В Институте Времени идет расследование

Версия умерла — да здравствует версия!

— Это… это что же означает? — спросил Линьков, запинаясь. — Что моя… ну, что та версия… она справедлива?

Он тут нее осознал, что не хочет, что даже боится этого внезапного подтверждения. И по усмешке Шелеста, добродушно-иронической, увидел, что тот понял его страх.

— Ну что вы, Александр Григорьевич! — успокоительно прогудел Шелест. — Ничего даже подобного! Версию вы действительно предложили изящную и рассказали прямо-таки захватывающую историю…

— Но ведь история-то была целиком вымышленная, — сказал Линьков, обретая обычный свой спокойный тон. — А если камера вернулась с нагрузкой, то это будто бы подтверждает…

— Не подтверждает, — возразил Шелест, — наоборот: опровергает!

— Позвольте, — удивился Линьков, — может, я вас неправильно понял? По вашим расчетам вышло, что камера вернулась с человеком, ведь так?

— Ну, не совсем так. По расчетам нельзя установить, был это человек или, допустим, чурбак того же веса. Но поскольку чурбак не может открыть дверь камеры и уйти, а камера пуста…

— Да, действительно, я не сообразил, — смущенно сказал Линьков. — Почему-то я думал, что для перехода нужно одинаковое количество энергии, независимо… Как это я… ведь в пустой камере не совершается работа!

— Почти не совершается, — поправил Шелест. — Все-таки сама камера имеет массу, и подставка — тоже… Но чтобы переместить добавочный груз, конечно, требуется соответственная добавочная энергия. Подсчитал я грубо, разумеется, но сомнений нет: за вычетом обычной мощности, остается как раз такая добавочная, которая в данном режиме нужна для двойного переброса массы килограммов этак восемьдесят.

— Значит, Стружков вернулся? — задумчиво проговорил Линьков. — Странно… Где же он?

— Этого я не знаю. Но ясно, что он вернулся.

— А может, при переходе… Вы уверены, что он, так сказать, жив-здоров?

— Кто ж его знает, — помолчав, ответил Шелест. — Однако ведь он вышел из камеры… и из института. И без посторонней помощи, надо полагать. Странно, конечно, что он до сих пор не показывается…

— Вахтера надо спросить, — спохватился Линьков. — Я пойду узнаю, кто дежурил вчера вечером.

— А у наших вахтеров дежурства суточные, смена в восемь вечера; скорее всего, он же сейчас и дежурит. После совета я буду у себя, и вы уж, пожалуйста, сообщите, что успели узнать. Если, конечно, сам Стружков до тех пор не объявится.

— Да, но как быть с этой «гангстерской версией»? — спросил Линьков. — Психологические натяжки в ней явные и ужасающие, а логически она выглядит вполне аккуратно. И все факты отлично нанизываются на одну нить, располагаются на одной мировой линии… Если путешественник во времени вмешивается в прошлое, он ведь тем самым создает новую мировую линию? Но в данном случае никаких новых действий даже не предвидится! Все, что предстоит совершить нашему гипотетическому Б после возвращения в прошлое, уже совершено, уже было на нашей мировой линии: и смерть А, и похищение его записки, и даже то, что этого Б видели поздно вечером в институте.

— Ну, это, знаете… — недовольно отозвался Шелест. — События, говорите, совершились еще до перехода Стружкова в прошлое? А кто же их тогда совершил, можете вы мне объяснить?

— Да, с причинностью здесь обстоит плоховато! — подумав, согласился Линьков. — Если переход Стружкова — причина, а, скажем, похищение записки — следствие, то получается, что в той схеме следствие предшествует причине.

— Вот именно! — сказал Шелест. — Все эти петли времени очень эффектно выглядят в фантастических романах. И даже не только эффектно, а вроде убедительно. Пока не подойдешь к ним с логической проверкой. А тогда сразу обнаруживается, что все это — сплошной блеф! Да вот вам такая простенькая логическая задачка для проверки — на основе вашей же схемы. Допустим, что ваш Б встречает в прошлом не А, а самого себя. Возможен такой вариант?

