Турбо Райдер (сокращённая версия)

Шестая глава

И дальше была работа, почти две недели учёный был очень, очень занят. Человек не ожидал такого от Герберта, которого привык видеть в ленивом, безразличном состоянии. Но тот и правда трудился так, будто бы от этого зависело что–то очень для него важное.

В лаборатории появились новые приборы, за которыми Герберт и работал, наполняя огромную бутыль прозрачного тёмного стекла какой–то жидкостью, похожей на воду, но более вязкую.

Времени это занимало много.

В один день человек поинтересовался, что же это в бутылке такое. Время было вечернее, Иван уже ушёл, а Герберт продолжал работать, поэтому человек и решился заговорить. К тому моменту они с Гербертом уже давно не говорили подолгу, как делали раньше.

Поэтому человек не удивился, когда Герберт, улыбнувшись, ответил, смотря куда–то в сторону цветных витражей:

— Знаешь, а ведь я понял… — сказал учёный. — Сколько перья в зад не тыкай — цыплёнком–то не станешь. К тому же, и правда…

— Ты сейчас вообще о чём? — спросил человек в ответ.

Но Герберт лишь досадливо повёл плечами и продолжил говорить о своём:

— Это понимание достигло меня вчера, понимаешь? Я подумал, а что я, собственно, пытаюсь сделать? За что я держусь, и зачем, когда это никому не нужно…

Он глухо засмеялся, и в лёгком полумраке этот смех прозвучал немного зловеще, и тем неожиданнее было то, что Герберт внезапно предложил, указав на ту самую бутылку:

— Сладенького хочешь?

Человек удивлённо ответил:

— Прости?

— Сладкое. Безвредно. Могу налить тебе немного, хочешь?

— А это не вредно?

— Ни капельки. Только пронесёт, если много выпьешь, но много я тебе не дам.

— Ну, ладно…

Взяв стакан и подойдя к бутылке, Герберт аккуратно открыл её, наклонил, и налил чуть–чуть в стакан. Отхлебнул из него сам и довольно прищурился:

— Сладко… какая ирония! Кто бы мог подумать!

Отнёс стакан человеку, тот медленно выпил вязковатую, тёплую жидкость, которая, тем не менее, правда была сладкой.

Не так, чтобы особенно приятно, но сладкого человек не ел уже очень давно, а поэтому ему понравилось.

— А что это такое?

— Основа моей будущей вакцины… — Герберт поморщился. — Не будем об этом, прошу. Вкусно?

— Сладко.

Герберт улыбнулся:

— Сладко! Последний раз я так… я делился с друзьями чем–то таким давно, в детстве. Моя семья жила в бедном районе, но каждое воскресенье бабушка пекла что–то сладкое. Чаще всего земелах, но иногда оменташен, пончики, — учёный мечтательно вздохнул. — Каждый раз она давала мне несколько штук, чтобы я поделился с друзьями. Они тоже выносили сладости от своих родителей. Мы собирались вместе и ели. Куда всё это делось? Почему этого больше нет?

Губы человека тронула робкая улыбка:

— Я даже и не знаю что такое оменташен… Это вкусно?

— О, конечно! Печенье с начинкой. Гораздо вкуснее, чем вот это вот, — Герберт стукнул стаканом по прутьям клетки. — Как случилось, что всё оказалось так, как оказалось?

— Ты лучше знаешь. Какое–то оружие массового поражения, нет?

— Всё началось задолго, задолго до этого невнятного конца света. А я и не заметил. Ты не замечал? Не отвечай, я спорить готов, что никто этого не замечал… Конец света? Было бы чему кончаться… Может, он и должен был произойти?

Человек ничего не отвечал, а Герберту только того и надо было, он говорил и говорил:

— Может, и в самом деле норма то, что происходит, а не то, как хочется, чтобы было, нам?

И дальше он молчал так долго, что не ответить было невозможно.

— Норма — глупое понятие, — сказал, человек, хорошенько подумав за время этого молчания. — Я не думаю, что оно вообще нужно, эта норма…

— Сколько тебе лет? — внезапно спросил Герберт

— Я не знаю, — ответил человек. — Но я был младше тебя, когда всё началось, это уж точно.

— Тогда я тебе немного завидую, ведь многие вещи ты понял гораздо раньше меня.

— Про норму–то?

Герберт кивнул.

Человек ответил:

— Мне кажется, это очевидно. Нечего тут понимать. Точно так же очевидно, как то, что раз уж ты угостил меня сладким, то я теперь твой друг, да?

Учёный отступил на шаг от клетки и громко расхохотался, откинув голову, подняв лицо к потолку. Человек улыбнулся, но немного вяло, потому что он не мог понять над чем смеётся Герберт.

Тот, впрочем, скоро сказал ему сам, как отсмеялся:

— В какой–то мере, да, в какой–то мере. Ты мой друг, и правда. Может быть даже единственный в этом городе…

— Так может быть отпустишь меня? Я… — то, что было дальше, человеку далось не так–то легко. — Я домой хочу, правда.

— Не волнуйся. Отпущу. Моё лекарство уже почти закончено.

— Так что же, ты вылечишь меня?

Герберт ласково улыбнулся, глядя на человека, тому показалось, словно учёный хочет к нему потянуться.

— Глупый, — сказал Герберт, — Тебя как раз–таки лечить не надо. Я вылечу всех остальных.

Дальше он заговорил быстро, будто опасаясь, что человек будет его перебивать:

— Вот ты мне скажи лучше, а что такое Город?

— Так это же просто. Место, куда я пришёл, чтобы достать еды. Уйти от отца хоть ненадолго.

— И в самом деле просто…

— Для меня просто, — повторил человек. — А для тебя? С чего ты вообще об этом задумался?

— Если бы я знал. После дня рождения много в моей жизни пошло наперекосяк во многих смыслах. И вот этот вопрос… что же для меня город? Что я бы сделал с ним, если бы мог?

Человек спросил:

— Что–то негативное?

Герберт махнул рукой:

— Ты что!

— Позитивное?

— Тоже как–то не хочется, знаешь.

— Ты же только недавно говорил, что хотел бы, чтобы… — человек приложил руку ко лбу, вспоминая. — Чтобы послать разведчиков, найти другие города… если бы ты мог, ты бы это сделал?

Из устал Герберта не вышло ответа, только лёгкий вздох. Ещё он развёл руками.

— Тогда это правда сложно. Может, лучше и вовсе не заморачиваться над такими вопросами? В конце концов, городом управляет мэр, пусть он их и решает. Зачем тебе решать, что такое город вообще? Что такое город для тебя?

