Ученик пекаря

ПРОЛОГ

— Дело сделано, хозяин. — У Луска осталось лишь мгновение, чтобы заметить, как сверкнул длинный нож, и лишь доля мгновения, чтобы понять, что это означает.

Баралис вскрыл тело Луска одним мощным, но изящным ударом, распоров своего слугу от горла до паха. Когда тело с глухим стуком упало на пол, он содрогнулся и поднес руку к лицу, ощутив что-то мокрое и липкое: кровь Луска. Повинуясь внезапному порыву, Баралис сунул палец в рот и лизнул. Этот вкус был ему знаком: медный, солоноватый и еще теплый.

Отвернувшись от безжизненного тела, Баралис заметил, что кровь брызнула и на одежду, образовав на сером правильную алую дугу. Полумесяц. Баралис улыбнулся. Это добрый знак: полумесяц знаменует собой начало, новые рождения, новые возможности — то, что должно осуществиться этой ночью.

Теперь следовало позаботиться о некоторых мелочах. Во-первых, нужно переодеться — нельзя же идти на свидание с возлюбленной в запятнанной кровью одежде — и, конечно, не мешало бы избавиться от трупа. Луск был верным слугой, однако водился за ним грешок — слишком он любил трепать языком. Но ни одному выпивохе, любителю эля и пьяных откровений не дано поставить под угрозу терпеливо взлелеянные планы Баралиса.

Уложив труп на вытертый коврик, Баралис ощутил знакомую режущую боль в руках. Недавно он принял болеутоляющее, чтобы не оплошать с ножом, но лекарство быстро перестало действовать, как всегда в последнее время, а принять большую дозу Баралис не хотел, опасаясь, что это может помешать ему.

Он снова взмахнул ножом, восхищаясь остротой лезвия и тем, как он, не профессионал в подобных делах, ловко им орудует. Потом завернул то, что прежде было лицом Луска, в полотняную тряпицу, сразу пропитавшуюся кровью. Вот что по-настоящему неприятно. Баралис не любил кровопролития, но при необходимости шел на это. Он пересек комнату и бросил сверток в огонь.

Вдалеке начали бить куранты. Баралис насчитал восемь ударов — пора было помыться и сменить одежду. Останки Луска уберет отсюда утром великан-недоумок Кроп. Уж этот-то ничего никому не расскажет.

Менее часа спустя Баралис тихо вышел из своих покоев. Чтобы достичь цели, ему следовало подняться вверх, но пока что он направился вниз. Главное — никому не попасться на глаза: ни чересчур рьяному стражу, ни праздношатающемуся придворному.

Баралис спустился в полуподвальный этаж. Обычно он не брал с собой свечу, но теперь прихватил: этой ночью лучше не допускать никаких случайностей и не искушать судьбу.

Сырость пронизывала суставы его пальцев, и рука дрожала, но боль была в этом повинна лишь отчасти. Свеча колебалась, и горячий жидкий воск стекал на кожу. Внезапная судорога скрючила пальцы — и свеча упала, погаснув, и оставила Баралиса в темноте. Он выругался свистящим шепотом — не было времени вновь зажигать огонь, да и руку ломило невыносимо. Нельзя мешкать и возиться с огнивом — придется идти дальше в темноте.

Он ощупью добрался до дальней стены и стал водить по ней пальцами, словно насекомое усиками. Найдя знакомую шероховатость, он слегка нажал на нее и отступил в сторону. Стена повернулась, и Баралис прошел в брешь. Там он проделал те же манипуляции, и стена встала на место. Теперь можно подниматься наверх.

Баралис улыбнулся. Все шло как задумано. Отсутствие света — беда небольшая. Ну, побродит он немного в потемках — это ничтожная малость по сравнению с тем, что ему предстоит.