— Вполне! — согласился Линьков, и вдруг мелькнула у него в голове какая-то странная ассоциация, смутная догадка…

— Так вот. Предположим, что Б убьет не А, а самого себя, то есть тамошнего своего двойника, — продолжил Шелест. — Могут, по-вашему, оба эти события — и переход в прошлое и убийство самого себя — лежать на одной линии?

Вот оно! Линьков застыл, прислушиваясь к отчетливо зазвучавшей наконец мысли. Как просто! Как ясно! А он-то ходил три дня вокруг да около, совсем рядышком — и ничего не видел!

— Ох, простите, я задумался… — пробормотал он, поняв, что Шелест молча ждет его ответа. — Ну конечно, конечно, эти два события никак не умещаются на одной мировой линии! Если Б убил себя в прошлом, то он не может существовать в будущем. Это значит, что на данной линии у него нет продолжения. И это значит, далее, что неоткуда взяться тому Б, который пришел из будущего, некому убивать, и поэтому убийство произойти не может… Да, но ведь из этого следует, что самого себя убить невозможно!

— Ничего подобного! — возразил Шелест. — Вовсе не это следует, а другое: что в результате такого вмешательства возникает новая мировая линия!

— Понятно… — после паузы сказал Линьков. — А раз это происходит при одном виде вмешательства в прошлое, то должно происходить и при всяком другом, так?

— Разумеется. Время ведь не может приобретать различные свойства в зависимости от того, как ведет себя ваш гипотетический Б или какой-нибудь реальный путешественник во времени.

— Я вот чего никак не могу усвоить, — сказал Линьков. — Эта новая мировая линия, этот другой мир — он ведь существует, по-видимому, рядом с нашим? Но время-то едино…

Шелест задумался, озабоченно хмуря кустистые брови.

— Ну, как вам сказать… Единство времени мы, собственно, понимаем как воплощение единства мира… единства событий, образующих ту материальную систему, в которой мы живем. Создайте новые события, новую систему, и она будет обладать «своим временем». Ведь нет «времени вообще»! Нет такого времени, которое существовало бы отдельно от материального мира, от событий. Это просто термин, и довольно путаный термин, надо сказать. Лучше было бы говорить об определенной последовательности событий. А переходы, «путешествия во времени» дают возможность менять эту последовательность, добавлять к ней новые события или ликвидировать прежние. Такая возможность до сих пор не рассматривалась всерьез, но все же у нас для этого даже специальное обозначение имеется — «создать новую мировую линию». Неточное обозначение, да что поделаешь: терминология еще не разработана для этой области. Да, кстати, еще один довод не в пользу теории единого времени и временных петель. Ведь по этой теории выходит, что раз наш, «здешний», Стружков вернулся в двадцатое мая, то «тамошний» Стружков, который сидел весь вечер в библиотеке, дожив до двадцать третьего мая, тоже должен будет отправиться в прошлое, и тоже в двадцатое мая. А там у него в свою очередь двойник есть, и опять-таки сидит в библиотеке, и тоже должен будет отправиться в прошлое, и заставить своего тамошнего двойника повторять свои действия… И так далее. А если вся эта орава Стружковых ввалится в одну и ту же лабораторию в одно и то же время, что не исключено…

— Да, — сказал Линьков, — это уже фарсом попахивает…

— А вообще-то, — продолжал Шелест, — о времени мы пока знаем страшно мало! Его нет вне реальных событий, вот мы его только через них и воспринимаем. Сменяются события — мы говорим: время идет… А каков закон их смены? Однозначен ли он? А может, мы так сформированы окружающим миром, что способны воспринимать только один из многих возможных вариантов события? Вы бросаете монету, она может упасть орлом или решкой вверх. Но, может быть, одновременно осуществляются оба варианта, а мы способны видеть лишь один из них — по принципу «или — или», как элементарная двоичная ячейка? Вам это понятно?