— Для меня… Тоже очень сложно. Но… знаешь, это хорошее направление, — теперь уже Герберт приложил руку ко лбу, утереть пот. — Просто я каждый день задаюсь вопросом: смог бы я спасти этот Город, и надо ли его спасать? Вот ты как считаешь?

— Слишком много вопросов о месте, которое мне безразлично, — ответил человек. — Почему бы тебе самому не подумать над этим?

На следующий день Герберт надел лучшее, что у него было из одежды, хотя обычно никогда этим не озабочивался, и отправился не в лабораторию, нет. В мэрию. В кармане пиджака, на сей раз не серого, а синего, взятого под честное слово у соседа, у химика лежала небольшая пробирка с тем самым лекарством. Его, Герберта, приводила в странное радостное возбуждение мысль о том, что всё может кончиться из–за нелепой случайности в любой момент. Герберт осознавал, что раньше у него таких мыслей не было, и ещё более чётко осознавал откуда эти мысли появились, но это его не волновало.

В мэрии стояла атмосфера суматохи, как обычно. Сразу к мэру попасть было невозможно — с утра к нему всегда приходили на доклад смотрящие, как называл их сам мэр: смотрящий за поселениями вне города, смотрящий за внешним городом, смотрящий за внутренним, и, конечно, смотрящий за стеной. Последнему, как слышал Герберт, приходилось хуже всех, ведь стена строилось медленно и стройматериалов не хватало, даже несмотря на уйму разрушенных зданий. Впрочем, он не выглядел недовольным и заходил в кабинет Феоктистова без особого волнения. Герберту этот пожилой, но всё ещё крепкий, человек, показался очень похожим на мэра, хотя был он полной его противоположностью.

Вышел смотрящий из кабинета лишь через сорок с лишним минут и, закрыв дверь, бросил сидящему на стуле Герберту:

— Заваливай.

Герберт встал и зашёл. Если до этого у него было хоть какое–то волнение, то теперь он ощущал себя абсолютно в своей тарелке.

Во многом благодаря удивлённо–недовольному лицу Феоктистова.

— Ты? Ты чего это? Иван не говорил ничего.

Подойдя к его столу, Герберт спокойно уселся на один из стульев. Лицо у мэра стало ещё более удивлённым — раньше учёный такого себе не позволял.

— Ты… — уже было начал Феоктистов, его лицо начало багроветь.

Но Герберт легко прервал его, достав из кармана пробирку.

— Лекарство. Готово.

— Чё?

Мэр замолчал, Герберт повторил:

— Лекарство, говорю. Готово. Мало очень, всё, что есть, но я сразу пришёл…

Посмотрев на пробирку, потом на Герберта, а потом снова на пробирку, мэр секунд десять выглядел так, словно ничего не понимает, но потом неожиданно осклабился:

— А–а–а… ну, ещё чего от жида–то… Втихаря пришёл, выслужиться?

Герберт постарался улыбнуться так мерзко, как мог, мэр осклабился ещё сильнее:

— Все вы такие, взял за жопу — готов результат, на блюдечке, блядь. А то… сколько времени хуйнёй страдали? Сколько лет? У–у–у! — он постучал кулаком по столу. — Всего–то и надо было…

С шумом мэр открыл ящик стола и достал оттуда пистолет. Герберт не знал названия этого оружия. Вроде бы пистолет Макарова…

— А что будет, если волыну достану, а? Золотом срать начнёшь? — Феоктистов направил пистолет на учёного.

И Герберту стало очень–очень на всё наплевать, на то, что произойдёт, на свой собственный план… В голове его закрутились самые разные мысли, как всё было бы в каком–нибудь идеальном мире, если бы этот идеальный мир, конечно, существовал.

— Стреляй, пидор!

Слишком банально и грубо.

Захохотав, взглянув в бездонное чёрное дуло, Герберт выхватил пистолет из крепкой хватки мэра и направил его уже на него.

— Ты… ты эта…

— Ха! Ха–ха–ха-ха–ха!

Учёный спускал курок до тех пор, пока не опустел магазин. Мэр валялся мёртвым…

Стоило бы это того? К тому же, Герберт понимал, что вряд ли сможет просто так взять и выхватить пистолет.

— Скажи мне лучше, зачем?

— Че?

— Вот зачем это всё? Пистолет этот, жидом меня называешь… зачем? Ты ведёшь себя так потому, что тебе этого правда хочется, или просто, не знаю, пытаешься чему–то соответствовать? Какой–то, не знаю, образ идеального грозного мэра. Товарищ Сталин наших дней! Оно?

Мэр наверняка смотрел бы непонимающе, принимал бы Герберта за идиота и тот это понимал.

— А чем тебя Сталин–то не устраивает?

Вряд ли мэр сказал бы такое в реальности, конечно.

— Совок. Ненавижу совок. И ты не путай, СССР — это страна, а совок — это строй и говно в головах. Совок — это… это ты. Ты — воплощённый совок. Хапаешь, хапаешь, хапаешь… целый город под себя захапал!

Мэр выстрелил. То есть, наверняка он начал бы кричать, позвал бы охрану, не выстрелил бы, но смерть была бы достойная.

Герберт достал из кармана пробирку с лекарством и хлопнул её о стол.

Слишком мало лекарства, но, если хлопнуть ей о голову мэра…

— Да не ссы, не ссы! — мэр принял пятисекундное молчание Герберта за страх. — Что я, ебанутый, что ли?

Щёлкнув затвором он снова открыл ящик стола и положил пистолет туда.

— Но ты имей в виду, что если что — разговор будет короткий.

— Конечно, — кивнул Герберт.

— Так что… Типа, лекарство? Готово? — взгляд у мэра был подозрительный подозрительный. — Дай–ка.

Герберт послушно отдал пробирку. Мэр открыл её и поднёс к волосам, торчащим из ноздрей.

— Ничем не пахнет.

— Оно и не должно, — сказал Герберт. — Если начнёт пахнуть — значит что–то не так.

— Ясно. А чего мутное–то такое?

— Ну… — Герберт пожал плечами. — Просто таким получилось. Я не знаю, какое оно должно быть, — усмехнулся он. — Кто ещё до меня делал лекарство от этого сумасшествия.

— Ага.

И тут мэр совершил глупость, закрыв пробирку и кинув её Герберту. У того слегка ёкнуло сердце, но всё так же как–то разухабисто, весело. Он быстро вскинул руки и поймал пробирку в сложенные ладони.

— А теперь пробуй.

Мэр сидел с серьёзным и грозным лицом, но Герберт еле–еле удерживался от смеха и надеялся, что по его лицу этого не видно. Неужели этот совок в самом деле думал, что он этого не учтёт?

Аккуратно открыв пробирку Герберт вылил себе в рот мутную жидкость. Рот слегка обожгло, но не сильно. В голове почти сразу же резко помутнело, возникло головокружение, Герберт почувствовал, как лицо у него горит.

— Это че? — подозрительно спросил Феоктистов

— А… а вы… — Герберт отложил опустошённую пробирку и положил обе руки на стол, ожидая, пока эффект пройдёт. — К..как думаете? Доза б… большая. Я же её уже п…принимал.

— Че, может… хотя кого позвать?

Сердце Герберта снова ёкнуло. Он знал, что врачей на весь город двое: он и Иван, но они занимались исследованиями. Был ли у Феоктистова кто–то ещё? Наверняка, ведь помогал же кто–то людям на стене и охране.

Этого допускать было нельзя. План раскроется.

— Я в порядке, — через силу произнёс Герберт и улыбнулся почти непослушными губами. — Сейчас пройдёт. Но больше мне нельзя… по крайней мере сейчас.

— И что? Вылечить этим можно, типа, да?

Доверия во взгляде мэра прибавилось. Теперь он смотрел на Герберта скорее с осторожным испугом.

— Строго говоря… — вроде бы начало отпускать. — Строго говоря, вылечить нельзя. Но заразиться уже будет невозможно.

— Я приказывал сделать лекарство!

Герберт виновато потупился.

— Это невозможно… правда. Их не вылечить. По крайней мере я — не могу.

Мэр поморщился.

— Ну, что, вообще–вообще никак? Сделал же это ебаное… лекарство… тьфу! Как его назвать–то?

— Вакцина. Никак его не сделать. Я не могу, правда. Хотя…

Внезапно Герберту подумалось: а вдруг мэр не так уж безнадёжен?

Он решил спросить:

— Если бы были люди… больше тех, кто разбирается во всём этом. Мы смогли бы работать вместе, мы наверняка нашли бы решение. Может быть стоит попытаться отправить людей в другой город, может, они с этим справились?

Герберт поклялся себе, за те секунды, что мэр молчал, что если тот согласится, даже если через силу, даже если через подозрительность и злость, то он, Герберт, сразу же свернёт свой план. Попросит время на то, чтобы посмотреть действенность вакцины, а потом скажет, что оно оказалось бесполезным. Или просто сбежит.

Но мэр думал недолго:

— Исключено.

В своих подозрениях убеждаться неприятно.

— Но почему? Ведь…

— Потому что, блядь, — Герберт мог поклясться, что мэр сверкнул глазами. — Не твоего ума дела.

— Но ведь правда было бы лучше! Послать разведчиков, связаться с правительством, если оно есть…

— Никакого, нахуй, правительства в моём городе не будет!!

Герберт знал, что именно это он и услышит. Поэтому не стал больше ничего говорить.

Мэр же нервно закачался на стуле взад и вперёд, словно бы молился.

— Сможешь сделать много этой вакцины?

— Процесс сложный, — ответил Герберт. — А сколько надо?

— Я, вся полиция… — Феоктистов добавил, немного подумав. — И пока этого хватит. Так сколько?

Секунд с тридцать Герберт делал вид, что обдумывает приказ и подсчитывает разное в уме.

На самом деле ему не нужно было ни о чём думать.

Он прекрасно знал, сколько в большой прозрачной бутыли глицерина и сколько нитроглицерина он сможет из него приготовить.

— Сделать–то можно, конечно, — Герберт потёр подбородок пальцем. — Но мне нужна будет помощь Ивана, и… если я сделаю её много, то её нужно будет быстро использовать, наверное. Всё–таки специального оборудования для хранения у нас нет…

— Используем, — кивнул мэр. — Всё используем. Можешь гарантировать, что после этой штуки никто из моих людей больше не заразится?

— О, — ответил Герберт, и была в его словах огромная толика иронии. — Конечно. Если я справлюсь, то ни вы, ни ваши люди не заразитесь уж совершенно точно.

Впервые за время разговора с мэром он сказал чистую правду.

И понял, что нашёл ответ. Понял это, выходя из кабинета мэра.

Остановившись, закрыв дверь, Герберт посмотрел по сторонам и, убедившись, что никого нет, спросил сам себя:

— Город–город, что ты, город?

И, помолчав, ответил:

— Не знаю, что ты. Но ты то, что я никому не отдам. И тем более я не отдам тебя ему.

После этого Герберт двинулся в лабораторию, но, зайдя в неё, он не стал заходить внутрь, чтобы не видеть человека. Почему–то ему показалось, что это будет лицемерным. Забрав заранее приготовленный цветастый пакет, Герберт пошёл во внешний город, к тому перекрёстку, где каждый день послушники в персиковых одеждах рубили ноги своему гуру, варили из них бульон и кормили им народ.

В этот раз Герберт не успел к самому–самому началу, старика уже связывали, а он всё так же показушно кричал и стонал, сам протягивая голые стопы под топор.

Отрубили.

Сварили в грязной воде.

Воду с кругляшами жира на ней начали раздавать людям.

Герберт стоял в сторонке и терпеливо выжидал своего момента.

Сектанты и правда хотели напоить водой всех, потому что черпали из котла до тех пор, пока он не опустел. Лишь когда юноша в персиковом одеянии перегнулся через край и заскрёб по дну, старик воздел руки вверх и встал на уже восстановившиеся стопы.

— Дети мои! Расходитесь и до завтра! Приходите и любите меня так, как любили сегодня!

Два ученика воздели над ним тент, остальные достали из котла кости без мяса и выстроились за ними. Старик двинулся по одной из больших дорог перекрёстка. Герберт пошёл следом

Старик шёл по большой и широкой улице не обращая ни на кого внимания, ни с кем не говоря, ни останавливаясь ни на секунду, люди сами уходили с его пути, и Герберт видел, что все они заражённые и делают это так быстро, словно не по своему желанию. Обычные люди мешкали, смотрели на старика, словно хотели что–то в нём увидеть или что–то спросить, но тот шёл быстро, осознавая собственное достоинство, не смотря ни на кого.

Годы житья во внутреннем городе оставили на Герберте свой отпечаток, он начал это понимать. Все улицы за стеной казались ему знакомыми, но именно что «знакомыми», очень смутно, словно он видел когда–то старые фотографии мальчика, а теперь смотрел на мужчину.

Город изменился, очень изменился. Герберт был готов поспорить, что раньше улица, по которой шёл старик, не была такой широкой и длинной, что она кончалась, расчетверяясь на несколько более маленьких улочек раньше. Но теперь всё стало иначе. Герберт смотрел на знакомые, казалось бы, места, и не узнавал их.

И хотя всё очень изменилось, в определённый момент Герберту всё равно стало понятно, куда держит путь старый гуру. Конечно же. Стоило ли сомневаться. Златоглавая верхушка храма показалась из–за многоэтажки через пару километров, и старик двинулся именно к ней. Всего–то и нужно было — обойти высокий дом, и вот он — кованый заборчик старой церкви, построенной в этом городе ещё при одном из царей.

За забором, во дворе, целая уйма людей в персиковых одеждах занимались разными делами: подметали землю, чистили белые стены храма, некоторые группы занимались физкультурой, отжимаясь и подтягиваясь на импровизированных турниках. Гуру прошёл мимо них, кивая на приветствия. Кто–то из ретивых учеников бросился целовать ему ноги, старик благосклонно постоял, ожидая, а потом оттолкнул ученика грязной стопой.

Герберт не сразу прошёл за забор. Он помнил из детства, как мать и бабушка не давали его отцу (пока он ещё жил в семье) водить его сюда; отец любил посещать храм, хотя воцерквовленнным не был. Это было всего раз пять или семь, но с тех пор у учёного, даже в период, когда религию он активно отрицал, что–то тёплое поднималось в душе, когда он видел этот храм. Вот и сейчас Герберт осмотрел храм снизу доверху и сразу же словно почуял запах ладана, почувствовал тёплую руку отца, услышал монотонные напевы. Но всё это сразу же схлынуло, когда взор учёного поднялся до макушки церкви: креста на ней не было.

Это как–то сразу всё облегчило. Герберт вспомнил зачем он тут, и прошёл внутрь.

На него обратили внимание только те люди в персиковом, которые занимались физкультурой: двое из них, те, что раздавали указания, сразу же направились к нему.

— Кто ты такой и зачем пришёл сюда?

— Меня зовут Герберт, — вежливо ответил Герберт. — Я врач из внутреннего города. И мне нужно поговорить с вашим гуру.

Мужчины в персиковом переглянулись.

— Что в пакете? — спросил один из них

Герберт молча раскрыл его, мужчина заглянул туда и удовлетворённо хмыкнул: ничего опасного.

Он же и прошёл в храм, очевидно, доложить гуру о пришедшем. Оставшийся послушник спокойно стоял рядом с Гербертом, но тот понимал, что если захочет уйти — не сможет.

Мужчина вышел из храма очень скоро и, что было неожиданно, вместе с ним вышел и гуру. Подойдя ближе он воздел вверх руки и произнёс:

— Герберт!

Было сложно ответить. Герберт замялся и просто сказал:

— Мне нужно с вами поговорить.

— Конечно. Следуйте за мной. Мои ученики ничего вам не сделают… — гуру внимательно посмотрел на пакет в руке учёного и вздохнул. — Совершенно ничего.

Если снаружи в храме ничего не поменялось, кроме, конечно, отсутствия креста, то внутри он уже не соответствовал образам, сохранившимся у Герберта в голове.

Всю храмовую главную залу теперь занимали многочисленные койки, поставленные одна на другую, многоэтажные. Там, где коек не было, лежали матрасы. На некоторых койках и матрасах лежали люди, всё в тех же персиковых одеждах. Проходя мимо них гуру кивал одним, перебрасывался парой слов с другими, сохраняя при этом величественный вид.

Главным изменением, конечно, была деревянная стена, отделявшая теперь часть храма, в которой располагался алтарь; дверной проём в этой стене, вырезанный кривовато, занавешивала цветастая плотная ткань, через которую старик уверенно прошёл и жестом позвал Герберта за собой.

Внутри, в этой импровизированной комнате, убранство оказалось на удивление роскошным. Герберт увидел хорошую двуспальную кровать, крепкий дубовый стол с дубовыми стульями из того же набора, ворсистый ковёр, пахнущий свежестью, вычищенный.

На столе, напротив одного из стульев, располагалось большое серебряное блюдо с тарелкой приятно пахнущего супа.

Герберт весьма сильно удивился:

— Свинина? Говядина? Вам же нельзя мясо?

Гуру, расположившись на том самом месте, с удовольствием и наслаждением вдохнул запах бульона:

— Говядина. Я — гуру, мне можно всё, что я захочу. Вам может тоже…

— Нет, — отказался Герберт. — Я не голоден.

— Тогда, если вы позволите… Извините, я ем один раз в день.

Быстро работая ложкой, старик опустошил тарелку, его впалые щёки то надувались, то сдувались, когда он глотал суп. Закончив с основной частью, он отложил ложку, взял прямо руками большой кусок мяса и проглотил его в два укуса, затем вытер жирные пальцы о свой персиковый балахон.

— Извините мои манеры, но у нас так принято, — мягко сказал старик, поёрзав на стуле.

— Это удивляет меня меньше, чем ваш отказ от вегетарианства.

— Ох, да что вы к этому так прицепились? — гуру махнул рукой и улыбнулся, зубы у него оказались излишне жёлтые, как у сильно курящего человека. — Знали бы вы, что делали гуру в США и других странах до всего этого… Педофилия, воровство миллионов долларов… То, что я позволяю себе есть мясо, это просто… — он сморщился и повёл пальцами. — В конце концов я — гуру, и я решаю, что мне можно, а что нельзя.

— Очень хорошо быть гуру.

Старик засмеялся.

— Ещё как… Так зачем вы пришли, Герберт? Уж явно не затем, чтобы сделать что–то со мной или моими ногами, так?

Как бы подтверждая свои слова гуру сдвинул назад стул и закинул ноги на стол, подвинув ими серебряное блюдо. С грязных подошв на дубовую поверхность упало немного грязи и гнилой земли.

— Ваши ноги — интересная штука, — ответил Герберт, подпустив в голос изрядную долю сарказма. — Но вы не хуже меня знаете, что трогать вас мне нельзя.

Ответом ему снова послужил немного визгливый, неприятный в данный момент смех старика:

— Ещё бы… У меня только здесь человек пятьсот, а если я захочу, я подниму весь внешний город! И ваши гопники, уж простите, вам не помогут.

— Я называю их рыцарями. Тёмные рыцари нашего города.

— Слишком поэтично, Герберт. Гопники они и есть гопники.

Герберт пожал плечами, вышло у него излишне нервно, хотя причина была проста: у него просто затекла спина. Пользуясь возникшим молчанием, он быстро осмотрелся. Судя по следам на полу, алтарь выломали и вынесли. В душе Герберта всколыхнулось было сожаление, но тут же оно утихло.

Гуру внезапно придвинул стул ближе и быстро спросил:

— Так всё–таки, что вам нужно, Герберт?

И Герберт ответил так же быстро и прямо:

— Мне нужна ваша помощь. А если точнее, то один из ваших людей. Достаточно решительный и сильный, но которым вы не слишком дорожите.

Гуру нахмурился:

— В смысле «не слишком дорожу»?

Предстояла самая трудная часть плана — объяснение всего. Герберт не представлял, что будет делать, если гуру откажется, а потому быстро, как мог доходчиво, постарался обрисовать гуру свою задумку.

Лицо того менялось по ходу рассказа не один раз.

— Надо же! — сказал он, расширив от удивления глаза, когда Герберт рассказал про нитроглицерин.

А потом, когда речь зашла о роли его человека, он вообще схватил себя за бороду:

— Вот так вот просто? Ох–хо–хо, как же это вы так смогли?!

Но Герберт видел: старик боится и опасается. Не доверяет. Логично, ведь причин для такого у него нет.

И правда, гуру, огладив всколоченную длинную бороду, сказал, когда Герберт закончил рассказывать:

— Это всё очень интересно, конечно… но с чего вам это делать?

— Феоктистов не самый плохой лидер, я признаю, — спокойно ответил Герберт. — Возможно, именно благодаря ему город выстоял. Но мне не нравится, что город — его личная кормушка. Он никому его не отдаст, никуда нас не выпустит, и при малейших подозрениях…

— Я это знаю. И знаете что? Меня это устраивает. Мне, как и Феоктистову, не очень нужны конкуренты. Здесь у нас РПЦ нет, а если она осталась там, в других городах?

Гуру покачал головой и недовольно вздохнул, продолжая:

— Мне очень повезло, знаете ли. Я получил ровно то, что хотел, и даже чуть больше. Так что рисковать ради того, чтобы сделать что–то там Феоктистову…

Такого ответа Герберт вполне ожидал и был к нему готов.

Он положил руки на стол и посмотрел на гуру немного исподлобья.

— Вы же понимаете, что он рано или поздно…

— Я же сказал, Герберт. Пятьсот человек моих учеников и весь внешний город. Если я захочу — я сотру Феоктистова в порошок.

— Не сотрёте, — парировал учёный. — Внешняя стена очень крепка. Внутренняя уже почти готова. Мэр попросту запрёт вас с двух сторон. Ни еды. Он–то сможет покидать город, а вот вы нет. И у него есть огнестрельное оружие…

Гуру побледнел. Герберт понял, что тот действительно никогда о таком не думал и, видимо, вспомнил, что первым делом Феоктистов отобрал у населения весь огнестрел, который только смог.

Нужно было продолжать давить.

— Так что вы уже не можете диктовать никаких условий. Вы сидите на своём месте лишь из–за того, что Феоктистов просто не хочет поднимать бучу. Или хочет достроить внутреннюю стену до конца. Вам не так уж и долго осталось.

— Я… Да с чего вы вообще взяли, что он будет что–то делать?!

— Вы сами сказали — стоит вам захотеть, и поднимется весь внешний город. Нужно ли это Феоктистову?

Гуру теперь уже не был так благодушен, как в начале разговора. Блюдо он сдвинул в сторону и теперь сидел положив руки на стол и тоже смотрел на Герберта исподлобья, но в отличие от расслабленного учёного, буквально весь трясся.

— И всё–таки, Герберт… — произнёс гуру таким тоном, что стало понятно: он на грани. — Всё–таки… какова причина у вас говорить мне всё это? Почему же вы так волнуетесь за меня?

Вот и настал момент.

— Я волнуюсь не за вас, — ответил Герберт, улыбаясь как можно шире, почти оскаливаясь. — Я волнуюсь за себя.

Словно оскала было мало, учёный сунул два пальца в рот, взял себя за губы, сдвинул их. Стали видны его сероватые дёсны, покрытые, ближе к их верху, блямбами белого цвета, больше всего напоминающими колонии пеницилиновых бактерий…

…Тогда, в день своего рождения, сбежав во внешний город, первым делом он в самом деле просто купил пол–литру самогона. Герберт хотел дойти с ней до дома и напиться уже там, но жалость к себе взяла своё, ему захотелось покрасоваться, в какой–то мере даже шикануть, ведь он так никогда не делал.

Зайдя в небольшой дворик, Герберт зубами вытащил из бутылки полиэтиленовую пробку и, картинно дыхнув в сторону, приложился к горлышку. Он сделал лишь пару глотков. Жгло. Противный запах сивухи ударил в нос. Непривычного к такому учёного чуть не вырвало, но уже через пару минут по телу его разлилось благодарное тепло, а взгляд стал цепляться, залипать при поворотах головы. Герберт снова сделал ещё пару глотков. Потом ещё и ещё. Он и сам не заметил, как опустошил всю бутылку. Видели бы мама и бабушка!

Отшвырнув бутылку, уже совсем пьяный, Герберт кое–как доковылял до облупившейся, немного влажной стены дома, и сел прямо на землю, облокотившись на стену спиной. Всё у него было будто чужое: руки, ноги, особенно, почему–то, кожа лица.

Жалость к себе никуда не пропала, даже стала острее. Герберт вспомнил всё, что произошло с ним за день. Вспомнил безразличие и предательство Ивана, отношение мэра, вспомнил, что единственным, кто поздравил его, был человек в клетке, чужой, сумасшедший человек. Учёный сам не заметил, как из его глаз хлынули противные пьяные слёзы. Он размазывал их руками и не мог остановиться, тихо хныкая, в его душе, словно от брошенного в пруд камня, расходилась волнами та самая жалость, и конца ей не было.

Если бы в тот момент Герберт сидел на крыше, он бы сразу с неё сбросился, если бы у него был пистолет, он бы немедленно выстрелил себе в висок. Но у него ничего не было.

Герберт сжал кулаки, всё так же хныкая, истекая слезами, пуская сопли из носа.

Герберт ощутил, что его кулаки полны. Полны серой, гнилой землёй.

От ладоней к мозгу учёного словно бы понеслись быстрые молнии. Он медленно повернул голову и посмотрел на свою правую ладонь, разжал кулак. Его пьяному взору показалось, что земля на его ладони живая, что это слизняк: она пульсирует, живёт, это что–то мягкое, само хотящее оказаться у него во рту, раствориться в нём, занять весь организм.

Толстые губы Герберта скривились в ухмылке самоубийцы. Он зарыдал ещё сильнее и с силой, быстро закинул себе в рот горсть земли, затем прожевал и проглотил, и делал это ещё и ещё, пока его наконец не проняло…

…Гуру смотрел долго, словно не мог насмотреться. Герберт мог видеть, как пульсируют жилки у него на шее и лбу.

Старик спросил очень тихо и вкрадчиво:

— И почему же мне не стоит рассказать об этом Феоктистову?

А Герберт ответил, напротив, вполне громко:

— Да потому что это ничего не изменит! Моя смерть лишь заставит его поторопиться.

И поэтому гуру ничего не осталось, кроме как сказать:

— Хорошо, — он хлопнул в ладоши. — Я вам помогу. Вам нужен человек? Будет вам человек. Выбирайте кого хотите прямо сейчас и забирайте с собой, я скажу ему, чтобы он слушался вас. Вот только… вы уверены, что от ваших действий не станет хуже?

— Не станет, поверьте, — Герберт сказал это, а затем спросил вроде как даже немного обиженно. — Чем я хуже Феоктистова, в конце–то концов?

Гуру лично прошёл с Гербертом, показывая ему своих людей. Он не выстраивал их в ряд и ничего не говорил специально, чтобы не возбуждать ничьих подозрений. Верность верностью, но мало ли.

Нужный человек, конечно же, нашёлся. Герберт специально искал сильного человека с лицом погрубее, потупее даже, можно сказать. Таким оказался среднего роста мужчина серой внешности: было не определить, пожилой он или нет. Он не бугрился мышцами, но был крепок, а лицом походил скорее на рабочего, чем на послушника.

— Идеально, — сказал Герберт, как только увидел его и рассмотрел подробнее.

Гуру быстро подошёл к ученику и положил ему руку на плечо. Тот посмотрел на гуру преданным взглядом, а затем перевёл его на учёного.

— Пойдёшь с этим человеком, — сказал гуру. — Веди себя так, как он скажет, делай всё, что он скажет, и не задавай вопросов.

Мужчина спокойно кивнул и повернулся к Герберту уже целиком.

Тот сунул руку в пакет, достал оттуда чёрную полицейскую униформу, крепкие ботинки такого размера, чтобы налезли на любую ногу, и кинул их сектанту.

— Заходи в церковь и переодевайся.

Ни у кого не вызвал удивления многим известный врач, возвращающийся из внешнего города в сопровождении полицейского.

Герберт знал, что Феоктистову доложат и о том, что он был на площади, и о том, что он приходил в храм. На каждом углу по полицейскому. Герберт представлял, как это было бы, если бы он мог это увидеть, пока шёл домой. Наверняка Феоктистов, когда ему доложат, сделает умное лицо… запишет ли куда–то информацию? Вряд ли. И сразу ничего не предпримет, хотя кто его знает? С него станется взбрыкнуть и закончить всё пулей в голову гуру и ему, Герберту.

Как хорошо, что всё закончится завтра.

Послушник гуру старался не подавать виду, что во внутреннем городе он почти не был, у него получалось, но Герберт обострёнными чувствами заражённого знал, что тот волнуется. Этого не было видно. Человек в клетке может ощущать то же самое? Учёный удовлетворённо вздохнул и немного ускорил шаг. Послушник не был расположен к беседе. Герберт, слегка взбудораженный тем, что ему пришлось открыться, задумался….

…Наевшись земли, он внезапно протрезвел и опомнился. Грязные руки, грязное лицо — его не пустят во внутренний город! Как дикий зверь, таясь, он бросился, оббежал двор, нашёл торчащий из стены небольшой краник с отсоединённым, но лежащим рядом на кирпиче барашком. Умылся. Двинулся назад.

Сначала ему хотелось скрываться от людей, но он не замечал какого–то внимания к своей персоне и немного расслабился. Что же случилось? Герберт пытался осмыслить произошедшее, но не понимал, что в нём изменилось. Хотя странные вещи были.

Живот не болел, хотя должен, не было тяжести, он странно быстро протрезвел, голова мыслила очень ясно, было слишком, слишком хорошо.

Может, это и есть первые симптомы странного сумасшествия — всё слишком хорошо и приятно? Герберт несколько минут подряд провёл, тщательно контролируя свой внутренний диалог, дабы понять, не возникают ли в его голове странные мысли, типа желания измазать фекалиями стену или броситься на другого человека и загрызть его, изнасиловать кого–то или убить. Всего этого не было. Все эти мысли по–прежнему вызывали у него отвращение, по–прежнему казались ему ужасными.

Дома Герберт долго смотрелся в зеркало, но в итоге нашёл лишь два изменения. Дёсны да, посерели, хотя и не сильно, на них появились странные белые пятнышки, но если не всматриваться — не заметишь. Второе стало известно лишь тогда, когда ему захотелось в туалет. Герберт увидел, что у него отросла крайняя плоть. Его это так насмешило, удивило и одновременно с этим испугало, что он, сделав все соответствующие дела, уснул сразу же, как лёг на диван…

…Послушник следовал всем указаниям Герберта. Может быть, кого–то из жильцов и удивило, что полицейский зачем–то зашёл к жильцу в квартиру, но вряд ли кто–то решился бы что–то говорить. За время управления Феоктистова все привыкли относиться к полиции с опасливым уважением.

Накормив послушника овощами, Герберт взялся растолковывать ему план.

— Тебе нужно сделать не так уж и много, — сказал он. — Завтра мы придём в мэрию, и ты будешь охранять бутылку со снотворным.

Послушник наморщил лоб.

— Снотворное?

— Да, — кивнул Герберт, — и потом, когда я уйду и в комнате соберётся много полицейских, ты должен взять эту бутылку на руки, поднять над собой и кинуть на пол, чтобы она разбилась. Все уснут. Ты тоже. За это время я и твой учитель, со своими людьми, займём мэрию.

Послушник молча потряс головой, что демонстрировало, наверное, понимание. Герберт на всякий случай переспросил:

— Ты точно всё понял?

— Точно–точно. Охранять — дождаться кучи людей — поднять над головой — бросить, — отрапортовал послушник. — А почему именно бросить об пол–то? Можно же просто разлить жидкость по полу.

— Слишком быстро выветривается, — не моргнув глазом соврал Герберт. — Никто не уснёт. А если разбить сразу и много — эффект будет сильнее.

— Понятно… Вот уж не думал, что вы из наших.

Хохотнув, Герберт ответил:

— Ох–хо–хо, нет, я не ученик вашего гуру!

— Я не о том, — послушник задрал губу и ткнул пальцем в серую десну. — А как это так получилось, что и вы тоже? Вы же раньше были обычным.

— Может быть, потом узнаешь, — стараясь звучать как можно беззаботнее, сказал Герберт. — Потом. Так что давай уже спать, день будет непростой.

Он не волновался и не переживал, но всё равно почему–то не смог уснуть, и тогда, когда послушник уже спал, Герберт лежал на диване с открытыми глазами, смотря в потолок. Голова была пустая–пустая. Учёный повернулся на бок, чтобы взглянуть на спящего послушника. Тот дышал очень безмятежно, его лицо, возможно, слишком простое и грубоватое в бодрствовании, теперь благодаря этой безмятежности даже светилось какой–то особенной красотой.

Тем не менее, Герберт ничего не чувствовал. И ощущал это абсолютно нормальным, логичным. Он задумался, а не это ли симптом ненормальности? Герберту очень хотелось убедить себя, что нет, но всё равно он не мог просто так этого сделать. Старая привычка мыслить рационально. Герберт не ощущал, что собирается сделать что–то плохое, и потому все его чувства были глухи и к тому, что будет, и к судьбе спящего перед ним человека.

Так учёный и уснул. Незаметно для себя. Провалился в успокаивающее небытие.

Он проснулся раньше, чем послушник. Открыл глаза и понял, что после заражения каждое утро для него — это снова утро, несмотря на то, что нет солнца и луна никогда уходит с неба. На душе было легко и приятно. Умываясь, приводя себя в порядок, Герберт только более уверился, что всё пройдёт хорошо, а отросшая крайняя плоть теперь уже только смешила. Теперь–то уж точно нет никаких обетов и обязанностей.

Герберт разбудил послушника сразу же, как вышел из ванной, тот поднялся быстро и выглядел бодрым.

— Одевайся. Ешь. Ты всё помнишь, что я тебе вчера сказал?

— Охранять снотворное — дождаться, пока придут люди — поднять бутылку над собой и кинуть её об пол, — ответил послушник, облачаясь в полицейскую одежду.

Уходя из дому, Герберт взял с собой кухонный нож. Длинный, сделанный под японские модели, фальшивка, конечно, он всё равно был очень остёр, и места под пиджаком, чтобы спрятать, для него хватило едва–едва.

Улицы почти что пустовали, только стояли, несли патрули коллеги идущего бок о бок с Гербертом лжеполицейского. Учёный знал, что это самое подходящее время: мэр уже на месте, смотрящие тоже, все полицейские давно вышли на работу, но Ивана ещё нет и он не помешает.

Сначала Герберт пришёл в мэрию, предусмотрительно сказав послушнику ждать неподалёку от лаборатории. В мэрии учёный взял себе в помощь ещё двух полицейских, которые и доставили к месту бутылку из лаборатории. Феоктистов выбрал местом средних размеров актовую залу на первом этаже, поэтому даже не пришлось нести ёмкость по лестницам и рисковать. Герберт видел удивлённые глаза послушника, но тот ничего не говорил при полицейских, обратившись к учёному лишь тогда, когда ёмкость уже поставили на большой стол. Он не ожидал увидеть большую стеклянную банку толстого стекла с семью литрами мутной жидкости.

— Это же не бутылка. Она очень тяжёлая…

Герберт раздражённо ответил:

— Ты что, ослушаешься приказа своего гуру?!

И послушник замолчал.

— Ты точно всё помнишь?

— Да, — тихо сказал послушник. — Охранять — дождаться — кинуть об пол.

— Отлично… Что же. Охраняй.

Герберт вышел из залы. Время пошло.

Первым делом он поднялся мэру. Тот уже знал, что лекарство принесли, и не был удивлён приходу Герберта.

— Всё готово. Будем начинать?

— Ага, — ответил Феоктистов, отхлёбывая чай из большой кружки, Герберт застал его за завтраком. — Придут все, кроме тех, кто в патрулях. Пацаны с ворот не придут, ну и все остальные. А так — я, смотрящие, наши из мэрии…

— Мы с Иваном постараемся сделать всё побыстрее. Хотя будет сложно. Где он сам?

Мэр в этот момент как раз доедал бутерброд с маслом. Он начал говорить толком не прожевав.

— Я пош… пошлал жа ным!

Жадно сглотнув кусок, он поправился:

— Послал я за ним! Будет скоро!

Из его рта вылетело несколько крошек. Герберт еле–еле подавил смех, но мэр это заметил.

— Чего ржёшь?

Он утёр губы и нахмурился, но Герберта это не пугало. Улыбнувшись сильнее, учёный ответил:

— Извините пожалуйста, — ему было наплевать на контраст вежливого тона и улыбки. — Просто…

— Давай, иди, начинай уже. Ваня придёт — присоединится.

Герберт спешно вышел из кабинета и быстрым шагом спустился по лестнице, чтобы затем выйти из мэрии. Он пошёл в том направлении, откуда должен был прийти Иван. Тот и в самом деле показался уже через несколько минут, за которые Герберт успел отдалиться от здания метров на пятьсот.

Ивана сопровождал полицейский. Герберт поприветствовал его почти что радостно:

— Привет, рыцарь!

Видя удивление на грубом, пропитом лице «рыцаря», учёный не сдержал смех. Он сказал:

— Иди в мэрию, Феоктистов приказал. Мы с Иваном покурим и догоним.

Полицейский посмотрел на Ивана, который, немного подумав, кивнул, и лишь после этого сопровождающий ушёл. Герберт проводил его ласковым взглядом и достал из кармана пиджака сигареты, стоя так, чтобы Иван не заметил ручку ножа.

— Будешь?

— Ты же знаешь, что я не курю…

— А у меня и так последняя, ха–ха!

Герберт зажал губами сигарету, достал зажигалку и закурил. Подержал в руке пачку, подумал, подбросил её в воздух и пнул ногой.

Иван ощутимо нервничал. Герберт не знал, чувствует ли он это благодаря серой земле, или раньше он бы тоже мог знать об этом. Он молча курил, зная, что его коллега заговорит первым:

— Так ты… ты чего хотел? Может мы пойдём уже?

— Что? Зачем? — Герберт сделал вид, что очень удивлён, его потряхивало от сдерживаемого смеха. — Куда спешить?

— Так ведь прививки, вакцина! Работы много! Там её на весь день!

