ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Словно призрак, стоял Мак Аллан над миром и своим беспощадным бичом подгонял всех, кто строил туннель. Весь мир с напряжением следил за исступленной работой под морским дном. Газеты ввели постоянный отдел, куда, как на известия с театра военных действий, прежде всего обращали взор читатели.

Но в первые недели седьмого года строительства Аллана постиг тяжелый удар. В октябре в американских штольнях разразилась большая катастрофа, поставившая под угрозу все предприятие.

Небольшие происшествия и отдельные несчастные случаи бывали ежедневно. Проходчики гибли от каменных обвалов, при взрывах, под поездами. Смерть чувствовала себя в туннеле как дома и без особых церемоний выхватывала жертвы из рядов строителей. Во все штольни неоднократно врывались массы воды, с которой едва могли справиться насосы, и тысячи рабочих подвергались опасности затопления. Эти храбрецы работали иногда по грудь в воде. Подчас врывавшаяся вода была горяча как кипяток, и от нее валил пар, словно от гейзера. Правда, в большинстве случаев можно было предвидеть появление больших масс воды и заранее принять меры. Специально сконструированными аппаратами, похожими на передатчики беспроволочного телеграфа, по способу, впервые предложенному доктором Леви из Геттингена, в скалу посылались электрические волны, которые при наличии больших количеств воды (или рудных залежей) отражались назад и вступали в интерференцию с отправными волнами. Неоднократно обломки засыпали бурильные машины, и это также влекло за собой человеческие жертвы. Кому не удавалось спастись в последнюю минуту, тот был раздавлен. Отравления окисью углерода, анемия были обыденными явлениями. Туннель породил даже особую болезнь, похожую на кессонную. Народ назвал ее «the bends» — «корчи». Аллан построил на берегу моря специальный санаторий для пострадавших этой необыкновенной болезнью.

В общем, однако, за шесть лет строительства туннель поглотил не больше жертв, чем любое крупное техническое сооружение. Общая сумма жертв составила относительно небольшую цифру в тысячу семьсот тринадцать человеческих жизней.

Но десятое октября седьмого года было для Аллана злосчастным днем…

Аллан имел обыкновение ежегодно в октябре производить генеральный смотр работ на американском участке, продолжавшийся несколько дней. Инженеры и служащие называли эти дни «страшным судом». Четвертого октября он осматривал город. Аллан заходил в рабочие дома, на бойни, в бани и больницы. Он посетил дом для выздоравливающих, которым руководила Мод. Мод весь день была в большом волнении и густо покраснела, когда Аллан похвалил ее деятельность. Следующие дни были посвящены осмотру конторских зданий, товарных станций и машинных залов, где с шумом вращался бесконечный ряд динамо-машин, работали насосы тройного, действия, рудничные вентиляторы и компрессоры.

Затем он вместе с Хобби, Гарриманом и инженером Берманом отправился в туннель.

Осмотр туннеля длился несколько дней, так как Аллан проверял каждую станцию, каждую машину, каждую стрелку, каждый квершлаг, каждое депо. Покончив с каким-либо пунктом, они сигналом останавливали ближайший поезд, вскакивали в вагон и двигались дальше.

В штольнях было темно, как в погребе. Иногда проносился рой огней, мелькали железные каркасы, человеческие тела, примостившиеся на лесах. Ослепительно вспыхивал красный фонарь, резко звучал колокол поезда, и тени шарахались в сторону.

В темных штольнях стоял гул от мчавшихся поездов. Они гремели и кряхтели, пронзительные крики доносились из темной дали. Словно где-то выли волки, фыркал и отдувался вынырнувший гиппопотам, мощным басом яростно спорили циклопы, и казалось, что можно даже разобрать отдельные слова. Хохот катился по штольням, и в конце концов все эти странные и жуткие звуки сливались воедино: туннель гремел, шумел, гудел, и внезапно поезд попадал в бурю такого грохота и трезвона, что нельзя было разобрать собственных слов. За сорок километров от бурильной машины в туннеле стоял такой гул, что чудилось, будто это гигантский бараний рог, в который трубил сам ад. Здесь места работы, залитые светом прожекторов, сверкали, как раскаленные добела плавильные печи.

Весть о прибытии Аллана в туннель распространилась со скоростью лесного пожара. Куда бы он ни приходил, покрытый пылью и грязью до неузнаваемости и все же всеми узнанный, — отряды горняков запевали «Песнь о Маке»:

Three cheers and a tiger tor him![50]

Кепи долой перед Маком!

Мы все, как один, за него.

Нет того, что бы Мак не осилил,

God damn you, yes,[51] такой уж наш Мак,

Three cheers and a tiger for Mac!

Сменившиеся рабочие сидели на груженных камнем платформах, и по гремящим и грохочущим штольням разносился отзвук их пения.

Мак был популярен и — насколько это допускала фанатическая ненависть между трудом и капиталом — пользовался симпатией рабочих. Он был из их среды и, несмотря на свою громадную власть, сделан из того же теста, что и они.

«Мак!.. — говорили они обычно. — Да, Мак — это парень!» Это было все, и это было высшей похвалой.

Его популярности особенно содействовали «Воскресные приемы». И о них сложили песню такого содержания: «Если у тебя неприятности, черкни словечко Маку. Он справедлив, он из нашей среды. Или лучше пойди на его воскресный прием. Мы его знаем, он тебя не отошлет, не разобрав дела. Он знает сердце рабочего».

В «чистилище» электрические клепалки трещали и жужжали, как пропеллеры на полном газу, гремело железо. И тут рабочие пели. Белки глаз сверкали на грязных лицах, рты равномерно раскрывались, но не было слышно ни звука.

Последние тридцать километров продвинувшейся южной штольни Аллану и его спутникам пришлось большей частью пройти пешком или проехать на медленно движущихся товарных поездах. Здесь штольня представляла собой лес грубых столбов, лес из балок, сотрясаемых непонятным шумом, мощь которого то забывалась, то вновь ярко ощущалась. От жары (сорок восемь градусов по Цельсию) столбы и балки трескались, хотя их часто поливали водой и вентиляционная система непрерывно вгоняла свежий, охлажденный воздух. Здесь была тяжелая, испорченная рудничная атмосфера.

В маленькой поперечной штольне лежал запачканный маслом полунагой труп. Монтер, застигнутый параличом сердца. Вокруг кипела работа, и ноги торопившихся людей переступали через него. Ему не удосужились даже закрыть глаза.

Дошли до «ада». Среди воющих шквалов пыли стоял низенький японец с землистым цветом лица, неподвижный как статуя, и отдавал распоряжения оптическими сигналами. То красным, то белым огнем сверкал его рефлектор, а иногда он швырял в отряд копошившихся рабочих травянисто-зеленый луч, придававший им вид покойников, не прекративших своего труда и после смерти.

Здесь никто не обращал внимания на прибывших. Ни слов приветствий, ни пения. Тут были вконец измученные люди, метавшиеся в полусознательном состоянии. Аллану и его инженерам пришлось самим внимательно следить, чтобы их не сбило с ног бревно, которое тащили тяжело дышавшие рабочие, или громадный камень, который взвалили на тележку шесть пар жилистых, ободранных рук.

Тут штольня залегала уже очень глубоко — на четыре тысячи четыреста метров ниже уровня моря. Знойная атмосфера, наполненная мелкой пылью, мучительно раздражала дыхательные пути. Хобби беспрерывно зевал от недостатка воздуха, глаза побагровевшего Гарримана вылезали на лоб, словно он задыхался. Легкие же Аллана привыкли к воздуху, бедному кислородом. Грохот работы, толпы людей, кидающихся в разные стороны, возбуждали его. Взгляд его невольно зажегся гордостью и торжеством. Он вышел из свойственного ему состояния спокойствия и молчаливости, сновал туда и сюда, жестикулировал, и его мускулистая спина блестела от пота.

Гарриман подполз к Аллану с образцом породы в руке и поднес камешек к его глазам. Потом сложил руки рупором у рта и заорал ему в ухо:

— Это и есть неведомая руда!!

— Руда?! — таким же способом переспросил Аллан.

Это была ломкая, аморфная каменная порода цвета ржавчины. Первое геологическое открытие за время сооружения туннеля. Неизвестная доселе руда, названная субмаринием, содержала большое количество радия, и Компания плавильных заводов ждала каждый день, что вот-вот наткнутся на большие залежи новой руды. Гарриман все это прокричал Аллану в ухо.

Аллан рассмеялся:

— Это было бы им кстати!

Из бурильной машины вылез рыжеволосый человек могучего телосложения с длинными руками гориллы. Столб из грязи и масла, с серой каменной кашей на сонных веках. Он был похож на откатчика руды, на самом же деле это был один из лучших инженеров Аллана, ирландец по имени О'Нейл. Его правая рука была в крови, и кровь смешалась с грязью в черную массу, похожую на колесную мазь. Он беспрерывно плевался пылью и чихал. Рабочий поливал его водой, как поливают слона. О'Нейл, совершенно голый, вертелся и пригибался под водяной струей и подошел, весь мокрый, к Аллану.

Ирландец потряс головой и выжал большими руками воду из волос.

— Гнейс становится все более серым! — прокричал он в ухо Аллану. — Все более серым и твердым. Красный гнейс — игрушка по сравнению с этим. Нам каждый час приходится менять коронки у буров. И жара, черт ее побери!

— Мы скоро опять начнем подыматься!

О'Нейл усмехнулся.

— Через три года! — проревел он.

— Нет ли впереди воды?

— Нет.

Вдруг все они позеленели и стали призрачно бледны: японец навел на них свой световой конус.

О'Нейл без церемонии отодвинул Аллана в сторону — бурильная машина шла назад.

Аллан пробыл здесь три смены, потом взобрался на груженный камнями поезд и поехал с Гарриманом и Хобби назад. Они мигом заснули от утомления, но Аллан и сквозь сон еще долго ощущал каждую помеху, которую встречал поезд на своем длинном четырехкилометровом пути вверх. Скрипели тормоза, вагоны толкали друг друга с такой силой, что камни валились на рельсы, какие-то фигуры взбирались на поезд, раздавались окрики, сверкал красный свет. Поезд полз через стрелку и надолго останавливался. Аллан сквозь сон видел темные фигуры, шагавшие через него.

— Это Мак, не наступите на него!

Поезд шел, останавливался, шел опять. Вдруг он помчался с большой быстротой, Аллану показалось, что они летят, и он погрузился в глубокий сон.

Он проснулся, когда яркий, жестокий дневной свет, как сверкающий нож, ударил ему в глаза.

Поезд остановился у здания станции, и Мак-Сити вздохнул свободно: «страшный суд» миновал и кончился благополучно. Инженеры отправились в купальню. Хобби, казалось, заснул в своем бассейне с папиросой в зубах. Гарриман пыхтел и фыркал, как бегемот.

— Не пойдешь ли к нам завтракать, Хобби? — спросил Аллан. — Семь часов. Мод, вероятно, уже встала.

— Я должен выспаться, — ответил Хобби, не выпуская папиросы изо рта. — Ночью я опять спущусь в туннель. Но я непременно приду к ужину.

— К сожалению, меня здесь уже не будет.

— В Нью-Йорк?

— Нет, в Буффало. Мы испытываем новый тип бура. Его изобрел «Толстый Мюллер».

Хобби не слишком интересовался бурами. Он перевел разговор на «Толстого Мюллера» и тихонько засмеялся.

— Пендлтон написал мне с Азорских островов, Мак, — сонным голосом сказал он, — что этот Мюллер страшный пьяница.

— Все немцы пьют как лошади, — возразил Аллан, прогуливаясь щеткой по ноге.

— Пендлтон пишет, будто Мюллер на своих пикниках так накачивает всех, что они валятся под стол.

В этот миг мимо них прошел одетый с иголочки японец. Он отработал уже вторую смену. Японец вежливо поклонился.

Хобби приоткрыл один глаз.

— Good morning, jap![52] — поздоровался он.

— Он дельный малый! — сказал Аллан, когда японец закрыл за собой дверь.

Через двадцать четыре часа этого дельного малого давно уже не было в живых.

2

Катастрофа произошла на другой день, за несколько минут до четырех часов утра.

Место, где бурильная машина продвинутой южной штольни в этот злосчастный день, десятого октября, дробила скалу, находилось на расстоянии ровно четырехсот двадцати километров от устья туннеля. В тридцати километрах позади работала бурильная машина параллельной штольни.

Скалу только что взорвали. Прожектор, с помощью которого вчерашний маленький японец отдавал приказания, лил белый свет на катящиеся камни и на отряд полунагих людей, взбегавших по дымящейся горе щебня. В этот миг один из рабочих вскинул руки кверху, другой повалился навзничь, третий внезапно исчез неведомо куда.

Дымящаяся гора щебня со скоростью бушующей лавины покатилась вперед, проглатывая тела, головы, руки и ноги. Неистовый шум работы потонул в глухом реве, таком чудовищном, что человеческое ухо уже почти не воспринимало его. Тяжесть сжимала голову, барабанные перепонки лопались. Маленький японец внезапно исчез. Настала черная ночь. Каждый из работников «ада» успел увидеть разве только зашатавшегося человека, чей-нибудь искаженный рот или падавший столб. Никто ничего не слышал. Бурильная машина, этот броненосец из стали, который двигала сила, равная мощи двух курьерских паровозов, была поднята с рельсов, словно легкий барак, отброшена к стене и раздавлена. Человеческие тела неслись, как пушечные снаряды, по воздуху среди града каменных осколков; железные тележки для камня были сметены, разорваны, скручены в комок. Лес столбов рухнул, и осевшая гора похоронила под собой все живое.