— Понятно… — поразмыслив, ответил Линьков. — Я не могу представить себе предмет иначе, как в его единственном виде — скажем, с данной определенной длиной. А между тем я знаю — по Эйнштейну, — что он существует одновременно и для других наблюдателей и обладает для всех них разными длинами. Вот если б нам получить этакое «множественное зрение»! Как изменилась бы для нас картина мира!

— То-то и беда, что ничего мы такого не имеем и не будем иметь! — с искренним огорчением сказал Шелест. — Мы намертво привязаны к своей системе, к одной точке зрения. Но плохо даже не это. Плохо то, что мы склонны считать эту свою точку зрения универсальной и всеобъемлющей. Мы все еще больше доверяем своим чувствам, грубому, несовершенному чувственному восприятию, чем разуму. Никак не оторвемся от своего пещерного предка! А ведь разум-то может подняться до «множественного зрения»! Он может совместить все аспекты в едином целом. Но мы не верим своему разуму! Мы боимся признать, что истинный мир непохож на тот упрощенный, бедный, однозначный слепок с него, который нам дан в ощущениях. Если б можно было хоть иногда, хоть на краткий срок подниматься над данной системой событий, над временем, над временами и видеть подлинное разнообразие мира глазами тела, а не только разума — вот тогда мы поверили бы: мол, собственными глазами видели! Но собственные наши глаза способны видеть лишь здесь и сейчас… вот мы и не можем себе представить, что в одном и том же «нашем» пространстве может преспокойно размещаться еще что-нибудь, какой-то другой мир, третий мир… Но знаете, я уверен, что это уже ненадолго, что это последние ступеньки, и вот-вот мы поднимемся над проклятой плоскостью нашего мира и увидим действительность во весь рост, действительность бесконечно разнообразную! Мы с вами еще это увидим, при нас это будет!

— Вы считаете, что возможна такая кардинальная перестройка человека как биологической особи? — серьезно спросил Линьков, потрясенный этой пылкой тирадой, такой неожиданной для сурового и насмешливого Шелеста. — И… так быстро?

— Ну-ну! Это я занесся чересчур и вас даже с толку сбил… — Шелест слегка смущенно усмехнулся. — Но знаете, такая досада иногда берет! Нет, я, конечно, не имел в виду биологическую трансформацию нашего организма, речь шла только о глазах разума, которыми мы научимся по-настоящему пользоваться… с помощью приборов, конечно. И вот это… — он хлопнул рукой по журналу с расчетами, — ну, открытие Стружкова, оно поможет поскорее добраться до этой ступеньки, откуда уже видно… Какой все-таки молодец Борис, ах молодец! Все мы ходили поблизости от этого, предчувствовали, воображали. А он взял да сделал! Сам рассчитал, сам первым рискнул… Молодчина!

Линьков почувствовал себя совсем уж неловко. Стружков — герой, а он про него дикие гангстерские истории сочиняет. Он начал яростно протирать очки и спросил, не глядя на Шелеста:

— Да, но, значит, мы окончательно постулируем, что Стружков вернулся и, стало быть, не мог воздействовать на прошлое?

— Конечно. Раз он вернулся, значит, никаких воздействий не совершал. Иначе создалась бы новая мировая линия.

— И он оказался бы на этой линии и вернулся бы в тамошнее будущее, а не в наше? — продолжал Линьков.

— Совершенно верно, совершенно верно, — подтвердил Шелест, глядя на часы. — Вы, Александр Григорьевич, у нас заправским хронофизиком становитесь, все с ходу схватываете. Но мы с вами заговорились, а мне хоть к концу заседания надо попасть на ученый совет. Значит, заходите ко мне. Через полчасика примерно я освобожусь.

Оставшись один, Линьков попытался мысленно представить себе, как это может монета падать одновременно и орлом и решкой вверх, но не сумел и огорченно покачал головой.