Герберт сделал глубокую, большую, особенно приятную затяжку. В голове приятно закололо, в кончиках пальцев тоже. Он повернулся к Ивану и доверительно сказал:

— Работы там мало, да и сделают её без нас, уж поверь. Я нашёл ассистента, — Герберт захихикал. — Уже сейчас он, наверное, берёт банку с тем, что я приготовил, и заносит её над головой!

Иван, видя радостное лицо Герберта, вздрогнул и немного сдвинулся назад.

— Вот, представь, все вокруг не понимают, что он такое делает, а он берёт, поднимает эту банку так высоко, как может, и потом швыряет её об пол!

И именно тогда, когда он это сказал, прогремело. Внезапно. Словно гром, словно миллион выстрелов сразу, но это были не они, конечно.

Взрыв. Мощный взрыв заставил землю трястись. Здание прыснуло во все стороны пылью и осколками кирпичей, а потом накренилось на один бок, на ту сторону, где располагался актовый зал, и медленно начало оседать. Складываться.

Иван вскрикнул и чуть не упал, у него подкосились ноги, но Герберт сразу же поддержал его, и даже приобнял, прижал к себе, чтобы почти зашептать в ухо:

— Потому что то, что я приготовил, это не вакцина!! Это нитроглицерин, — он снова захихикал, теперь уже совсем прижавшись ртом к уху Ивана.

С ужасом Иван посмотрел на Герберта, чтобы увидеть, как тот скалится, щерится, обнажая белые зубы и серые, в белых блямбах дёсны:

— Я теперь главный! Вот он я!! Ха! Ха–ха–ха!!

Герберт ударил Ивана в грудь, и молниеносным движением достал из–за полы пиджака нож. Иван поднял руки ладонями вверх, отгораживаясь. Герберт сделал шаг вперёд и мощным усилием втолкнул нож Ивану в живот.

Это оказалось сложнее, чем представлялось. Но всё–таки не так уж и сложно тоже. Раз — и всё. Герберт сам не понял, что сделал, пока не разжал кулак и не поднёс к лицу ладонь, измазанную кровью. Иван, тонким голосом, по–женски приговаривая:

— Ай… ай… ай–ай… ай…

Попытался убежать, куда–то уйти, но, сделав пару шагов, он упал на землю. Ноги его уже не держали.

— Больно… пожалуйста… вытащи… больно…

— Хорошо, — пожал плечами Герберт, наклонился и выдернул из живота Ивана нож.

Тот снова вскрикнул:

— А–а–ай!

Из его живота хлынула кровь. Иван попытался зажать её, но пальцы у него не сгибались, он давил ладонью на рану, но из той всё выливалось и выливалось.

Герберт смотрел, не чувствуя ничего. Сплошное безразличие. Его коллега и друг лежал перед ним.

— Зачем… зачем, зачем ты это? Я же…

Но ответа Ивану не было. Герберт уже шёл от мэрии в сторону лаборатории. Город начинало лихорадить. Жалкие остатки рыцарей–полицейских сбегались к взорванной мэрии, не замечая, не слыша, что на воротах внутренней стены происходит не меньшая суматоха, что тамошние патрули уже смяты и подавлены толпами людей в персиковых одеждах.

Человек он проснулся за минуту до взрыва. Он поднялся, его всего захватило масштабное предчувствие чего–то очень страшного, захватило настолько сильно, что человек попытался вырваться из клетки, тряс дверь, старался отогнуть прутья, что было бесполезно.

А потом случилось.

Грохнуло так, что вышибло из человека весь дух, он упал на пол и накинул на себя матрас. Не зря, потому что тут же разбились, лопнули витражные стёкла, полетели в лабораторию; попадало оборудование со столов, большая, наполовину полная бутыль глицерина треснула от низа и до верха, глицерин медленно начал вытекать из неё.

Человек осторожно выглянул из под матраса. Снаружи шумели люди, их голоса мешались с топотом, звуком драк, а потом ещё добавились крики и стоны. Человек не мог видеть многого, но изредка в окне мелькали силуэты, пару раз в лабораторию залетали камни, поначалу было слышно много выстрелов, но потом ни все стихли…

— …что случилось? Что произошло?

Человек никак не мог отделаться от мысли, что это связано с Гербертом и его «лекарством», и ощущение это с каждой секундой всё крепло.

Послышался другой шум, тихий, — открылась входная дверь. Человек замер, слыша чужие шаги. Герберт вошёл в комнату.

— Привет, — сказал он, человек увидел, что вид у него помятый, а на правой руке следы крови. — Как видишь, я и правда всех вылечил.

— Что ты сделал? Что это за взрыв?

Герберт махнул рукой, широко улыбаясь, и человек обмер, видя, что дёсны учёного в пульсирующих блямбах, будто в клещах.

— Я, — сказал Герберт. — Я взорвал Феоктистова. И Ивана. Ну, Ивана не взорвал, но… — Герберт сморщился и хихикнул. — Всё, всё кончено, теперь я тебя выпущу.

Он подошёл к клетке и начал хлопать себя по карманам, ища ключ. Не нашёл.

— Странно… Был же тут…

После, поднеся палец руки ко рту, Герберт оскалился, ощерился, обнажая зубы, и ткнул пальцем прямо в блямбы. Глухой взрыв раздался где–то на городской окраине. Дверь клетки треснула и разлетелась на куски. Человек еле увернулся от прутьев.

— Получаешь то, что хочешь… — проговорил Герберт, смотря сверху вниз на человека, который прижался к полу. — Этот Город — мой Город, и я получил его, вместе со всеми, кто тут есть…

Герберт продолжал давить на блямбы, пристально глядя на человека, и продолжалось это так долго, что оба они и не заметили, как в лабораторию вбежал послушник в персиковом.

— Кто из вас Герберт?

— Я!!! — Герберт резко повернулся, раздражённый. — Чего тебе?!

— Гуру собирается произносить речь. Вы нужны ему.

— Речь? Да… точно… Я сейчас буду.

Послушник вышел, а Герберт снова посмотрел на человека.

— Видать, всё–таки не со всеми. Я чувствую город и людей, но не чувствую то, что под городом, не чувствую гуру и его слуг, и не чувствую тебя.

— Я тебя не понимаю… — человек поднялся на ноги и смотрел на Герберта напряжённо, перемены в учёном были для него столь резки, что очень пугали.

— Ничего. Всё будет в порядке. Этот Город — теперь он мой и твой, пойдём, — учёный поманил человека за собой. — Пойдём. Речь, значит, произносить будет…

Герберт неприятно улыбнулся. Блямбы на его дёснах пульсировали особенно часто.