Тысяча забытых звёзд

Глава 7

— Как твой друг? — Ли сидел напротив неё, в извечном мышастом костюме и крошил в кипяток апельсиновую корку.

Влада скомкала в руке стаканчик от кофе из автомата. Хорошо, что автоматы работают даже по ночам.

— Плохо. Вчера он всерьёз задумался, чтобы наглотаться моих таблеток, пришлось донимать его звонками с незнакомого номера. Он ведь уверен, что убил меня там, в подвале.

Ночной институт скрипел половицами, возился шорохами в тёмных углах. Когда те особенно наглели, Влада оборачивалась и говорила: «Цыц», а Ли делал строгое лицо, и шорохи утихали.

— Ты бы поговорила с ним.

— Не передать, сколько раз я пыталась это сделать, — невесело усмехнулась Влада. В голове было светло и понятно. Она научилась высыпаться днём и работать ночью, чтобы не зависеть от мыслей вездесущей Альбины и целого калейдоскопа студенческих дум. Так реальность была чище и вывереннее.

Ли жалостливо покачал головой.

— Как продвигается работа со схемой? — спросил он, преодолев смущение.

— Отлично. Ещё пару ночей, и я закончу.

Может быть, он хотел сказать что-нибудь вроде: «Время дорого, нужно поторопиться», но он знал, что Влада и так работает на пределе сил. Она ведь тоже понимала, как зыбко и ценно всё вокруг.

Опять заскрипели кафедральные половицы. Ли протянул Владе кусок апельсиновой корки. Она взяла и растёрла в пальцах, вдыхая терпкий запах прошлогодних каникул.

— Я пойду.

На прощание Ли пожал ей кончики пальцев.

Влада включала свет только за шкафами — две яркие настольные лампы, чтобы не вызывать любопытства у охраны и случайных прохожих. Три светящихся окна на тёмной громаде института смотрелись бы дико. Ну и света от двух ламп ей вполне хватало. Мысленная схема уверенно близилась к завершению.

Владе нравилось работать ночами, хоть её порой и донимали скрипы половиц и ледяные сквозняки. Она не могла спать, только если не валилась с ног от усталости. Стоило закрыть глаза, и перед ними вставали холодные стены подвала. Во сне Влада ощупывала стены и ползла в угол, чтобы забиться туда. Она заставляла себя проснуться и долго лежала, боясь закрыть глаза. Сердце стучало, как колокол. Она боялась, что реальность подсмотрит её сны, и открыть глаза придётся уже в подвале.

И тогда всё начнётся заново.

Она не хотела заново — кричать до тех пор, пока не сорвала голос. Замёрзла так, что почти не могла шевелиться. Чистая случайность, что кто-то из местных проходил мимо школы и услышал её крики. Редкая удача, что он не прошёл мимо, а сбегал домой за монтировкой и выломал доски, которыми была заколочена дверь.

Потом — чужая одежда, глоток чужого разбавленного спирта, местный полуфельдшер-полуветеринар сообщил, что к всеобщему удивлению она ничего не отморозила, да и нога не была сломана — просто сильный ушиб. Только кашляла потом долго — простуда и до сих пор сидела в горле, скреблась там.

Влада воткнула ряд иголок и потянулась за чашкой с кофе. И одёрнула руку: с края чашки — «Международный съезд парапсихологов» — вспорхнули несколько белёсых мушек. Две лампы на жёстких каркасах одновременно принялись поскрипывать, опуская овальные головы.

— Чёрт, — пробормотала Влада себе под нос, а потом и вовсе перешла на шёпот: — вот чёрт.

Она завертелась на месте, растерянно оглядывалась. План «на всякий пожарный» был, но Влада так надеялась, что успеет доплести схему, ведь тут и осталось всего на пару ночей. Неужели всё заново? Она шлёпнула себя по запястью — мушка расползлась кровавой кляксой. Не может быть в насекомом так много ярко-алой крови.

