавила она.

Мне и в самом деле захотелось глотнуть чего-нибудь покрепче, только я не решался: на работе да еще в такой день… Линьков небось снова придет… Но именно мысль о Линькове и заставила меня решиться: я почувствовал, что иначе не выдержу сегодня никакого больше разговора, а если Линьков что и заметит, так пес с ним.

— Вот спасибо, Зиночка! — сказал я с искусственным оживлением. — Коньячок — это в самый раз, вы угадали.

Коньяк оказался на удивление хорошим, и действительно он меня подкрепил. Я довольно бодро зашагал в лабораторию и у самой двери столкнулся с Линьковым.

Мы вошли в лабораторию, уселись на круглые табуреты возле хронокамеры, и я все думал, говорить ли ему о Нине вообще и насчет этого ее разговора с Аркадием в частности, но пока ничего не решил, а Линьков начал спрашивать меня про другое: давно ли мы познакомились с Аркадием и как складывались наши с ним отношения. Я сказал все, как было, что мы вместе окончили и университет, и аспирантуру, что потом некоторое время работали порознь, пока не организовался Институт Времени, а с тех пор мы были в самом тесном рабочем и дружеском контакте уже почти два года.

— Но за последний период, как я понял, вы несколько отдалились друг от друга? — спросил Линьков, заглядывая в блокнот. — Примерно с апреля, если я не ошибаюсь?

Я понял, что он уже выяснил про нас с Ниной, — ну, это же никакой не секрет, все знали.

— Да, наши отношения несколько изменились, — сказал я с вызовом, — но мы не ссорились и трагедией тут даже не пахло. И вообще Нина тут ни при чем!

Линьков посмотрел на меня и слегка усмехнулся — так, уголками губ.

— Да я вам верю, вы зря раскипятились, — участливым своим тоном сказал он. — Думаете, я ставлю вам в вину, что вы сразу не сказали о… ну, об этих личных взаимоотношениях? Но я же видел, в каком вы были состоянии. Вы и сейчас, конечно, далеко не в форме, поэтому и горячитесь понапрасну. Я знаю, что вы с Левицким продолжали совместно работать и внешне все было почти по-прежнему. Но вы отдалились друг от друга, это ведь естественно и неизбежно в таких обстоятельствах, по крайней мере на первых порах. Свободное время вы проводили уже порознь, ведь так? Вот я и хотел спросить, не знаете ли вы, как именно проводил свое свободное время Левицкий?

Я молча покачал головой. Я представил себе Аркадия — одного, без меня. Мы ведь два года были просто неразлучны… Правда, сначала Аркадий стал все чаще ускользать — по той же причине. Я просиживал вечера в лаборатории, а он уходил с Ниной. Но только Аркадий обязательно являлся потом в лабораторию. Хоть на часок, да приходил. Я бы, может, тоже так делал, но Нина сразу объяснила, что Аркадий ее по-настоящему не любил, ни одного вечера с ней целиком не провел, только и рвался в лабораторию, и я уже не мог вести себя в том же духе. А потом, трудно мне было с ней расставаться в середине вечера. И к тому же я думал: Аркадию и без того неприятно, что я у него под носом торчу полный рабочий день… Словом, я был с Ниной, а Аркадий оставался один. Нет, я, конечно, не думал, что он из-за этого мог отравиться. В самоубийство я по-прежнему не верил и на Линькова рассердился именно из-за того, что решил: он держится версии самоубийства, потому и заговорил об истории с Ниной.

— Но были же у него друзья, кроме вас? — продолжал спрашивать Линьков. — Может быть, новые друзья завелись за последнее время? Неужели вы ничего не знаете?

— Да практически ничего, — угрюмо сказал я: мне было стыдно. — Я для него был самым близким другом, как и он для меня, остальные все — намного дальше. Даже, можно сказать, это уже были не друзья, а просто приятели, товарищи по работе и все такое. Насчет последнего времени — не знаю. Вот, например, первомайские праздники Аркадий провел с эксплуатационниками, за город с ними ездил. Наверное, кто-нибудь у него там есть — скорее всего, девушка…

— А вы ни с кем его за это время не встречали?

— Во всяком случае, ни с кем чужим. И ни с кем постоянно или хотя бы часто — это я бы наверняка заметил.