Это было делом одной секунды. Через мгновение наступила мертвая тишина, и гул взрыва катился уже где-то вдали.

Взрыв повредил и разрушил двадцать пять километров штольни, и туннель гудел на протяжении восьмидесяти километров, как будто океан грохотал в штольнях. На смену реву, унесшемуся вдаль, как огромное чугунное ядро, пришла жуткая тишина. Потом — тучи пыли, а за пылью — дым: туннель горел!

Из дыма бешено вылетали поезда, обвешанные гроздьями обезумевших людей. Потом выбегали неузнаваемые призраки, пробиравшиеся пешком, во тьме, а потом — не появлялся уже никто.

Катастрофа произошла, к несчастью, в момент смены, и на последних двух километрах столпилось около двух тысяч пятисот человек. Больше половины было вмиг раздроблено, разорвано на куски, убито, засыпано, и никто не слышал ни одного крика.

Но когда грохот взрыва заглох вдали, гробовую тишину черной, как ночь, штольни прорезали отчаянные крики, громкие стоны, безумный смех, пронзительные вопли, мольбы о помощи, проклятия, хрипение и звериный вой. Во всех углах что-то закопошилось и зашевелилось. Сыпались камни, трещали доски, что-то ползло, скользило, скрипело. Мрак был невыносим. Пыль падала, как густой дождь пепла. Отодвинулась в сторону балка, из ямы, со стоном, чихая от пыли, выполз человек и, ошеломленный, присел на кучу мусора.

— Где вы? — кричал он. — Бога ради!..

Он все время повторял одно и то же, но ему отвечали лишь дикие крики и звериные стоны. Человек выл все громче и громче от ужаса и боли, и голос его звучал все пронзительнее и безумнее.

Вдруг он умолк. Во мраке мелькнул отблеск огня. Пламя пробилось сквозь щель в огромной груде обломков и вдруг вскинулось вверх снопом тлеющих искр. Человек — это был негр — издал крик, перешедший в ужасный хрип, ибо — боже милостивый — среди пламени показался человек. Этот человек карабкался вверх сквозь огонь, страшный, дымящийся призрак с желтым лицом китайца. Призрак безмолвно полз все выше и выше, и казалось, что он повис на большой высоте, потом он соскользнул вниз. Внезапно в расстроенном мозгу негра пробудилось воспоминание. Он узнал призрак.

— Хобби! — закричал он — Хобби!

Но Хобби не слышал, не отвечал. Он пошатнулся, упал на колени, стряхнул с одежды искры и захрипел, жадно ловя губами воздух. С минуту, ошеломленный, он просидел на земле — темный ком, освещенный заревом огня. Казалось, он вот-вот упадет, но он только оперся на обе руки и медленно, машинально пополз вперед, инстинктивно — на голос, непрерывно повторявший его имя. Неожиданно он наткнулся на темную фигуру и остановился. Негр сидел скорчившись, с залитым кровью лицом и кричал. На Хобби глядели то один, то два белых глаза. Это происходило оттого, что кровь вновь и вновь заливала один глаз негра, и он судорожными усилиями раскрывал его.

Они сидели некоторое время друг против друга и обменивались взглядами.

— Вперед! — бессознательно пробормотал Хобби и автоматически встал на ноги.

Негр ухватился за него.

— Хобби, — в ужасе завопил он, — Хобби, что случилось?!

Хобби провел языком по губам, пытаясь сосредоточиться.

— Вперед! — хрипло повторил он, все еще не приходя в себя.

Негр уцепился за него и попытался встать, но с ревом повалился на землю.

— Нога! — кричал он. — Боже праведный, что с моей ногой?

Хобби ничего не соображал. Совершенно инстинктивно он делал то, что обычно делают, когда видят падающего человека: он постарался поднять негра. Но оба упали на землю.

Подбородком Хобби так ударился о балку, что в голове затрещало. Боль отрезвила его. В полусознательном состоянии ему показалось, что его ударили по челюсти, и он приготовился к отчаянной обороне. Но тут — тут с ним случилось что-то странное. Он не увидел противника, его кулаки зарылись в мусор. Хобби очнулся. Он вдруг осознал, что находится в штольне и что произошло нечто ужасное! Он задрожал, все мускулы его спины конвульсивно задергались, как у испуганной лошади.

Хобби понял. «Катастрофа…» — подумал он.

Он приподнялся и увидел, что горит бурильная машина. С изумлением увидел он кучи лежащих на мусоре страшно скрюченных, нагих и полунагих людей, и никто из них не шевелился. Он видел их повсюду, рядом с собой, вокруг. Они лежали кто с открытым ртом, растянувшись во весь рост, кто с раздробленной головой, стиснутые между балками, насаженные на кол, разорванные на куски. Они лежали везде! У Хобби волосы встали дыбом. Одни из лежавших были засыпаны до подбородка, другие свернулись в клубок. И сколько здесь было глыб камня, балок, столбов и разбитых тележек, столько голов, спин, ног и рук торчало из обломков. Нет, больше! Хобби сжался от ужаса, его тряс озноб, и он должен был за что-нибудь ухватиться, чтобы не упасть. Теперь он понял странные звуки, наполнявшие вблизи и вдали полутемную штольню. Это мяуканье, рычанье, визг, сопенье и вой, которые, казалось, могли издавать только животные, — эти ужасные, неслыханные звуки исходили от людей! Его тело, его лицо и руки коченели, как от стужи, ноги были парализованы. Совсем рядом с ним сидел человек, у которого кровь ручьем лилась из угла рта. Человек уже не дышал, но все еще подставлял ладонь, и Хобби слышал, как журчала и плескалась кровь. Это был маленький японец, Хобби узнал его. Вдруг рука японца опустилась, голова поникла, и он упал.

— Вперед, вперед, — шептал потрясенный Хобби. — Нам надо выбраться отсюда…

Негр ухватился за его пояс и старался двигаться, действуя неповрежденной ногой. Так они ползли вместе среди хаоса столбов, трупов и камней, навстречу воплям и звериным крикам.

— Хобби, — стонал негр, всхлипывая от страха, — мистер Хобби, the Lord bless your soul,[53] не оставляйте меня, не бросайте меня здесь! О боже милостивый!.. У меня жена и двое маленьких детей… Не оставляйте бедного негра. Будьте милосердны!

Горящая бурильная машина бросала яркие и зловещие языки света и черные трепещущие тени в темный хаос, и Хобби пришлось напрячь все внимание, чтобы не наступать на тела и головы, торчавшие из обломков породы. Вдруг между двумя опрокинутыми железными тележками появилась фигура, чья-то рука протянулась к Хобби, и он отшатнулся. Он увидел бессмысленно глядевшее на него лицо.

— Что тебе надо? — спросил Хобби, до смерти перепугавшись.

— Выйти отсюда! — прохрипел человек.

— Пошел прочь! — ответил Хобби. — Ты идешь в обратном направлении.

Выражение лица не изменилось. Но лицо это медленно отодвинулось. И, не издав ни звука, фигура исчезла, словно проглоченная землей.

В голове у Хобби прояснилось, он старался собраться с мыслями. Ожоги причиняли боль, из его левой руки сочилась кровь, но, собственно говоря, он был невредим. Он вспомнил, что Аллан послал его с поручением к О'Нейлу. Еще за десять минут до взрыва он, стоя у тележки для камней, разговаривал с рыжим ирландцем. Потом он влез в бурильную машину. Зачем — этого он уже не помнил. Едва он вошел в машину, как почувствовал, что земля под ним колеблется. Он увидел два изумленных глаза — и больше он ничего не видел. До этого времени он все знал, но для него было загадкой, как он выбрался вновь из бурильной машины. Быть может, он был выброшен взрывом?

Таща за собой стонавшего и причитавшего негра, он обдумывал положение. Оно не казалось ему безнадежным. Если он доберется до квершлага, где вчера лежал труп монтера, он спасен. Там были запасы перевязочных материалов, кислородные аппараты, аварийные фонари. Он ясно помнил, что Аллан проверял действие этих фонарей. Квершлаг находился вправо. Но как далеко от него? Три мили, пять миль? Этого он не знал. Если ему не удастся выбраться отсюда, он задохнется, так как дым с каждой минутой становится сильнее… Хобби с отчаянной энергией пробирался вперед.

Вдруг совсем близко он услышал голос, с трудом произносивший его имя. Он остановился и прислушался. От волнения у него запрыгали губы.

— Сюда! — прохрипел голос. — Это я, О'Нейл!

Да, это был О'Нейл, огромный ирландец. Его тело, обычно занимавшее так много места, было стиснуто двумя столбами, правая часть лица была в крови. Он весь посерел, словно его посыпали золой, глаза были как две красные горящие раны.

— Со мной все кончено, Хобби! — прохрипел О'Нейл. — Что случилось? Со мной все кончено, и я ужасно страдаю… Застрели меня, Хобби!

Хобби попробовал отодвинуть балку в сторону. Он собрал оставшиеся силы, но почему-то вдруг повалился на землю.

— Не трудись, Хобби, — сказал О'Нейл. — Со мной все кончено. Мне очень больно. Застрели меня и спасайся сам!

Да, с О'Нейлом все было кончено. Хобби это понял. Он вынул из кармана револьвер. Ему казалось, что револьвер был страшно тяжел, он едва мог поднять его.

— Закрой глаза, О'Нейл!

— Зачем, Хобби? — О'Нейл горестно улыбнулся. — Скажи Маку, что я не виноват. Спасибо, Хобби!..

Дым ел глаза, но зарево постепенно блекло. Хобби надеялся, что оно погаснет. Тогда опасность миновала бы. Но раздались два коротких, сильных взрыва. «Вероятно, взрывные гильзы», — подумал он.

Тотчас же стало опять светло. Высокий столб был объят пламенем и на большом расстоянии освещал штольню. Хобби видел, как одни фигуры вылезали из-под обломков, другие медленно, шаг за шагом, пробирались вперед. Их грязные голые спины и руки в свете пожара казались желтыми, как сера. Из-под обломков неслись крики и стоны, руки высовывались, судорожно крюча пальцы, и манили к себе. Немного дальше земля приподнималась толчками, но слой щебня каждый раз оседал на прежнее место.

Хобби с тупым упорством полз вперед. Он хрипел. Пот капал с его лица. От сильного напряжения он почти терял сознание. Он не обратил внимания на руку, высунувшуюся из щебня и пытавшуюся схватить его за ногу, апатично миновал лужу стекавшей с потолка крови. «Как много крови в человеческом теле!» — подумал он, продолжая свой путь и переползая через лежавшего на животе мертвеца.

Негр, навязанный ему судьбой в этот ужасный час, уцепился руками за его шею. Он плакал и выл от боли и страха, целовал его волосы и умолял не покидать его.

— Меня зовут Уошингтон Джексон, — прохрипел негр, — я из Афин в Джорджии, мою жену зовут Аманда Балл, она из Дэниельсвилля. Три года назад я поступил на работу в туннель грузчиком камня. У меня двое детей: шести и пяти лет.

— Перестань болтать, парень! — рассердился Хобби. — И не цепляйся так за меня!

— О мистер Хобби, — вкрадчиво говорил Джексон, — говорят, вы добры… О мистер Хобби… — он поцеловал Хобби в голову и ухо.

Но, когда Хобби ударил его по рукам, он пришел в бешеную ярость: ему показалось, что тот хочет отделаться от него. Изо всех сил он стиснул руками шею Хобби и зашипел:

— Ты хочешь дать мне подохнуть здесь, Хобби! Ты этого хочешь?.. Ох!

И он с отчаянным криком упал на землю, так как Хобби большими пальцами вдавил ему глаза.

— Хобби, мистер Хобби, — визжал он, с плачем простирая к нему руки, — не покидайте меня, во имя вашей матери, вашей доброй старушки матери…

Хобби задыхался. Грудь была как в тисках, и собственное тело казалось ему негнущимся и длинным. Он думал, что подходит его конец.

— Идем, дьявол проклятый! — пробормотал он, когда немного пришел в себя. — Надо пролезть под этим поездом. Если ты опять станешь душить меня, я тебя убью!

— Хобби, добрый мистер Хобби!

И Джексон полз, кряхтя и плача, за Хобби, держась одной рукой за его пояс.

— Hurry up, you idiot![54]

Хобби казалось, что его виски вот-вот лопнут.

На протяжении трех миль штольня была почти совсем разрушена, завалена столбами и камнями. Повсюду ползли окровавленные, раненые люди и с криками, плачем, стонами продвигались со всей доступной им быстротой вперед. Они карабкались через сброшенные с рельсов поезда, груженные камнем и материалами, взбирались на груды щебня и спускались с них, протискивались между балками.

Чем дальше, тем больше встречали они других потерпевших, спешивших, как и они, вперед. Здесь было совершенно темно, и только изредка сюда достигал бледный отсвет огня. Едкий дым все приближался, и, едва ощутив его, они удваивали свои усилия, спеша дальше.

Они шагали через тела медленно ползущих раненых, они кулаками сбивали друг друга с ног, чтобы выиграть хоть один шаг, а какой-то негр размахивал ножом и в слепом исступлении вонзал его в каждого, кто мешал ему пройти.

Перед узким проходом между опрокинутыми вагонами и кучей деревянных крепей шла настоящая битва. Раздавались револьверные выстрелы, и крики настигнутых пулей мешались с яростным ревом людей, душивших друг друга. Но один за другим сражавшиеся исчезали в узкой щели, а раненые со стоном ползли им вслед.