Дорогу он находил с поразительной легкостью. Не видя ни дверей, ни лестниц, он чувствовал их приближение и знал, куда следует свернуть. Он любил это темное подбрюшье замка. Были те, кто подозревал о его существовании, но немногие знали, как проникнуть сюда. А воспользоваться тайным ходом только для того, чтобы застать пышную камеристку на горшке, и вовсе никому не взбрело бы в голову. Баралис же с помощью сети подземных коридоров мог пробраться и к худородным, и к знатным. Худородными тоже не следует пренебрегать. Самые ценные свои сведения он добывал порой, подслушав случайную беседу молочницы с подручным ключника: кто против кого злоумышляет, кто с кем спит и у кого завелось больше золота, чем нужно для его блага.

Но этой ночью ему до худородных дела нет: этой ночью он проникнет в святая святых замка — в опочивальню королевы.

Он шел вверх, потирая руки, чтобы согреть их. Он волновался — но только дурак на его месте сохранял бы спокойствие. Ему предстояло впервые войти в спальню королевы. Много часов он провел в наблюдениях, усваивая привычки королевы, следя за ее женской жизнью, записывая каждую мелочь, каждый штрих. В последнее время эти наблюдения стало скрашивать предвкушение.

Баралис заглянул в щелку, чтобы удостовериться, спит ли королева. Она, полностью одетая, лежала на кровати с закрытыми глазами. Трепет пробежал по телу Баралиса. Итак, королева выпила приправленное им вино: Луск исправно сделал свое дело. С превеликой осторожностью Баралис вошел в комнату, решив оставить проем в стене открытым на случай, если придется поспешно уходить. Потом пробрался к двери спальни и закрыл ее на засов. Никто, кроме него, не войдет сюда этой ночью.

Он подошел к кровати. Королева, столь гордая и надменная обычно, казалась теперь чрезвычайно уязвимой, и не только казалась, но и была. Баралис потряс ее за руку — сперва слегка, потом сильнее; она не шевельнулась. Он взглянул на штоф с вином — тот был пуст, золотая чаша тоже. Баралис озабоченно наморщил лоб. Неужто королева одна выпила целый штоф? Ей, должно быть, помогла одна из ее фрейлин. Это не слишком встревожило Баралиса: девица проспит ночь необычайно крепко и наутро проснется с немного тяжелой головой, только и всего. Однако это было упущением, а упущений он не любил. Надо будет утром проверить, все ли в порядке.

Несколько минут он отстраненно взирал на королеву. Сон ей к лицу. Он разглаживает ее чело и смягчает надменно стиснутый рот. Насмотревшись, Баралис подсунул под королеву руки, перевернул ее на живот и принялся расшнуровывать платье. На это требовалось время — руки его утратили гибкость, а шнуровка была хитрая.

Наконец он справился и опять перевернул спящую на спину. Он раскрыл лиф платья спереди, обнажив бледные полукружия грудей. В последние годы он почти не позволял себе плотских удовольствий, и это зрелище невольно возбудило его. Поэты и менестрели не уставали воспевать красоту королевы, но Баралис всегда оставался к ней равнодушен — до этого мгновения. Вся ирония в том, что королева должна была лишиться чувств, чтобы стать для него желанной. Хмыкнув, Баралис задрал ей юбки, развязал и снял панталоны, раздвинув ноги.

Ляжки у нее были мягкие и гладкие, чуть холодноватые, возможно, но этого следовало ожидать — проявляется побочное действие снотворного. Баралису не было неприятным ощущение холодности кожи. Он с облегчением отметил, что достаточно возбужден. Он опасался, что этого может не произойти: все-таки королева не в его вкусе. В тех редких случаях, когда ему приходила охота, он предпочитал совсем юных. Пусть у нее мягкие ляжки, ее невинность осталась в далеком прошлом, и обилие голубых жилок под кожей изобличает ее возраст. И все же она хороша — ноги у нее длинные и стройные, а округлые бедра способны соблазнить любого мужчину. Тело у нее в отличие от большинства ее ровесниц не подпорчено деторождением. Груди остались полными, а живот плоским, точно камень алтаря. Баралис спустил с себя штаны и приступил к делу.