— Он что, замкнутый был, нелюдимый?

— Да нет! Он веселый был, живой, компанейский. Но когда в работу как следует влезет, никто ему не нужен.

— А сейчас как раз такой период и был, если я верно понял?

— Да… А то, что я вроде бы меньше этим интересовался…

— Вы уже говорили — личные мотивы, это понятно… Но, кстати, насчет этих мотивов. Вы сказали, что характер у Левицкого был довольно крутой и резкий, что особой выдержкой он не отличался. Значит, я могу предположить, что Левицкий открыто высказал вам свое отношение к… этой истории?

— Никогда он мне ни слова по этому поводу не сказал, — сейчас же ответил я. — И я ему тоже. Вообще вы меня не совсем правильно поняли: резко и откровенно Аркадий высказывался в основном по деловым поводам — ну, в научных дискуссиях. А о личных делах он не любил разговаривать. Правда, личных дел у него практически и не было…

— Как же это? — вежливо удивился Линьков. — Личные дела, по-моему, даже у дошкольников наблюдаются.

— Дошкольники, надо полагать, меньше увлекаются работой, — недовольно ответил я: мне не понравилось, что Линьков пытается шутить.

— Очень даже вероятно, — согласился Линьков. — Значит, вы думаете, что Левицкий проводил вечера в основном тут?

— Не думаю, а просто знаю. Серию-то мы вели совместно. Одно время я больше сидел в лаборатории, а последний месяц — он.

— Понятно… — Линьков подумал. — Я вот чего все же не понял: Левицкий делился своими переживаниями хотя бы с вами как с самым близким другом?

— Со мной он, конечно, всеми переживаниями делился, — решительно сказал я. — Да у нас и переживания-то были в основном общие…

— Надо полагать, не всегда, — осторожно улыбнувшись, заметил Линьков. — Не говоря уж о последнем периоде…

Конечно, я преувеличивал: даже у сиамских близнецов были кое-какие раздельные переживания, сколько мне известно. Но в основном я был прав: эти два года мы почти целиком отдали Институту Времени и все посторонние дела отнимали у нас минимум энергии. Ну, разумеется, мы зимой ходили на лыжах, а летом плавали, играли в волейбол; мы смотрели фильмы и спектакли — хотя не часто, читали книги и журналы, вовсе не только по специальности. Потом, Аркадий, например, уезжал на свадьбу сестры, а ко мне два раза приезжала мама, гостила по неделе; у Аркадия время от времени возникали «романсы», как он их обозначал, но вскоре он начинал вздыхать, что эта самая Света (Иветта, Ася, Римма, а то еще, помню, была удивительно красивая девушка с не менее удивительным именем — Мурчик) ничего не понимает ни в хронофизике, ни вообще, и говорить с ней до того скучно — сил нет. Правда, он тут же, из чувства справедливости, сообщал, что зато у нее имеются серьезные достоинства: например, глаза у нее необыкновенные, или она музыку любит, или «плавает, как бог» (это Мурчик — она и вправду здорово работала кролем), — но вскоре девушка со всеми своими достоинствами незаметно исчезала. Только к Нине Аркадий с самого начала относился иначе — уж не потому ли, что она все же разбиралась в хронофизике? И то вот Нина считала, что он не всерьез… А наверняка всерьез, всегда всерьез была хронофизика, и это у нас с Аркадием было общее и главное.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал я Линькову в заключение, — но я совершенно уверен: Аркадий ничего от меня не таил. Мы ведь с ним встретились в восемнадцать лет, на первом курсе физмата, и с тех пор расставались всего на два года, так что я все основное в его жизни знаю.

— Кроме последнего периода, — задумчиво отметил Линьков.

— Да этот последний период — всего месяц с небольшим — досадливо сказал я. — Ну что могло случиться за такой короткий срок?

— Мало ли что! — отозвался Линьков. — Иной раз за полчаса такое успевает случиться — год не распутаешь!

Конечно, он был прав. Но я опять ощутил тоску и усталость, коньяк перестал действовать, и разговаривать мне становилось все труднее. Линьков, видимо, это понял. Он сказал, что к завтрашнему дню он получит данные вскрытия и всякие анализы, тогда кое-что прояснится и, возможно, ему придется еще кое о чем со мной проконсультироваться.

