Тайна Спящей Охотницы

Глава 6

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

С детскими ночными кошмарами,

самыми главными вопросами о душе

и с граммофонной иглой, летящей, как пуля.

Сердце у Кита пшикнуло, как бракованный китайский фейерверк.

— Так точно, — по-военному гордо, но смиренно ответил внизу князь. — Портупей-юнкер Веледницкий волею Проведения прибыл в расположение временного укрытия.

— Отрадно видеть вас, князь, — с удовольствием ответил папа Кита на старинном языке. — А где же…

— Па, здесь я! — не по уставу крикнул-доложился Кит, в два прыжка слетев вниз.

Папа поморгал, как бы прикидывая, какой Кит настоящий — этот или тот, который сейчас барахтается далеко, в вечерних водах Адриатического моря… И, видно, решил, что родные оба. Мама на папином месте, наверно, подумала бы на эту тему, потом подумала бы еще немного и упала бы в обморок.

Папа снова нажал кнопку, двери лифта раздвинулись, они вошли.

— Поехали, — сказал папа просто, но получилось мощно, по-гагарински.

Он тут только, по пути наверх, представился князю папой Кита, Андреем Николаевичем, и когда они в узком пространстве лифта пожимали друг другу руки, обратил внимание на болезненную гримасу князя, которую тот старательно гримировал терпением, а также на темный потек на рукаве юнкерской гимнастерки.

— Что это? — напористо и строго спросил папа.

Не отпуская руки князя, он поднял ее повыше, чтобы виднее было.

Потёк на рукаве мундира вызывающе бурел.

— Чепуха. Царапина, — также напористо и строго ответил князь.

— Как я понимаю, пулевое? — легко догадался папа.

— Вскользь… — уточнил князь.

Папа пригляделся.

— Выдадим за бытовое, — пробормотал он, хмурясь.

Лифт остановился. Вышли на площадку родного этажа. Киту снова, как при давешним неофициальном визите принцессы Софии Ангальт-Цербстской, стало неловко за скромность своей квартирки. Но теперь, в новых обстоятельствах эта скромная квартирка казалась многих дворцов роскошней…

— Ты что-то сильно повзрослел с тех пор, как я тебя последний раз видел, — заметил папа, звеня и орудуя ключами. — В этот раз долго в прошлом кувыркался, да?

Кит с князем многозначительно переглянулись.

— Не, па… Один день. Просто там, в восемнадцатом году, очень холодно было… — аккуратно ответил Кит, спрятав поглубже в душу, как револьвер-наган в складки шинели, всё, что успел пережить всего за день — и свою маму, на долгий-долгий миг оставленную в авиалайнере, что с грехом пополам полетит в Москву через неделю, и свой неудавшийся расстрел пополам с едва не удавшимся утоплением.

Повзрослеешь тут! Как бы вдобавок не поседеть раньше срока!

— В восемнадцатом?! — весомо отметил папа, пропуская сына и гостя в прихожую. — Один день в восемнадцатом году за семьдесят лет можно засчитать!

— Без всякого сомнения! — поддержал папу Жорж.

— Никитос, тебе — задание! — умело выдерживая командирский тон, сказал папа. — Приготовь ужин, пока мы с князем в травмпункт слетаем?

— Куда, простите?! — вздрогнул князь Георгий.

— Князь! — звонко, как командующий парадом, обратился папа к юному Веледницкому… и видно было, как ему нравится называть князя «князем». — Ваша царапина отнюдь не шуточная. Ее необходимо обработать и зашить в нашем времени. У нас медицина тут получше, чем там, у вас, тем более в восемнадцатом. Не исключаю, что именно для этого вы направлены Провидением в наше расположение… Иначе, опасаюсь, неминуемо заражение крови.

— Времени как раз нет для того, чтобы заниматься ерундою, — стал не слишком уверенно сопротивляться князь. — Да и вряд ли срастется плоть на шве — здесь же другое время.

Кит заметил, что уют и тихая безопасность тесной прихожей подействовали на князя расслабляюще… Можно было хоть ненадолго забыть о проблемах восемнадцатого года.