Он был уверен, что королева сейчас способна к зачатию: он достаточно долго шпионил за ней, чтобы знать, когда у нее бывают месячные. Некоторые мужчины, как слышал Баралис, способны чувствовать, в какой фазе находится женщина, по одному лишь ее присутствию: они ощущают ее приливы и отливы как нечто осязаемое. Но столь высокое искусство Баралису было недоступно, и приходилось полагаться на более прозаические методы.

Молодые парни обычно стремились узнать, когда лучше иметь дело с девчонкой, чтобы она не забеременела: он один интересовался у знахарки в своей деревне, какое время следует считать наилучшим для зачатия. Знахарка, хотя и чуяла недоброе — это читалось на ее старом, изборожденном заботами лице, — все же дала ему нужные объяснения: не в ее привычках было расспрашивать зачем да почему.

Баралис отсчитал четырнадцать дней с начала месячных королевы, чтобы осуществить задуманное. Но это пустяки — он долгие годы ждал своего часа. Он многое свершил в прошлом, ради этой ночи — и от нее зависит то, что он свершит в будущем. Он изучал пророчества, звезды, философские труды: этой ночью исполняется срок. Эта ночь положит начало многим переменам и предрешит его собственную судьбу. В эту ночь звезды сияют для него.

Он сосредоточил все внимание на том, чем занимался. Поначалу он волновался, но королева лежала спокойно, и его движения обрели силу. Он узнал учащенный бег желания и удивился тому, что и в этот раз все происходит как обычно. Его обуяло неистовство, и мощь его напора достигла вершины. Он не ожидал наслаждения и был удивлен, испытав его. Настал миг наивысшего блаженства — и семя Баралиса хлынуло в королеву.

Когда он освободился, из ее лона показалась струйка крови и медленно стекла по внутренней стороне бедра. Возможно, он был немного груб — ну и пусть. Во второй раз за этот вечер Баралис поднес окровавленные пальцы к своим губам. Кровь королевы, как он и ожидал, на вкус была иной: слаще, изысканнее. Он торопливо стер кровь с ее бедра, сдвинул ей ноги и опустил юбки.

Прежде чем вернуть на место лиф, он провел рукой по округлости левой груди — столь белой и совершенной. И, поддавшись порыву, свирепо сжал ее, стиснув нежную плоть между пальцами. Потом старательно выровнял тело на постели и даже подложил под голову мягкую подушку.

Теперь пришла пора уйти и выждать время. Позже он вернется и закончит свое дело. Дверь он оставил запертой: он не хотел, чтобы кто-то нарушал покой королевы в его отсутствие.

Бевлин смотрел в высокое ясное небо, обводя взором мириады звезд: он знал, что этой ночью в мире творится что-то неладное. Какой-то груз давил на его старые кости и вызывал брожение в старых кишках. Кишки всегда дают ему знать, когда в мире неладно, — это так же верно, как то, что весной расцветают цветы, хотя и не столь прекрасно.

Он смотрел в небо битый час и уже начал приписывать свое кишечное расстройство жирной утке, которую съел недавно, когда это случилось. Одна из звезд на северном небосклоне вдруг ярко вспыхнула — и кишки Бевлина заурчали еще пуще, когда эта вспышка озарила небо. И лишь когда звезда устремилась вниз, Бевлин понял, что это только часть звезды, метеор, несущийся к земле со скоростью света. Вот метеор врезался в атмосферу, но не сгорел, а разделился надвое, вызвав облако искр и пламени. Когда свет немного померк, Бевлин увидел не один, а два огня: они мчались по небу, оставляя за собой звездную пыль. Один из них горел белым пламенем, другой — красным, как кровь.

Одинокая слеза скатилась по щеке Бевлина: поистине он слишком стар для того, что ему предстоит.

