Ужасы. Замкнутый круг

СТИВ РАЗНИК ТЕМ Дом похоти

Снова зазвонил телефон, в третий раз за вечер.

— Да? — сказал Джин, отзываясь на звонок, как на собственное имя.

— Джин, ты придешь? Не мог бы ты прийти ко мне?

Он едва удержался от естественной реакции. Не дай бог, чтобы она услышала его вздох. Не дай бог, чтобы она уловила напряжение, которое стискивает ему горло.

— Руфь? — произнес он.

— Кто же еще? — сказала она, словно обвиняя его в чем-то.

— Других женщин нет, — выдавил он наконец.

Она помолчала, но он знал, что она там. Он слышал, как ветер колышет пожелтевшие шторы в ее спальне. Окно закрыто, но ветер проникает в щели. Сквозняк пробирает до костей. Но она не обращает на это внимания.

— Приходи, Джин, — сказала она наконец.

— Ладно. Приду.

— Буду ждать, — сказала она, как будто у него оставался выбор.

Он повесил трубку.

Дом располагался в глубине какого-то закоулка в западной части города. Это был один из самых старых домов в окрестности, затейливо декорированное, старинное здание, без всяких новомодных штучек, с годами оснастивших соседние дома. Джин всегда с одобрением отмечал достоинства викторианского стиля.

Но ему было известно, какими уродливыми могут быть викторианские дома: образцом такого уродства и являлся этот дом. Он был окрашен причудливой смесью темно-си-него, темно-зеленого и серого цветов и в результате производил впечатление чего-то нереального, вроде подгоревшей и протухшей овощной запеканки. Густо наложенная краска брызгами и потеками опутывала линии крыльца и резных подпорок, напоминая темную, запутанную паутину. Окна и двери скрывались в тени, и с улицы невозможно было разглядеть детали.

На этой тенистой улочке жилыми оставались всего несколько домов. Остальные либо сгорели, либо были заколочены досками, либо заросли кустарником, плющом и чертополохом настолько, что стали практически недоступными. Некоторые вовсе обрушились, уступив место садам или свалкам. Тут лишь в немногих домах за выцветшими шторами горел свет и скрывались обитатели.

Джин довольно долго простоял на крыльце. Он чувствовал, что в темной глубине находится Руфь, может, спокойно лежит на белоснежной простыне, может, неподвижно сидит, к чему-то прислушиваясь. Он вообразил, как она постоянно прислушивается все эти дни, всем телом вслушиваясь в биение сердца маленькой мышки в углу или в крики ночных птиц среди корявых деревьев на улице. Он даже представил, что ее слух способен различить пульс мошек, колотящихся о стекло уличного фонаря, шуршание тараканов под линолеумом в соседнем доме и даже нервный тик его самого, в нерешительности стоящего здесь, на крыльце ее дома.

Он также представил Дженни внутри столь же темного дома, в глубине другого богом забытого переулка, Дженни с открытыми глазами, не спящей в ожидании его. Он корил себя за то, что подумал так о Дженни.

Поначалу он был безумно рад, что Дженни бросила наркотики. Он счел ее исцелившейся, когда она, словно ураган, в ярости носилась по дому в поисках тщательно хранимых ею раньше шприцев, ложек и прочих атрибутов. Но теперь она вот уже много месяцев болеет. Она не говорит ему, что с ней, не считает нужным. Они больше не занимаются любовью. Прошлой ночью она даже отказалась поцеловать его. Зато ее стремление к чистоплотности переросло в настоящую манию. Об этом они вообще не говорят.

И вот теперь, стоя на крыльце мрачного дома, среди этого пугающего квартала, он воображает, что пришел именно к Дженни, а не к Руфи.

Он уставился на бурую, всю в ржавых чешуйках противомоскитную сетку на дверях. Позади нее что-то появилось. Бледное лицо почти вплотную прижалось к сетке с внутренней стороны. Губы, практически бесцветные, слегка отливали серебром на изгибах.

— Ты заходишь или нет?

Губы едва шевельнулись. Голос был еле слышен.

Джин шагнул вперед, и бледное лицо за дверью исчезло, уступив место прежней тьме. Он толкнул сетчатую дверь, чьи петли, как ни странно, даже не скрипнули, как будто их хорошо смазали, хотя Джин прекрасно знал, что никто этого не делал, вошел и чуть дрогнувшей рукой взялся за позеленевшую медную ручку. Дверь бесшумно закрылась за ним.