Влада метнулась к лампам и выдернула штепселя из розеток. Аудитория потонула в темноте, только мысленная схема висела на иголках светящейся паутинкой. Хрупкая — Влада подняла её кончиками пальцев, и несколько изгибов тут же сломались.

Чёрт.

Она слышала шаги в коридоре — теперь уже явные шаги, не призрачный скрип половиц. Это было плохо: тот, кто войдёт в аудиторию через пару минут, изломает реальность. Она может не успеть. Ладони вспотели от напряжения — ещё несколько мысленных изгибов прилипли к ним и оборвались от лёгкой тряски.

В окно лилась серая городская ночь — свет фонарей, бледная подсветка снега, и ни единой звезды на небе. Влада отодвинула два стола, загрохотал упавший стул. Она схватила его за спинку, поставила на пятачок свободного места.

Обитое дерматином сиденье было холодным. Руки — на колени, на ладонях отпечатались остатки схемы. В мысли впустить осенний ветер. В аудитории прохладно — и это хорошо, пусть замёрзнут кончики пальцев.

Чёрт, чёрт, чёрт.

Пустоту в мысли! От волнения в горле у неё застрял ком, и ладони щипало от соприкосновения со светящимися нитями. Мушки больно впивались в шею, в голые руки. Пустота вокруг никак не давалась, а шаги звучали уже совсем близко, они миновали шуршащий коврик у деканата, и вот-вот должна была скрипнуть дверь аудитории.

Она вздрогнула сразу всем телом, как будто по позвоночнику провели холодным пальцем. Открыла глаза: свет пробивался в коридор через щели в жалюзи. Это был тусклый, сожранный тучами свет, и в стекло монотонно молотил снегопад.

Голова шла кругом. Влада нащупала у себя на коленях сумку и скомканный шарф. Она грела в коконе из шарфа замёрзшие руки. Горло пересохло. Влада поискала глазами: вроде бы где-то тут был автомат с кофе — но ничего не обнаружилось. Странно, может, она перепутала?

В слепом отростке больничного коридора стояли два ряда стульев: три у одной стены и три у другой. Напротив Влады устроилась женщина, её голова была замотана цветастым платком.

— У меня ухо болит, — оправдалась она, перехватив взгляд Влады.

А справа замерла ещё одна соседка — та с остервенением теребила амбулаторную карту. Свет горел шагах в двадцати справа, у столика дежурного, сюда же долетали его жалкие остатки, и снегопад стучался в близкое окно. Влада прижалась боком к батарее.

— Вы такая худенькая, — сказала женщина с платком. — Проходите передо мной. Без очереди, ладно?

— Нет, ну что вы, — выдавила из себя она, глядя в талончик, который тоже обнаружился в гнезде из шарфа. — Вы записаны на пять, а я на пять тридцать.

Собеседница расцвела:

— Спасибо. Я тогда первая зайду к врачу, да?

Влада закрыла глаза, приняв, что вопрос сугубо риторический, но тут же открыла снова: соседка смотрела выжидающе. Пришлось ответить:

— Да.

— Вы такая располагающая, — ещё шире разулыбалась женщина.

Болела голова — вероятно, упало давление из-за снегопада, — и очень клонило в сон, но на самом краешке сознания жила смутная тревога. Влада как будто забыла что-нибудь важное, поздравить друга с днём рождения, например. Болезненно пощипывало ладони.

За стеной послышались шаги.

«Сейчас скрипнет дверь!»

Влада сглотнула, ощущая, как пересохло в горле. Дверь в кабинет врача открылась, оттуда выпал человек в костюме дворового маньяка, пробормотал слова благодарности и потопал к лестнице. Виктор Юрьевич окинул ожидающих взглядом уставшего бога. Увидел Владу.

— Проходите, заяц, — сказал он и обратился к двум женщинам: — А вы не могли бы подождать? Пару минут, не переживайте.

Влада зашла в его кабинет, где приглушённо горели лампы и пахло шоколадом.