Линьков ушел, а я начал опять без толку крутиться по лаборатории, подходил к хронокамере, тупо глядел на ее безжизненно-темную стеклянную стену, зачем-то передвигал стулья…

Наконец я признался себе в открытую, что работать сегодня не смогу и нечего мне бродить по лаборатории, косясь на зеленый диван. «А как же вообще будет, дальше-то?» — с мимолетным страхом подумал я, но поспешно отогнал эту мысль и позвонил Шелесту. Тот сразу сказал: «Да, ясное дело, иди!» — но потом спохватился и спросил, не нужен ли я следователю. Я со злостью проинформировал его, что товарищ Линьков на сегодняшний день сыт моей персоной по горло и рассчитывает вернуть потребность, а также способность снова общаться со мной только в результате крепкого восьмичасового сна и полноценного культурного отдыха. Шелест неопределенно хмыкнул и официальным тоном сказал, что он меня отпускает, поскольку сегодня нечего рассчитывать на мою работоспособность, а если что, так мне позвонят.

— Завтра-то выйдешь на работу нормально, я надеюсь? — спросил он.

По голосу его я понял, что он не очень-то надеется, и это меня тоже обозлило.

— Приложу усилия, — угрюмо ответил я. — Отмобилизую скрытые резервы организма, если они у меня обнаружатся.

— Ну-ну, ладно! — примирительно сказал Шелест. — Все мы все понимаем, не чурки с глазами, чего ты ершишься-то? — И, помолчав, добавил: — Ты завтра зайди ко мне с утра… нет, с утра я уеду в горком, лучше к концу дня. Поговорим-побеседуем, ладно?

— Ладно, — сказал я, — пока!

Я понимал, что жизнь есть жизнь, что в лаборатории мне одному работать нельзя и что Шелест, наверное, сегодня же будет советоваться с директором, кого передвинуть на место Аркадия. Я даже думать не хотел, кого они пришлют, эта лаборатория без Аркадия для меня не существовала… Лучше уйти отсюда поскорей — может, на воздухе мне станет легче…

Я ушел подальше от центра, побродил по тихим зеленым уличкам окраины, потом решил поехать в лесопарк, к нашей любимой скамейке над обрывом. Туда мы с Аркадием обязательно отправлялись, если какое-нибудь дело не ладилось. Аркадий уверял, что в зоне этой скамейки создался специфический микроклимат, способствующий правильному решению проблем хронофизики.

Поехал я в лесопарк, добрался до нашей скамейки и уселся, откинувшись на ее выгнутую решетчатую спинку. Скамейка была врыта в землю под двумя большими березами, их нижние ветки висели над самой головой, Аркадий всегда срывал листок и растирал пальцами при разговоре. Я отчетливо увидел, как шевелятся его длинные смуглые пальцы, растирая зеленый листок, и прижмурился от внезапной боли в сердце…

Внизу, под обрывом, сверкала солнечной рябью спокойная река, на пологом берегу, в Заречье, белели средь зелени садов невысокие уютные домики, и на секунду мне отчаянно захотелось туда, в один из тамошних зеленых двориков с разноцветными гирляндами сохнущего белья, с пестрыми половичками, развешанными на дощатых заборах, с ленивыми и величественными кошками и важными голубями — в те места, где течение времени кажется резко замедленным, почти застывшим, где все привычно, а потому ясно и понятно. Я знал, что это лишь видимость, что от времени никуда не спрячешься, оно все равно потащит за собой, да и не так уж ясна и рациональна даже самая распростая жизнь, а все же…

«Нет уж, некуда бежать, — сказал я себе, — а если б и было куда, так что? Друг твой погиб, а ты даже не пробуешь выяснить, почему это случилось. Ученый ты или нет? Способен ты логически мыслить в любых обстоятельствах, или у тебя эта способность возникает только в связи с должностью, при соответствующих условиях?»

Я встал, прошелся туда-сюда, снова сел, но уже не откидывался на спинку скамейки, а принял сугубо рабочую позу — согнулся и начал чертить прутиком по песчаной проплешине у своих ног.

— Ладно, — сказал я вслух, убедившись, что никого поблизости нет, — попробуем для начала изложить известные нам факты. Их маловато, но все же они есть, и противоречия между ними тоже есть.

