Тёмная поэзия

Она

Трущобы у рыбного рынка

я помню, как будто вчера…

Краюха, неполная крынка,

торговки, воры, юнкера;

Измешены грязные улки,

как тесто, под натиском пят.

Часы бьют на ратуше гулко.

Колёса двуколок скрипят.

Сквозь крики и грязную ругань

неделя к неделе – года.

Заляпанный столик не струган,

сквозь крышу сочится вода.

Несчастный удел одиночки

приклеился, точно репей.

Как мать отказалась от дочки,

так нет и любимого ей.

Стенания, вздохи и всхлипы

впитались в мой угол и кров.

Облезлые старые липы

со всех собирались дворов

и было до скрипа смешно им

глядеть, как, совсем не шутя,

молилось в слезах под луною

забытое Богом дитя.

Как будто вчера и как будто

три тысячи жизней прошло!

Какое прекрасное утро!

Как терпкое это мерло.

Навоз, испарения, рыба —

всё это останется здесь.

А ведь эти люди могли бы

(простите невольную спесь)

возвыситься, переродиться

и тоже глядеть из карет,

как режут в проулках убийцы

несчастных за горку монет;

Как кровь ручейками сбегает

и капает в ливнесток,

А школьники шустро пускают

кораблик-дубовый листок.

Оставлено прошлое в прошлом.

Пускай копошатся – не жаль.

Кровь стала рубиновой брошью.

Я перевернула скрижаль.

Он

Любви я никогда не знал:

ни жениной, ни сестринской, ни материнской.

Вся жизнь моя – сырой подвал,

я рыщу в нём – большая злая крыса.

Я никогда не знал любви.

И от того мне горше видеть вашу прелесть!

Хоть плачь, хоть режь себя – реви!

Ах, лучше б вы куда-нибудь, да делись!

Не знал я никогда любви!

Ваш вечный визави во тьме ночной, я

шепчу себе: живи, червяк, живи!

Чтоб все узнали мою боль и захлебнулись болью.

Он

Смеркается, сгустились тени.

Торговцы покидают рынок, ты решаешь тоже.

Пересчитаешь выручку до пенни;

Глядишь по сторонам, а у самой мороз по коже.

Знакомой улочкой пойдёшь —

я серой мышью юркну по дорожке следом.

Весь – предвкушение, сжимаю нож.

Торговка станет моей маленькой победой!

Ты даже не успеешь закричать,

когда из тьмы я выскочу тебе навстречу.

И словно для письма из сургуча печать,

несчастной крик я замурую в вечность.

Мы спустимся с тобой в подвал,

сегодня бал – на нём танцуем только я и ты.

Я платье на тебе порвал

и алым начертил поверх дрожащей наготы.

Удар, ещё удар. Ещё! Ещё!

Бледнеешь, уж сошёл румянец с щёк.

Свой испустив последний, тяжкий вздох

ты громко рухнешь подле моих ног.

О! Это лишь начало, госпожа.

Сегодня будет праздник у ножа.

Противный хруст хрящей и позвонков:

отрезал голову и был таков!

Какой экстаз, какой восторг!

Несусь к любимой на порог,

в корзине голова и бычии чресла —

торговка их домой несла.

Она

С приходом ночи птицы замолчали,

растратив скороспелый свой задор,

и я, под стать – в ночнушке и в печали —

шагами мерю тёмный коридор.

Скрипит паркет, зияют двери спален,

но нет в них ни спасенья, ни души.

Весь воздух в доме будто бы отравлен.

Ночь стелется, как влажный крепдешин.

Часы в гостиной дребезжат вполсилы

– разиня Эльза! Кончился завод.

Луны колтун собачьей шерстью сивой

уродует беззвёздный небосвод.

Покинута, оставлена, забыта!

Возлюбленным, служанкой, наконец.

Вот по брусчатке цокают копыта,

на конской сбруе блеет бубенец…

Нет, не ко мне. Конечно. Мимо. Мимо!

Мелькнёт двуколка в свете фонарей,

и тени голубая пантомима

к руке пустой протянется моей.

Я потянусь навстречу, если б… Если б

Письмо в две строчки: «Милая, прости!».

Участливо выскакивают кресла

и замирают на моём пути.

Я вру себе: «Мне только отдышаться

и я его, конечно же, дождусь!».

Но сон, подонок, не даёт мне шанса,

он говорит: «Забудь его, останься»,

и отнимает явь и боль и грусть.

***

Вода совсем остыла. Сводит пальцы,

покрытые бороздками морщин.

О, как мне надоело просыпаться,

куда нелёгкий случай притащил!

На крик вбегает Эльза, суетится,

трёт полотенцем одубелый стан.

Почти без зла шучу: «Ночная птица,

порхать ты не устала по кустам?».

Когда женат он, тайны не нарушу —

запрусь и спать, веди его к себе».

Но вместе с шуткой просится наружу,

как странно, зависть к девкиной судьбе.

Отзавтракав, одеться и на рынок;

Работа вмиг размоет эту блажь.

