Трое в подводной лодке, не считая собаки

Глава 10

Октябрь—декабрь 1725. Собаки Баскервилей — начало. «Бесплодность полицейских мер обнаруживала всегдашний приём плохих правительств — пресекая следствия зла, усиливать его причины». Последний из могикан.

Развиднелось. Хмурое небо поголубело, свежий утренний ветерок разогнал жидкие низкие облака, и по лесу пробежали яркие лучи солнца. Хоть и средина осени, но уже случались первые утренники, трава на лугах пожухла, но в лесу всё ещё бодро висели остатки разноцветной листвы. Особенно стойким оказались орешник, боярышник и бересклет, так что Костя бегал в старом камуфляже. Он выскочил на поляну и резко остановился. Белка напряглась и сделала стойку. На противоположном конце поляны стоял волк.

Костя сдёрнул с плеча ружьё, щёлкнул предохранителем, приготовился, но ждал. Стрелять без особой причины он не любил, тем более, что волк никакой явной, направленной сторону Кости, агрессии не проявлял. «Старый что ли? Одиночка? Сытый?» — мысли промелькнули в голове и исчезли. Волк приподнял нос по ветру и повёл им вправо-влево. Хвост его осторожно шевельнулся.

Блин, и надо ж было так упороться и встать по ветру. Вот Белка его и не почуяла. Костя положил руку на загривок собаке, а она с чего-то начала подскуливать. Не со страху, а от какого-то нетерпения.

— Ты что это, подруга, засуетилась? — спросил Костя, продолжая внимательно смотреть на волка. Тот переступил лапами и снова осторожно вильнул хвостом. Костя убрал руку, и Белка рванула навстречу волку.

— Белка! Белка! Белка, ко мне!

Белка на мгновение приостановилась, обернулась посмотреть с укором на Костю: «Что ж ты, бестолочь, не понимаешь? Любовь зла!», и помчалась дальше. Он обхватил голову руками, ну что за напасть, и как не вовремя. Костя начал корить сам себя за то, что знал ведь, что у Белки течка началась, думал, что в лесу перебесится, лишь бы с каким деревенским кобелем не спуталась. Ан нет. И здесь нашла. Природа сильнее всего, против неё не попрёшь. Вот сука, предательница. Прасститутка! Блядищща! Вот так, у всех на глазах, в блуд ударилась. Свинья, определённо свинья! Которая грязи всегда найдёт.

Дальше можно было и не смотреть. Кобелиные вальсы Костя знал наизусть. Всё, охота, можно сказать, накрылась, зато можно сходить к своим отщепенцам. Проверить, всё ли там в порядке. Парочка влюблённых скрылась в зарослях, Костя поставил ружьё на предохранитель и побежал дальше.

Отщепенцев Костя перевёл поближе к Бахтино, в район Сергеевки. Александровская падь, как ему показалась, была слишком известным местом. От старых времён там осталось несколько оплывших землянок, даже вал какой-никакой имелся. Место давно брошенное, но, по всем признакам, иногда посещаемое. Там же он и встретил пятерых, сбежавших от Полфунта разбойников. Трое, Косте уже знакомые Ухо, Рыло и Нос, и двое сомнительных, с точки зрения дальнейшей от них пользы, персонажей. Один был какой-то тощий и вертлявый мужичонка, с узкими слюнявыми губами, редкими сальными волосиками и бегающим взглядом. Второй — крепкий парень лет шестнадцати, с сосредоточенным лицом, но каким-то нездоровым, граничащим с фанатичным, блеском в глазах. Казалось, что его неотступно гложет какая-то мысль.

— Вы что припёрлись? Вас не звали, — недружелюбно спросил у этих двоих Костя.

— Так Нос почуял. Нос всегда хорошее место чует, — ответил плешивый, — вот мы за ним и пошли.

— Все побежали, и я побежал, — пробормотал Костя, а в сторону незваных парней громко добавил, — идите-ка, погуляйте, пока взрослые люди разговаривают.

Первого из профессионалов звали Ухом, потому что у него почему-то одно ухо было оттопырено чуть больше, чем другое. Второго — Нос, из-за его шнобельника, похожего на прошлогодний клубень картошки, а уж третьего — просто Рыло. Ну, Рыло, оно и есть рыло. И по внешнему виду они трое чем-то схожи, манерой поведения, что ли. Держались они настороженно, и, вероятнее всего, как Костя предполагал, начали бы знакомство с наезда. Но слухи об ограблении Троекурова уже циркулировали в народе, а это было под силу только безбашенным отморозкам и, по мнению народа, только большой, хорошо организованной ватаге. И главное, удачливой. Слухи о Клетчатом начали расползаться по Владимирщине.

— А вы, гости дорогие, с чем пожаловали?

— Это ты чтоль мальца посылал? — спросил Нос, — так и пришли. Хотим узнать, что ты нам предложить хочешь.

— Вы что, девки красные, вам предложения делать? Или баре какие? Ну, раз спрашиваете… Только не знаю, будет ли у вас то, что я хочу вам предложить.

Братва не сразу сообразила, что же такое сказал Костя.

— Рассказывайте, почему от Полфунта ушли, — добавил он.

— Неча нам с Полфунтом делать, — ответил Нос.

И рассказал про ужасное. Про ничтожество, возомнившее о себе невесть кем, чуть ли Князем Земли Владимирской, особенно, после того, как Троекуров погиб. Что вокруг Полфунта крутятся какие-то скользкие личности, и вообще всё не так, как задумывалось. Ну, по крайней мере, не так, как думали эти трое. А к Косте они пришли с детской, наивной обидой, что их, ветеранов ножа и топора, задвинули на третьи роли. И делёж добычи неправедный, и Троекуров сам указывал, кого грабить, кого нет. И вообще.

Костя сделал беспроигрышный ход:

— У нас всё будет по-другому! Всё по правильному, — рубанул он ладонью по воздуху, — по справедливости! Главное, вы меня слушайте. И никто не уйдёт обиженным!

Он понял, чего ждут и на что надеются. Мифической справедливости, всеобщего равенства и разбойничьего братства. Конечно же, сладкой жизни. «Госсподя, такие взрослые, а всё в сказки верят. Романтики, блин, с большой дороги. Судя по всему, последние. А в голове каша». Однако произнёс речь, полностью соответствующую текущему политическому моменту и ожиданиям электората. Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин. И всё награбленное, безусловно, поделено будет по-братски.

— А эта шелупень откуда взялась? — спросил он напоследок, кивнув в сторону незваных гостей.

— Привязались, что репьи, — ответил Ухо, — гнали их, так нет же.

— Позови их сюда.

Пришли Лысый и Тать, как окрестил их Костя. Осторожно сели рядом с костром.

— Ну, раз пришли, так слушайте мои правила. Звать меня будете Бугор. Всё, что я ни скажу — выполнять бегом. Два раза повторять не буду. Не нравится — валите отсель, не держу. Но завтра будет поздно. С завтрашнего дня начнётся учёба, и никакой татьбы. Никаких выходов с кистенём на большую дорогу, пока не научитесь работать.

Внимательно посмотрел на собравшихся и добавил:

— Ну, раз все согласные, тогда садитесь, перекусим, чем бог послал.

Тать спросил со скрытой надеждой:

— А мы помещика Петухова убьём?

— Убьём, — пообещал Костя, — всех убьём, одни останемся.

Кашу с мясом умяли удальцы быстро.

— Лысый, помой котелок, — сказал Костя.

— А чоя, чо сразу, Лысый? Вот, малой, — он кивнул на Мыша, — есть, так пусть и моет!

Молниеносным движением Костя ударил прикладом Лысому в зубы.

— Разнуздал звякало, гнилуха! Я сказал, Лысый! Мало? Ща добавлю, — и пнул качественным носком качественного сапога Лысому под рёбра.

Оглядел всех остальных и добавил:

— Два раза не повторяю. Последний раз говорю, не нравится — пошли нахрен, я других найду.

С утра Костя проверил всех, кто на что годен. Избил каждого, несильно. Потом заявил:

— Для начала неплохо.

Атаман, атаман, атаманище. Он рычит, и кричит, и усами шевелит. Для ничего не понимающих разбойников началось совсем непонятное.

— Зачем? Зачем, — спрашивали они, — вот эти все ужимки и прыжки? Мы и так и сильные и ловкие.

Костя им раз за разом показывал, как они заблуждаются. Универсальной формулой отечественных педагогов, усиленной нынешними простыми нравами. Не умеешь — научим, не хочешь — заставим, всё остальное — вколотим. В общем, в некоторых полезных государству вооружённых подразделениях до сих пор, как всем известно, не утрачены навыки превращения самого разнообразного контингента в востребованный обществом продукт.

Через неделю, поняв, что помещика Петухова никто убивать не собирается, сбежал Тать. Костя не сильно горевал, ибо Тать никаким педагогическим Костиным приёмам не поддавался.

— Убивать надо быстро, тихо и по делу. Понял, не? Это работа. Если я увижу, что ты убиваешь просто так или из удовольствия — сразу тебя удавлю. Понял, не?

— Они тятьку… и мамку закатовали… — шипел Тать.

— Ниипёт, — отрезал Костя, — или ты будешь делать то, что я сказал, или прощай навеки, понял, не?

Малец не понял. Костя для начала избил его до потери сознания. У всех на виду, чтобы знали, что бывает, когда некоторые ссут против ветра. Нет, от него надо было избавляться. Впрочем, если выживет, будет толковый боец, но по опыту Костя знал — такие долго не живут, у которых всё прочее вперёд разума. Всё, что угодно. Ярость, месть, бахвальство, глупость, гордость или жажда славы. Погибают такие первыми, и, того хуже, заваливают операцию и всех палят. Нет, точна. Гнать. Костя собирался жить долго и счастливо, и ставить свою жизнь в зависимость от таких, с перегретой головой, отрубей, не хотел. Теперь и эта проблема снялась сама собой, а Костя даже из этого прискорбия решил устроить показательный урок. Апологеты инвективной педагогики перевернулись бы в гробах от таких экзерсисов, но Берёзову это было по барабану. Он организовал погоню за молодым придурком. Гнал своих будущих бойцов, Белка вела всех по следу. На второй день Татя поймали в стогу сена, на краю обширной луговины.

— Ну, сучонок, попался, — Костя обернулся к своим будущим подельникам, — убейте его.

Рыло и Ухо недоуменно переглянулись, как? Вот так просто взять и убить? Но Лысый со сладострастной улыбочкой на лице уже прошёл вперёд и ударил длинным ножом вжавшегося в берёзовый ствол Татя. И тут же сам упал с пулей в затылке.

Костя обернулся к оставшимся и, засовывая пистолет в кобуру, веско произнёс:

— Урок первый. От меня уходят только вперёд ногами. Если собрались соскочить — можете вешаться прям сейчас. И для особо тупых повторяю, кто будет убивать не по делу, а из забавы или из удовольствия — заставлю жрать собственные кишки. Уловили? Теперь дышать будете только по моему приказанию.

Ещё раз обвёл взглядом ошарашенных такой быстрой расправой мужиков, добавил:

— Ну, раз все поняли, тогда вперёд.

Базу пришлось сменить — слишком популярное место в разбойничьей среде, и оставаться здесь нечего и даже опасно.

Костя, собственно, налегал не столько на общефизическую подготовку своей будущей команды, сколько на промывание мозгов. Он впервые встретился с настоящим разбойничьим фольклором. И когда Ухо, Нос и Рыло ему рассказывали, про те чаяния и надежды, что питали всю эту разнообразную разбойничью массу, удивился, какая каша творится у них в головах. Никаких стратегически правильных ориентиров. Юфтевые сапоги, яркая шёлковая рубаха и бархатные красные портянки — вот предел мечтаний. При этом есть желание переселиться в некое справедливое царство, в котором водочные реки текут вдоль берегов из хорошо просоленного сала, а всем этим рулит правильный, справедливый царь. А они — в своих мечтах становятся справедливыми боярами, у которых много-много справедливых крепостных. Беглые — это и есть беглые. Со смазанным мировосприятием, с отсутствием точных жизненных целей. Сбиться в шайку, награбить, погулять от души, почувствовать себя барином на сутки-двое, максимум на неделю. И на каторгу, с вырванными ноздрями.

— Учиться, учиться и учиться. Настоящим образом. Иначе, — он добавил с интонациями доктора Ливси, — я не дам и гроша за вашу трижды никому не нужную жизнь. Только тогда вы сможете заработать себе красные бархатные портянки честным разбойничьим трудом. В противном случае портянки вам понадобятся ненадолго. А путь в светлое будущее лежит через трудную и неустанную учёбу. Только тогда вы станете жить долго и счастливо.

Он клевал терпеливо и методично в их тугие мозги, вымывая из головы ложные установки и тупые стереотипы, замещая весь этот навоз правильными посылками. Из которых, соответственно, следовали правильные выводы. Благо, байки про Филина Костя мог транслировать в любом, ему выгодном ключе, ставя в головах у разбойников нужные якоря. Даже кое-что заставлял учить наизусть, как новобранцев — Устав караульной службы, а потом хором скандировать речёвки. А потом бегать с мешками за спиной. «Волка ноги кормят, — любил повторять Костя, — ноги, а не зубы с когтями». Песталоцци, ещё не родившийся, мог бы трижды перевернуться в гробу от таких педагогических экзерсисов, но Косте было плевать на него. И на Макаренко с Ушинским тоже. Главное результат, а результат через месяц всё-таки был. Хиленький, требующий постоянного внимания, но был.

А сегодня, коль охота сорвалась, Костя решил вывести своих людей на первое дело. Для отработки взаимодействия, да и так, вообще, на мир посмотреть. Себя показывать Костя не спешил, а новости узнать надо было бы.

Первую остановку сделали в Плоховских Двориках, у единожды обобранного сироты. Тот не сильно возражал, что гостиничный комплекс на некоторое время заняли бравые, жилистые ребята.

— Ты не боись, — сказал Костя хозяину, — с тебя уже взяли, так что до следующего года не тронем.

Ребята попарились в баньке, сожрали всё мясное, невзирая на пост, и на следующий день, поутру, отбыли дальше. Между делом узнали последние новости. Оказывается, Костя последний месяц жил в башне из слоновой кости и пропустил самое интересное. А именно — по всем градам и весям ловили Клетчатого. Костя удивился гримасам отечественной законоприменительной практики. Почему-то искали не Полфунта, который терроризировал половину Владимирского наместничества, а со страшной силой, граничащей с остервенением, искали убийцу помещика Троекурова.

Судя по всему, Троекуриха, вернувшись с богомолья, начала вайдосить с такой страшной силой, что перекричала всех вместе взятых купцов Мурома, Гороховца, Владимира и даже Нижнего Новгорода, включая предместья. Кому-то где-то крепко накрутили хвоста, к Троекуровке была отправлена команда поимщиков.

Никто толком не мог сказать, кто это был. Герой нашего времени, освободивший заложников и спаливший поместье, или же это редкостной жестокости тать, сжёгший заживо всю дворню вместе с домом. Одни говорили, что это был великан саженного роста, другие говорили, что это плюгавенький мужичок, не более ребёнка. Ему приписывали совершенно чудесные свойства, более подходящие былинному богатырю, тихо осуждая всю деятельность Троекуровской камарильи. Про дворню, опять же разное говорили, что и вовсе она не сгорела, а ударилась в бега. Хватали всех подряд, невзирая на возраст. «Разнарядку, что ли спустили?» — думал Костя, и не сильно ошибался. Невыполнимость отдельных приказов у нас всегда компенсировали служебным рвением.

В Вязниках же, в один из трактиров через пару дней ввалились десяток нищебродов, записных пьяниц и кабацких ярыжек, кои потребовали обслуживания по самому высшему разряду. Эта голь кабацкая вела себя нарочито вызывающе, и сразу у кабатчика вызвала законное подозрение и предчувствие неприятностей. Неприятности сидели в углу и глумливо усмехались. Отверженные голосили всё громче и начали напирать. Замелькали ножики и лавки. Отдыхающие в тиши купеческие приказчики включились в это разнузданное веселье. А в это время в конюшне на стропилах висел привязанный за руки кабатчик и давал показания. Допрашивал Рыло, слушал Ухо. А Костя и Нос шерстили закрома. В закромах нашлось четыреста пятьдесят рублей, кои и пополнили кассу концессионеров.

Полфунта в это же самое время, ошалев от своей полнейшей безнаказанности, взалкал славы, и, в качестве начала триумфального шествия по миру, во главе пышной процессии въехал в Вязники с востока. С юга в Вязники заходила рота солдат, посланная ловить Клетчатого. После непродолжительной стычки Вязники остались за Полфунтом. Солдаты откатились назад, утёрли кровавую юшку и послали гонцов в Муром, Гороховец, Владимир и Нижний. Возбуждённые полковники и воеводы кинули к Вязникам резервы.

Мирные крестьяне, хлебопашцы и прочая соль земли подтягивали свои разрозненные шайки из окрестностей Коврова, Нижнего и Арзамаса. Были даже делегаты из Пензы, некоторые с пушками. Поимка бутозёра Клетчатого превращалась в войсковую операцию регионального масштаба.

Костя с компанией только чудом в разгар этого карнавала вырвались из Вязников, буквально огородами и в сумерках. Они не знали истинных масштабов происшедшего, но встречаться с поклонниками как той, так и другой стороны не спешили. Отобрали на берегу Клязьмы у какого-то припозднившегося рыбака шаланду, переправились на другую сторону реки и затаились. Наутро лесами ушли на базу. В регионе становилось неспокойно, никаких условий для честного бизнеса. На вопрос же своих партнёров, когда будем делить добычу, Костя ответил:

— Это не добыча. Это долги. Добычи мы ещё не добыли. Но нам с тех долгов кой-что перепадёт. Немного, только на жизнь.

Тем не менее, Костя дрессировать своих подопечных не собирался прекращать. И они перестали роптать. Любой, самый плохой порядок лучше самого распрекрасного беспорядка. Шесть дней в неделю, воскресенье — самоподготовка. Кроме разбойников у него были и другие дела.

Пока он после забега обтирался холодной водой, Матрёна причитала:

— Ты штей сёдни похлебай, пока горячие. А то лядащщай-то, страсть одна. И что девки по такому сохнут, ума не приложу!

— Это кто это сохнет? — встрепенулся Костя.

— Дед Пихто, — не стала развивать тему тётка, — штей-то наливать, али как?

— Щи пустые, небось? Остохренела мне ваша репа. Хоть бы картошки посадили штоль.

— Господь с тобой! Анчихристово семя в землю сажать! Где ж это видано? Оть, бают, ту картошку разрезають, а во внутрях младенческа кровь

— Тьфу, дура. Так блинов что ли испекла бы.

— Так не с чего печь-то! Осталось горстка вот мучицы ржаной, да горстка гречишной.

— Так смешай, да испеки! Поскреби по сусекам!

— Это не блины будут, а так… Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Так наливать-та?

От простой глиняной миски несло прогорклым жиром, хлеб был вообще не такой, как надо. Он отодвинул недоеденные шти и вышел во двор. Хотелось шашлычка под бутылочку Телиани, да с зеленью, да с лавашем. На крайний случай сошёл бы супчик куриный, да с поторошками. Всё прибедняются, скряги, а сами хлеб с маслом жрут. Впрочем, лес валить да коренья корчевать — работа тяжёлая, а мужики ожирением отнюдь не страдают. Но экономят так, что Костя, будучи в деревне, постоянно испытывал лёгкое чувство голода.

Он присел на завалинку, подставляя лицо холодному осеннему солнцу. От скуки и для разминки мозга начал высчитывать коэффициент сексабельности деревни Бахтино. Тема на текущий момент была наболевшая. Повертев в голове проблему туда-сюда, с прискорбием он вынужден был констатировать, что коэффициент неотличимо похож на ноль. Прав был Михаил Юрьевич Лермонтов, прав. Не брать же во внимание Матрёнину внучку и её подружек, девок лет по четырнадцати, которые смотрели на Костю преданными глазами. Хоть у них и присутствовали все необходимые для половозрелых девиц атрибуты, хотя Матрёна твёрдо намеревалась к Рождеству выдать внучку замуж, но нет. Нет, это вообще какая-то педофилия получается, подумал он, нет. Ка равно десяти в минус двадцать седьмой степени, тут без базара. Костя хотел по привычке цыкнуть зубом, но не цыкнулось.

Его терзали смутные сомнения. Пломба, которая по всем признакам должна была вывалиться ещё полгода назад, исчезла. При внимательном изучении всех остальных зубов, оказалось, что дефектов никаких нет. Явных, по крайней мере. Да стал он замечать за собой какую-то неестественную лосиную выносливость. Пятнадцать вёрст по лесу, с рюкзаком, бегом — и хоть бы хны. Это явно произошло не от Матрёниных штей, и не от экологически безупречной среды. На всякий случай Костя перекрестился, со словами «Спаси и сохрани», но прекрасно понимал, что это пустое. Если за них взялось что-то, пусть хоть святые угодники, пусть хоть тот самый чурбан-идолище, то тут хоть бей поклоны, хоть приноси в жертву белых петухов. Всё будет бестолку, потому что неизвестен механизм того, как это всё действует.

Можно было бы подумать, что это была какая-то разовая акция с бонусами, как Сашка говорил, а можно считать это непрерывным воздействием. Впрочем, как не считай, легче от этого не становится. Нет, легче-то как раз и становится, только эта лёгкость ниразу не радовала.

— Интересно, — подумал он, — а у Сашки со Славкой как? Случилось что-нибудь или нет? Что-нибудь этакое?

Костя был в глубине души мистиком-материалистом, хотя никогда бы и никому в этом не признался, и считал, что ничего из ничего не происходит. Само, по крайней мере. Он верил в приметы так же, как в растущие цены на бензин, и никогда не оставлял без внимания знаки, которые щедро разбрасывает по жизни судьба. Точно так же, как надписи на заборах, сообщающие всем, что за забором лежат дрова, а отнюдь не то, что написано. «Куда, куда мы двигаемся, — думал он, — верный ли вообще мы выбрали путь? Кто придумал заниматься капитализмом, вместо того, чтобы отправиться к Меншикову, пообещать тому небо в алмазах и получить свой профит?»

И вообще, стал он думать дальше, а откуда вообще в голове мысля взялась про Генеральную Линию? Чья вообще это идея? Может быть, она этак ненавязчиво нам внедрена теми силами, что тут нами вертят? Привычка докапываться до самой сути вещей была его второй натурой. А что, если взять и взбрыкнуть? Взять, к примеру, стволы, отправиться в Питер и там все замочить? Всех, без исключения? Меншикова, Петра, Елизавету, Остермана, всю свору Долгоруких и прочих Голицыных.

Видение в голове у Кости сложилось настолько яркое, что он почувствовал запах сгоревшего пороха, крики умирающих людей, кишки на стенах, мозги на потолках, а ноги по щиколотку в крови. И он, такой непринуждённо-весёлый, шагает по анфиладам дворца и палит из всех стволов направо и налево. Как в кине про этого… как его, киллера, короче. Потом дворец окружают солдаты гвардейских полков, а он с крыши улетает на дельтаплане.

— Все горшки мне испоганили! — бурчала во дворе Матрёна.

Костя вздрогнул и проснулся. Чёрт, задремал. В голове крутилась остаточная мысль: «Взяли моду баб на трон сажать!». Во рту ощущался какой-то мерзкий металлический привкус. Костя сплюнул тягучую слюну и ответил:

— Отмоешь, невелика барыня. Как сыр жрать, так вы горазды, а как на плесень смотреть, так вы брезгливые, что прям страсть. Мой давай, да не забудь закваску на новую партию поставить. Жрать вы все горазды, — ещё раз повторил Костя, — за уши не оттащишь. А как готовить, так сразу испоганили. Как готовить, так вы брезгливые. Совсем обленились.

Костин вклад в приведение бахтинцев в стойло цивилизации произошёл совершенно случайно. Он однажды увидел, как Матрёна тащила бадью с простоквашей.

— Куда простоквашу понесла? — спросил Костя.

— Так тялёнку же! Да поросю немного.

— Сдурела баба. А ну-кася стой.

Количество молока на душу населения вырабатывалось столько, что бахтинцы по осени и не знали, куда его девать. Били масло, готовили творог, жрали и пили в три горла, но всё равно оказывались излишки. Не было технологии длительного хранения. А Костю пробило на воспоминания. И он решил рискнуть здоровьем, воспроизвести то, что делал его прадед. То есть, Костя знал технологию от своего деда, который рассказывал Косте, как прадед делал дома сыр. Фамильный рецепт чуть не оказался утерянным, ибо самому деду никто и никогда не позволил бы воспроизвести это в городской квартире. По словам деда, сам процесс у всех, без исключения, вызывал чувство омерзения, но зато все, без исключения, за обе щёки наминали конечный продукт. Если не знали, конечно, технологии приготовления, оттого это и была тайна.

Всю собранную по дворам за вечер простоквашу Костя разлил в конфискованные глиняные горшки и поставил в печь. Все, сколько влезло. С утра потребовал от Матрёны полотна два аршина и просовню (корзину). Простокваша за ночь створожилась, а Костя отметил про себя, что в следующий раз надо будет насушить заячьих желудков. Исключительно для ускорения процесса. Через старое, застиранное полотно, уложенное в корзину, откинул творог и вывесил полотняный кулёк стекать. Ближе к вечеру перетащил его в избу и оставил в покое на две недели.

Через две недели, когда куль с творогом покрылся ровным, шелковистым на вид, слоем зелёной плесени, да стал характерно попахивать, развёл во дворе костёр. В котелке растопил масла, и, когда оно достаточно нагрелось, высыпал в него весь заплесневелый творог. Грел, помешивая до тех пор, пока творог весь не растопился. Зелёную пену ложкой аккуратно собрал с поверхности и выкинул. В получившийся сыр начал потихоньку добавлять муки и хорошо присолил. Всю смесь беспрерывно и быстро мешал чистой палкой до тех пор, пока она не стала тягучей. Затем горячую массу вытянул в верёвку, и её накрутил на смоченную холодной водой палку. Получившейся верёвке дал остыть, равномерно, петлями, развесил её на палке и пошёл коптить. Через пару часов продегустировал продукт и остался весьма доволен. Солоноватый копчёный сыр получился лёгкого пряного вкуса, с нотками ореха и миндаля.

Вечером на огонёк к нему заглянул староста Никифор, явно по какому-то пустяковому делу. Костя пил чай из кипрея и жевал новоявленный сыр.

— Угощайся, — кивнул Костя Никифору, — чай наливай.

— Это что это? — спросил мужик, вертя в пальцах кусок сыра, больше похожий на какого-то червяка.

— Сыр. Настоящий, а не тот творог, что вы за сыр считаете.

Никифор пожевал с опаской кусочек, но потом разохотился:

— Дай-кась, Константин Иваныч, толичка ещё.

— Что, понравилось? Так я тебе скажу, незаменимая вещь. Месяцами не портится, если в сырости не хранить. А сытная — страсть. Ты возьми, угости мужиков, — он пододвинул остатки сыра Никифору.

Через пару дней Никифор пришёл с просьбой открыть секрет. Костя открыл, не стал таиться. В конце концов, в его избе теперь на шестах висели разной степени заплесневелости кошёлки с сырной массой. Костя, в итоге, переселился в баню, а его изба стала общественной сыроварней. Кузминишна первая придумала завязывать сыр в «куколку с петелькой», что стало стандартом для сыров подобного типа.

Когда Костя принёс первую порцию денег, Микеша страшно возбудился, воспрял, можно сказать, духом. Ласково что-то проговаривал, напевая свою песенку:

— О-шо-шо, пошо, пошо.

Попенял Косте, что не всех бездельников прищучил, и выразил надежду, что в скором времени все долги будут взысканы в полном объёме. Костя на этот счёт не обольщался. На его требования выдать половину денег на восстановление порушенного разбойничьего братства, дед гнусно рассмеялся и сказал, что, дескать, правильный человек должен с дороги кормиться, не просить у бедных и несчастных стариков подаяние. Потом исчез на некоторое время, а когда вернулся, выдал Косте пятнадцать рублей.

Когда Берёзов притащил вторую порцию денег, Микеша был в самом подавленном состоянии духа. Уже прошёл Покров, принеся мглу, морось и всякую осеннюю мерзость, на пастбище стадо уже не гоняли. Бабы ещё тащили из лесу последних опят, а старик сидел дома. Увидев деньги, дед порадовался, но создавалось впечатление, что это он уже делает через силу. Потом он куда-то ушёл, а когда вернулся, сказал Косте:

— Пошли, в одно место сходим. Покажу тебе.

И они пошли на край болота. Микеша остановился и говорит:

— Вот запомни это место. Вот там, где стоишь. Помру, так придёшь сюда.

И всё. Они ушли домой, а Костя недоумевал, что там за волшебное место такое. Но дед молчал.

Вскорости вернулась Белка. Костя её встретил неласково.

— Ты по каким притонам шалалась, проститутка, а? Блох, небось, притащила ведро. А ну, мыться! Живо!

Она отощала, шерсть местами свалялась, а на боках и хвосту висели целые гроздья репьёв. Зато преданно смотрела в глаза и задорно виляла хвостом. Костя едва привёл её в порядок, местами даже выстригая шерсть и вычёсывая всякий мусор.

Дни становились всё короче, по ночам ощутимо подмерзало, но снег всё никак не ложился. Снегопады сменялись оттепелями, и Костя начал уже нервничать. Из-за погоды Генплан летел к чёрту, так и не удавалось отправить в Романово обоз с лесом.

Откуда не возьмись по ночам в недалёком лесочке стал выть волк. Мужики всполошились, а Микеша прокомментировал:

— У волков, вишь, оно так. Он Белку за свою волчицу держит, вот и зовёт. Что ты думаешь, она скотина бессловесная? Нет, у них всё как у людей. Знаю случай, как волчица за своего волка мстила. Полдеревни вырезала, после того, как её волка мужики затравили. Воеводе писали, чтобы их от напасти избавили. Потом-то, конечно и её убили, но шуму много было.

Белка навостряла уши, потом успокаивалась и снова укладывала морду на лапы. Любовь у неё прошла, чё теперь горевать-то? Жизнь удалась. На данном этапе, по крайней мере. Но иногда бегала, да, навещать своего кобеля, но ненадолго. Костя подозревал, что она приворовывала мясцо для этих целей.

От своих разбойников Костя получал последние сплетни по обстановке в наместничестве. Народно-освободительная армия была разбита. Основная часть мятежников укрылась в лесах, в той самой Александровой пади. Косте пришлось организовывать подмётное письмо командованию правительственными войсками. Остатки банд были окружены и взяты в плен. Костя этим удовлетворился, в конце концов, искоренение разбойников — это задача правительства, а не его.

Операция по поимке Клетчатого закончилась. Кампанейщина, так квалифицировал Костя прошедшие события. Войска начали расползаться на зимние квартиры. Троекуриха, решительная и неугомонная вдова, получила сатисфакцию в полном объёме. Правда, как это всегда и бывает, совсем не в том виде, как она себе её представляла. Три четверти её мужиков увели по Владимирскому тракту, махать киркой в подземельях и повышать ВВП, а она осталась у разбитого корыта.

Поймали, как минимум пятерых Клетчатых, которые давали нынче показания в застенках у Владимирского наместника. Костя тут решил, что назваться Клетчатым вообще, и вообще назваться, было скоропалительным и ненужным решением. Скромнее надо быть, товарищ Берёзов, пожурил он себя. Лучшим следствием этого административного пароксизма стало исчезновение Манилова. Одни говорили, что поехал во Владимир на дворянский смотр, другие же — что увезли его в железах. Косте было всё равно. Главное, что этот раздражитель исчез с горизонта и село останется цело. Он заглянул к Манилихе, на огонёк, обсудить межевание покосов. Огонёк горел двое суток без малого, порой превращаясь во всепоглощающий пожар. Жертв и разрушений не случилось, зато Костя через пару дней убрал межевые столбы и теперь до самой речки заливные луга стали бахтинскими.

Микеша слёг окончательно.

— Срок мой пришёл, нутром чую, — спокойными глазами смотрел на Костю дед.

И вообще, у Кости создалось впечатление, что дед Микеша только и ждал его, Константина, чтобы тихо помереть, а вообще его в жизни держало только одно незавершённое дело. Костя хотел сказать, что ты, дескать, тебе ещё как медному котелку тарахтеть, но осёкся. Дед точно знал, что скоро помрёт, это Костя просто почувствовал. Лицо Микеши осунулось, он начал заговариваться.

— И тогда я ему яйца-то куделькой и перетянул… куделька-то жарко горит…

Потом открыл глаза, ясным взором посмотрел на Костю и сказал:

— Попа зови.

Пока Мыш гонял за попом в соседнее село, Микеша, сжимая своей горячей рукой Костину ладонь, сказал:

— Всё, последний мой час пришёл. Слушай сюда. Как придёшь на заветное место, увидишь три знака. О-шо-шо, пошо, пошо. Так и пойдёшь, первый знак увидишь десную, пойдёшь, дойдёшь до него — пойдёшь шуюю. Так и дальше. Сам поймёшь, на другие знаки не смотри, сгинешь. Ключ возьми у меня с шеи.

Привезли попа, Костя вышел из избёнки. Вот как оказывается, о-шо-шо, пошо, пошо. Правый знак, левый, правый… «п» — прямо. Криптографы, однако.

Поп вышел из дома и сказал:

— Преставился раб божий Михаил.

Лицо у попика было, мягко говоря, ошеломлённое. Уж в чём перед смертью исповедовался дед, теперь уже никто не узнает. Всхлипывал Мыш, прижавшись к Косте, а он гладил его по голове и приговаривал:

— Ну, всё, всё. Успокойся.

У самого тоже было тяжело на душе — ушла с концами целая эпоха. Старика похоронили, тётки организовали какие-никакие поминки, в общем, всё как у людей. На четвёртый день Костя напялил болотники и отправился на разведку. Белка трусила рядом, а Мыша на этот раз они оставили дома. Что же там такого оставил ему в наследство Микеша? О-шо-шо, пошо, пошо, как бы не сбиться с тропы.

Примерно через час, вымотавшийся и взмокший от напряжения, Костя добрался сквозь болото к острову. И там он увидел три полутораэтажных барака, стоявших буквой П.

Сами здания, неопределённо-древние, оказались сложены из могучих дубовых брёвен, да ещё и на каменных фундаментах из известняка. Костя отпер замок на двери и осторожно зашёл внутрь. Первое помещение оказалось конюшней. Он поднялся по скрипучей, рассохшейся лестнице на второй этаж. В доме было подозрительно сухо, несмотря на то, что остров находился посреди болота. Горницы, светёлки, лавки, столы. Полати, печи, сундуки.

Костя открыл один из сундуков, с трудом подняв крышку из дубовых плах, обитую полосами железа. Протянул на себя богато расшитую шубу. Ткань под его руками расползлась, с прогнивших ниток на пол посыпался жемчуг. Он понимал крышки сундуков, и ошалело глядел на эти богатства. Просто тупо шёл по помещениям и один за другим открывал сундуки. Наконец дошёл до того места, где лежали последние два мешка, те самые, которые Костя принёс с последней добычи. В одном триста двадцать рублей, во втором — триста пятьдесят. Понятно, что Микеша даже перед смертью сюда всё тащил. Костя открыл последние сундуки. Один был набит доверху серебряными монетами, а другой — золотыми.

Костя вышел во двор.

— Зачем? — растерянно спрашивал он. — Зачем эта корейковщина? Сидеть на миллионах и питаться пареной репкой?

Тут Костя понял, что старик был сумасшедшим. Тихим сумасшедшим маньяком, подвинутым на идеалах своей далёкой молодости. Хранителем разбойничьего общака. Ждал, до самого конца ждал, что хоть кто-нибудь вернётся, что, может быть, кому-нибудь удастся вырваться. Так и не дождался и отдал всё Косте, надеясь, что тот приумножит разбойничье богатство, восстановит порушенный воровской порядок. Может быть, когда Костя принёс ему первую отвоёванную дань, поверил, что у него появился преемник. Или заставил себя в это поверить. И, не появись Костя, он тянул бы до последнего, выращивая себе смену, воспитывая Мыша в лучших традициях былых героев. Растёр ладонями лицо, пытаясь понять чувства такого уровня.

Достал из рюкзака последнюю пачку сигарет, распечатал её и закурил, с надеждой осознать своё богатство. Сумма никак не осознавалась. «У нас две беды, — думал он, — когда нет денег, и когда есть деньги».

Пошёл снег, вдалеке зашумел ветер в вершинах деревьев. «Надо валить отсюда, пока не началось», — подумал Костя. Насыпал себе в рюкзак золота и серебра, немного, килограмм двадцать пять, и пошлёпал домой. Уже возле самой деревни порывом ветра его качнуло. До Рождества оставалось три недели, и начиналась первая в этом году серьёзная метель.