Дальше я уже не рассуждал вслух, а, чертя прутиком по песку, пытался выстроить в уме какую-то цепь событий. Итак, Аркадий умер от смертельной дозы снотворного. Несчастный случай явно исключается. Во-первых, для того чтобы заснуть, Аркадию хватало одной таблетки, и не мог он по ошибке проглотить несколько пачек. Во-вторых, как правильно сказал Линьков, снотворное вообще принимают не на работе, а дома. Далее. Если это самоубийство, то совершенно непонятно, по каким мотивам. Непонятно также, почему Аркадий не оставил никакой записки — ну почему, в самом деле? Он же не внезапно это сделал? Кроме того, все, что я знаю об Аркадии, мешает поверить в самоубийство. Но об этом после.

А если это не самоубийство и не несчастный случай, то остается убийство. Против этого варианта говорит многое. Прежде всего отсутствие следов борьбы, спокойная поза Аркадия. И как можно заставить взрослого здорового человека проглотить такую уйму таблеток да вдобавок пролежать потом минимум полчаса, пока не подействует яд? Как этого можно добиться? Гипнозом, что ли? Ну, это бредовая идея. Откуда взялся там гипнотизер и вообще… Отпадает.

Гипотеза № 2 по этому поводу: Аркадию дали выпить что-то и подмешали туда снотворное. Кто и почему это сделал, не будем пока думать. Взвесим самую возможность такого варианта.

Таблеток было, по-видимому, более полусотни. Растворяются ли они в воде, неизвестно. Но если даже растворяются, они ведь горькие, как полынь. Если растворить в вине или в водке… У каких напитков горький вкус? У вермута. Возможно, у каких-нибудь настоек. Потом есть водка с перцем — «Перцовая» и еще какая-то, не помню, в ней даже стручки красного перца плавают. Да, но с какой это стати Аркадий пил бы водку в институте?.. С какой стати, с какой стати… Мало ли с какой! Пил же ты сам сегодня коньяк в рабочее время…

Теперь вопрос: кто мог это сделать? Этот вопрос, наверное, связан с другим: зачем понадобилось Аркадию выставлять меня из лаборатории? Тут самое простое и естественное объяснение — то, что Аркадий назначил с кем-то встречу в нашей лаборатории, сразу же после конца рабочего дня, поэтому и торопился от меня отделаться. Да, но почему же тогда в четверть шестого, минут через двенадцать после моего ухода, лаборатория была заперта и Аркадий отсутствовал? И почему он вообще запер лабораторию? Мы никогда ее не запираем, если уходим ненадолго, а Аркадий — даже если присчитать минуты две-три на разговор с Ниной — отсутствовал не более чем четверть часа. Теперь: куда и зачем он мог уходить? Допустим, бегал сообщить, что лаборатория уже свободна. Почему не позвонил? Очевидно, потому, что его собеседник работает в помещении, где нет телефона. Это уже ограничивало бы круг поисков. Кстати, а кто вообще оставался в тот вечер в институте? Ну ладно, это потом уточним, пока будем рассуждать дальше.

Нина встретила Аркадия на боковой лестнице, он возвращался в лабораторию. Ясно, что идти он мог либо из зала хронокамер, либо со двора. Что ему могло понадобиться в зале хронокамер? Там работают только монтажники. Какие дела могут быть у Аркадия с монтажниками? Да и шабашат они в четыре, минута в минуту. Допустим, кто-то из них задержался специально, чтобы угостить Аркадия настойкой на снотворном… Кто, зачем? Бред какой-то! Да, но ведь и вся история бредовая…

Постой… Если Нина не ошиблась и на Аркадии действительно был новый костюм, то, может, он бегал переодеваться? Если свидание было назначено с девушкой… Но кому придет в голову прятать новый костюм в зале хронокамер! Там же грязища и мусор, как на строительной площадке, трубы валяются, кабели, ящики развороченные, и все время работа идет. И вообще зачем Аркадию прятать где-то костюм, кто ему мешал бы прийти на работу в самом шикарном одеянии? Работаем мы не в шахте и не на поле, кроме того, халаты надеваем… Нет, эта версия ни в какие ворота не лезет! Либо Нина ошиблась, либо, еще вернее, я не заметил, что Аркадий был в новом костюме. Надо у Линькова спросить, как был одет Аркадий. Можно еще зайти к Аркадию на квартиру, посмотреть, какие костюмы висят в шкафу. Если все на месте, значит, он в каком-то новом…