— Вы принимаете препараты? — Врач развалился в любимом кресле.

— Да, — сказала она, поразмыслив, что давно их бросила. Сразу же, как только прочитала о побочных действиях: головокружения, галлюцинации и сердечная недостаточность. И потом, она ведь не сумасшедшая. Просто он этого не поймёт.

Нельзя с точностью определить, поверил он ей или нет, но переспрашивать не стал. Влада не умела врать. Ему, по крайней мере, точно не могла. Начинала и тут же принималась заикаться и краснеть, как школьница.

— Есть какие-нибудь жалобы?

«Голова болит», — чуть было не проговорилась она. — «И ладони жжёт».

— Нет, всё хорошо.

Ох, он раскусил её враньё. Наверное, по тому, как Влада морщилась, стараясь победить головную боль.

— Вы хотите что-нибудь рассказать?

Убраться отсюда, вот что она хотела. Но голос Виктора Юрьевича как всегда гипнотизировал.

— Я вспомнила тот подвал. Я была там.

Он молча кивал. И очень внимательно слушал. Это всегда так подкупало — Владу никто и никогда не слушал так внимательно.

Вот зачем она пришла — чтобы рассказать ему о подвале. О том, что она не сумасшедшая, и что всё вспомнила. Так она и думала, когда записывалась на приём: всё, это последний раз, она только расскажет ему, что не сумасшедшая, и больше никогда не вернётся в слепой отросток коридора.

«Запишите меня к Виктору Юрьевичу на приём». Рыбий взгляд регистраторши из-за стеклянной перегородки. «Это психотерапевт?». Надо же, как будто специально издевается. Переспросила второй раз, ещё громче, так что обернулся мужчина, замерший у соседнего окошка регистратуры. «Да. Записывайте».

— И мы сможем посмотреть на него?

— Теоретически — да.

— Отлично. — Он выдвинул верхний ящик стола и зашуршал фольгой. — Завтра суббота. Вы завтра свободны? Мы могли бы съездить.

Влада открыла рот и снова закрыла. Далось же ему всё это. Тут волей-неволей начнёшь подозревать странное. Что он от неё хочет, запустить в лабиринт, как лабораторную крысу, или пригласить провести вместе вечер?

— Почему вы так возитесь со мной? Неужели я — такой интересный клинический случай?

— Понимаете, мы, психологи, думаем совсем не так, как остальные люди. Так вы свободны завтра? — Он снова ломал шоколадку в ящике стола.

Так странно, — подумала Влада. — Он никогда не ест её, а только ломает.

— Да. Поедемте. — Она мстительно улыбнулась. Дорогая в одну сторону — пять часов. После такого он точно отвяжется. Если посреди дороги не передумает.

Она смотрела на ладони, всю дорогу пытаясь вспомнить. Большая чёрная машина осторожно кралась по обледеневшей и неровной грунтовке. Утром Виктор Юрьевич выяснил, что основная трасса перекрыта из-за крупной аварии, и самолично проложил другой маршрут — через лесопосадки, крошечные деревни и брошенные поля.

— А вы помните эту дорогу? — Виктор Юрьевич говорил без умолку, а из неё тянул по слову. Владе не хотелось говорить.

— Нет, кажется. — Она отвернулась. Закончились поля, укрытые ватным одеялом снега, и потянулись сгоревшие рощи. Обугленные сосны торчали в небо, как копья. Весь мир от горизонта до горизонта был полон этими соснами.

Ей показалось, что привычный мир раскрошился и ощетинился в её сторону копьями обгоревших сосен.

— Ого, — хохотнул Виктор Юрьевич. — А здесь всё погорело. И не так давно, по всей видимости, может, пару лет назад. — Он посмотрел направо, потом налево, хмыкнул.