За все те годы, что он провел изучая звезды и сидя над книгами, он не встретил ни единого намека, ни одного пророчества касательно того, чему только что стал свидетелем. Даже теперь, когда оба метеора неслись к дальнему горизонту, чтобы угаснуть навеки, он едва верил собственным глазам. Он вернулся в дом, уверенный в том, что больше ничего не увидит.

В каком-то смысле ему полегчало. Он так долго ждал небесного знамения, что теперь, когда оно свершилось, тугая пружина внутри ослабла. Бевлин не знал, что это означает и что теперь следует предпринять. Он знал одно: кишки ему не соврали, и жареная утка тут ни при чем — оно и к лучшему, ибо ничто не вызывает у человека такого голода, как небесное знамение. Бевлин весело засмеялся, направляясь на кухню, но, когда он туда добрался, его смех стал несколько истерическим.

Кухня служила Бевлину также и кабинетом: огромный дубовый стол был завален книгами, свитками и манускриптами. Отрезав себе щедрую порцию утки и обильно смазав ее застывшим жиром, Бевлин устроился среди подушек на старой каменной скамье и облегчил свои кишки, с шумом выпустив из них воздух. Настало время браться за работу.

Баралис вернулся к себе, и его встретил приятный запах поджаренного мяса. Он не сразу сообразил, откуда этот запах идет. На углях в очаге лежал обгорелый сверток, который Баралис недавно бросил туда.

— Слишком поджаристо на мой вкус, — сказал он, посмеиваясь и наслаждаясь звуком собственного голоса. — Клянусь Борком, и голоден же я! Кроп! — вскричал он, просунув голову в дверь. — Кроп, недоумок ленивый, принеси мне поесть и выпить!

Вскоре на пороге появился Кроп, громадный и широченный, с непропорционально маленькой головой. Вид у него был и глупый, и грозный одновременно.

— Вы звали, мой господин? — спросил он неожиданно мягким голосом.

— А кто же тебя мог еще звать, дурак, — сам Борк, что ли?

Кроп глядел, как ему и полагалось, тупо, но он не слишком боялся — знал, что хозяин в хорошем настроении.

— Уже поздно, Кроп, но я голоден. Принеси-ка мне мяса с кровью и хорошего красного вина — только не ту дрянь, что ты притащил вчера. Если эти скоты на кухне попытаются всучить тебе что поплоше, скажи им, что они будут иметь дело со мной.

Кроп зловеще кивнул и удалился.

Баралис знал, что Кроп не любит поручений, которые требуют разговоров с людьми. Кроп был неловок и застенчив, что, по мнению Баралиса, представляло большую ценность для слуги. Вот Луск был чересчур разговорчив, за что и поплатился. Баралис посмотрел туда, где слева от двери лежали бренные останки Луска, завернутые в потертый коврик. Кроп даже не заметил, что там что-то лежит, — а если и заметил, то никогда не упомянет об этом. Он точно послушный пес — предан хозяину и не задает вопросов. Баралис улыбнулся, представив себе, как Кроп заявится на кухню в такую пору: кухонная челядь просто обомлеет.

Вскоре Кроп возвратился с кувшином вина и куском мяса, из которого розовый сок стекал на блюдо. Баралис отпустил слугу и налил себе густого хмельного напитка. Подержал чашу против света, любуясь темно-багровыми переливами, и поднес к губам. Вино было теплым, сладким, и благоухало, как кровь.

События этой ночи вызвали у Баралиса острый голод. Он отрезал себе толстый ломоть нежного мяса — при этом нож соскользнул, порезав ему большой палец. Баралис машинально сунул палец в рот и пососал. И вздрогнул — в памяти мелькнул какой-то старый стих, где говорилось о вкусе крови. Баралис попытался вспомнить его, но не смог и пожал плечами. Сейчас он поест, а после вздремнет, чтобы скоротать несколько ночных часов.