К тому же моя новенькая – Нина —

пока весьма посредственный торгаш.

Сбегаю вниз, а настроенье в гору;

Стучат подбойки звонким молотком,

но нахожу за дверью коридора

корзину под батистовым платком.

Сквозь белоснежный хлопок проступают

разводы цвета свежего мерло

и в тот же миг безжалостная память

вдруг оживит что прежде отмерло…

Не может быть! А почему не может?

Рукой безвольной сдёргиваю ткань.

Мороз игольчатый бесчинствует на коже

и сердце бьёт пошлейший канкан.

Сознания расколотая льдина

скрежещет гулко мрачные слова:

«Не может быть! Но это точно Нина…

Верней, её, несчастной, голова».

Разинут рот, глаза в безумной неге

сощурены, под веки закатясь;

Дорожки крови, высохшие в беге,

напоминают дьявольскую вязь.

Из грубых и безжалостных пробоин

сочится сукровичная слюда.

Лишь только тот, кто бесконечно болен

и не боится Божьего суда

свершает сатанинские обычьи,

что встретишь разве на страницах книг…

Рога торчат из черепа и бычьи

тестикулы нанизаны на них.

Она

Оставив с полицейскими Эльзу,

взбегаю вверх по Ратушному съезду;

Трещат подбойки, грязь чернит подол.

Мне лают вслед бездомные собаки

и глупо ухмыляются зеваки,

уродливые все, как на подбор.

Плевать, плевать на их дурное семя!

Плевать, что будет завтра с ними всеми!

Мой демон снова вырвался из тьмы!

Нет толку в дознаваниях ищеек,

когда нечистый ждёт у каждой щели

и обращает в явь дурные сны.

Но в силе для него найдётся равный,

создавший твердь, вспенивший океаны,

и жизнь вдохнувший в рыб зверей и птиц

Единственной надеждой будет вера.

Ворота, монастырь святого Пьера,

я падаю и простираюсь ниц…

***

Лишь чудом не пришлось ей стать воровкой,

ведь «повезло» родиться полукровкой

в обыденной для многих бедноте.

Отец-цыган бежал из-под ареста,

мать удавилась на опушке леса;

Её забрали сёстры, но не те,

что раздвигают ноги у таверны —

вместилища безносой грязной скверны, —

а жёны Бога, сёстры во Христе.

И вот она – не девка-замарашка,

а мудрая и добрая монашка

во власянице грубой, при кресте.

Она – моя надежда и опора,

и нет секретов у меня, которых

я ей бы не доверила ещё.

Я чувствую её сухие пальцы

влекут меня и требую подняться,

уводят в келью крепко сжав плечо.

«Ах, милая моя исповедница!

Пришло, пожалуй, время повиниться

в единственном утаенном» – дрожа,

шепчу, лица от слёз почти не видя.

Львы-гербы топчут фрески на апсиде

и щерятся с любого витража.

***

Была весна, холодная, но всё же

из тех, что забираются под кожу;

Вскипает кровь и тащит за порог.

Я встретила его в прозрачном парке.

Листва лежала прошлогодней паклей.

Казался он ужасно одинок.

У кромки пруда жалка и сутула

темнела бесприютная фигура

природному упадку ассонанс.

Я подошла, глядеть стараясь мимо,

и замерла неловко, недвижимо,

а листья вязов сыпались на нас.

Нахлынула несвойственная робость —

так замирают у чужого гроба.

Но в тёмном кварце ледяной воды

возник лица его неверный оттиск;

Формальностями вовсе не заботясь,

он вырос рядом, как срамной волдырь.

Всё было быстро и довольно странно.

Пруд закипел, как колотая рана,

размытый контур подхватила рябь.

Он молча приобнял меня за шею —

листвы и кринолина тихий шелест —

Ах, если бы я знала, если б, я б…

Тем временем, другой рукой нашарив,

достал платок, скомкав в ладони в шарик,

бесцеремонно сунул мне под нос.

Вдохнув, чтобы кричать, что было силы,

я в это же мгновение осипла,

как будто накурившись папирос.

Сознание расплавилось, как свечка,

отчаянное ухнуло сердечко,

в глаза ударил праздничный салют.

К ногам прокралась чёрной кошкой слабость

и всё, что мне тогда осталось —

отринуться в безбрежный абсолют.

***

Очнулась я в его убогой келье

не зная час, не зная дня недели,

в чужом тряпье – спасибо, не нага —

прикованной на низенькой кровати.

Терзали мысли о забытом мной разврате

испанского не хуже сапога.

Измучена неведеньем и страхом,

я задрала убогую рубаху,

ощупав и бесстыдно оглядев

саму себя, не обнаружив крови.

Сосуд мой был невинен и церковен,

прости мне святотатство. Этот лев,

что щерится мне в спину с гобелена,

он не простил бы дьявольской измены,

прелюбодейства гнусного греха.

Я прождала мучителя до ночи,

готовая брыкаться, рваться в клочья…