Даже укрытые снегом, сосны не делались менее чёрными и обгоревшими. Влада надеялась, что рощи скоро кончатся. Должны же здесь быть поля или дикие степи, в конце концов. Однажды пришлось переехать замёрзшую речушку — скорее даже ручей, но на стрежни лёд истончился и хрустнул под тяжёлой машиной, выступила чёрная вода, как кровь из раны. Влада вцепилась в сиденье. Но выяснилось, что там не так уж глубоко — машина просела на половину колеса и быстро выкарабкалась на берег.

А выгоревшие сосны всё тянулись.

Показалась трасса — прогудел тяжеловоз. Грунтовая дорога вильнула лисьим хвостом и закончилась, им пришлось по бездорожью выбираться на трассу.

— Я помню, — сказала Влада самой себе. — Здесь вроде бы должен быть населённый пункт, Лисички. Точно.

— Вая, — перебил её Виктор Юрьевич и ткнул пальцем в синий продолговатый знак у дороги. — Уже почти приехали.

Она замолчала. Воспоминания были сбивчивые и эфемерные, стоило ухватить за хвост одно, остальные тут же прыскали в разные стороны, а то, первое, умирало, оставляя у неё в руках цветастый вздрагивающий хвост, и хвост бледнел, рассыпался тленом.

Влада ждала, что горелые деревья закончатся и потянутся дома. И дома потянулись, вернее то, что раньше было домами. Перемежались с чёрными копьями сосен обгорелые остовы домов. Те, что были деревянными — самые старые — выгорели до фундамента. Другие, каменные, стояли пустыми коробками.

Покрывало снега портили разве что птичьи следы. Виктору Юрьевичу пришлось свернуть с трассы, но в селе дорог не было. Дороги угадывались — промежутки между домами и деревьями, как просеки в лесу.

— Не припоминаете? — опять спросил Виктор Юрьевич.

Припоминала она или нет, Влада сказать не могла. То большое здание, которое, может, было магазином или клубом, казалось ей знакомым, но так смутно, что она вполне могла принимать за реальное воспоминание дурацкий детский сон или кадр из старого фильма.

— Ну что ж, я уже рад, что село вроде как существует, — усмехнулся психотерапевт. — Уже хорошо. Не ложное воспоминание. Вы могли, например, проезжать мимо и запомнить что-нибудь.

— Стойте.

Она узнала школу — кирпичный остов первого этажа. Остальное сгорело, но справа от школы виднелась груда припорошенных снегом досок — наверное, там был школьный спортзал. Посреди пустой площадки торчал металлический турник. Сосны обступили эту статическую композицию, как молчаливая и терпеливая осада — рано или поздно любая крепость падает к ногам осаждающих.

Влада выбралась из машины и тут же провалилась по колено в снег. Холодная крупа набилась в сапоги и потекла холодными слезами. Влада зашагала к школе, обходя груды обгоревших вывороченных досок.

Войти в школу, как оказалось, нельзя, разве что с риском переломать ноги на обледеневших остатках стен. Но там и некуда было заходить — попрыгав у оконных проёмов, Влада разглядела голые стены и кое-где двери, косо повисшие на одной петле. Стёкол в окнах давно не было.

Виктор Юрьевич подошёл, сопя, и замер. Она ожидала от него вопросов, готовила даже остроумный ответ, но бессмысленно — он молчал, и Влада всё больше ощущала себя ненормальной. Достойная пациентка достойного врача. Интересный клинический случай.

— Вы знаете, так бывает, — подал голос Виктор Юрьевич. — Наше сознание — как большая колба с двумя горлышками. В одно поступает информация, что-то потом выходит, а что-то задерживается надолго. Воспоминания ищут выход, и нельзя предугадать, какой именно выход они найдут. Если мы вернёмся в машину, я нарисую вам подробную схему. Очень важно понять себя.

Ладони щипало. Влада мысленно чертыхнулась и полезла на ощетинившуюся кирпичную кладку. Узкие сапоги с гладкой подошвой подходили для городской зимы, но скользили и промерзали насквозь, стоило только выбраться за пределы цивилизации.