— По праву хозяина и аборигена эпохи, командовать парадом буду я, — внес ясность папа, пропустив мимо уха странную для него фразу про шов. — Сейчас мы поедем в травматический пункт нашей поликлиники. Ее главврач — мой школьный однокашник. Я ему сейчас позвоню. Посему, князь, можно не беспокоиться, что там чего-тозаподозрят и позвонят в полицию. Сейчас всё устроим в самом лучшем виде.

Жорж умоляюще посмотрел на Кита.

— Это недолго… — схитрил Кит и отвел взгляд. — Я пока чай поставлю.

И вместе с большим пакетом, полным шинелей и оружия, устремился на кухню.

Через пять минут князь Георгий Веледницкий вышел с папой Кита на кухню сам не свой. Да и вправду узнать было его нелегко — он был в каких-то допотопных потертых джинсах, еще более допотопной клетчатой рубашке… и в огромных домашних тапочках.

Кит рот разинул.

— Рот не разевай! — приказал папа. — Скидывай кроссовки!

Тут только Кит заметил, что так и не разулся в прихожей. Такого с ним еще не случалось!

Папа был воодушевлен. А когда он бывал воодушевлен, с ним лучше было не спорить.

— Ты представляешь, Никитос, князю тик в тик подошли мои джинсы. Я их купил на свой первый доход почти двадцать пять лет назад, когда мы с князем почти ровесниками были! Ну то есть… — Он прикинул и… и плюнул на все эти сложности пересчета эпох. — Это же антикварная Монтана! Я ее, как память, берёг! — ловил папа кайф, вспоминая юность. — Продал тогда за день пять… нет шесть картонок. На Измайловском вернисаже!.. Так давно это было. Почти в восемнадцатом году! Тебе не понять!

— Ага! «Не понять»! — хмыкнул Кит, пока с трудом справлялся со шнурками на кроссовках, гнусно отсыревшими зимой восемнадцатого года.

Китовы белые кроссовки тоже подошли князю, даже немного велики оказались его аристократическим ступням. Хоть какая-то вышла польза от этих «барских черевичек», чуть не погубивших Кита почти сто лет назад!

Перед тем, как папе с князем отбыть в травмпункт, задержались еще на пару минут на чай и три бутерброда с бужениной, на скорую руку приготовленных Китом.

Князь принялся на бутерброд неторопливо, но с видом аристократа, уже познавшего, что такое голод.

— Вкусно, благодарю! — сказал он. — Как будто сто лет такую роскошь не ел.

Теперь многозначительно переглянулись папа с Китом: да, не до жиру стало этим аристократикам тогда, в восемнадцатом.

Внезапно подал голос папанин сотовый, оставленный в прихожей, и папа побежал отвечать.

— …А Светик! Привет! Что-то ты сегодня поздно… Как вы там? — донесся из прихожей его прямо-таки сахарный голос.

— Привет передавай! — машинально, не подумав, крикнул Кит.

— Себе, значит, родному привет передаешь? — ухмыльнулся князь, проглотив кусок бутерброда.

У Кита волосы на голове зашевелились, и озноб пробрал. А если бы сотовый запел в прихожей, когда они еще там все втроем тусовались! Вот мама бы услышала его голос — тогда всё! Конец света… Причем, неровен час, в самом буквальном смысле слова.

Кит посидел за столом слегка оглушенный, со звоном в ушах, не слыша разговора в прихожей, а за это время князь успел резко подняться из-за стола, куда-то сбегать и скоро вернуться.

— Вот возьми… — сказал он и положил на стол перед Китом тот самый портрет-голограмму Спящей Красавицы. — Полковник просил передать.

Красивая коротко стриженая девочка-блондиночка смотрела на Кита вишневые глазками-огоньками и… что? То ли улыбалась, то ли не улыбалась. Очень загадочно так смотрела и вроде бы улыбалась как… как кто? Ну, в общем, как Мона Лиза и Джоконда вместе взятые… Хотя это, типа, одно лицо… Да уж, она была явно не из тех блондинок, за которыми бродят тучи анекдотов. Знала Спящая Охотница толк в маскировке!

Тем временем папа затопал по коридорчику на кухню, и Кит судорожно спрятал портретик во внутренний карман джинсовой куртки. Князь на это вскинул брови и усмехнулся.