Перед самым рассветом Баралис вновь пробрался в спальню королевы. Теперь следовало быть особенно осторожным — часть замковой челяди уже поднялась: на кухне пекли хлеб, в хлеву доили коров, разжигали огонь в очагах. Но Баралис не слишком беспокоился: заключительный этап его дела много времени не займет.

Он немного встревожился, увидев королеву в том же положении, в котором ее оставил, но тут же убедился, что дышит она ровно. Память о недавнем соитии играла в его чреслах, и он испытал побуждение снова овладеть ею, но расчет возобладал над желанием, и Баралис заставил себя заняться тем, чем должно.

Он опасался прибегать к обыску чрева. Он проделал это только раз, и память об этом преследовала его по сей день. Он был самонадеянным юнцом и думал, что превзошел все на свете, далеко опередив своих сверстников. На него возлагались большие надежды — и разве он не оправдал их? Его обуревала жажда познания и обретения нового. Да, он был гордецом — но разве гордость не отличала всех великих людей? Все прочитанное он тут же стремился воплотить в жизнь. Он был смышленее всех соучеников и начинал перерастать наставников. Он несся вперед со скоростью атакующего вепря — учителя гордились им, а приятели ему завидовали.

Однажды, когда ему исполнилось тринадцать зим, он откопал в библиотеке старую, заплесневелую рукопись. Трясущимися от волнения руками он развернул ветхий пергамент и поначалу был немного разочарован: там содержались обычные наставления: как зажечь огонь и как лечить простуду. Но в конце имелись указания, как производить обыск чрева, дабы определить, беременна женщина или нет.

Баралис прочел эти строки с жадностью. Его учителя ни разу не упоминали об этой процедуре — возможно, они и сами не умели ее делать, а то и вовсе не знали о ней. Загоревшись овладеть новым искусством, неведомым даже учителям, Баралис спрятал свиток в рукаве и унес домой.

Через несколько дней он решил попробовать то, чему научился, — вот только на ком? Деревенские женщины не позволят ему к ним прикоснуться. Оставалась мать — а она-то, по его убеждению, точно не была беременна. Однако, не имея другого выбора, он все же решился использовать ее в качестве подопытного кролика.

Ранним утром он прокрался в спальню родителей, убедившись, что отец уже ушел в поле. Он стыдился того, что отец его — простой крестьянин, но утешал себя, что мать более высокого происхождения: она была дочерью торговца солью. Баралис всей душой любил свою мать и гордился ее родовитостью. В деревне ее уважали, и старейшины советовались с ней во всем — от сбора урожая до брачных дел.

Войдя в комнату, он разбудил ее и хотел уйти, но она подозвала его к себе:

— Поди сюда, Барси, чего тебе надобно? — Она протерла глаза и нежно улыбнулась своему баловню.

— Я хотел попробовать одну новую штуку, — виновато пробормотал он. Мать приняла вину за робость.

— А ты разве не можешь попробовать, когда я не сплю, милый? — Ее лицо выражало любовь и доверие. Баралиса вдруг кольнуло дурное предчувствие.

— Могу, матушка, но лучше я попробую на ком-нибудь другом.

— Еще чего недоставало! Пробуй на мне — лишь бы у меня волосы от этого не позеленели. — Мать поудобнее устроилась на подушках и похлопала по одеялу рядом с собой.

— Никакого вреда от этого не будет, матушка, — я только осмотрю тебя, чтобы проверить, здорова ли ты. — Солгать оказалось нетрудно, ведь он не впервые лгал матери.

— Что ж, — ласково засмеялась она, — делай свое черное дело!

Баралис возложил руки на живот матери, чувствуя тепло ее тела сквозь тонкую ночную сорочку. Широко раздвинув пальцы, он сосредоточился. В рукописи оговаривалось, что это скорее умственная процедура, нежели физическая, и он направил все свои мысли на чрево матери.

