Титус Гроан

«Вблизи и вдали»

Кто способен сказать, сколько времени тратит глаз грифа или рыси, чтобы охватить ландшафт целиком, — когда в некий, для них самих неожиданный миг восприятия неисчерпаемое, на первый взгляд, смешенье деталей выстраивается в глазах их в стройную, вразумительную череду расстояний и форм, в которой последняя мелочь усваивается во всех ее связях с единым целым?

Может быть, ястреб ничего и не видит, кроме своих травянистых нагорий, различая в грубой траве — еще яснее, чем самое поле, — кролика или крысу. Может быть, ландшафта в его полноте ястреб не воспринимает и вовсе, но видит лишь как бы выхваченные фонарем куски оного, по которым украдкой спешит добыча, а все, что ее окружает, заливает в желтых птичьих глазах темная мгла.

Неизвестно, растекается ли и видит ли все целиком рыщущий, бесполый взгляд хищной птицы и зверя или уклоняется от всего, устремляясь только к тому, что ищет, но определенно можно сказать, что взгляд человека, даже после пожизненных упражнений, не способен вобрать в себя целиком всю явившуюся ему картину. Бесстрастного видения не существует. Не существует постижения с первого взгляда. Есть только осознание девы, коня, блохи, лишь допущенье блохи, коня и девицы — то же и в снах и за пределами снов, ибо все, что томит нашу душу, будучи однажды увиденным, выступает на первый план, ослепляя нас и утопляя во мраке Жизнь в великой ее полноте.

Когда Стирпайк лишь приступил к изучению кровельной пустоши, она была для него не более и не менее чем слитной массой каменных сооружений, уходящих вправо, и влево, и вдаль от него. Каменной пеленой. Оглядывая каждую постройку в отдельности, он ощущал себя созерцателем статуарного сборища каменных персонажей. В какой-то из мигов сосредоточенного изучения он, на три четверти промерив взглядом отвесную, безоконную, скучную стену, увидел дерево, изогнутое вбок и вверх, ветвившееся и ветвившееся, пока лабиринт ветвей не сообщил его очертаньям размытости дыма, пронзенного солнечным светом. Дерево давно уже высохло, но поскольку росло оно из южной стены, то и осталось недоступным для буйства ветров и, судя по гармоничной, вееровидной красе его очертаний, не утратило ни единой из своих иссохших ветвей. Совершенная тень его лежала на залитой солнцем стене, будто награвированная с нечеловеческим мастерством. Сухое, ломкое и до того уже старое, что первый побег его наверняка пробился из стены еще до завершенья ее постройки, оно обладало, однако ж, грацией юной девы — Стирпайк и приметил-то поначалу лишь сложное кружево его тени. Он не сознавал, что это, пока само древнее дерево, яркие тона которого сливались с яркой стеной за ним, не встало вдруг пред его взором.

На главном стволе, уходящем вбок от стены, Стирпайк разглядел две фигурки — там кто-то прогуливался. Величиною они были с огрызок карандаша, который выбрасываешь, потому что держать его в пальцах уже невозможно. Юноша догадался, что это женщины, ибо, насколько он мог различить, на них были одинаковые пурпурные платья — и в первый миг решил, что они играют со смертью, вышагивая полого идущим стволом над пропастью в несколько сот футов, однако, соотнеся размеры фигур с размером ствола, понял, что опасность грозит им не большая, чем если б они шли по мосту.

Пока он следил за ними, фигурки добрались до места, где ствол разделялся на три отростья, и Стирпайк, прищурясь, увидел, как они уселись лицом друг к дружке в кресла, стоящие у стола. Одна подняла руку, словно разливая по чашкам чай. Другая вдруг встала и торопливо пошла по стволу к стене, в которой и исчезла; Стирпайк, напрягая зрение, различил неровность в каменной кладке и решил, что прямо над стволом в ней имеется дверь или большое окно. Он закрыл, чтобы дать им отдых, глаза, и миновала еще минута, прежде чем ему удалось вновь отыскать дерево, такое далекое, затерявшееся среди десятков крыш, а отыскав, обнаружить, что обе женщины уже опять сидят за столом. Светлые массы утреннего воздуха переливались под ними. Над ними возносилась с иссохшим изяществом мертвая крона. Слева покоилось на стене плетение тени.

Стирпайк уже уяснил, что добраться до дерева или окна ему не удастся и глаза его снова пустились в нескончаемый поиск.

Он увидел башню с каменной впадиной на вершине. Эту мелкую котловину с дном, покато спадающим от парапетного камня, наполовину заполняла дождевая вода. Что-то белое плавало в круге воды, казавшемся отсюда не крупнее монеты, за блеск которой и зацепился его взгляд. Насколько он мог различить, то была лошадь. Вглядевшись, Стирпайк понял, что бок о бок с ней плавает кто-то еще — маленький, может быть, жеребенок, такой же белый, как мать. По зубчатому ободу башни густо стояли вороны, он осознал это лишь когда одна из них, взмахнув крыльями, покинула остальных, описала круг, приближаясь к нему, вырастая размером от комара до черной моли, и снова уменьшилась, вернувшись, с последним содроганьем распахнутых крыл, к каменному пруду и слившись с подобными ей.

Он увидел, — в тридцати футах под собой, пугающе близкую, после того как глаза его приспособились к малости расстояния, — голову, которая вдруг высунулась в основаньи того, что походило скорей на отвесную черную прорезь в освещенной солнцем стене, чем на окно. В прорези не было ни рамы, ни подоконника, ни штор. Казалось, она лишь ждала, когда двенадцать обтесанных камней лягут, наконец, один на другой и заполнят ее. Стирпайка отделял от этой стены провал шириной в восемнадцать-двадцать футов. Увидев высунувшуюся голову, он пригнулся, спрятался, чтобы не привлечь к себе внимания, за ближайшую башенку, и стал ждать, выставив из-за камня один глаз.

Голова оказалась длинной.

То был клиновидный, серебристый, карикатурный ломоть плоти, в который лицевые черты, казалось, вломились насильно, спеша занять хоть какое-то место, и похоже, проделали это в такой отчаянной спешке, что на попытку расположиться, собственного удобства ради, сколько-нибудь симметрично, времени им не хватило. Нос определенно опередил остальных и распространялся теперь по всей длине клина, начинаясь в седой стерне волос, кончаясь в седой стерне бороды, а в стороны раздавшись с беспощадным презрением к глазам и ко рту, коим места осталось всего ничего. Ничтожное пространство, на котором пришлось уютиться рту, вынудило его перекоситься так, что правая сторона приобрела выражение злобной радости, а левая, съехавшая по подбородку вниз, казалась безжалостно вывихнутой. Рту поневоле пришлось ужаться до малых размеров — и не только из-за враждебного всевластия носа, но и по причине общей конусовидности головы, однако с первого взгляда на него становилось ясно, что при нормальных условиях он мог бы занять площадь и в два раза большую. Маленькие, точно стеклянные шарики, глазки, в выраженьи которых читалась затаенная ими неизбывная обида на нос, опасливо глядели из серой травы.

Такая вот голова, криво насаженная на по черепашьи перекошенную шею, и выставилась из черной, узкой, отвесной амбразуры окна.

Стирпайк смотрел, как она медленно поворачивается на шее. Он не удивился бы, если б голова отвалилась и ухнула вниз, под таким игрушечным углом торчала она из окна.

Пока Стирпайк, как зачарованный, следил за нею, голова открыла рот и в утреннем воздухе поплыл голос, глубокий, нездешний, подобный эху траурного океана. Никогда еще не было на свете лица, столько обидно несправедливого к голосу, который из него исходил.

Выговор старика был так странно напевен, что поначалу Стирпайку удавалось понять лишь одну фразу из трех, однако он быстро освоился с причудливым ритмом, и пока слова вставали по местам, уяснил, что видит поэта.

Извергнув медленный, задумчивый монолог, голова уставилась в небо и несколько времени оставалась неподвижной. Затем повернулась назад, видимо, озирая сумрачную внутренность комнаты, лежавшей, надо полагать, за узким окном.

В длинных полосах света и тени, позвонки, проступившие на повернутой шее, казались обтянутыми пергаментом каменными наростами. Внезапно голова вновь развернулась к свету, а глаза, прежде чем опять замереть, поспешно обшарили окрестный пейзаж. Одна ладонь подперла щетинистый колышек подбородка. Другая, безжизненно свиснув за шершавый каменный край амбразуры, принялась мерно покачиваться вправо-влево, следуя ритму произносимых стихов.

Под конец второй строфы Стирпайк перестал вслушиваться в слова, поскольку у него, понявшего, что жуткая голова этого человека не отражает его характера, возникла мысль как-то уведомить поэта о своем присутствии и выпросить у него хотя бы еды и воды, если не чего-нибудь сверх того. Пока голос мерно раскачивал воздух, Стирпайк сообразил, что если он внезапно объявится перед поэтом, то, пожалуй, напугает его, поскольку тот определенно полагает, что никого рядом нет. Что же, в таком случае ему остается? Остается слегка пошуметь, предупреждая о своем появлении, а уж затем появиться, и когда отзвучал последний рефрен, Стирпайк негромко кашлянул. Эффект он произвел электрический. Лицо мгновенно обратилось в бездушную, гротескную маску, которую Стирпайк видел в самом начале, и которая при чтении стихов обрела подобие внутренней красоты. Маска получилась еще и раскрашенная, темная краснота, распространяясь от шеи вверх, залила сухую кожу — будто промокательную бумагу окунули одним уголком в красные чернила.

Теперь, после кашелька, Стирпайка холодно буравили два маленьких глаза на замершем в черном окне багровом клину.

Стирпайк встал и через каменный провал поклонился лицу.

Сию минуту оно там было, а миг спустя, — Стирпайк и рта еще раскрыть не успел, — лица уже и не стало. На месте его возник невообразимый сумбур. Самые удивительные предметы стали появляться в окне, начиная снизу и идиотически нагромождаясь, пока их один за другим беспорядочно втискивали в оконницу.

Башня вещей, с боков окаймленная грубым камнем, судорожными рывками доросла до верхнего края окна. Рук, с такой быстротой соорудивших эту безумную груду, Стирпайк не видел. Он видел лишь, как предмет за предметом налезают из темноты один на другой, освещаясь солнцем и занимая свои места в фантастической пагоде. Некоторые, не удержавшись, валились вниз, но лихорадочное заполнение оконницы продолжалось. Темного золота ковер соскользнул и поплыл над бездной, показывая рисунок испода, пока не исчез навсегда в последних провалах теней. Трепеща страницами, рухнули вниз три тяжелые книги, за ними последовал старинный, с высокой спинкою стул, с треском разломившийся далеко внизу.

Стирпайк сжал кулаки, так что ногти вонзились в кожу, — отчасти, чтобы наказать себя за неудачу, отчасти, чтобы не дать себе поблажки в изучении кровельного ландшафта, которое надлежало продолжить, невзирая на разочарование. Оторвав взгляд от окна, он снова начал прочесывать крыши, стены и башни.

Он увидел направо купол, покрытый черным плющом. Он увидел высокую стену, выкрашенную в зеленую с черным клетку. Краска выцвела, стена заросла цепкими травами и сверху донизу ее распорола трещина, шедшая колоссальным пилообразным извивом.

Он увидел дымок, струившийся из дыры в каменных плитах длинной террасы. Он увидел место, в котором гнездились аисты, и изумрудную от ящериц стену.