Потом путь стал свободнее. Здесь стояло меньше поездов, и взрыв не вырвал всех столбов. Но здесь было совсем темно. Кряхтя, скрипя зубами, обливаясь потом и кровью, скользили по скатам и карабкались вперед спасавшиеся. Они натыкались на балки и вскрикивали, они падали с вагонов и шарили руками во тьме. Вперед! Вперед! Ярость инстинкта самосохранения постепенно ослабевала, и вновь пробуждалось чувство товарищества.

— Сюда, здесь путь свободен!

— Есть ли там проход?

— Правее, вдоль вагонов!

Через три часа после катастрофы первые рабочие выбрались в параллельную штольню. Световая проводка была испорчена и здесь. Стоял полный мрак. Все взвыли от гнева. Ни одного поезда! Ни одного фонаря! Отряды, работавшие в параллельной штольне, давно убежали, и все поезда ушли.

Дым приполз и сюда, и бешеная гонка возобновилась. Люди ползли, бежали, мчались в темноте около часа, потом начали валиться с ног от изнеможения.

— Нет смысла! — кричали они. — Нам не пробежать четырехсот километров!

— Что же нам делать?

— Ждать, пока за нами придут!

— Придут? Кто может прийти?..

— Мы умрем с голоду.

— Где склады с припасами?

— Где аварийные фонари?

— Да, где же они?..

— Мак!..

— Ну, погоди, Мак!..

И вдруг в них вспыхнула жажда мести!

— Погоди, Мак! Дай нам только выбраться!..

Но дым настиг их, и они снова побежали вперед, пока у них не подогнулись колени.

— Вот станция!

На станции было темно и пустынно. Машины бездействовали, все бежали отсюда в общей панике.

Толпа ворвалась на станцию. Здесь рабочим было все хорошо знакомо. Они знали, что тут стоят запломбированные ящики со съестными припасами, которые надо только открыть.

Во тьме раздались треск и удары. Никто, собственно, не хотел есть, ужас прогнал ощущение голода. Но вид припасов пробудил в людях дикий инстинкт, стремление набить себе желудок, и они, как волки, кинулись на ящики. Все наполняли карманы съестным. Мало того, одурев от ужаса и гнева, они высыпали на землю мешки сухарей и сушеного мяса, разбивали сотни бутылок.

— Вот фонари! — крикнул кто-то.

Это были аварийные фонари с сухими батареями, которые надо было только включить.

— Стоп! Не зажигать, я буду стрелять!

— В чем дело?

— Может произойти взрыв!

Одного этого предположения было достаточно, чтобы все застыли на месте. Страх утихомирил их.

Но потом снова повалил дым, и они опять пустились бежать.

Вдруг до них донеслись крики и выстрелы. Свет! Они ринулись через квершлаг в параллельную штольню. И увидели, как вдали толпы людей боролись из-за места в вагоне, пуская в ход кулаки, ножи, револьверы. Поезд ушел, и они в отчаянии бросились на землю, крича:

— Мак! Мак! Погоди! Уж мы до тебя доберемся!

3

Паника очистила туннель от людей. Тридцать тысяч человек вымела она из штолен. Отряды в неповрежденных штольнях, услышав грохот взрыва, немедленно прекратили работу.

— Море ворвалось! — закричали они и бросились бежать. Инженеры с револьверами в руках удерживали их. Когда же их настигло облако пыли и стали прибегать объятые ужасом люди, их уже не могли удержать никакие угрозы.

Рабочие кидались на поезда с камнем и уезжали.

На стрелке один из поездов сошел с рельсов и этим сразу задержал десять других.

Толпы рабочих бросились в параллельную штольню. Они задерживали проходившие там поезда, становясь на рельсы и крича. Но поезда были уже переполнены, и началась ожесточенная борьба за места.

Паника усиливалась еще тем, что никто не знал, что же, собственно, произошло. Было только известно, что случилось нечто ужасное! Инженеры сначала пытались образумить людей, но когда с поездами стало прибывать все больше и больше обезумевших рабочих, кричавших: «Туннель горит!», когда дым стал подползать из темных штолен, они сами поддались панике. Все поезда шли теперь к выходу из туннеля. Толпа, мчавшаяся с диким ревом, задерживала входившие поезда с материалами и сменами рабочих и гнала их в обратном направлении.

Таким образом, через два часа после катастрофы туннель на протяжении ста километров был всеми покинут. Машинисты внутренних станций тоже обратились в бегство, и машины остановились. Лишь кое-где два-три отважных инженера остались на станциях.

Инженер Берман защищал последний поезд.

Этот поезд, в котором было десять вагонов, стоял на готовой части «чистилища», где происходила клепка железных конструкций, в двадцати пяти километрах от места катастрофы. Осветительная установка и здесь была испорчена. Но Берман установил аккумуляторные лампы, мерцавшие сквозь дым.

Три тысячи человек работали в «чистилище», около двух тысяч уже уехало, последнюю тысячу Берман хотел вывезти на оставшемся поезде.

Они прибегали, тяжело дыша, небольшими кучками и а диком страхе кидались на вагоны. Народ все прибывал. Берман ждал терпеливо, так как многим рабочим «чистилища» нужно было идти до поезда три километра.

— В путь, давай отправление!

— Мы должны подождать остальных! — крикнул Берман. — No dirty business now![55] В моем револьвере шесть зарядов!

Берман был немец, маленького роста, седой, коротконогий. Шутить он не любил.

Он ходил вдоль поезда, кричал и бранился, обращаясь к головам и кулакам, возбужденно двигавшимся наверху, в дыму:

— Не безобразничать! Вы все выберетесь!

Берман держал взведенный револьвер в руке (при катастрофе обнаружилось, что все инженеры были вооружены).

Когда в конце концов угрозы стали слишком громки, он поместился на локомотиве, рядом с машинистом, и пообещал застрелить его, если тот осмелится пустить поезд без приказания. На всех буферах и цепях висели люди, и все кричали в один голос: «В путь, трогай!»

Но Берман все еще ждал, несмотря на то, что дым становился невыносимым.

Вдруг раздался выстрел, и Берман свалился на землю. Поезд тронулся.

Толпы отчаявшихся людей в бешенстве гнались за ним и в конце концов хрипя, запыхавшись, останавливались.

И эти толпы оставшихся отправлялись по шпалам и щебню в четырехсоткилометровый путь. Чем дальше они продвигались, тем более грозно звучали возгласы: «Мак, твои дни сочтены!»

Но за ними, далеко позади, шли еще толпы, другие, еще и еще…

Начался страшный бег по туннелю, бег ради спасения жизни, которым впоследствии полны были газеты.

Чем дальше бежали толпы, тем яростнее и бешенее они, становились. По дороге они разрушали все склады и машины. Их ярость и страх не уменьшились даже тогда, когда они достигли места, где еще горел электрический свет. И когда появился первый спасательный поезд, который должен был всех увезти, они боролись друг с другом за места с ножами и револьверами в руках, хотя находились уже вне всякой опасности.


Когда глубоко в туннеле произошла катастрофа, в Мак-Сити была еще ночь. Было пасмурно. Тяжелые, плотные тучи на небе тускло багровели в зареве светлых ночных испарений самого бессонного города этой бессонной эпохи.

Мак-Сити лихорадил и шумел, как днем. Земля до самого горизонта была покрыта непрестанно двигавшимися раскаленными потоками лавы, от которых подымались искры, вспышки огня и клубы пара. Мириады огоньков сновали туда и сюда, как инфузории в микроскопе. Стеклянные крыши машинных залов на уступах выемки трассы сверкали, как зеленый лед в лунную зимнюю ночь. Резко звучали свистки и звонки, кругом гремело железо и сотрясалась земля.

Поезда мчались вверх и вниз, как обычно. Огромные машины — динамо, насосы, вентиляторы — наполняли шумом сверкавшие чистотой помещения.

Было прохладно, и рабочие, возвращавшиеся из туннельного пекла, зябко прижимались друг к другу. Как только поезд останавливался, они, стуча зубами, бежали в буфет выпить кофе или грога. Затем с веселым гамом вскакивали в трамвай, который развозил их по рабочим казармам и домам.

В самом начале пятого часа уже распространился слух о том, что в туннеле случилось несчастье. В четверть пятого разбудили Гарримана, и он, заспанный, едва волоча ноги от усталости, пришел в главную контору.

Гарриман был энергичный и решительный человек, закаленный на полях индустриальных битв. Но как раз сегодня он был в самом жалком состоянии. Он всю ночь проплакал. Вечером ему была доставлена телеграмма, сообщавшая, что его сын, единственная радость, оставшаяся у него в жизни, скончался в Китае от лихорадки. Горе его было безмерно велико, и в конце концов он принял двойную дозу снотворного порошка, чтобы заснуть. Он и теперь еще спал, когда звонил по телефону в туннель, чтобы узнать о подробностях катастрофы. Никто ничего не знал. Гарриман апатично и безучастно сидел в кресле и спал с открытыми глазами. В то же время осветились сотни рабочих домов в поселках. Послышались голоса и шепот на улицах, тот испуганный шепот, который почему-то доходит до слуха даже крепко спящих людей. Стали сбегаться женщины. Из южных и северных поселков, приближаясь к сверкающим стеклянным крышам над выемкой, темными массами двигались к главной конторе группы женщин и мужчин.

Они собирались перед унылым высоким зданием. И, когда образовалась большая толпа, послышались возгласы:

— Гарримана! Мы хотим знать, что случилось!

Вышел клерк с вызывающе равнодушной физиономией:

— Мы сами не знаем ничего определенного.

— Долой клерка! Не желаем разговаривать с клерками! Нам нужен Гарриман! Гарриман!!!

Толпа росла. Со всех сторон стекались темные фигуры, Присоединявшиеся к толпе перед зданием конторы.

Наконец Гарриман вышел сам, бледный, старый, усталый и заспанный, и сотни голосов на разных языках, с различными интонациями бросили ему один и тот же вопрос:

— Что случилось?

Гарриман сделал знак, что хочет говорить, и водворилась тишина.

— В южной штольне у бурильной машины произошел взрыв. Больше нам ничего не известно.

Гарриман едва говорил. Язык прилипал у него к гортани.

Дикий рев был ответом на его слова:

— Лжец! Мошенник! Ты скрываешь от нас правду!

Гарриману кровь бросилась в лицо, глаза выпучились от гнева, он сделал над собой усилие, хотел заговорить, но голова отказывалась работать. Он ушел и хлопнул за собой дверью.

В воздухе пронесся камень и разбил оконное стекло в первом этаже. Видно было, как один из служащих испуганно обратился в бегство.

— Гарриман! Гарриман!

Гарриман снова показался в дверях. Он умылся холодной водой, и бодрость начала возвращаться к нему. Его лицо под шапкой седых волос побагровело.

— Что за безобразие бить стекла! — громко крикнул он. — Мы знаем только то, что я вам сказал. Будьте благоразумны!

Из толпы закричали, перебивая друг друга:

— Мы хотим знать, сколько убитых! Кто убит? Имена!

— Вы — стадо дураков! Бабы! — гневно закричал Гарриман. — Откуда я могу сейчас это знать?

Гарриман медленно повернулся и опять ушел, бормоча ругательства.

— Гарриман! Гарриман!

Женщины протискивались вперед.

Вдруг посыпался град камней. Народ, обычно беспрекословно подчиняющийся установлениям юстиции, в подобные моменты создает свои законы, вытекающие из врожденного правосознания, и тут же применяет их.

Взбешенный Гарриман снова вышел, но не промолвил ни слова.

— Покажи нам телеграмму!

Гарриман помолчал.

— Телеграмму? У меня нет телеграммы. Я получил сообщение по телефону.

— Давай его сюда!

Гарриман и глазом не моргнул.

— Хорошо, вы его получите.

Через минуту он вернулся с листком из телефонного блокнота в руке и громко прочел написанное. Далеко разносились слова, на которых он делал ударение: «Бурильная машина… южная штольня… взрыв во время подрывных работ… от двадцати до тридцати раненых и убитых. Хобби».

Гарриман передал листок стоявшему поблизости и вернулся в дом.

В один миг листок был изорван в клочья, — так много людей хотело прочесть его. Толпа на некоторое время успокоилась. От двадцати до тридцати убитых — это, конечно, ужасно, но это не такая уж большая катастрофа. Не нужно отчаиваться. Разве непременно он должен был оказаться около бурильной машины? Больше всего успокаивало их то, что телефонное извещение исходило от Хобби.

И все-таки женщины не расходились. Странно! Их снова охватило прежнее волнение, глаза сверкали, сердца учащенно бились. Тяжесть легла на их души. В толпе обменивались робкими взглядами.

— А что, если Гарриман лгал?

Женщины устремились к станции прибытия поездов и ждали, дрожа от холода, кутаясь в платки и одеяла. Со станции видна была линия железной дороги до самого устья туннеля. Мокрые рельсы блестели в свете дуговых фонарей, сливаясь вдали в тонкую нить. Внизу зияли две серые дыры. В одной из них показался свет, вспыхнул ярче, затем появилось огненное пятно, и внезапно, сверкая глазом циклопа, на линию вынырнул поезд.

Поезда ходили еще вполне регулярно. Через равные промежутки времени спускались поезда с материалами, и по обыкновению без расписания вылетали вверх поезда с камнями, то один, то три, то пять, то десять подряд, как это происходило изо дня в день вот уже шесть лет. Это была картина, которую все они наблюдали тысячу раз. И все же они с растущим напряжением встречали подымавшиеся поезда.