Он чувствовал, как бежит по жилам кровь и мерно бьется сердце. Чувствовал движение желудочных соков и легкое сокращение внутренностей. Он сдвинул руки чуть пониже и поймал ободряющий взгляд матери. Вот оно, то место, о котором говорится в рукописи: красный горн плодородия. С нарастающим волнением он обследовал мускульную полость матки. И нашел некое вздутие, едва заметное. Не будучи уверен, он проник чуть поглубже. На лице матери возникло беспокойство, но он не обратил на это внимания, захваченный своим открытием: там и вправду было нечто новое, нечто отдельное. Обуреваемый восторгом, Баралис, желая познать это новое разумом, копнул еще глубже — мать вскрикнула от боли.

— Барси, довольно! — Мучительная судорога исказила ее красивое лицо.

В панике он поспешил уйти из нее — но при этом захватил что-то с собой. Что-то сдвинулось с места — а после и вовсе оторвалось. В ужасе он убрал руки. Мать истерически кричала, перегибаясь от боли пополам и держась за живот. Баралис заметил кровь на простынях. Ох, эти крики! Он не мог выносить их!

Что делать? Он не мог бросить ее одну, чтобы бежать за помощью. А мать корчилась в судорогах, и кровь все лилась из нее, ярко-красной рекой орошая белые простыни.

— Матушка, не надо, прости, я не хотел сделать тебе больно, пожалуйста, не надо! — просил он, обливаясь слезами. — Мама, прости! — Он прижимал ее к себе, несмотря на хлещущую кровь, и все повторял «прости» испуганным шепотом.

Так он обнимал ее, пока она не истекла кровью. Это длилось всего несколько минут, но Баралису они показались вечностью — сила и жизнь ушли из любимого тела.

Баралис отогнал от себя воспоминания. Это случилось давно, много лет назад, когда он был еще молод и зелен. Понятно, что тогда, мальчишкой, он совершил вопиющую глупость, взявшись за такое дело. Он ведь едва понимал, что такое беременность, и только из ребячьих перешептываний знал, откуда берутся дети.

Баралис знал, что рискует, проверяя чрево королевы, но он должен был увериться: зачатие даже в самый благоприятный период зависит от случая. Ему даже думать было страшно о том, что будет, если его семя не приживется. Он сознавал, что еще, возможно, слишком рано для точного ответа, но в то же время надеялся, что сумеет обнаружить перемену, хотя бы и крохотную.

Он склонился над королевой и положил руки ей на живот. Ткань придворного туалета оказалась чересчур плотной — он снова задрал юбки и только теперь спохватился, что забыл вернуть на место панталоны. Что ж, оно и к лучшему — этот предмет туалета тоже был крайне громоздким.

Теперь Баралис был куда опытнее, чем в тринадцать лет, — жаль только, что руки его не столь молоды и чутки, чем тогда. Ему стоило труда раздвинуть пальцы так, чтобы охватить весь живот, и он прикусил губу от боли — но придется потерпеть. Нужное место он обнаружил сразу — он больше не был новичком.

Все было знакомо: сокровенное тепло внутренностей, краснота пульсирующих кровеносных сосудов, жар, излучаемый печенью. С филигранной точностью Баралис погружался в тело королевы, в ее чрево. Он чувствовал сложные переплетения мускулов и связок, влекущую округлость яичников. Потом ощутил что-то едва различимое, едва возникшее. Жизнь, только-только успевшую отделиться от жизни королевы. Даже не жизнь, скорее ее проблеск... но уже существующий.

Охваченный ликованием Баралис не делал резких движений — он уходил бесконечно медленно и терпеливо, точно искусный хирург. Покидая чрево, он ощутил, как утверждается внутри свежезародившийся темный сгусток.

Было в этом последнем ощущении нечто насторожившее его, но радость успешного исхода смыла дурное предчувствие.

Он убрал руки и оправил платье королевы. Она тихо застонала, но его это не беспокоило: ее сон продлится еще несколько часов. Однако пора уходить. Легко ступая, он подошел к двери и отпер ее.

Он возвращался к себе, почти не отбрасывая тени в первых проблесках рассвета.