Влада отступила, согревая дыханием ледяные руки. Психотерапевт терпеливо молчал у неё за спиной — она буквально чуяла каждую секунду его молчания, как будто иголки впивались в затылок.

Иголки. Тесный тёмный лабиринт из иголок, и самые красивые из них — с круглыми золотистыми головками. Ладони щипало от воспоминаний. Она провела пальцем по заснеженной доске — ровная линия оборвалась, потянулась вверх и раздвоилась.

Вот: правильно, но мало. Влада поняла, что стучит зубами от холода. Всё-таки короткое пальто тоже подходит разве что — до автобуса добежать. Не для сгоревшей деревни.

Она рисовала линии — вьющиеся от доски к доске, по разбитым кирпичам и осколкам стёкол. Раз — палец сорвался прямо на острый скол, снег испачкался кровью. Но она уже так замёрзла, что не ощущала боли. Линии вились дальше, перетекали друг в друга и ветвились. Они были, как лабиринт, в который должен попасться зверь. Влада была охотником.

А потом всё оборвалось. Так бывает, когда просыпаешься утром и хочешь вспомнить сон. Кажется, вот сейчас он был перед тобой, как раскрытая книга, и вот уже меркнут буквы, рассыпаются пылью листы.

Она остановилась. Отчаяние сделалось почти невыносимым.

— Идёмте, — мягко сказал Виктор Юрьевич, беря Владу под руку.

Он повёл её к машине, которую тоже припорошило снегом. Влада оглянулась: нарисованные линии были видны и отсюда.

В такой мороз они долго не исчезнут, — подумала она, чуть успокаиваясь. Мысль отчего-то принесла облегчение. — А вернуться ведь можно в любой момент.

Они проехали через всю деревню, и Влада узнала ещё один дом — тот стоял на самой окраине, мёртвый и разбитый, как и все остальные. Она долго не могла вспомнить, где же видела его, бродила вокруг, как будто искала тайнопись на стенах, но замёрзла, и пришлось возвращаться.

В машине они пили чай из термоса, и Влада даже отъела кусок шоколадки из бардачка. Оказалось, она там была совсем переломанной, даже не на квадраты — на четвертинки квадратов. А Виктор Юрьевич ничего не ел.

— На чьей вы стороне? — не выдержала, наконец, Влада.

Он только улыбнулся — не понял вопроса. Но она молчала так долго и смотрела так выжидающе, что ему пришлось отвечать.

— Разве это имеет значение, на чьей я стороне? Имеет значение только то, как мы собираемся действовать.

— Имеет значение, раз вы поехали со мной. У вас есть кусочек мела? Дайте. — Влада бесцеремонно протянула к нему руку ладонью вверх.

И почти не удивилась, когда он достал из того же бардачка ополовиненную упаковку школьного мела и два толстых маркера — синий и красный. Красный, впрочем, высох и не писал, а только скрипел за двоих.

Влада выбралась из машины. Холоднее сделалось примерно в два раза, но речи о том, чтобы помедлить и сжевать ещё шоколадки, даже не шло.

«Быстрее», — говорило что-то внутри неё. — «Шаги в коридоре. Ты не успеешь. Посмотри на свои ладони. Быстрее».

Влада посмотрела — руки уже не щипало, а саднило, как от глубоких царапин.

«Быстрее. Шаги уже близко».

Выяснилось, что маркер на морозе едва-едва красил синим выцветшие кирпичи старого дома. Зато мелки подошли как нельзя лучше. На почерневших от гари кирпичах они оставляли толстые белые линии, похожие на изморозь.

Влада слышала, как колотится в самом горле сердце. В один момент, когда один мелок исписался, и она чиркнула ногтями по кирпичам, из-под руки вылетели блёклые мухи.

Пальцы так замёрзли, что хотелось заплакать. Она шипела сквозь стиснутые зубы, а мухи кружились над битыми кирпичами. Вернулась память — и усталость, и страх, и шаги. Теперь уже — по хрустящему снегу.