Если в поездах приезжали сменившиеся рабочие, толпа обступала прибывших и забрасывала их вопросами. Но те ничего не знали, так как выехали еще до катастрофы.

Непонятно, как через каких-нибудь десять минут после катастрофы мог распространиться слух о ней. Неосторожное слово инженера, невольный возглас у телефона, — этого было достаточно. Но теперь ничего не было слышно. Ничего! Известия тщательно скрывались.

До шести часов новые партии рабочих и товарные поезда, как обычно, уходили в туннель. (По особому распоряжению поезда шли только до пятидесятого километра!)

В шесть часов очередной смене сообщили, что сошел с рельсов поезд с материалами и надо расчистить путь. Рабочие должны быть наготове. Опытные проходчики качали головами и обменивались многозначительными взглядами: «Должно быть, там совсем неладно! О господи!»

Женщинам приказано было очистить станцию. Но они не подчинились. Повинуясь какому-то инстинкту, они стояли как вкопанные на рельсах и смотрели вдоль выемки вниз. Толпа все разрасталась. Дети, молодые парни, рабочие, любопытные.

А туннель выплевывал камень — без конца, без передышки.

Вдруг толпа заметила, что поезда с материалами стали отправляться реже. Сейчас же беспорядочно загудели голоса. Потом отправка поездов в туннель прекратилась совсем, и толпу охватило еще большее беспокойство. Никто не верил басне о том, что сошедший с рельсов поезд загородил путь. Все знали, что такие случаи бывали ежедневно и что движение поездов от этого не прерывалось.

И вот совсем рассвело.

Нью-йоркские газеты уже зарабатывали на катастрофе: «Океан ворвался в туннель! 10 000 убитых!»


Холодный, блестящий свет поднялся из-за моря. Электрические фонари разом потухли. Только далеко на молу, где внезапно стал виден дым пароходных труб, еще вращался огонь маяка, как будто его забыли выключить. Через некоторое время погас и он. Ужасающе будничным показался вдруг сверкающий сказочный город, с холодной сетью рельсовых путей, морем поездов, столбами для проводов и отдельными высокими зданиями, над которыми ползли серые тучи. Усталые лица посинели от стужи, так как с моря вместе с холодным светом пошел ледяной поток воздуха и холодный моросящий дождь.

Женщины посылали детей за пальто, платками, одеялами. Сами же они не двигались с места!

Приходившие теперь поезда привозили не камни, а толпы рабочих. Возвращались даже только что спустившиеся поезда с материалами и рабочими.

Волнение все возрастало.

Но вернувшиеся рабочие не имели никаких сведений о размерах катастрофы. Они вернулись только потому, что возвращались все находившиеся за ними.

И снова встревоженные женщины в мучительном страхе, не отрываясь, смотрели на два маленьких черных отверстия, глядевших вверх, как два коварных разъединенных глаза, взор которых предвещал горе и ужас.

Около девяти часов пришли первые поезда, плотно набитые взволнованно жестикулировавшими рабочими. Они возвращались из глубины туннеля, где паника уже начинала сказываться. Они кричали и вопили: «Туннель горит!»

Поднялся неистовый шум и вопли. Толпа бросалась то вперед, то назад.

Тогда Гарриман, размахивая шляпой и крича, появился на одном из вагонов. В утреннем свете, бледный, без кровинки в лице, он был похож на труп, и каждый объяснял его вид происшедшим несчастьем.

— Гарриман! Тише, он хочет что-то сказать!

— Клянусь, что я говорю правду! — крикнул Гарриман, когда толпа успокоилась; густые клубы пара вырывались с каждым словом из его рта. — Это вздор, что туннель горит! Бетон и железо не могут гореть. От взрыва загорелось каких-то несколько столбов за бурильной машиной, и это вызвало панику. Наши инженеры уже заняты тушением! Вам не надо…

Но ему не дали кончить. Дикий свист и рев прервали его, женщины поднимали камни. Гарриман соскочил с вагона и вернулся на станцию. Обессиленный, он опустился на стул.

Он чувствовал, что все погибло, что только Аллан мог бы предупредить катастрофу тут, наверху.

Но Аллан не мог быть здесь раньше вечера!

Холодный унылый вокзал был переполнен инженерами, врачами и служащими, поспешившими сюда, чтобы быть наготове для оказания помощи пострадавшим.

Гарриман выпил литр черного кофе, чтобы уничтожить действие снотворного. Его вырвало, и он дважды терял сознание.

Что он мог предпринять? Единственное вразумительное сообщение было передано ему по телефону с шестнадцатой станции одним инженером по поручению Бермана.

Берман полагал, что от высокой температуры произошло самовозгорание столбов в обшитой досками штольне и что огонь вызвал взрыв динамитных гильз. Это было правдоподобное объяснение, но не мог же взрыв быть так силен, чтобы его услышали на двенадцатой станции!

Гарриман послал спасательные поезда, но они вернулись, так как встречные поезда по всем четырем путям стремились наружу и вытолкнули их обратно.

Гарриман телеграфировал Аллану в половине пятого, и телеграмма догнала его в спальном вагоне Нью-Йорк — Буффало. Аллан ответил, что вернется экстренным поездом. Взрыв, телеграфировал он, исключается, так как взрывчатые вещества в огне только сгорают. Кроме того, в самой машине количество взрывчатых веществ ничтожно. Отправить спасательные поезда! Все станции занять инженерами! Горящую штольню затопить!

Аллану легко было распоряжаться. Ведь пока еще ни одному поезду не удалось проникнуть в туннель, хотя Гарриман распорядился о немедленном переводе всех поездов, шедших из туннеля, на выездные пути.

Никто больше не телефонировал, лишь на пятнадцатой, шестнадцатой и восемнадцатой станциях еще были инженеры, сообщавшие, что все поезда прошли.

Но некоторое время спустя путь освободился, и Гарриман послал в туннель четыре спасательных поезда один за другим.

Толпа угрюмо пропускала поезда.

Кое-кто из женщин выкрикивал грубые ругательства по адресу инженеров. Настроение с каждой минутой становилось все более возбужденным. Потом к десяти часам утра прибыли первые поезда с рабочими из «чистилища». Теперь не оставалось сомнения, что катастрофа была ужаснее, чем кто-либо мог предполагать.

Поезд приходил за поездом, и прибывавшие отряды рабочих кричали: «На последних тридцати километрах погибли все!»

4

Людей с грязными желтыми лицами, возвращавшихся из туннеля, окружали и засыпали тучей вопросов, на которые они не могли ответить. Сто раз они должны были повторять все, что знали о катастрофе, а рассказать это можно было в десяти словах. Женщины, нашедшие своих мужей, бросались им на шею и открыто выражали свою радость перед другими, пребывавшими еще в ужасной неизвестности. Страх блуждал на лицах ожидавших, женщины сто раз повторяли вопрос: не видел ли кто-нибудь их мужей? Они тихо плакали, они бросались из стороны в сторону, кричали, посылали проклятия, снова останавливались и смотрели вниз, вдоль пути, пока страх не гнал их опять с места на место.

Надежда еще была, ибо слух, что погибли все находившиеся на последних тридцати километрах, оказался преувеличенным.

Наконец пришел и тот поезд, отходу которого инженер Берман сопротивлялся до тех пор, пока его не застрелили. Поезд привез первого мертвого — итальянца. Но этот итальянец погиб не от катастрофы. Он вступил в отчаянную драку на ножах с земляком, своим amico,[56] из-за места в вагоне и заколол его. Падая, amico успел распороть ему живот, и он скончался уже в пути. Все же это был первый покойник. Оператор «Эдисон-Био» завертел рукоятку своего аппарата.

Когда умершего внесли в станционное здание, никто в толпе уже больше не мог сдерживать своих чувств. Ярость воспламенилась. И вдруг все закричали (как раньше рабочие в туннеле): «Где Мак? Мак заплатит за это!» Истерически рыдавшая женщина пробивала себе дорогу через толпу других. Она бежала за трупом, вырывая из головы целые пучки волос и раздирая на себе ночную кофту.

— Чезаре! Чезаре!

Да, это был Чезаре.

Но когда взволнованные толпы рабочих с бермановского поезда (большей частью итальянцы и негры) объяснили, что больше поездов не будет, стало сразу совсем тихо…

— Больше не будет поездов?

— Мы последние…

— Кто вы?

— Мы последние! Мы!

Словно град картечи врезался в толпу. Все бессмысленно заметались из стороны в сторону, сжимая руками виски, как будто их ранили в голову.

— Последние!!! Они последние!!!

Женщины с воплями бросались на землю, дети плакали, но у иных тотчас же вспыхнула жажда мести. И вдруг вся громадная толпа с шумом и криком двинулась с места.

Смуглый коренастый поляк с воинственными усами вскочил на большой камень и заорал:

— Мак загнал их в мышеловку!.. В мышеловку!.. Отомстим за товарищей!

Толпа неистовствовала. В каждой руке вдруг очутилось по камню, — здесь их было вдоволь. Ведь камень — оружие народа. (В этом одна из причин, почему в больших городах охотно покрывают улицы асфальтом!)

Три секунды спустя во всем станционном здании не было целого окна.

— Гарримана сюда!

Но Гарриман больше не показался. Он позвонил в милицию, так как ничтожная горсточка полицейских Туннельного города была бессильна. И вот он сидел в углу, бледный, задыхающийся, не в силах овладеть своими мыслями.

Толпа осыпала его руганью и собиралась ворваться в дом. Но поляк внес другое предложение. Ведь виноваты все инженеры, говорил он, — нужно поджечь их дома, и пусть погибнут в огне их жены и дети!

— Тысячи, тысячи погибли!

— Всех их уничтожить! — кричала итальянка, муж которой был заколот товарищем. — Всех! Отомстим за Чезаре!

И она помчалась вперед, фурия с взлохмаченными волосами и в разодранном в клочья платье.

С диким ревом толпа повалила под дождем через мусорное поле. Мужья, кормильцы, отцы убиты! Впереди нужда, нищета! Отомстить! Сквозь шум раздавались отрывочные звуки пения, в разных местах одновременно пели «Марсельезу», «Интернационал», гимн Соединенных Штатов. Погибли, погибли — тысячи погибших!..

Слепая жажда уничтожения, разгрома, убийства овладела взволнованной толпой. Вырывали рельсы, сносили телеграфные столбы, сметали сторожевые будки. Треск и падение обломков сопровождались диким ликованием. Полицейских бомбардировали камнями и освистывали. Казалось, в припадке ярости все забыли о своем горе.

Впереди всех, направляясь к виллам и домам инженеров, мчалась свирепая орда разъяренных женщин.


Тем временем отчаянный бег под океаном продолжался. Все спасшиеся от обвала, огня и дыма без передышки бежали от гнавшейся за ними смерти, едкое дыхание которой уже настигало их. Некоторые брели в одиночку, со всклокоченными волосами, спотыкаясь, стуча зубами, другие шли по двое, с криком и плачем; целые полчища людей, тяжело дыша, тянулись нескончаемой вереницей; раненые, искалеченные лежали на земле и молили о милосердии. Иные останавливались, парализованные страхом, вдруг поняв, что никто не в состоянии проделать этот бесконечный путь пешком. Многие отказывались идти дальше. Они ложились, готовясь умереть. Но были и хорошие бегуны, работавшие ногами, как лошади, перегонявшие других и становившиеся предметом зависти и поношения со стороны усталых людей, у которых уже подкашивались ноги.

Спасательные поезда не жалели звонков, чтобы дать знать о своем приближении. Из мрака, рыдая от радостного волнения, бросались в них люди. Но так как поезд въезжал в глубь туннеля, то вскоре их охватывал страх, и они соскакивали, в надежде добраться пешком до второго поезда, который, как им сказали, ждал на расстоянии пяти миль.

Спасательный поезд продвигался вперед очень медленно. Охваченные ужасом рабочие, спасшиеся на последних товарных поездах, выбросили много камня, чтобы освободить себе место, и теперь приходилось расчищать путь. К тому же мешал дым. Он ел глаза, затруднял дыхание. Но поезд шел вперед, пока прожекторы могли преодолевать стену дыма. На этом спасательном поезде находились самоотверженные инженеры, поставившие на карту свою жизнь. Они соскакивали с поезда, бежали, надев защитные маски, в наполненные синими клубами штольни и звонили. И действительно, им удалось побудить мелкие обессиленные кучки людей, потерявших всякую надежду, к последнему напряжению и заставить их пройти оставшуюся до поезда тысячу метров.

Потом и этот поезд должен был отступить. Немало инженеров заболело от отравления дымом, и двое скончались через день в госпитале.

5

Мод долго спала в этот день. Она замещала в госпитале отсутствовавшую сестру и легла только в два часа ночи. Когда она проснулась, маленькая Эдит уже сидела в кроватке и коротала время, заплетая свои красивые светлые волосы в тонкие косички.

Едва они принялись болтать, как вошла служанка и подала Мод телеграмму.

— В туннеле произошло большое несчастье, — сказала она, и в ее глазах была тревога.

— Почему вы только сейчас подаете мне телеграмму? — недовольным тоном спросила Мод.

— Господин Аллан телеграфировал мне, чтобы я дала вам выспаться.

Телеграмма была послана Алланом с дороги. Она гласила: «В туннеле катастрофа. Не выходить из дому. Буду к шести вечера».

Мод побледнела. «Хобби!» — подумала она. Ее первая мысль была о нем. После ужина, весело и шутливо простившись с ней, Хобби отправился в туннель.

— Что случилось, мамочка?

— Произошло несчастье в туннеле, Эдит!

— Много людей убито? — равнодушно, нараспев спросила девочка, заплетая косички красивыми движениями маленьких рук.

Мод не ответила ей. Она неподвижно смотрела перед собой. «Неужели он был в это время глубоко в штольнях?»

Эдит обвила руками шею матери и, утешая ее, сказала:

— Не горюй! Ведь папа в Буффало!

И Эдит засмеялась, желая убедить Мод, что папа вне опасности.

Мод накинула халат и вызвала по телефону главную контору. Ее соединили не скоро. Но там ничего не знали или не хотели знать. Хобби?.. Нет, от господина Хобби никаких известий не было.

Слезы выступили на ее глазах, торопливые слезы, которых никто не должен был видеть. Взволнованная и обеспокоенная, отправилась она вместе с Эдит принимать ванну. Это удовольствие они доставляли себе каждое утро. Мод, так же как и Эдит, любила плескаться в воде, смеяться, болтать в ванной комнате, где так странно и гулко звучали голоса, стоять под душем, — вода становилась все холоднее, потом делалась совсем ледяной, и маленькая Эдит начинала хохотать, словно ее щекотали. Потом они совершали свой утренний туалет и завтракали. Это был час, доставлявший Мод самую большую радость, и она никогда им не жертвовала. После завтрака Эдит шла в «школу». У нее была своя классная комната с черной доской, — так она попросила устроить, — и с настоящей маленькой партой, — ведь иначе это не была бы школа.

Сегодня Мод сократила время купания и не получила от него обычного удовольствия. Эдит всячески пыталась развеселить мать, и ее детские старания тронули Мод почти до слез. После купания она опять позвонила в главную контору. Наконец ей удалось переговорить с Гарриманом, и он дал ей понять, что несчастье, к сожалению, больше, чем можно было предполагать.

Мод тревожилась все сильнее. Теперь только она вспомнила о странном распоряжении Мака: «Не выходить из дому!» Она не понимала Мака. Садами она прошла в госпиталь и шепотом разговаривала с сестрами, ухаживавшими за больными. Здесь также царили тревога и растерянность. Мод поболтала немного с маленькими больными, но была так рассеяна, что ей не приходило на ум ничего занимательного. В конце концов она вернулась домой еще более встревоженная и взволнованная.

«Почему мне не выходить из дому? — подумала Мод. — Нехорошо со стороны Мака подвергать меня домашнему аресту!»

Она опять повозилась у телефона, но на этот раз безуспешно.

Потом она взяла платок: «Пойду посмотрю. Пусть Мак говорит, что хочет. Зачем мне сидеть дома? Именно теперь! Женщины, вероятно, напуганы и больше, чем когда-либо, нуждаются в утешении».

Однако она опять положила платок. Взяв из спальни телеграмму Мака, она в сотый раз перечла ее.

Но почему же? Почему, собственно говоря?

Разве катастрофа была так велика?

Да, но именно теперь она и должна быть на месте! Долг велит ей помочь женам и детям рабочих. Мод даже рассердилась на Мака и решила пойти. Она хотела знать, что, собственно, произошло. И все-таки она боялась нарушить странное распоряжение Мака. Какой-то затаенный страх шевелился в ее груди. Наконец она решительным жестом накинула желтый макинтош и повязала голову платком.

И пошла. Но у дверей ее снова охватило непонятное чувство страха. Ей казалось, что сегодня, именно сегодня она не должна оставлять маленькую Эдит одну. Ах, этот Мак, это он все натворил своей глупой телеграммой!

Она пошла за Эдит в «школу», закутала ее в пелерину, надвинула обрадованной девочке капюшон на светлые волосы.

— Я вернусь через час! — сказала Мод служанке, и они пошли.

По мокрой дорожке в саду прыгала лягушка, и Мод испугалась, чуть было не наступив на нее. Эдит ликовала:

— Ах, какая лягушечка, мама! Какая мокрая! Почему она выходит из дому, когда дождь?

День был тусклый, угрюмый, отвратительный.

На улице ветер усилился, косой дождь лил холодными струями. «А вчера еще было так жарко!» — подумала Мод. Эдит доставляло удовольствие перепрыгивать через лужи. Несколько минут спустя они увидели перед собой Туннельный город с его конторскими зданиями, трубами и лесом столбов с проводами. Серым и пустынным казался он в дождь и слякоть. Мод сразу заметила, что нет поездов с камнем. За много лет это было впервые! Но трубы дымили как обычно.

«Совсем не так уж вероятно, чтобы он был как раз на месте катастрофы, — подумала она. — Туннель так велик!» Но, несмотря ни на что, смутные и зловещие мысли бродили в ее голове.

Вдруг она остановилась.

— Послушай! — сказала она.

Эдит стала прислушиваться и взглянула на мать.

К ним доносился шум голосов. Вот уже показались люди, — серая тысячеголовая движущаяся толпа. Но сквозь туман нельзя было разглядеть, в каком направлении она шла.

— Почему эти люди так кричат? — спросила Эдит.

— Они взволнованы несчастьем, Эдит. Когда отцы всех малюток в опасности, матери, конечно, тревожатся.

Эдит кивнула головой и, подумав, сказала:

— Верно, это очень большое несчастье? Да, мама?

Мод вздрогнула.

— Я думаю, что большое, — ответила она, погруженная в свои мысли. — Очень большое! Пойдем скорее, Эдит!

Мод торопилась, ей хотелось… Да чего, собственно, ей хотелось? Ей хотелось действовать…

Вдруг она с изумлением заметила, что люди приближаются. Крик усиливался. Она увидела также, что телеграфный столб, только что стоявший на месте, упал и исчез. Над ее головой задрожали провода.

Мод быстро и взволнованно шла вперед, не обращая больше внимания на оживленные вопросы Эдит. Что они делают? Что случилось? Голова ее затуманилась, и на миг у нее мелькнула мысль вернуться и запереться дома, как приказал Мак.

Но ей показалось трусостью бежать от несчастных людей из страха перед зрелищем чужого несчастья. Если она и не принесет большой пользы, то все же хоть чем-нибудь да поможет. И ведь все знали ее — и женщины и мужчины. Они раскланивались с ней и оказывали ей небольшие услуги, куда бы она ни приходила! А Мак? Что сделал бы Мак, если бы он был здесь? Он был бы среди них!..

Толпа приближалась.

— Отчего они так кричат? — испуганно спросила Эдит. — И почему они поют, мама?

Да, в самом деле, они пели! По мере их приближения ясно доносилось дикое хриплое пение. Оно смешивалось с возгласами и криками. Это была целая армия, двигавшаяся плечом к плечу по серому пустырю. И Мод заметила, что отделившаяся от толпы кучка людей разрушила паровозик узкоколейки, закидав его камнями.

— Мама?..

«Что это? Мне не следовало выходить», — подумала Мод и в испуге остановилась. Но возвращаться было поздно…

Ее узнали. Она видела, как шедшие впереди жестами указывали на нее и вдруг свернули с пути в ее сторону. Она с ужасом заметила, что они бегом устремились к ней. Но ободрилась вновь, увидев, что в большинстве толпа состояла из женщин.

«Ведь это только женщины…»

Она пошла им навстречу, внезапно охваченная безграничным состраданием к этим несчастным. О боже, должно быть, произошло что-то потрясающе страшное!

Первый отряд женщин приближался, тяжело дыша.

— Что случилось? — крикнула Мод, и ее участие было искренним.

Но Мод побледнела, когда увидела выражение лиц этих женщин. Все они казались безумными, потерявшими власть над собой. Они были полуодеты, вымокли на дожде, зловещий огонь горел в сотнях глаз.

Мод не слушали. Ей не отвечали. Из искаженных ртов вырывался торжествующий и пронзительный вой.

— Все погибли! — кричали ей голоса на все лады и на всех языках.

И вдруг раздался возглас одной из женщин:

— Это жена Мака, убейте ее!

И Мод увидела, — она не поверила своим глазам, — что женщина в лохмотьях, в разорванной блузе, с перекошенным яростью лицом подняла камень. Камень просвистел в воздухе и задел руку Мод.

Она инстинктивно притянула к себе маленькую побледневшую Эдит и выпрямилась.

— Что вам сделал Мак? — крикнула она, и ее глаза, полные тревоги, блуждали вокруг.

Никто не слушал ее.

Рассвирепевшая толпа, вся дикая армия обезумевших людей, узнала Мод. Раздался дружный рев. Камни вдруг посыпались со всех сторон. Мод съежилась всем телом. Теперь она видела, что это было серьезно! Она повернулась, но везде были они, в десяти шагах от нее, — она была окружена. И в глазах всех, на кого бы ни обращался за помощью ее блуждающий взор, пылало то же пламя ненависти и безумия. Мод стала молиться, и холодный пот выступил у нее на лбу.

— Боже, боже, спаси мое дитя!

Но неумолчно вопил женский голос, словно пронзительный сигнал:

— Убейте ее! Пусть Мак поплатится!

И вдруг обломок камня с такой силой ударил в грудь Эдит, что она пошатнулась.

Маленькая Эдит не крикнула. Только детская ее ручка дрогнула в руке Мод, и она испуганными, недоумевающими глазами взглянула на мать.

— О боже, что вы делаете? — вскрикнула Мод и, присев, обхватила руками Эдит. Слезы испуга и отчаяния полились из ее глаз.

— Пусть Мак поплатится!

— Пусть Мак знает, каково нам!

— Го! Го!

О, эти безумные жесты и безжалостные глаза! И руки, размахивающие камнями…

Если бы Мод была труслива, если бы она бросилась на колени и простерла руки, может быть, в последний миг она пробудила бы человеческие чувства в этой неистовствовавшей толпе. Но Мод, маленькая чувствительная Мод, вдруг ощутила прилив мужества! Она видела, что Эдит смертельно побледнела и что кровь показалась на ее губах. Камни сыпались градом, но Мод не молила о пощаде.

Она вдруг яростно выпрямилась, прижимая к себе ребенка, и со сверкающими глазами бросила слова в распаленные ненавистью лица:

— Звери! Сброд, подлый сброд! Будь у меня при себе револьвер, я перестреляла бы вас, как собак! О звери! Трусливые, подлые звери!

С силой брошенный камень ударил Мод в висок, и она, взмахнув руками, не издав ни звука, упала через Эдит на землю. Мод была небольшого роста и легка, но звук был такой, будто упал столб и разбрызгал воду.

Поднялся бешеный рев ликования. Крики, хохот, дикие возгласы:

— Пусть Мак поплатится! Да, пусть поплатится, пусть на своей шкуре испытает… Загнал людей в западню… Тысячи…

Но камней больше не бросали! Неистовствовавшая толпа вдруг двинулась дальше.

— Пусть валяются! Сами встанут!

Только взбешенная итальянка наклонилась со своими обнаженными, отвисшими грудями к поверженным и плюнула на них. Теперь к домам инженеров! Дальше, вперед! Пусть все поплатятся!

Но после расправы с Мод ярость остыла. У всех было смутное ощущение, что здесь произошло что-то такое, чего не должно было быть. Кучки стали отделяться от толпы и рассеиваться по мусорному полю. Сотни людей в нерешительности отстали и побрели через рельсы… Когда разъяренная головная группа под предводительством итальянки добралась до вилл инженеров, она настолько поредела, что один полицейский мог ее сдержать.

Постепенно рассеялась и она.

Но теперь опять прорвалась боль, горе, отчаяние. Отовсюду бежали плачущие женщины, вытирающие передниками слезы. По дождю, по ненастью бежали они, спотыкаясь, не разбирая дороги.

Увлеченная мрачным стадным безумием, бешеная, жестокая, злорадная толпа удалилась от Мод и Эдит; они обе долго лежали под дождем среди мусорного поля, и никто не обращал на них внимания.

Потом к ним подошла маленькая двенадцатилетняя девочка со спущенными красными чулками. Она видела, как Mac's wife[57] осыпали камнями. Она знала Мод, так как год назад лежала несколько недель в госпитале.

Эту девочку привело сюда простое человеческое чувство. Она стояла со спущенными чулками, не осмеливаясь подойти ближе. В некотором отдалении стояло несколько женщин и мужчин, тоже не решавшихся приблизиться. Наконец девочка, побледнев от страха, подошла ближе и услыхала тихие стоны. Она отшатнулась в испуге и вдруг побежала во весь дух.

Госпиталь стоял под дождем, словно вымерший, но девочка не решилась позвонить. Только когда кто-то вышел из дверей, — это была одна из сиделок, — девочка подошла к решетке и сказала, показывая в направлении станции:

— Они лежат вон там!

— Кто там лежит?

— Mac's wife and his little girl![58]

А в это самое время внизу, в штольнях, еще бежали и бежали люди…

6

По приезде в Нью-Йорк Аллан из посланной Гарриманом телеграммы узнал, что Мод и Эдит подверглись нападению толпы. И больше ничего. У Гарримана не хватило ни мужества, ни жестокости сообщить Аллану страшную истину: что Мод нет в живых и что его ребенок при смерти.

Вечером этого ужасного дня Аллан прибыл из Нью-Йорка в автомобиле. Он правил сам, как всегда, когда нужно было ехать особенно быстро.

Его машина с бешеной скоростью подлетела к станционному зданию сквозь необозримую толпу женщин, туннельных рабочих, журналистов и любопытных, стоявших под дождевыми зонтами. Все знали его тяжелый серый автомобиль и звук его гудка. Вмиг машину окружила взволнованная толпа.

— Мак здесь! — раздавались голоса. — Вот он! Мак! Мак!

Но когда Аллан встал, все разом умолкли. Ореол, окружавший его личность, ореол успеха, гения, силы, не померк и теперь: он внушал толпе робость и почтение. Да, никогда Аллан не казался им более грозным и внушительным, чем в этот час, когда на него обрушился удар судьбы. А ведь они клялись там, внизу, борясь в дыму за свою жизнь, убить его, где бы он им ни попался!

— Посторонитесь! — громко закричал Аллан. — Случилось несчастье, мы все скорбим об этом! Мы сделаем все, чтобы спасти тех, кого еще можно спасти!

Но тут со всех сторон послышался гул голосов. Это были те же возгласы, что раздавались с утра:

— Ты виноват… Тысячи погибли… Ты их загнал в западню…

Аллан сохранял спокойствие. Одной ногой он еще стоял на подножке. Серьезным, холодным взором смотрел он на возбужденную толпу, и его широкое лицо омрачилось. Но вдруг, когда он уже открыл рот, чтобы ответить на обвинение, он вздрогнул. Один выкрик коснулся его слуха, насмешливый и злобный возглас женщины, и он пронзил его насквозь. Больше Аллан ничего не слышал. Лишь один этот выкрик неумолимо раздавался в его ушах:

— Они убили твою жену и твоего ребенка!..

Аллан как будто вырос, он вытянулся, словно пытаясь заглянуть вдаль. Его голова беспомощно повернулась на широких плечах, темное лицо вдруг побелело, обычно сосредоточенный взор расплылся, и ужас отразился в нем. В глазах окружающих он прочел, что этот ужасный возглас был правдой. В каждом взоре он видел, что это так.

И Аллан потерял самообладание. Он был сын горняка, рабочий, как все они, и первым его чувством была не боль, а ярость.

Он оттолкнул шофера и, не сев еще за руль, двинул машину. Автомобиль врезался в толпу, которая в ужасе, с криком отпрянула в стороны.

Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся в серых дождливых сумерках.

— Поделом ему! — кричали злорадные голоса. — Пусть почувствует, каково нам!

Некоторые, однако, качали головой и говорили:

— Это не дело — женщину, малого ребенка…

Разъяренная итальянка злобно и пронзительно кричала:

— Я бросила первый камень. Я! Я попала ей в лоб! Да, их нужно было убить!

— Вам надо было убить его! Мака! Мак виноват во всем! Но его жену?.. Она ведь была такая добрая!

— Убейте Мака! — задыхаясь, визгливо кричала итальянка на скверном английском языке. Kill him![59] Убейте его как собаку!

Один вид дома, который в тусклых сумерках казался пустым, сказал Аллану все. Пока он шел по хрустевшему гравию палисадника, в его памяти отчетливо встал один случай, пережитый им много лет назад, при постройке железной дороги в боливийских Андах. Он занимал со своим другом барак, и этого друга застрелили бастовавшие рабочие. Ничего не подозревая, Аллан возвращался с работы, но барак, где лежал убитый, почему-то произвел на него глубокое, странное впечатление. Та же атмосфера окутывала теперь его дом.

В вестибюле пахло эфиром и карболкой. Когда Аллан увидел на вешалке маленькую белую шубку Эдит, у него вдруг потемнело в глазах и он чуть не потерял сознание.

Он услышал, как служанка, всхлипывая, кричала: «Господин Аллан, господин Аллан!» — и этот голос постороннего человека, полный боли и беспомощного горя, привел его в себя. Он вошел в полутемную гостиную, где его встретил врач.

— Господин Аллан!..

— Я подготовлен, доктор, — вполголоса сказал Аллан, но таким спокойным, обыденным тоном, что врач бросил на него быстрый, удивленный взгляд.

— Ребенок тоже, доктор?

— Боюсь, что его не спасти. Повреждено легкое.

Аллан молча кивнул и направился к лестнице. Ему казалось, что веселый, звонкий смех его девочки разливается по вестибюлю. Наверху, у дверей спальни Мод, сестра милосердия сделала Аллану знак.

Он вошел. Лишь одна свеча горела в комнате. Мод лежала на кровати, вытянувшаяся, странно плоская, восковая, застывшая. Бескровное лицо было прекрасно и спокойно, но, казалось, на ее полуоткрытых бледных губах застыли покорный, смиренный вопрос и легкое удивление. Веки ее закрытых глаз оставляли просвет, влажно блестевший, словно от последней расплывшейся слезинки. Никогда в жизни Аллан не мог забыть этой блестящей влаги под бледными веками Мод. Он не плакал, он не рыдал, он сидел с открытым ртом у смертного ложа Мод и глядел на нее. Непостижимое сковало его душу. Он ни о чем не думал. Неясные, смутные мысли бродили у него в голове, — он гнал их прочь… Это была она, его маленькая мадонна. Он ее любил, он по любви женился на ней. Он создал ей, выросшей в скромной обстановке, блестящую жизнь. Он оберегал ее и ежедневно напоминал ей, что нужно остерегаться автомобилей. Он всегда боялся за нее, хотя никогда не говорил ей об этом. В последние годы, правда, он не посвящал ей достаточно времени, потому что был поглощен работой. Но от этого он не любил ее меньше. Его глупышка, его добрая, нежная Мод, — вот что с ней стало!.. Проклятие богу, если он существует, проклятие бессмысленной судьбе!

Он взял маленькую полную руку Мод и смотрел на нее пустыми, потухшими глазами. Рука была холодная, иначе и не могло быть, — ведь она была мертва. Этот холод его не пугал. Каждая линия этой руки была ему хорошо знакома, он знал каждый ноготок, каждый сустав. На левый висок были зачесаны ниже обычного шелковистые каштановые волосы. Но сквозь паутину волос Аллан видел голубоватый, еле заметный знак. Сюда попал камень, тот камень, который по его воле был добыт взрывом скалы на глубине нескольких тысяч метров под морем. Проклятие людям, проклятие ему самому. Проклятие туннелю!..

Как внезапно повстречалась она со своей злой судьбой, в слепой ярости шагавшей ей навстречу… Почему она не исполнила его просьбы? Он только хотел уберечь ее от оскорблений. А это ему и в голову не приходило! Почему именно сегодня его не было здесь?

Аллан вспомнил, как он сам застрелил двух человек, когда они тогда штурмовали рудник «Хуан Альварес». Он застрелил бы, не задумываясь, сотни, чтобы защитить Мод. Он пошел бы за ней в глубину моря, — это не было фразой, — он защищал бы ее от ста тысяч диких зверей, пока мог бы двигать хоть пальцем. Но его не было здесь…

Мысли бродили в его голове, ласковые слова и проклятия, но он ни на чем не мог сосредоточиться.

В дверь робко постучали:

— Господин Аллан?

— Да?

— Господин Аллан… Эдит…

Он встал и проверил, крепко ли стоит свеча в подсвечнике и не может ли она упасть. Потом пошел к двери и отсюда еще раз посмотрел на Мод. В мыслях своих он видел, как обнимает любимую жену, рыдает, кричит, молится, просит прощения за каждый миг, когда она не была с ним счастлива, — в действительности же он только стоял в дверях и смотрел на нее.

Потом он вышел.

Направляясь к комнате, где умирала его маленькая дочка, он призвал из глубины души свои последние силы. Он пробудил в памяти самые страшные мгновения своей жизни, вспоминая несчастных, изорванных динамитом и убитых осколками камней, вспоминал рабочего, захваченного маховым колесом и размозженного об стену… Переступая порог комнаты, он сказал себе: «Вспомни, как когда-то ты наткнулся под обвалившимся пластом на потертое голенище сапога Паттерсона…»

Он вошел как раз вовремя, чтобы принять последний вздох своего дорогого ангелочка. Врачи, сиделки, слуги стояли в комнате, девушки плакали, и даже у врачей на глазах виднелись слезы.

Но Аллан молчал, и его глаза были сухи. «Думай, во имя дьявола, о потертом голенище сапога Паттерсона и крепись, когда ты на людях!»

Прошла целая вечность. Врач выпрямился у кроватки и глубоко вздохнул. Аллан ожидал, что все находившиеся в комнате уйдут, но они остались.

Он подошел к постели Эдит и погладил ее волосы. Будь он один, он взял бы ее на руки, чтобы еще раз ощутить близость ее маленького тела, но теперь он не осмелился это сделать.

Он ушел.

Когда он спускался с лестницы, ему почудились громкие жалобные рыдания, но на самом деле вокруг было тихо и слышалось лишь легкое всхлипывание.

Внизу он наткнулся на сиделку. Она остановилась, видя, что он собирается что-то сказать ей.

— Кто вы, мисс? — произнес он, наконец, с трудом.

— Меня зовут Эвелиной.

— Мисс Эвелина, — продолжал Аллан чужим, тихим, мягким голосом, — я попросил бы вас об одной услуге. Мне самому трудно, я сам не могу… Мне хотелось бы сохранить маленькие пряди волос моей жены и моего ребенка. Могли бы вы мне это устроить? Но никто ничего не должен знать. Вы можете мне это обещать?

— Да, господин Аллан!

Она видела, что его глаза были полны слез.

— Я всю жизнь буду вам благодарен за это, мисс Эвелина!

В темной гостиной кто-то сидел в кресле — стройная женщина, которая тихо плакала, прижимая к лицу платок. Когда он приблизился, женщина встала, протянула к нему бледные руки и прошептала:

— Аллан!..

Но он прошел мимо, и только через несколько дней понял, что эта женщина была Этель Ллойд.

Аллан спустился в сад. Ему показалось, что стало ужасно холодно, что стоит глубокая зима, и он плотно закутался в свое пальто. Он походил взад и вперед по теннисной площадке, потом между мокрыми кустами сошел к морю. Море шумело, лизало берег, в равномерном дыхании выбрасывало кудрявую пену на мокрый, гладкий песок.

Аллан посмотрел поверх кустов на крышу дома. Там покоились они. Он обратил взор к морю, на юго-восток. Там, внизу, покоились другие. Там, внизу, судорожно сжав пальцы, запрокинув голову, лежал задохнувшийся Хобби.

Становилось все холоднее. Да, жестокая стужа, казалось, шла с моря. Аллан как бы оледенел. Он зяб. Руки окоченели, как в сильнейший мороз, лицо одеревенело. Но он ясно видел, что даже песок не замерз, хотя и хрустел, словно приходилось ступать по мелким ледяным кристаллам.

Аллан целый час ходил взад и вперед по песку. Настала ночь. Тогда он пошел по замерзшему саду и вышел на улицу.

Шофер Энди зажег фары.

— Отвези меня на станцию, Энди, поезжай тихо! — беззвучно и хрипло произнес Аллан и сел в автомобиль.

Энди вытер рукавом нос, его лицо было мокро от слез.

Аллан весь ушел в пальто и глубоко надвинул фуражку на глаза.

«Странно! — подумал он. — Когда я узнал о катастрофе, я раньше всего подумал о туннеле, а потом о людях!» И он зевнул. Он так устал, что не мог пошевелить рукой.

Стена людей стояла по-прежнему. Они ждали возвращения спасательных поездов.

Никто больше не кричал. Никто не грозил кулаками. Он теперь уподобился им, он нес такое же горе. Люди сами расступились, когда он проезжал и выходил из автомобиля. Никогда они не видели человека с таким бледным лицом.

7

Аллан вошел в холодную комнату на станции, обычно служившую залом для ожидания поездов.

На строительстве не принято было соблюдать формальности. Никому не приходило в голову снять шляпу или прекратить работу, когда входил Аллан. Но сегодня взволнованные разговоры тотчас же смолкли, и присевшие от утомления люди поднялись.

Гарриман подошел к Аллану с расстроенным, измученным лицом.

— Аллан!.. — сказал он, запинаясь, как пьяный.

Но Аллан прервал его движением руки:

— Потом, Гарриман…

Он велел принести себе из буфета чашку кофе и, пока пил его, выслушивал донесения инженеров.

Он сидел с поникшей головой, ни на кого не смотрел и как будто даже никого не слушал. Казалось, что он был готов в любую минуту вскочить с места. Его бесцветное лицо как бы застыло от мороза, губы посинели и были белы по краям. Свннцово-серые веки опустились на глаза, изредка нервно подергивавшееся правое веко — несколько ниже, чем левое. Из глаз исчезло всякое человеческое выражение. Они злобно поблескивали, как осколки стекла. Иногда подергивались и его небритые щеки, а губы шевелились, как будто он жевал зерна. Вдыхая воздух, его ноздри вздрагивали, хотя он дышал беззвучно.

— Значит, установлено, что Бермана застрелили?

— Да.

— А о Хобби нет сведений?

— Нет. Но видели, как он ехал к проходке.

Аллан кивнул и открыл рот, как будто хотел зевнуть.

— Go on![60]

До триста сорокового километра туннель был в полном порядке, и машины, обслуживаемые инженерами, работали. Робинсон, руководивший спасательным поездом, сообщил по телефону, что дым препятствует продвижению дальше триста семидесятого километра и что он, Робинсон, возвращается со ста пятьюдесятью двумя спасенными.

— Сколько же погибло?

— Судя по контрольным жетонам, около двух тысяч девятисот.

Долгая глубокая пауза.