Тут я вскочил и устремился к выходу из лесопарка, к трамвайной линии: начинался вполне серьезный дождь. Трамвай, к счастью, будто меня специально ждал, я плюхнулся на свободное сиденье у окошка и продолжал свой кустарный анализ. Дождь с остервенением лупил по стеклам — первый дождь в этом сезоне и сразу вон какой!

Следующая версия: Аркадий был не в зале хронокамер, а выходил во двор. Куда? Ну ясно, ходил в тот корпус, к эксплуатационникам. Провел же он с ними Первомайские праздники, значит, есть у него там какие-то знакомства. Линьков, наверное, уже выяснил кое-что. Да… к завтрашней встрече у меня поднаберется уйма вопросов!

Значит, так: допустим, это был кто-то из эксплуатационников. Куда же он потом девался? Может, просто вышел через проходную?.. Но когда? Если позже половины шестого, то он должен был опасаться, что его поздний выход приметят. К тому же начиная с шести у корпуса эксплуатационников дежурит охранник — еще один свидетель в случае чего… Впрочем, это-то неважно: ведь убийца мог войти в главный корпус прямо вслед за Аркадием. Так. А снотворное? То есть питье с таблетками? С собой он, что ли, тащил выпивку? Все может быть, конечно… Нет, так не получается! Если он просто принес с собой бутылку перцовки или чего еще, то, выходит, он должен был бы при Аркадии растворять таблетки в стакане. Чушь! А если б он заранее растворил все в бутылке, ему пришлось бы уговорить Аркадия, чтобы тот в одиночку выпил все содержимое. Тоже немыслимо, на такое можно подбить только горького пьяницу. Значит, что же? Аркадий приходит к этому своему знакомому, говорит: «Лаборатория свободна, жду тебя». Тот отвечает: «Ладно, сейчас приду». И, допустим, тут же говорит; «Давай выпьем!» Почему Аркадий соглашается выпить, не понимаю, — но мало ли что. В этом случае стаканы были бы заготовлены заранее, один уже наполовину налит и снотворное в нем растворено. Возможно, этот тип специально припас бутылку с какой-нибудь редкой иностранной этикеткой, чтобы приманить экзотикой и оправдать странный вкус. Аркадий выпил и пошел к себе. Снотворное начинает действовать минут через двадцать-тридцать…

Эта версия оказывалась пока что самой логичной, она многое объясняла. Эксплуатационнику вообще незачем было приходить потом к Аркадию! Он преспокойно вышел через проходную еще до половины шестого, вместе со многими другими сотрудниками, и у него железное алиби. А Аркадий ждал-ждал его, потом почувствовал сонливость, прилег на диван — и больше не проснулся…

Когда я все это себе представил и понял, что так могло быть, меня словно огнем обожгло. Попадись мне сейчас этот хитроумный негодяй, я бы его своими руками задушил! «Убийство в состоянии аффекта» — кажется, так это называется? Я уже забыл, что вся история с выпивкой — не более, как мой домысел, который вполне может оказаться беспочвенным вымыслом, что я слишком многого не знаю и рано мне еще строить гипотезы. Я жаждал мести.

Я перебежал улицу под проливным дождем и, отряхиваясь, как пес, начал подниматься по лестнице, хорошо знакомой мне лестнице, по которой я не ходил уже недели три, а то и месяц, остановился на площадке второго этажа перед дверью с табличкой «17», и пальцы сами собой сыграли условную мелодию — два длинных, один короткий… Потом я спохватился — ведь никто не откроет, это наш с Аркадием условный звонок. Но в квартире послышались шаги, и вдруг мне стало жутко — померещилось, что там, за дверью, Аркадий…

Открыла дверь соседка, Анна Николаевна. Я ее недолюбливал — вечно она ворчала, что я ноги не вытираю как следует. Она пристально и печально поглядела на меня.

— Заходите, что ж, — тихо сказала она. — Заходите, Борис.

Голос ее звучал осторожно — будто она хотела и не решалась что-то сказать, — и я понял: она уже знает о смерти Аркадия. Позвонили им, наверное, из института.

Я поглядел на переднюю — и до того мне тяжело стало! Уж очень знакомо было все здесь, и на вешалке еще висела шляпа Аркадия, а в углу валялись его кеды… Анна Николаевна смотрела на меня с таким участием, которого я никак не ожидал от этой надоедливой ворчуньи. Вымотался я, конечно, за этот день, и долгие логические рассуждения, к которым я себя принудил, ничуть меня не успокоили, а скорее утомили. Хотел было что-то сказать, но горло перехватила судорога. Запасным ключом — он еще болтался у меня на общем колечке — я поскорей открыл дверь в комнату Аркадия, вошел туда и начал растирать горло.

В комнате было чисто и аккуратно, как всегда. На письменном столе стопкой высились книги. Отдельно лежал библиотечный справочник по магнитным полям, под ним — «Physical Review», тоже из библиотеки книга. Я позавчера просил Аркадия, чтобы он принес эти книги в институт. Зачем он их отложил? Просто собирался взять и забыл? Или… или он знал, что я сюда зайду… после? И вдруг мне пришло в голову, что Аркадий оставил записку здесь. Хотя нет, не мог же он знать наверняка, что я сюда зайду, а тем более — когда зайду. И вообще, почему дома, а не в институте, не в лаборатории? Все-таки я пролистал обе книги. Ничего, никакой записки, только бумажка-закладка вылетела. На ней были набросаны карандашом какие-то цифры и грубый, схематичный чертеж хронокамеры. Я на всякий случай обошел комнату, осмотрел подоконник, тумбочку у тахты, книжные полки… Нет записки, ничего вообще особенного нет, все, как обычно: человек прибрал комнату, ушел на работу, вечером собирался вернуться… или не собирался? В шкафу висели оба костюма Аркадия; старый темно-синий и серый поновее. Замшевой куртки и серых элановых брюк не было. Ну конечно, на работе он был в куртке, видел же я, только забыл…

Я вышел. Анна Николаевна по-прежнему стояла у двери.

— Я позже заберу тут кое-что… книги там, записи, — пробормотал я и потом, спохватившись, спросил: — Анна Николаевна, вы не замечали, кто к нему приходил в последнее время?

— Да, считай, никто… — вдумчиво ответила Анна Николаевна. — Один только, из ваших, наверно. Чернявый такой, с усиками, на артиста Раджа Капура похож. Сразу после праздников явился, тогда долго сидел; а на той неделе снова зашел, так поругались они, что ли, он враз убежал и дверью хлопнул, штукатурка даже посыпалась. Несимпатичный такой, невоспитанный… А больше я никого не видала. Без меня если только приходили…

Я перебрал в уме наших с Аркадием знакомых — такого парня определенно не было.

— А почему вы решили, что он из наших?

— Да так… Одет он был хорошо: болонья на нем заграничная, туфли такие красивые, все плетеные, как корзинка… Весь паркет он этими туфлями в коридоре замызгал, — вдруг проворчала Анна Николаевна, совсем так же, как, бывало, по моему адресу. — И говорили они, когда его Аркадий к двери провожал, про ваш институт, что-то про хронофизику вроде бы. Ну, видно же, что не по-простому говорит человек.

— А какой он из себя-то? Высокий, низкий, худой, плотный? — допытывался я.

Нужно обязательно разыскать этого человека! Кто мог приходить к Аркадию домой по институтским делам, да еще не раз? Вдобавок ссора какая-то…

— Да невысокий такой, — сказала Анна Николаевна. — Неказистый, мозглявенький. Только лицом на артиста похож, да и то больше из-за усиков, я так думаю. Ну, волосы у него черные, густые, он их все приглаживал…

— Ладно, спасибо, Анна Николаевна, — сказал я, заторопившись. — Я к вам еще зайду на днях, можно?

Вот и след какой-то отыскался, можно действовать, искать, что-то делать. И я чувствовал, что это будто бы связывает меня с Аркадием, не дает порваться последней ниточке, соединяющей нас — живого и мертвого. И только когда эта ниточка оборвется, Аркадий для меня по-настоящему умрет.