«Нет, хронофизиком тебе не быть, — сказал он себе. — А вот от своих прямых обязанностей ты что-то стал интенсивно отлынивать. Тебе бы сейчас не умствовать бесплодно и не лезть в первопроходцы от хронофизики, а подумать бы серьезно над новой версией. Ведь есть же она, новая-то версия, подсказал ее тебе Шелест, сам того не зная…»

А пока Линьков отчитывал себя за легкомыслие, новая, внезапно возникшая версия вползала все глубже в его мозг и устраивалась там поудобнее, чтобы уж никакими силами ее нельзя было оттуда вытурить.

«Собственно, почему я считаю, что она внезапно возникла? — подумал Линьков. — Как раз вполне закономерно! Конечно, если б я не узнал об открытии Стружкова и о его переходе, мне бы такое решение никогда и в голову не пришло. Но уж в этой плотной хронофизической атмосфере домыслиться было легко. Даже тот бред, который я на ходу сконструировал и беззастенчиво изложил Шелесту, и он сыграл свою роль, и он приблизил меня к истине. Ведь в университете такими понятиями оперировать не учат, так что это у меня вроде подготовительного занятия было — на применение хронофизики в следственной практике. Даже если б Шелест не подсунул мне свой заковыристый пример, я бы все равно, рано или поздно, добрался бы до такого варианта, раз уж начал оперировать хронофизическими понятиями. Тут главное — вообще принять в расчет, что возможно без всякой мистики встретиться с самим собой. Остальное уже элементарно».

Он мысленно объявил себе благодарность за успехи на поприще уголовной хронофизики и глянул на часы. Шелест через полчаса его ждет, а он тут стоит и вхолостую мыслит, не достигая никаких ощутимых результатов. Не лезть же к Шелесту опять с одними догадками! Факты нужны, доказательства.

«А где их взять? — с грустью думал Линьков, оглядывая лабораторию. — Хронокамера никаких показаний по делу тебе не даст, пульт — тоже. Хронофизику они, может, что-нибудь и сообщили бы по дружбе, а тебе — дудки! Нет, что уж тут, только на самого себя и приходится рассчитывать, на свои персональные мозговые извилины… Правда, кое-какие фактики уже имеются, нечего нам прибедняться. Раньше я этим фактам особого значения не придавал, а теперь они как раз к месту приходятся. Беда только, что фактов этих кот наплакал. Некоторые детали из показаний Берестовой. И еще слова Аркадия, которые этот стервец Марчелло запомнил и передал… насчет его конфликта с самым близким другом. Действительно, куда уж ближе! Да, маловато фактов… Но для начала попробуем на этом материале, хоть с пробелами, реконструировать события.

Значит, видели-то его, а принимали за другого — это понятно… Откуда же он мог появиться? Если б он в лаборатории сидел, то легко было бы понять, как он туда попал. Но в лаборатории он не мог сидеть, это не согласуется с показаниями Берестовой. Значит, надо искать другие пути. Что ж, поищем… А может, Стружковым сначала заняться? Да нет, Стружков никуда не денется… если это и вправду Стружков вернулся. А вообще-то говоря, именно в этом пункте Шелест рассуждал не очень убедительно с точки зрения психологической. Если уж Стружков захотел и сумел перейти в прошлое, так почему же он немедленно вернулся, ничего не сделав? Не туда попал, что ли? Но он ведь мог повторить попытку… должен был повторить, если так уж хотел спасти Левицкого! Испугался, что попадет в другой мир, на другую линию? Ну, об этом он наверняка подумал раньше, до перехода. И если б он так боялся этого, то вообще не решился бы отправиться. Да нет, это на него непохоже, совсем непохоже! Если к Стружкова правильно понимаю, то ничего он не боялся, а напротив — только и думал, как бы поскорее добраться до двадцатого мая и начать действовать… Постой, постой! Подумаем над этим дальше. Стружков вряд ли стал бы проделывать за один вечер такую сумасшедшую работу и рисковать жизнью только для того, чтобы тихонько посидеть в хронокамере и вернуться обратно, ничего не сделав. Однако же камера вернулась не пустая. В ней кто-то был. И этот кто-то ушел из лаборатории, а дальше как сквозь землю провалился. Шелест, вполне понятно, решил, что это был именно Борис. И я тоже. Просто в голову не приходило, что в камере может оказаться кто-то другой! А ведь выходит, что поторопились мы. И нечего удивляться странному поведению Стружкова: просто это не он, а совсем другой человек… А с этим новым героем все выглядит совсем иначе и вполне естественно. Вы поймите, Игорь Владимирович, — мысленно обратился Линьков к Шелесту, — ведь Стружков никак не может вернуться в наш мир! Он отправился в прошлое, чтобы активно действовать, и, если не погиб при переходе, то, выйдя там из камеры, немедленно начал действовать. И значит, создал иную систему событий, новую историю, новую мировую линию. Он уже не мог вернуться в наш мир. А вот камера его была, по-видимому, включена на возвращение — включена автоматически отсюда. Так что она осталась на нашей мировой линии. А здорово я все же наловчился рассуждать о хронофизике! — с мальчишеской гордостью подумал Линьков. — Вот ведь какую нетривиальную хронофизическую тонкость сообразил! Это, наверное. Шелест оценит. Ну конечно, и Стружков бы оценил, и вообще толковые хронофизики. А так попробуй кому объясни! Не поймут».

«Ну что ж! Начинаем искать! — с преувеличенной бодростью сказал себе Линьков, выходя из лаборатории. — Искать, конечно, не Стружкова, а того, кто в его камере сбежал из прошлого. И повезло же человеку! Впрочем, почему повезло? Он, надо полагать, и сам мог уйти… Наверняка мог! А вот взял и перешел к нам. Зачем? Эх, найти бы его, поговорить… Только он-то не стремится ни с кем разговаривать. Запрятался, наверное, постарался изолироваться от института…

А Шелест все ждет Стружкова… Да если б Стружков вернулся, он бы с утра уже околачивался в институте!»

Линьков захлопнул за собой дверь лаборатории и шагнул было к боковой лестнице, но вдруг остановился и замер.

Только сейчас он понял, что новая версия, в сущности, не объясняет трех важнейших вопросов. По-прежнему остается неясным, почему и каким образом погиб Аркадий Левицкий, куда девалась его записка и откуда взялся Стружков, которого видели вечером в лаборатории Берестова и Чернышев.

Линьков медленно зашагал по коридору, на ходу пытаясь заново, в свете новой версии, рассмотреть эти непробиваемые загадки.

«Ну, встретились они, ну, поговорили, — раздумывал он. — Разговор у них, наверное, получился в высшей степени интересный и содержательный. Но ссориться-то им зачем? Чего они не поделили? Или это была не ссора? Но все равно — почему эта встреча привела к гибели Аркадия Левицкого? Что это было? Шантаж? Боязнь разоблачения? Эх, Линьков, Линьков… Случай-то в следственной практике уникальный, а ты его на уровень коммунальной кухни свести норовишь! Тут ведь все необычайно, невероятно, — и участники встречи, и условия, в которых она состоялась… Надо полагать, что и причина, и способ действий столь же необычны. Да только где тебе, Линьков, сообразить, о чем они говорили… не твой это уровень!

И с запиской по-прежнему непонятно… Он, что ли, забрал записку? Но зачем же ему?.. А тут еще Стружков неизвестно откуда вынырнул! Ну, действительно, как он очутился в институте в одиннадцать вечера?»

Линьков горестно покачал головой. Нет, хватит рассуждать! Надо факты добывать, факты! Секунду поколебавшись, он решительно двинулся по центральному коридору к выходу из института.

«Будем действовать по порядку, — рассуждал он, спускаясь в вестибюль. — Как он появился, проверим позже. А сейчас попробуем проверить, куда он девался. Шансов на успех тут очень мало, но для порядка надо спросить. Да и с Шелестом мы уговорились, что я пойду на проходную. Правда, мы имели тогда в виду выяснить насчет Стружкова, но это теперь ни к чему. А вот этого нежданного гостя если б засечь… Только вряд ли на проходной о нем хоть что-нибудь знают — ведь не пытался же он пройти через проходную! Вообще-то непонятно, как он выбрался из института? Через забор, что ли? Пожалуй, единственный путь. Через проходную идти нельзя, оставаться до утра в институте тоже нельзя. Можно себе представить, что началось бы, если б его утром обнаружили! Да, но, может, он вообще и не собирался выходить из института? Зачем ему рисковать? И куда идти? Прочел записку Бориса, посмотрел его чертежик, включил камеру — и двинул куда вздумается. Я бы на его месте так и сделал».

Линьков вошел в проходную. Макарыч отложил газету, снял очки в тонкой металлической оправе и с большим интересом поглядел на Линькова.

— Вы ведь вчера вечером тоже дежурили, Василий Макарович, — смущенно покашливая, начал Линьков. — Так вот, я хотел бы, чтобы вы постарались припомнить, не было ли вечером или ночью каких-либо происшествий.

— Происшествий никаких не было! — отрапортовал Макарыч. — Что вы! Какие такие происшествия? Я бы враз доложил, ежели что…

— Ну, ну, — успокоительно сказал Линьков, — вы меня, очевидно, не совсем поняли. Я имею в виду не ЧП, а так, мелочи какие-нибудь… Может, вы шум подозрительный услышали в саду или на улице. Или, может, через забор кто-нибудь перелезал…

— Что вы, что вы! — обиженно сказал Макарыч. — Через забор! Это же и есть ЧП! Ну только кто к нам полезет? Было бы за чем! Ни цветов тут у нас, ничего…

— Значит, ничего такого абсолютно не было ни вечером, ни ночью? — терпеливо спросил Линьков. — Меня, понимаете, всякая мелочь интересует. Ничего не припоминаете?

— Ничего как есть! — со вздохом сожаления ответил Макарыч. — И рад бы для вас припомнить — ну, ничего не было.

— А работал кто-нибудь вечером в институте? — на всякий случай спросил Линьков.

— Двое работали, — охотно ответил Макарыч. — Всего двое. Стружков, значит, и Юрченко. Ну, Юрченко-то сразу ушел, как я на вахту заступил, — может, четверть девятого было, но не больше. А Борис Николаевич, тот допоздна сидел. Самую малость до одиннадцати не дотянул.

— Что-что? — Линькову показалось, что он ослышался.

— Без пяти одиннадцать, говорю, ушел он… может, без трех…

— Стружков ушел без пяти одиннадцать?!

— Ну да. Ай опять с ним что не так?! — ужаснулся дед.

— Нет, нет, все в порядке, — торопливо сказал Линьков. — Просто я не знал, что он вечером был в институте.

— А вам, поди, сказали, что и не был! — с горечью заметил дед. — Ну, это на него кто-то по злобе наговаривает, а вы не верьте! Хороший уж больно парень: серьезный такой, самостоятельный.

— Но вы точно знаете, что это был Стружков? — не удержавшись, спросил Линьков.

— Неужели ж я Бориса Николаича с кем перепутаю! — обиделся дед. — Вышел, гляжу, заморенный, ступает еле-еле, но все равно вежливо так спокойной ночи мне пожелал…

— И пошел? — бессмысленно спросил Линьков.

— И пошел, а как же! — подтвердил дед, с любопытством глядя на него. — Домой пошел, спать. Может, с устатку проспал сегодня? Нету его что-то…

— Нету… спасибо… до свиданья… — совершенно обалдев, пробормотал Линьков и поплелся обратно в институт.