— И тебе от мамы привет, — сказал папа, войдя на кухню.

— Ты что?! — обомлел Кит. — Шутишь?!

— У тебя тоже шуточки еще те, — парировал папа. — Я чуть не передал… машинально. Это ж пол-инфаркта, два инсульта!

Он посмотрел на стол, на опустевшую тарелку и садиться не стал.

— Пора, князь, — сказал он Жоржу и добавил, думая, что тот, посидев за чаем и слегка взбодрившись, снова начнет сопротивляться: — Понимаю, что вам не до лазаретов и времени в обрез…

— Я готов, — на удивление, легко вскочил со стула князь.

Через полминуты они ушли. Кит остался в одиночестве, если не считать картошки, которую он поставил вариться по заданию папы.

Надо было как-то скоротать время в тишине… вернее в этом временном затишье. Кит пошел к себе в комнату и завалился на кровать.

Он подумал, что неплохо бы выключить коммуникатор, а то как бы мама не позвонила… Нет, коммуникатор надо выключить на всякий случай по другой причине — вдруг он может послужить «маячком» для Спящей Охотницы… Поколебавшись, Кит переборол себя: нет, нужнее оставаться на связи — может позвонить папа с какими-то важными вестями… И вдруг ему, Киту, придется их выручать обоих!

Кит чувствовал жуткую усталость и в то же время никак не мог побороть в себе еще более жуткое возбуждение. Даже глаза закрыть не мог — веки сами поднимались… как у зомби.

Да, это было не то возбуждение, когда, скажем, после спасения от неминуемой гибели начинает трясти при воспоминании о смертельной опасности, от воображаемой картины гибели… Затолкали бы его в ледяную воду… Он пытался бы выбраться на берег, а его — прикладом… и всё! Не дождаться маме Свете своего сына-вундеркинда и будущего, но не состоявшегося лауреата Нобелевской премии. В самолете рванулся сынок в туалет, и — с концами… Пропал без вести прямо в полете! Сенсация на сайтах энелошников, в газетах и журналах для всяких двинутых любителей мистики и аномальных явлений… Папа встречает убитую горем маму… и вот они уже убиваются оба… Это если еще самолет долетит до Домодедово! А если так и не долетит без его, великого реконструктора, своевременной помощи? Тогда у папы точно два инфаркта, три инсульта и, чего доброго, запой в перспективе… хотя он и бросил давно.

Но, как ни странно, сейчас вовсе не эти трагические картины шквалами-порывами налетали на Кита, не давая успокоиться и собраться наконец с мыслями. Чувство опасностей преодоленных и ждущих преодоления, уже немного притупилось, как боль в подвернувшейся ноге, когда никак нельзя остановиться и надо дальше бежать… Сейчас не давал покоя, сталкивал Кита с кровати другой, новый страх… Вернее, хорошо забытый старый.

В глубоком детстве Кита, бывало, мучили ночные кошмары… В те времена, случалось, самая родная комнатка превращалась в обитель зла пострашнее любого перехода через улицу на красный свет, ночного леса за дачей и подвальной лестницы в доме на улице Космонавтов. Кит ложился в постель и сразу прятался с головой под одеяло, съеживаясь и дожидаясь наступления жути…

Потом во тьме и уже сонном забытье какая-то бесформенная сила вдруг наваливалась на него, не давая дышать, и он вскрикивал от страха и просыпался. Но тогда было кому успокоить его. Прибегала мама, гладила его по голове, что-то мурчала усыпляющее, целовала — и всё проходило. Чужая сила отваливалась до следующей ночи.

Давно это было. Давно уж Кит не боялся темноты… И вот снова вдруг случилось такое, что именно родной дом стал самым небезопасным местом. Сейчас Кит готов был рвануться хоть в восемнадцатый год, только бы не оставаться здесь, дома. Теперь чужая, неясная, неумолимая сила обрела оболочку некой, еще не встреченной им Спящей Охотницы, и именно здесь, дома, Кит в своем воображении представал перед ней максимально беспомощным, безоружным… как тогда, в глубоком детстве под одеялом. