Томас

27 Его Высочество

В то утро Томас проспал. Зайдя в ванную комнату, ударился коленом о край стиральной машины. Брившись, полоснул станком по шее так, что остался след, как от засоса. Вдобавок к этому всему лезвием задел ноготь. О, оказывается, это такое мерзкое ощущение — хоть пытку устраивай! Дома закончился сахар. Первым глотком растворимой черной горькой бурды обжег нёбо и язык. Это называется — день не задался...

На службу Томас обычно добирался конторским автобусом — самому ехать через весь Киев запрещалось. Вызвать охрану — в таких случаях ему полагалась гарда Князя — не захотел, решил потолкаться в метро. Рискнул? Получи драку! Три парня в вагоне без особых причин вдруг начали мутузить друг дружку. Такое и раньше происходило — стоило Томасу зайти в автобус, застрять в лифте с людьми или начать торговаться на базаре с продавцами, тут же, как по команде, рядом возникала суета, ссоры, скандалы. В его служебное время в присутствии Томаса ломались механизмы и техника, не работали телефоны, останавливались часы, не показывали телевизоры... К этому давно уже надо было привыкнуть, но почему-то именно в то утро Чертыхальски не выдержал, стал растаскивать дерущихся, при этом сделав ещё хуже. Вылезал из вагона под крики проклятий и полные ненависти взгляды людей. Из награды — сбитые костяшки на руках и распухшее пульсирующее болью ухо.

На проходной прапорщик поздоровался — один восклицательный знак — назвал Тихоню по имени отчеству, — второй восклицательный знак, — и сказал, что мол, пан Чертыхальски, вас с докладом более часа ждет Сам. Три восклицательных знака.

Томас окоченел. Зачем он нужен Князю? С чего бы это? Не виделись лет шесть... Так, а какую сказать причину опоздания? Ещё и полоска на шее и подбитое ухо... Мелькнула мысль — мол, задержался из-за ссоры в метро...

Конечно же, глупость несусветная...

Секретарь, молодой флигель-адъютант, своими мерзкими напудренными щечками настроения не прибавил. Усики-ниточки, нос длинный, глаза лисьи, подбородок острый — ожившая иллюстрация рассказов Аверченко.

Томас открыл двери, за ними тут же вторые, и вошел в залитый солнцем кабинет. За спиной хлопнуло два раза. Огляделся. Всё так же, как и много лет назад, когда он был здесь, чтобы получить назначение в отдел статистики. Но если раньше на потолке висели вентиляторы, сейчас к стене прилип кондиционер. Остальное не изменилось. Паркет, чугунная люстра, та же антикварная мебель — два приставленных друг к другу стола — хозяина и для совещаний; полные папок книжные шкафы, кресла с гнутыми ножками, аквариум с большими и малыми пестрыми рыбками. На главном столе зеленая малахитовая лампа, старинные телефоны, огромный монитор в правом углу; в левом — графин с водой, подстаканники, пепельница, шкатулки с сигарами и нюхательным табаком. Это для гостей.

Хозяина не было.

Вдруг послышался шум, и через минуту открылась боковая дверь. Князь вошел в кабинет, держа перед собой горшок с цветком — на больших зеленых листья молочая блестели капли воды. Заметив гостя, Князь поставил горшок на стол и пошел к Томасу — плотный, с брюшком. Да, постарел — Тихоня заметил, что голова с прошлого раза ещё больше полысела.

Лицо спокойное. Маленькие темно-вишневые глаза, как всегда таят усмешку. Одутловатые щеки с еле видными оспинками покрылись большими веснушками. Под глазами кожа стала дряблой, мясистый нос ещё чуть вырос и изменил форму. На переносице сидели маленькие круглые очки с бифокальными линзами. Кудрявая наполовину седая борода была подстрижена по-летнему. Серая из легкой шерсти пара с маленьким тусклым значком в петлице. В верхнем кармане пиджака небрежно засунут платочек. Белая рубашка без галстука — ворот расстегнут, и в вырезе видны растущие на груди рыжие кучерявые волосы.

Сейчас Князь не был похож на учителя — скорее на управляющего крупной мануфактурой.

Чертыхальски хотел по выражению лица угадать, в каком он настроении и чего желает, но внешность и походка Князя были без зацепок, только когда протянул руку для пожатия, зажглась и тут же потухла улыбка. Томас, ответив на крепкое пожатие, невольно опустил глаза. Князь носил легкие открытые сандалии, и Тихоня увидел толстые короткие пальцы с желтыми ногтями, и припухшие стопы с выпирающими венами — они синели, словно под кожей ползали дождевые черви.

— Ну, здравствуй.

— Доброе утро, Петр Лексеич, — Тихоня отчаянно пытался оставить все свои страхи. Он запретил себе думать о хвостах на работе, до сих пор ноющем ухе и красной полоске на шее. — Рад вас снова видеть.

— А по виду не скажешь, — протянул Князь недовольно, и тут же спросил участливо: — Как живешь-то? Укатали бесята?