Из темной прихожей с панелями цвета старого бургундского вина лестница вела наверх, в призрачный сумрак второго этажа. Деревянные двери в гостиную налево и в комнаты впереди были, как всегда, закрыты.

На ступенях лестницы стояла обнаженная женщина, чья плоть напоминала тесто, а черты бледного лица так расплывались в сумраке, что Джин не был уверен, Руфь это или одна из ее компаньонок. У нее была высокая, полная грудь, белевшая в темноте. Соски казались тенями, то ли полузабытыми, то ли кое-как приделанными. Волосы на лобке росли так густо, что при смутном свете казалось, будто кто-то продул в ее паху дыру, сквозь которую позади нее на темной лестнице виднелось треугольное темное окно.

По бледным плечам, словно змеи, шевельнулись черные волосы.

— Скорее, — хрипло прошептал голос Руфи.

Она повернулась и пошла наверх по ступенькам без всякого усилия, так что ее ягодицы даже не шевелились во время движения. На миг замешкавшись, он последовал за ней, вытянув руки, хотя ощутил внезапное желание спрятать их в карманах. Они едва ли не ощупью продвигались в темноте. Уже не впервые ему захотелось рассказать обо всем. Кому угодно. Захотелось, чтобы кто-нибудь оказался здесь и подтвердил, что все это происходит на самом деле. Он подумал, что, в сущности, у него очень мало друзей.

Друзей терять он стал еще в колледже. Руфь, правда, оставалась, но она не входила в число друзей, она была просто женщиной, за которой он бегал. Он уже тогда знал Дженни, но не близко. Она встречалась тогда с кем-то из друзей его друзей, и он запомнил, что ее всегда тянуло на развлечения, словно в ее хорошенькой головке не находилось места ни единой серьезной мысли.

Вначале он ухаживал за Руфью, потом бегал за Дженни. Друзей и заводить-то было некогда.

— Поцелуй меня, — прошептала Руфь, и Джин медленно провел губами по ее губам.

— Теперь укуси, — сказала она, и он мягко впился зубами в ее неподатливую плоть.

Заниматься с ней любовью было странно. У него возникало ощущение, словно он рубит, прорезает ее твердую, белую, полупрозрачную плоть. Каждый раз от него требовалось все больше усилий, прежде чем она почувствует хоть что-нибудь.

— Вот… вот, — говорила она. — Я почувствовала… что-то.

Он совершал ритмичные движения, вначале медленно, затем все быстрее, но это походило не столько на любовный акт, сколько на шлифовку наждачной бумагой, на попытку соскрести старую, дряблую кожу, чтобы оголить свежие нервы, чтобы хоть что-то почувствовать.

Он ощутил внезапный порыв ударить эту неотзывчивую плоть, бить ее, щипать, все что угодно, только бы пробудить к жизни. Он знал, что Руфь будет не против. Против был он.

Он не мог смотреть Руфи в глаза во время любовного акта. Не мог выносить этого отсутствующего взгляда. Он продолжал скоблить ее, вонзаться в нее, ощущая ее тело, как ножницы, стискивающие его плоть и нервы до самых костей.

От нее исходил кислый, животный запах. Ее плоть, словно квашня, растекалась по белоснежным простыням. Он резко выпутался из ее густых волос, из скомканных простыней и поднялся, тяжело дыша и думая о Дженни.

Руфь смотрела на него с постели (мог ли он представить ее в другом месте?), словно читая его мысли.

Она все еще оставалась в постели, когда на рассвете он ушел. Не то чтобы спала. Но и не вполне бодрствовала. В общем, как всегда. В других комнатах верхнего этажа товарки Руфи, должно быть, точно так же прощались со своими любовниками.

Внезапно в холле, пошатываясь, появилась тень. Мужчина поднял бледное лицо с темными глазами и отекшими от утомления веками. Словно смутившись, он отвернулся и заспешил вниз по лестнице.

Отойдя от крыльца, Джин заметил, что вся местность словно пробудилась к новой жизни. Он обернулся, чтобы взглянуть на дом. Окна оставались такими же темными, и даже утренний свет не рассеял угрюмые тени.

Когда он вернулся домой, Дженни все еще лежала в постели, плотно закутавшись простыней, так что виднелось только лицо, казавшееся вырезанным из дерева. Шторы были задернуты, укрывая спальню от утренних лучей.

— Дженни, — прошептал он, но она молчала.

В квартире царил ужасный беспорядок. Перед телевизором она устроила берлогу вчера вечером. Гора твердых диванных подушек перед тахтой, чем тверже, тем лучше, чтобы держать спину и шею, а остальное пространство заполнено одеялами и мягкими подушечками. Напоминало замки, которые он строил мальчишкой в гостиной. Вокруг этого «замка» выстроился ряд переполненных пепельниц и грязных тарелок, хотя еда оставалась почти нетронутой. Дженни постоянно терзал какой-то неутолимый голод, но она мало какую пищу могла есть. Иногда вообще никакую не могла. Но голод донимал ее, и она постоянно пыталась выбрать хоть что-нибудь из огромного количества дрянной еды.

Джин представил себе, как она сидит, закутавшись в одеяла и уставившись в телевизор, и беспокойно хватает то очередную сигарету, то еду, которую невозможно есть. С каждым днем она худела, слабела и все больше походила на ребенка. От женщины в ней почти ничего не осталось. Он корил себя за самую мысль об этом. Можно подумать, в Руфи больше от женщины.

Дженни была не из тех, кто станет сидеть и ждать. Во всяком случае, раньше она такой не была. Она никогда не была по-настоящему увлечена им и не притворялась, что придерживается правил игры. И все же он обманывал себя, воображая, что она сидит всю ночь и, может быть, ждет его. И за эту мысль он тоже корил себя.

Внезапно он ощутил зверский голод. Он распахнул холодильник, так что бутылки и банки в нем громко звякнули, и вытащил бутылку апельсинового сока.

Открывая ее, он заметил, что крышка сидит неплотно. Он поднес бутылку поближе к свету, проникавшему сквозь узкое кухонное окошко, не прикрытое занавеской. Медленно поворачивая бутылку, он увидел едва заметный отпечаток губ возле горлышка. Точно ребенок. Чем дальше, тем ребячливее. Внезапно он разозлился, вылил сок из бутылки и выбросил ее в мусорное ведро под раковиной. Вначале она поддерживала порядок, тщательно чистила за собой столовые приборы, чашки и тарелки, чтобы он не коснулся посуды, которой она пользовалась. Можно подумать, она была заразная.

Они уже давно не занимались любовью. Он даже не помнил, когда они в последний раз целовались.

Ему стало стыдно за то, что он вылил сок. Так заразиться нельзя. Он сам говорил об этом всем друзьям и родственникам, которые считали, что он должен ее бросить. И все же. Он знал, что ничего опасного нет, но все же опасался.

Если бы можно было победить ее болезнь любовью и поцелуями, он сделал бы это, несмотря на весь свой страх.

— Я услышала шум. — Ее голос звучал еле слышно. — Не знала, что ты уже дома.

Он оглянулся. Она плотно закуталась в теплое одеяло. На щеках и шее подрагивали вялые мышцы. Он попытался улыбнуться, но губы не слушались.

— Тебе лучше оставаться в постели, — сказал он. — Замерзнешь.

— Я и так все время мерзну, — возразила она.

— Знаю, Дженни. — Он подошел и положил руки ей на плечи. — Я знаю. — Он привлек ее к себе.

Поколебавшись, она тоже обняла его или, по крайней мере, попыталась.

— Подержишь меня так в постели? — прошептала она.

— Подержу, — прошептал он в ответ, уводя ее из кухни. — Буду держать, пока тебе не надоест. Хоть до скончания века.

Примерно через час она снова уснула. Джин лежал рядом, нежно массируя ей спину, ощущая каждую мышцу, каждую косточку. И тут прозвенел звонок.

— Ты придешь? — Сквозь помехи и шум ветра он различил голос Руфи.

— Я только что был у тебя, — тихо ответил он.

Дженни заворочалась во сне.

— Но ты придешь? Ты мне нужен. — Руфь говорила настойчиво и повелительно.

— Руфь…

— Ты мне нужен.

Он ухаживал за Руфью все годы учебы в колледже. Время от времени он приходил в себя и понимал, что выглядит нелепо и выставляет себя дураком, однако такие периоды просветления случались редко и длились недолго. Он слышал во сне ее голос, видел ее движения, ощущал ее тело. Он не задавался вопросом, по-настоящему ли он любит ее, или она ему необходима для равновесия и здорового секса. Такие вопросы просто не возникали. В ней не было ничего настоящего, и ему было все равно, существует ли вообще равновесие — во всяком случае, он был словно пьяный. Просто она была ему необходима.

Он познакомился с ней в первый же день учебы. Через каких-то друзей или друзей друзей, он даже и не помнит. Его представили как «чародея в математике».

— Тогда ты будешь мне помогать, — заявила она, очаровательно улыбаясь.

И он помогал. Попроси она, он бы вообще делал за нее все задания. До того он никогда не испытывал на себе магии. И теперь он не сумел этой магии воспротивиться.

— Ты мне нужен, — говорила она, но в ту пору эти слова имели совсем другой смысл.

Он был нужен ей, чтобы помочь справиться с домашними заданиями; он был нужен ей, чтобы повторять, какая она красивая, — она нуждалась в этом, чтобы убедиться, что и другие находят ее привлекательной. Даже когда она занималась с ним любовью, она делала это с целью убедиться в том, что если это взбредет ей в голову, то и другие захотят заняться с ней любовью.

— Мне с тобой хорошо, — говорила она. — С тобой я ощущаю себя полной жизненных сил и бодрости.

Однако она никогда не интересовалась тем, что ощущает он.

А поинтересоваться следовало. Потому что иногда с ней он ощущал полный упадок жизненных сил. Он сторонился всех других связей в надежде, что она одна заменит их. Он даже друзей сторонился. Он убедил себя в том, что без нее жизнь потеряет смысл. Он убедил себя в том, что встреча с ней была велением судьбы и что их отношения нужно во что бы то ни стало сберечь. Всех других женщин он так или иначе сравнивал с ней. Ее взгляды, жесты, походка стали для него мерилом женственности.

— Поцелуй меня, Джин. Вот здесь, здесь и здесь. Я все еще красива? — Из других комнат дома доносился шум: там резвились товарки Руфи со своими любовниками.

— Да, — сказал он, пытаясь согреть губами ее кожу. — Ты красива, как всегда.

Он перебирал ее густые волосы, ощущая, как пальцы погружаются все глубже и глубже в тот мрак, который источали ее бездонные глаза и бледные, отмеченные ночными тенями губы.

— Хорошо. Так хорошо, Джин, — шептала Руфь, все крепче и крепче стискивая его своим телом, словно ножницами.

Он гадал, о чем она думает в этот момент. Его пугало, что он не может себе даже представить, о чем она думает.

Да он и раньше не мог себе этого представить. Даже когда она умерла, он, словно в бреду, пытался представить себе, о чем она думает.

Он шел по площади в центре кампуса. День был яркий и солнечный, достаточно солнечный, чтобы развеять легкий туман, скопившийся за неделю. И туман в воздухе, и туман в сознании от нескольких недель особенно неистового и бесплодного преследования Руфи. На самом деле его даже тревожил этот контраст. Контраст между туманом и солнечным днем. Солнечный свет казался слишком ярким, а кампус слишком отчетливым, очертания слишком резкими.

Внезапно послышались грохот и крики. Возле каменной стены ограждения у Южного проезда собралась огромная толпа. Подойдя поближе, он увидел красный «форд», вылетевший на тротуар и врезавшийся в каменную стену, обрушив примерно треть ее.

Он протолкался сквозь толпу. Несколько человек сгрудились, склонившись над женщиной, лежавшей на тротуаре. Джин увидел у нее на ногах глубокие раны, порванные колготки и содранную кожу. Вокруг нее валялись осколки.

Толпа раздвинулась, и Джин разглядел лежавшую женщину — это была Руфь, Руфь вся в крови. Он протиснулся поближе. Он говорил что-то нелепое, невразумительное, но не помнил что. Он склонился над ней и обхватил руками ее лицо, которое превратилось в ужасную маску, потому что задняя часть черепа раскололась о гранитно-мраморную поверхность стены.

Но Джин пытался разговаривать с ней, обнимая ее лицо, целуя открытые глаза, страстным поцелуем впиваясь в губы, лаская ее и прижимаясь к ее груди, дрожащими руками обхватив ее тело со сломанными ребрами. Бормотал нежные слова, целуя и лаская ее, как будто будил ее своими ласками после долгой ночи, проведенной в его объятиях.

Когда его наконец оторвали от ее тела, Джин кричал, как будто его разрывали на части. Но он потом не помнил этого крика. Зато он отчетливо помнил, как в его воображении он своими поцелуями пробудил Руфь и в ее глазах появилось осмысленное выражение.

— Джин? — Это оставалось воображением до той ночи, когда она впервые позвонила. — Ты придешь? — Когда ей понадобилось, чтобы он сказал ей, что она по-прежнему красива. — Ты мне нужен, Джин. — Когда ей понадобилось, чтобы он впился руками в ее густые черные волосы. И чтобы ощутил, как его пальцы утопают в пустоте там, где должна быть задняя часть головы. Когда ей понадобилось, чтобы он доказал ей, что она все еще жива.

— Вот, вот. По-моему, я что-то чувствую. Честное слово, чувствую. — В отчаянной попытке оживить ее чувствительность он изо всех сил укусил ее за левую грудь. Все равно что укусить кусок обувной кожи. Ни крови, ни синяка, — Не уходи, Джин. Так хорошо. Я почти способна чувствовать.

Проходя мимо дверей других комнат, где жили подруги Руфи, он слышал, как тихонько всхлипывали их любовники.

В ту ночь он решил, что оставит трубку снятой. Он приготовит ужин, побольше еды для Дженни, даже если ему потребуется готовить всю ночь напролет. Но кончилось тем, что он проторчал больше часа в местном продуктовом магазине и так и не сумел ничего выбрать. Куры были какие-то синюшные, худосочные, как будто их забили давным-давно. Нельзя ведь питаться убоиной, которую заготовили давным-давно? Наверняка у такого мяса нет ни запаха, ни вкуса.

А вырезки говядины и свинины выглядели какими-то неправдоподобными. Слишком красные. Слишком пропитанные кровью. Не может быть, чтобы убоина была такой красной.

Только куски пожирнее смотрелись более-менее прилично. Гладкие, мягкие поверхности, шматы сала.

Он мял каждый кусок мяса в полиэтиленовой упаковке. Ему пришло в голову, что эти куски знают, что он присматривается к тому, как меняется их цвет, когда его живые пальцы впиваются в мертвую плоть через полиэтиленовую пленку. Он никак не мог решиться на выбор в этом царстве охлажденного мяса, не доверяя ему.

Света в квартире, когда он вернулся, не было. Как всегда, Дженни оставила жуткий беспорядок, но он не упрекал ее ни в чем. Но ведь она всегда раньше была такой чистоплотной, просто помешанной на аккуратности. Наверное, решил он, прогрессирующая слабость не оставляет у нее сил для наведения порядка.

— Дженни, — прошептал он, открыв двери в спальню.

Она молчала, но в тусклом свете, проникавшем сквозь закрытые жалюзи, виднелись ее голова с мягкими белокурыми завитками и лицо, которое казалось ему тем прекраснее, чем больше оно бледнело.

Она спала очень крепко. По-видимому, она вовсе не захочет есть. Он почувствовал, как по его щекам покатились слезы, стекая к уголкам губ.

Он бесшумно сбросил одежду и лег рядом с ней под одеяло. Она даже не шевельнулась, когда он прижался к ее обнаженному телу.

Он принялся целовать ее, облизывать, а когда она и тут не пошевелилась, начал покусывать. Он заплакал, массируя ее груди, поглаживая лобок и пытаясь поцелуями разбудить ее. Но она осталась холодной и недвижимой. Единственным шевелением жизни в этой комнате оставалось его собственное надсадное дыхание.

Джин постучал в противомоскитную сетку на двери и долго ждал. Он знал, что на этот раз потребуется более отчетливое приглашение.

За сеткой появилось ее бледное лицо, темные глаза уставились на сверток у его ног: тускло-зеленое одеяло, тонкие белокурые пряди волос, все еще отражающие свет, бледная, отливающая серебром кожа.

— Найдется место? — прошептал Джин. — Место для нее.

Руфь снова взглянула на сверток. Потом медленно перевела взгляд на него.

— А ты будешь приходить? Придешь, когда я позову?

Джин поплотнее запахнул куртку, его знобило.

— Да, — сказал он. — Когда позовешь, я приду.

Сетчатая дверь беззвучно отворилась, и женщина втащила сверток через порог в темноту дома.

Новый звонок раздался лишь две недели спустя. Он схватил трубку после первого же сигнала.

— Алло, — сказал он.

— Джин? — Голос Дженни прозвучал в трубке. — Ты придешь? Ты мне нужен, Джин. Мне нужно, чтобы ты пришел.

Пер. Т. Казаковой