Посиневшие губы Аллана вздрагивали, как будто он боролся с судорожным рыданием. Он еще ниже опустил голову и с жадностью глотал кофе.

— Аллан! — со слезами в голосе сказал Гарриман.

Но Аллан бросил на него удивленный и холодный взгляд.

— Go on!

— Робинсон еще сообщил, что, по утверждению Смита, работавшего на станции у триста пятьдесят второго километра, где-то глубже в туннеле несомненно действует воздушный насос, но телефонная связь прервана.

Аллан поднял голову.

«Хобби?» — подумал он. Но он не успел высказать вслух эту надежду.

Потом Аллан заговорил о событиях дня. Гарриман сыграл здесь не блестящую роль. Усталый, сидел он, подпирая рукой болевшую голову, без всякого выражения в заплывших глазах.

Заговорив об эксцессах и разрушениях, Аллан внезапно повернулся к Гарриману.

— Где же вы были, Гарриман? — резко и с презрением в голосе спросил он.

Гарриман вздрогнул и поднял тяжелые веки.

— Поверьте мне, Аллан, — взволнованно воскликнул он, — я сделал все, что мог! Я пробовал разные способы. Не мог же я стрелять!

— Это вы так говорите! — сказал Аллан, и в его голосе зазвучала угроза. — Вы должны были броситься навстречу рассвирепевшей толпе, даже рискуя, что вам продырявят голову. У вас ведь есть кулаки — или нет? Вы могли и стрелять — да, черт возьми, почему же нет? В вашем распоряжении были инженеры, вам надо было только приказать.

Гарриман покраснел до ушей. Его толстый затылок вздулся, угрожающий тон Аллана задел его.

— Что вы говорите, Аллан! — возмущенно ответил он. — Вы не видели этой толпы, вас тут не было.

— К сожалению, меня тут не было! Я думал, что могу положиться на вас. Я ошибся! Вы стареете, Гарриман! Стареете! Вы мне больше не нужны. Убирайтесь к черту!

Гарриман выпрямился и положил свои красные кулаки на стол.

— Да, убирайтесь к черту! — грубо закричал Аллан.

У Гарримана побелели губы. Он изумленно уставился Аллану в глаза. Эти глаза сверкали презрением и безжалостной жестокостью.

— Сэр! — прохрипел Гарриман и встал, глубоко оскорбленный.

Аллан тоже вскочил и ударил рукой по столу.

— Не требуйте теперь от меня вежливости, Гарриман! — громко крикнул он. — Уходите!

И Аллан указал на дверь.

Гарриман, шатаясь, вышел. Его лицо стало серым от стыда. Ему хотелось сказать Аллану, что у него умер сын и что все утро ему пришлось бороться с двойной дозой снотворного. Но он ничего не сказал. Он ушел.

Старым, сломленным судьбой человеком, не поднимая глаз, сошел он с лестницы. Без шляпы.

— Гарриман слетел! — насмехались рабочие. — «Бык» слетел!

Но он ничего не слышал. Он тихо плакал.

Когда Гарриман ушел из комнаты, Аллан потребовал отчета еще у пяти инженеров, покинувших свои посты и уехавших со спасавшимися рабочими. Всех их он тотчас же уволил.

В этот день дул чертовски резкий ветер, и инженеры не возразили ни слова.

После этого Аллан потребовал, чтобы его соединили по телефону с Робинсоном. Один из служащих созвонился со станциями и приказал им остановить поезд Робинсона. Тем временем Аллан изучал план разрушенной штольни. Царила такая тишина, что было слышно, как сквозь разбитые оконные стекла капал в комнату дождь.

Десять минут спустя Робинсон был у телефона. Аллан долго говорил с ним. О Хобби сведений нет! Считает ли он, Робинсон, что в наполненных дымом штольнях еще могут быть живые люди? Такая возможность не исключена…

Аллан отдавал приказания. Через несколько минут поезд из трех вагонов с инженерами и врачами помчался по выемке вниз и исчез в туннеле.

Аллан сам вел поезд и пустил его по гулкому пустому туннелю таким бешеным темпом, что даже спутники Аллана, привыкшие к большим скоростям, забеспокоились. Уже через час они наткнулись на Робинсона. Его поезд был полон. Сидевшие в вагонах люди, поклявшиеся отомстить Аллану, узнали его при свете фонарей и с угрюмым видом громко выражали свое недовольство.

Аллан поехал дальше. У ближайшей стрелки он перешел на рельсовый путь Робинсона, так как был уверен в том, что дорога свободна, и умерил бешеную скорость лишь тогда, когда поезд вошел в полосу дыма.

Даже здесь, на задымленных станциях, работали инженеры. Они закрыли железные раздвижные двери, мимо которых, словно горы спустившихся облаков, валил дым. Но станции все еще были наполнены дымом, и продолжительное пребывание здесь было возможно только благодаря тому, что машины все время нагнетали воздух и не было недостатка в кислородных аппаратах. Как и для Аллана, туннель был для инженеров делом, ради которого они готовы были жертвовать и здоровьем и жизнью.

На станции у триста пятьдесят второго километра они встретили Смита, который вместе с двумя машинистами обслуживал здесь машины. Он повторил, что глубже в туннеле должен действовать какой-то воздушный насос, и Аллан опять подумал о Хобби. Если бы судьба сберегла ему хоть друга!

Он сейчас же углубился в штольню дальше. Но поезд продвигался медленно, так как глыбы камня часто загромождали путь. Дым был такой густой, что световой конус прожекторов отскакивал от него, как от стены. Через полчаса поезд был задержан большим скоплением Трупов. Аллан сошел с поезда и, надев предохранительную маску, вошел в гущу дыма. Его фонарь вмиг исчез.

Вокруг Аллана была полная тишина. Не было слышно ни звука, только постукивал вентиль его кислородного аппарата. Аллан застонал. Здесь никто не слышал его. Его грудь была сплошной жгучей раной. Со стоном, скрежеща зубами, как раненый зверь, он брел вперед, и подчас ему казалось, что он свалится под чудовищной тяжестью своего страшного горя.

Каждые несколько шагов он натыкался на тела. Но, осветив их, убеждался в том, что это были трупы, с отвратительно искаженными лицами…

Хобби среди них не было.

Вдруг он услыхал хрипение. Он поднял фонарь. В то же время чья-то ладонь коснулась его рукава, и хриплый голос прошептал:

— Sauvé![61]

Человек повалился на землю. Это был молодой парень, на котором были только штаны. Аллан взял его на руки и понес назад к поезду. Он вспомнил, как однажды кто-то нес его в подобном же состоянии через темную штольню. Врачи быстро привели в чувство потерявшего сознание. Его звали Шарль Ренар; он был канадец. Ренар рассказал, что действовавший внутри штольни вентилятор спас ему жизнь. Его спросили, не заметил ли он еще признаков жизни в штольнях…

Спасенный кивнул.

— Да, — сказал он, — я иногда слышал смех…

— Смех?

Все с ужасом переглянулись.

— Да, смех. И вполне явственно.

Аллан по телефону затребовал поезд и людей.

Тотчас же двинулись дальше. Колокол резко звонил. Это была чудовищная работа, и дым часто отгонял их назад. К полудню им удалось проникнуть почти до триста восьмидесятого километра, и тут они вдруг услыхали отдаленный резкий смех. Ничего более жуткого, чем этот смех в безмолвной, дымной штольне, им никогда не приходилось слышать. Они остолбенели и затаили дыхание. Потом поспешили дальше. Смех становился все отчетливее. Это был дикий, сумасшедший смех, какой слыхали иногда водолазы, приближавшиеся к потерпевшей аварию подводной лодке, в которой задыхалась команда.

Наконец они добрались до маленькой станции и проникли туда. Сквозь дым они увидели двух, трех, четырех человек, катавшихся по земле, плясавших, жутко кривлявшихся и все время пронзительно, неестественно хохотавших. Воздух со свистом выходил из вентиляционной трубы, и благодаря этому бедняги остались в живых. Рядом с ними находились кислородные аппараты — они были нетронуты.

Несчастные взвыли от ужаса и попятились, когда вдруг увидели свет и людей с масками на лицах. Убежав в угол, где, вытянувшись, лежал покойник, они стали молиться и визжать от страха. Это были итальянцы.

— Есть тут кто-нибудь знающий итальянский язык? — спросил Аллан. — Снимите маски.

Подошел один из врачей и, задыхаясь от кашля, стал разговаривать с умалишенными.

— Что они говорят?

Врач, объятый ужасом, едва мог вымолвить слово.

— Если я их верно понял, им представляется, что они в аду! — с трудом выговорил он.

— Так скажите им от имени бога, что мы пришли за ними, чтобы взять их в рай! — крикнул Аллан.

Врач долго говорил, и они, наконец, поняли его.

Они плакали, падали на колени, молились и умоляюще протягивали руки. Но, когда к ним приблизились, они снова обезумели. Пришлось усмирять и связывать каждого в отдельности. Один из них умер на обратном пути, двоих свезли в дом умалишенных, четвертый же вскоре почувствовал себя лучше и выздоровел.

Аллан в полусознательном состоянии вернулся из этой экспедиции на станцию Смита. Неужели не будет конца ужасам? Он сидел, быстро дыша, совершенно изнеможенный. Тридцать шесть часов провел он без сна.

Но напрасны были старания врачей заставить его покинуть туннель.

8

Дым полз дальше. Медленно, шаг за шагом, словно сознательное существо, которое нащупывает дорогу, прежде чем двинуться вперед, пробирался он в поперечные штольни, на станции, полз по потолку и заполнял все помещения. Рудничные вентиляторы отсасывали его, насосы вгоняли миллионы кубических метров свежего воздуха. И, наконец, почти незаметно дым начал редеть.

Аллан проснулся и больными, воспаленными глазами посмотрел на молочно-белый дым. Он не сразу сообразил, где находится. Перед ним стояла длинная низкая машина из блестящей стали и меди. Ее механизм бесшумно вращался. До половины углубленное в землю маховое колесо как будто не работало, но при более внимательном взгляде можно было заметить скользившие вверх и вниз блестящие полоски. Колесо делало девятьсот оборотов в минуту и было так точно выверено, что казалось неподвижным. Тут Аллан сразу понял, где он. Он все еще был на станции Смита. В тумане колыхалась чья-то фигура.

— Это вы, Смит?

Фигура приблизилась, и он узнал Робинсона.

— Я сменил Смита, Аллан, — сказал Робинсон, долговязый худой американец.

— Я долго спал?

— Нет, всего час.

— Где остальные?

Робинсон сообщил, что все отправились расчищать путь. Дым рассеивается, и в штольне уже немного легче дышать. На девятнадцатой станции (триста восьмидесятый километр) остались в живых еще семь человек.

— Есть еще люди? Неужели в этой ужасной штольне еще остался кто-нибудь в живых?

Робинсон рассказал дальше, что на девятнадцатой станции остался инженер, по имени Штром, который обслуживает машины. Он спас еще шесть человек, и все чувствуют себя хорошо. Инженеры еще не добрались до них, но восстановили телефонное сообщение и говорили со станцией.

— Нет ли среди них Хобби?

— Нет.

Аллан опустил глаза. Помолчав, он спросил:

— Кто этот Штром?

Робинсон пожал плечами:

— Вот это и странно! Никто не знает. Он не туннельный инженер.

Тогда Аллан вспомнил, что Штром — электротехник, работавший на одной из электрических станций Бермудских островов. Впоследствии выяснилось, что Штром приехал лишь осмотреть туннель. Во время взрыва он был на участке Бермана, за три километра от девятнадцатой станции. Эту станцию он осматривал всего за час до катастрофы и, так как не очень доверял обслуживавшей ее бригаде, тотчас же вернулся туда. Штром был единственным человеком, который пошел в глубь туннеля, вместо того чтобы бежать из него.

Часа через два Аллан увидел его. Штром проработал сорок восемь часов, но на его лице не было и следов утомления. Особенно бросилась в глаза Аллану его аккуратная прическа. Штром был невысокого роста, узкогруд. Ему не исполнилось еще и тридцати лет. Он был русский немец из прибалтийских провинций. У него было неподвижное худое лицо, темные маленькие глаза и острая черная бородка.

— Я хочу, чтобы мы стали друзьями, Штром! — сказал Аллан, пожимая руку молодому человеку, поразившему его своей смелостью.

Но Штром только вежливо поклонился, лицо его сохранило свое бесстрастное выражение.

Штром принял на свою станцию шесть отчаявшихся беглецов. Дверные щели он законопатил промасленной паклей, так что воздух здесь был сравнительно сносный. Штром непрерывно накачивал воздух и воду в горящие штольни. Но ему удалось бы продержаться здесь еще не более трех часов, а потом он задохнулся бы, — это он знал наверняка!

От этой дальней станции они должны были продвигаться уже пешком. Через сошедшие с рельсов опрокинутые платформы, через груды камня, шпалы и сломанные столбы шаг за шагом они ползли вперед в гущу дыма. Здесь трупы лежали кучами! Дальше путь оказался свободным, и они быстро пошли вперед.

Вдруг Аллан остановился.

— Послушайте! — сказал он. — Кажется, чей-то голос!

Они остановились, прислушиваясь. Ни звука.

— Я ясно слышал голос! Прислушайтесь, а я буду звать.

И в самом деле, на возглас Аллана ответил тихий звук, словно далекий голос из ночной тьмы.

— Кто-то находится в штольне! — взволнованно сказал Аллан.

Теперь и остальные услышали далекий, еле уловимый звук.

Продолжая звать и прислушиваться, они обыскали темную штольню. И наконец в поперечной штольне, где как вихрь свистел вгоняемый воздух, они наткнулись на старика, который сидел на земле, прислонясь головой к стенке. Рядом с ним лежал труп негра с открытым круглым ртом, полным зубов. Старик слабо улыбнулся. Истощенный, увядший, с жидкими, белыми как снег волосами, развевавшимися по ветру, он казался столетним. Глаза были неестественно расширены, так что вокруг зрачка виднелась белая роговая оболочка. Он был слишком изнеможен, чтобы двигаться, и мог только слегка улыбаться.

— Я знал, Мак, что ты придешь за мной… — невнятно пробормотал он.

Тогда Аллан узнал его.

— Да ведь это Хобби! — испуганно-и в то же время радостно воскликнул он и поднял старца.

— Хобби? — недоверчиво переспросили остальные. Они его не узнали.

— Хобби?.. Ты?.. — переспросил и Аллан, не в силах скрыть радость и умиление.

Хобби только слабо кивнул.

— I am all right,[62] — прошептал он, потом указал на мертвого негра и сказал: — Этот негр доставил мне много хлопот, но в конце концов он у меня все же умер.

Хобби несколько недель пролежал в госпитале, витая между жизнью и смертью. В конце концов его здоровая натура победила. Но это уже не был прежний Хобби.

Его память ослабла, и он никак не мог рассказать, каким образом попал в эту поперечную штольню. Было лишь установлено, что у него были с собой кислородные аппараты и фонари из того маленького квершлага, где за день до катастрофы лежал погибший монтер. Что касается негра Джексона, то он не задохнулся, а умер от голода и изнеможения.

Лишь изредка выходили поезда из туннеля, лишь изредка спускались в него. Отряды инженеров героически боролись с дымом. Борьба была небезопасна. Десятки участвовавших в ней тяжело заболели, отравленные дымом, пятеро из них умерли — три американца, один француз и один японец.

Армия же рабочих бездействовала. Они бросили работу. Тысячной толпой стояли они на уступах выемки и смотрели, что делают Аллан и его инженеры. Рабочие стояли и не хотели даже пальцем пошевелить. Большие осветительные машины, вентиляторы и насосы обслуживались инженерами, у которых от усталости смыкались глаза. К мерзнувшим толпам рабочих примешивалось множество любопытных, привлеченных атмосферой ужаса. Ежечасно поезда выбрасывали новые партии. Железная дорога Хобокен — Мак-Сити приносила огромный доход. За одну неделю она собрала два миллиона долларов. Синдикат немедленно повысил стоимость проезда. Туннельная гостиница была переполнена репортерами газет. В город приезжали тысячи автомобилей с дамами и мужчинами, жаждавшими увидеть место катастрофы. Они болтали без умолку и привозили с собой корзины с обильной закуской. Но все с затаенным ужасом глядели на четыре дымовых столба, подымавшихся, непрерывно крутясь, к голубому октябрьскому небу над стеклянными крышами близ устья туннеля. Это был дым, который вентиляторы отсасывали из штолен. И все же там внутри были люди! Часами могли ждать любопытные, хотя им ничего не удавалось увидеть, так как трупы погибших вывозили только ночью. Слащавый запах хлорной извести проникал из станционного здания.

Работы по очистке отняли много недель. В деревянной штольне, большая часть которой выгорела, работа была особенно затруднена. Продвигаться можно было лишь шаг за шагом. Трупы лежали здесь грудами. Большинство из них было страшно изуродовано, и иногда трудно было отличить обуглившийся столб от обуглившегося человека. Они были повсюду. Они лежали под мусором, они сидели на корточках за обгорелыми балками и скалили зубы навстречу продвигавшимся вперед людям. Даже храбрейших охватывал страх в этом ужасном морге.

Аллан неутомимо руководил работами.

В покойницкой, в палатах госпиталей разыгрывались те потрясающие сцены, которые влечет за собой каждая катастрофа. Плачущие женщины и мужчины, не помня себя от горя, ищут своих близких, находят их, рыдают, падают в обморок. Но в большинстве своем погибшие остались неузнанными.

Маленький крематорий в стороне от Мак-Сити работал день и ночь. Служители разных религий и сект по очереди исполняли печальный обряд. Ряд ночей маленький крематорий в лесу был ярко освещен, и все еще бесконечные вереницы деревянных гробов стояли в вестибюле.

У одной только разрушенной бурильной машины было найдено четыреста восемьдесят трупов. В общем катастрофа поглотила две тысячи восемьсот семнадцать человеческих жизней.

Когда обломки бурильной машины были убраны, внезапно обнаружилась зияющая дыра. Буры вскрыли огромную пещеру.

При свете прожектора оказалось, что эта пещера имела около ста метров ширины. Глубина была невелика: камню нужно было три с половиной секунды, чтобы достигнуть дна, что соответствовало шестидесяти метрам.

Причину катастрофы нельзя было точно определить. Но крупнейшие авторитеты придерживались того взгляда, что образовавшаяся от химического разложения пещера была наполнена газами, проникшими в штольню и вспыхнувшими при взрываний породы.

В тот же день Аллан приступил к исследованию вскрывшейся пещеры. Это была расселина длиной около тысячи метров, совершенно сухая. Дно и стены ее состояли из той неизвестной, рыхлой, радиоактивной руды, которую геологи назвали субмаринием.

Штольни были приведены в порядок, инженеры аккуратно обслуживали движение.

Но работа стояла.

9

Аллан опубликовал обращение к бастующим рабочим. Он дал им три дня на размышление, — не желающие приниматься за работу могли считать себя уволенными.

Гигантские митинги состоялись на серых пустырях Мак-Сити. Шестьдесят тысяч человек теснились плечо к плечу, и с десяти трибун (вагонов) одновременно произносились речи.

В холодном и сыром октябрьском воздухе беспрерывно раздавались одни и те же слова: туннель… туннель… Мак… катастрофа… три тысячи человек… синдикат… И опять: туннель… туннель…

Туннель проглотил три тысячи человеческих жизней и внушал рабочим армиям ужас. Как легко и они могли сгореть или задохнуться в пылающей глубине, и как легко могла опять произойти подобная катастрофа, пожалуй, и большая! Ведь они могли умереть еще более страшной смертью… Они содрогались, вспоминая об «аде». Массовый страх охватил их. Этот страх заразил работавших в Европе, на Азорских и Бермудских островах. Здесь тоже работа стояла.

Синдикат подкупил некоторых вожаков рабочих и послал их на ораторские трибуны. Подкупленные ратовали за немедленное возобновление работ.

— Нас шестьдесят тысяч! — надсаживались они. — Вместе с рабочими других станций и подсобных производств нас сто восемьдесят тысяч! Зима на носу! Куда нам деться? У нас жены, дети. Кто же нас прокормит? Мы собьем все цены на рынке труда, и нас будут проклинать!

С этим все соглашались. Ораторы этого рода указывали на воодушевление, с которым производились работы, на хорошие отношения между рабочими и синдикатом, на относительно высокую заработную плату.

— В «чистилище» и в «аду» зарабатывали по пяти и шести долларов в день многие из тех, кто мог бы разве только сапоги чистить или улицы подметать… Разве это не правда?

Они указывали на рабочие поселки и восклицали:

— Посмотрите на ваши дома, ваши сады, ваши площадки для игр. Для вас устроены бани и читальни. Мак сделал из вас людей. Ваши дети растут здоровыми и живут в чистоте. Отправляйтесь в Нью-Йорк и Чикаго на съедение клопам и вшам!

Они подчеркивали, что за шесть лет не случилось других крупных несчастий и что синдикат примет самые энергичные меры предосторожности, чтобы избежать второй катастрофы.

Против этого ничего нельзя было возразить. Нет! Но вдруг ими опять овладевал страх, и никакие слова не могли их убедить. Они орали и свистели, закидывали ораторов камнями и говорили им прямо в лицо, что они подкуплены синдикатом. «Никто больше пальцем не шевельнет для проклятого туннеля!» Это было лейтмотивом в речах ораторов другого толка.

— Никто!

И гром аплодисментов, разносившийся на много миль, выражал общее одобрение. Эти ораторы доказывали опасность строительства. Они напоминали о всех жертвах, которые туннель унес до катастрофы. Круглым счетом — тысяча восемьсот человек за шесть лет! Разве этого мало? Разве никто не помнит о тех тысяче восьмистах, которые раздавлены, перерезаны поездами? Они говорили о «корчах», от которых неделями страдали сотни людей, а иные, быть может, будут страдать всю жизнь.

— Мы раскусили Мака! — кричали ораторы (часть их была подкуплена пароходными компаниями, стремившимися как можно дальше отодвинуть срок окончания туннеля). — Мак вовсе не друг рабочим! Вздор и ложь! Мак — капиталистический палач! Самый ужасный палач, какого носила земля! Мак — волк в овечьей шкуре! Сто восемьдесят тысяч человек работают у него. Двадцать тысяч свалившихся на его адской работе людей он ежегодно подлечивает в своих госпиталях, чтобы потом послать их ко всем чертям, — они навсегда останутся инвалидами. Пусть они гниют на улицах, пусть подыхают в богадельнях, Маку на это наплевать! Сколько человеческого материала извел он за эти шесть лет! Хватит! Пусть Мак поищет, где ему взять людей. Пусть наберет в Африке черных рабов для своего «ада», пусть он купит у правительства преступников и каторжников. Взгляните на эту вереницу гробов! Гроб за гробом — на два километра! Решайтесь!

Вой, рев, гул были ответом на эти слова.

Целыми днями бушевала борьба в Мак-Сити. Тысячи раз повторялись одни и те же аргументы «за» и «против».

На третий день Аллан выступил сам.

Утром он предал кремации Мод и Эдит, а после обеда, еще оглушенный тоской и горем, в течение нескольких часов говорил с тысячной толпой. Чем дольше он говорил и чем громче кричал в рупор, тем больше чувствовал, как возвращались к нему прежняя сила и прежняя вера в свое дело.

Его речь, о которой оповещали метровые плакаты, одновременно повторялась в разных местах мусорных свалок на немецком, французском, итальянском, испанском и русском языках. В сотнях тысяч экземпляров она разбрасывалась по всему земному шару. Ее в один и тот же час на семи языках выкрикивали через рупор на Бермудских и Азорских островах, в Финистерре и Бискайе.

Аллана встретили молчанием. Когда он прокладывал себе дорогу в толпе, люди расступались, а многие даже прикасались к фуражкам. Там, где он проходил, все разговоры затихали. Не было слышно ни звука. Стена ледяного молчания вставала на его пути. Когда он показался на железнодорожной платформе среди моря голов, — тот самый Мак, которого они все знали, с которым каждый имел случай поговорить, который каждому жал руку, чьи крепкие, белые зубы знал каждый, — когда он показался, этот коногон из «Дяди Тома», мощное движение всколыхнуло поле, массы стихийно сдвинулись. Это был судорожный напор огромной армии, стянувшейся подобно клиньям, толкаемым гидравлическими прессами к одному центру. Но не было слышно ни звука.

Аллан кричал в мегафон. Он трубил каждую фразу на все четыре стороны.

— Я пришел говорить с вами, рабочие туннеля! — начал он. — Я Мак Аллан, и вы меня знаете! Вы кричите, что я убил три тысячи человек. Это ложь! Судьба сильнее человека. Работа убила эти три тысячи человек. Работа ежедневно убивает сотни людей на земле! Работа — это битва, а в битве бывают убитые. В одном только Нью-Йорке, который вы знаете, работа убивает ежедневно двадцать пять человек! Но никто не думает о том, чтобы перестать работать в Нью-Йорке. Море убивает ежегодно двадцать тысяч человек, но никто не думает о том, чтобы перестать работать на море. Вы потеряли друзей, рабочие туннеля, я это знаю. И я потерял друзей — так же, как и вы! Мы поквитались! Как в работе, так и в горе мы — товарищи! Рабочие туннеля…

Он стремился вновь разжечь тот энтузиазм, который все эти шесть лет побуждал рабочих к неслыханному напряжению сил. Он говорил, что строит туннель не для своего удовольствия. Туннель должен породнить Америку и Европу, два мира, две культуры. Туннель даст хлеб насущный тысячам людей. Туннель создается не для обогащения отдельных капиталистов: в такой же мере он принадлежит народу.

— Вам самим, рабочие туннеля, принадлежит туннель. Вы сами акционеры синдиката!

Аллан почувствовал, что искра перескочила от него к морю голов. Возгласы, шум, движение! Контакт был достигнут…

— Я сам рабочий! — кричал Аллан. — Рабочий, как и вы. Я ненавижу трусов! Долой трусов! Но храбрые пусть остаются! Труд не только средство для насыщения. Труд — идеал. Труд — религия нашего времени!

Шум.

Все складывалось благоприятно для Аллана. Но, когда он предложил возобновить работу, опять воцарилась ледяная тишина. Страх снова охватил всех…

Аллан проиграл сражение.

Вечером вожди рабочих собрались на совещание, длившееся до раннего утра. А утром их уполномоченные заявили, что они не возобновят работы.

Океанские и европейские станции присоединились к решению американских товарищей.

В это утро Аллан рассчитал сто восемьдесят тысяч человек. Он потребовал, чтобы квартиры были освобождены в течение сорока восьми часов.

Туннель затих. Мак-Сити словно вымер.

Лишь кое-где, ружье к ноге, стояли солдаты милиции.

Загрузка...