Что мог Томас ответить интересного о службе в качестве исполняющего обязанности начальника бюро вспомогательных материалов статистического отдела киевского главка Главстата? Можно ли передать словами ту пытку, которую ему приходилось терпеть каждое утро, когда, раздирая трясину кошмаров, он просыпался в своей тесной комнатенке с одной мыслью: «Что, вставать? И когда же это всё закончится?!». Если у вас один день похож на другой, а работа — это аквариум, в котором плавают протухшие рыбы, и вам приходится ежедневно нырять туда, вдыхать эти мерзкие миазмы, тереться о мертвую чешую, пожимая чужие плавники, целовать гниющие жабры — тут поневоле задумаешься, как бы быстрее залезть в петлю, чтобы сбежать от этой всей безнадеги. Хорошо, когда помогают великие изобретения человечества: интернет, «Цивилизация» II и «Дюна». Фильмы, новостные ленты и книжки ещё как-то держат в этом мире, не давая соскользнуть в пропасть безумия, но остальное... Что сказать тому, кто знает о тебе всё, о чем ты и сам не догадываешься? Лучше ответить так: не имел, не привлекался, осознал, больше не повторится! Уже столько лет на казарменном положении — без женщин, друзей, веселья, водки, табака, бодрящих таблеточек, любимого ремесла. Монахи взвоют от зависти.

Надо отметить: радости не запрещены, даже поощряются, но... воротит! Уже от всего воротит! На дворе — начало августа. До Нового года остались какие-то несколько месяцев. Со дня церемонии прошли бесконечные, каторжные, горькие, как хинин, восемьдесят шесть лет. Восемьдесят шесть лет ожидания неизбежного. Ни разу при свидетелях, даже в одиночестве, Чертыхальски не жаловался на свою судьбу. Нет, бывало, когда в лаве обушком махал две смены подряд, после разгрузки вагонов, рытья окопов или по окончании дневного перехода по тайге он говорил: «Как же я заморился», — но это была другая усталость, а вот сейчас перед Князем под его внимательным понимающим взглядом у Томаса вырвалось:

— Я пустой внутри — все сгорело, выгорело. И я так устал ждать...

Чертыхальски полегчало. Он словно долго нёс камень и, наконец, бросил его с вершины высокого холма.

Князь участливо обнял Томаса за плечо и повел вглубь кабинета. Усадив на кожаный диван, пошел к столу, налил из графина стакан воды. Вернувшись, подал Томасу.

— Не мудрено. Я бы, окажись на твоем месте, тоже устал. Но я при своих, а ты при своих. Твое дело уставать, а моё — следить, оберегать и помогать по мере сил. До церемонии ещё есть время подготовить себя, настроиться, так сказать, морально. Скажи, где бы хотел отдохнуть?

— Но...

— Пруссаков больше не интересует твоя персона. Они, насколько я знаю, получили приглашение на участие в гадании ещё два года назад и не должны выражать недовольства. Кто старое помянет... Поэтому я спрашиваю, Томас Томашевич, куда бы вы хотели поехать отдохнуть?

Услышав вопрос, Тихоня растерялся, задумался. Куда податься? В Ревель, — вернее, Таллин, — нельзя — это уже чужая территория — границы изменились. Пруссаки хоть с опозданием, но догадались, как ему отомстить. В Московское Княжество или Казанское? — и там, и там у него было много приятелей. Можно было б гульнуть, поохотиться, порыбачить, вспомнить минувшие деньки, но... Тихоня и это вариант отверг — не хотелось уезжать далеко от дома...

Тогда остается... Что? Конечно! Малая родина — старый добрый Городок. До западной границы далеко, земля, можно сказать, ничейная, вольная — Дикое поле. Там всё знакомо — каждая улочка, переулочек, и Петровна, если что, поможет. Тоня... Только всплыло в памяти её лицо, как Томасу стало досадно и обидно за свою глупость — он долго ей не звонил, не писал. Однако ощущение недовольства быстро сменилось радостью: вот она обрадуется его приезду!

— Я бы в Городок рванул.

Князь после этих слов засмеялся и с выражением продекламировал: «Скоро горожанин пойдет на свет и потеряет счастье. И будет беда великая, и все умрут».

— Что это? — спросил Томас.

— Это Соловушка напел, грешный. Провидец наш. Полгода молчал, а намедни прорвало. Думал, с чего бы это, какой горожанин? А тут Городок. Совпадение?

— Что значит — все умрут?

Князь провел ладонью по гладкой блестящей голове. Достал платок из кармана брюк и вытер руки.

— Пустое — у него все мрут. Я о другом. Не придал бы значения этому меленькому совпадению, если б оно не касалось вас, Томас. Кто-то другой, но не вы. Уникум разрушения, алмазная песчинка в идеальном механизме Природы. Сколько вас знаю, не перестаю поражаться: всё к чему вы прикасаетесь, с кем знакомитесь, во что верите, всё меняется, обретая парадоксальное, вывернутое наизнанку значение. Разбрасываться такими кадрами я не имею права и не желал бы... Признаться, для Княжества было бы спокойнее запереть вас здесь в Конторе, но в этот раз доверюсь своей интуиции... Вы сегодня получите расчет — пусть кастелянша отдаст вам отступные. Берите копеечный рюкзак. Скажите, я приказал. Это пенсия. До вечера сдать дела и, как только будете готовы, отправляйтесь домой. Только одна просьба. Узнайте, что за свет такой? Если всплывет этот таинственный горожанин — звоните. Раз устали — надо отдыхать...