«Закрой глаза. Темноту в мысли. Последняя нить мыслелабиринта. Только бы не сорвалась рука».

Пальцы сделались такими непослушными от холода, а шаги были уже совсем близко.

«Ну же! Ещё немного, неужели ты не справишься. Темноту в мысли!»

Она заплакала — слёзы сами собой покатились по щекам. В ушах колоколом стучало сердце.

Мигнули защитные маячки. На первом этаже они стояли везде, кое-где на втором, а на третьем — ни одного. Туда приходилось тащить фонарик с красной лампой. Иначе никак: в лучшем случае провалишься в яму, утыканную арматурой, и сломаешь ногу, в худшем — воткнёшь себе такую арматурину в живот, и до свидания, до встречи в другой реальности.

У сущностей реальности и времени нет — им строго безразлично, утро ли сейчас, или полночь, или тихий безветренный вечер. Есть смысл только в одном: когда ты собираешься их увидеть. Почему-то всё чаще люди призывают их по ночам.

— Одолжи мне немножко своего безвременья, — сказала Влада, когда вошла в брошенную больницу.

Такой махины, такого огромного каменно-стеклянного трупа в городе больше не было. Ли сунул Владе записку в карман плаща — на клочке бумаги линии и прямоугольники — схема проезда к больнице. О, Влада и без того знала, как сюда добраться.

Фонарика у неё с собой, правда, не было — выронила на первом же лестничном пролёте, — но пока горели защитные маячки, её не волновала потеря. Влада торопилась: прыгала через ступеньку и нужные слова произносила, задыхаясь. От секунды к секунде Владе казалось, что в шею или в запястье впиваются невидимее мухи. Она нервно чесалась и бежала дальше.

Только бы успеть. У сущностей нет реальности — она им не нужна, а Владе очень нужен кусочек безвременья, чтобы упасть в него и чтобы всё исправить.

— Одолжи мне самую малость.

Она внимательно читала надписи на стенах — белым мелом, красным кирпичом, красной краской и чёрными потёками, — больница всегда разговаривала так. В этот раз больница пропускала её. Надписи попадались всё больше белые, неразборчивые. Это был хороший знак — если бы больница написала «уходи», это пропустил бы разве что слепой.

Влада помнила схему наизусть. Здесь, чтобы не заблудиться, приходилось надеяться только на себя, потому что больница путала любые карты и выводила из строя приборы. Потому Влада изрисовала схемой несколько тетрадных страниц — и наконец-то запомнила её.

Комната была не самая большая, может, кабинет врача или типовая палата. От входа так далеко, что уже успеваешь забыть, какого цвета дневной свет. Вправо по коридору с эркерами, дальше — через залу с пустой чашей бассейна — и ещё шагов пятьдесят по тёмному отростку коридора. Комната была с двумя окнами — слепыми заколоченными окнами, — и провалом в центре.

— Здравствуй, — сказала Влада, потому что все любят вежливость — даже сущность старой больницы. Она достала из кармана куртки белый школьный мелок. Белый — потому что это цвет безопасности. Красный вызывает в них беспокойство, чёрный — заставляет молчать, любой другой они не видят, а вот белый — в самый раз. — Здравствуй, послушай меня, пожалуйста.

Свет фонарика сделался таким бледным, что не мог дотянуться даже до пола у неё прямо под ногами. Касаясь стены рукой, Влада прошла вглубь комнаты. И там принялась на ощупь воспроизводить мыслесхему, которую выкалывала тонкими иголками на листе пенопласта, и которую рисовала на стенах сгоревшей школы.

Общаться с сущностями — вовсе не то же самое, что говорить с людьми. У сущностей нет слов, они различают только пульсирующее желание, самую яркую внутреннюю силу, самый яркий мысленный свет. Влада — серая мышь Влада, Влада, которую, бывало, просто не замечали дома, в институте, на улице — не была такой яркой, чтобы говорить с больницей на равных. И ей приходилось рисовать себе эмоции.

Больница внимательно слушала её, выжидательно молчала вокруг. Влада закрыла глаза, потому что так было легче воспроизводить память на холодной стене. Пальцы помнили уколы и царапины.

— Ты слышишь меня? — повторяла она и, слыша собственный голос, пыталась не сойти с ума. Если не выйдет сейчас — не выйдет никогда.

Прочь эти мысли! Мир — то, чем он кажется. Вдруг реальность опять подслушает её и примет именно такую форму. Влада отчаянным усилием сворачивала мысли в другое русло — всё получится, всё просто обязано получиться.

Спокойнее. Осталось всего три или четыре мыслекоридора. Не отрывать мела от стены, иначе сорвётся прямая линия. Не думать ни о чём другом, иначе реальность подслушает.

— Слышишь меня.

Ветер из глубины больничных коридоров принёс ей запах лежалых листьев и гниющих яблок. Это означало: «Да». Влада судорожно вздохнула. Больница её слышала.

— Тогда слушай дальше.

Правая рука онемела. Чтобы удержать кусочек мела, Влада поддерживала правую руку левой.

— Твоё безвременье.

Сквозняк со вкусом талого снега: «дальше».

— Я хочу взять у тебя немного.

Три глухих удара в стену: «предупреждаю — это опасно».

— Я знаю, — сказала Влада, чуть не плача. Рука совсем ничего не чувствовала, но каким-то чудом продолжала выводить на стене извилистые линии. Ни разу не сорвалась. Неужели у неё получится?

— Дай мне один шанс.

Маленький сквозняк пощекотал ей шею пушистым хвостом. Она не шевельнулась в ответ. Шевельнулась бы — и всё, конец меловой схеме в тёмной комнате. Сквозняк шевельнулся настойчивее.

Нет, не сквозняк. По доверчиво обнажённой Владиной шее ползла нахальная муха. Влада дёрнула плечами, но муха не обращала внимания, ползла дальше. Ещё одна — забралась под куртку и щекотала спину. Влада дёрнулась сильнее, чудом не оторвав руку от стены. Плечи и руки свело. Ещё парочка мерзких мушек ползала по рукам под одеждой.

Её отбросило, швырнуло на пол. Под руками оказалась холодная каменная плитка — не бетонный пол больницы. Влада себе не поверила. В кромешной темноте она на ощупь доползла до стены. В пальцы колючками впилась изморозь. Чуткие подушечки пальцев не нашли меловой пыли.

Влада ощупью, по стене, добралась до двери. К тому времени глаза так и не привыкли к темноте, она всё равно казалась сплошной, даже не тёмно-серой, как в замурованных коридорах больницы. Всё потому что больница была живая, подвал — мёртвым.

Влада нашарила дверь, толкнулась в неё — ничего. Она сползла по двери на пол и села там, свернувшись в тёплый комок. Тепло медленно уходило из её тела.

Неужели всё заново? Опять кричать, звать на помощь. Опять добираться до города — пять часов, если на машине, или шесть с половиной, если успеть на электричку. А потом — к Ли, в институт, или в больницу, чтобы рисовать мелом на старых стенах. Выкалывать мыслесхему на листе пенопласта и заливаться кофе, слушать болтовню Альбины или скрипы половиц в ночном институте. И когда в следующий раз её настигнет реальность?

А если ничего не предпринимать? Если позволить себе просто умереть на кафельном полу бывшей столовой? Интересно, в какой реальности она тогда возродится. Будет ли помнить, или опять — только ладони засаднит. Вот бы попасть в лето. Владе до ужаса надоели снег и морозы, равно как и осенняя дождливая мерзость.

Всё бессмысленно. Человеку не победить реальность, хоть сколько умен и опытен он бы ни был. В конце концов, она так устала. Она так хочет обратно в нормальную жизнь, что сил не было даже выть от тоски.

Интересно, каково это, умирать?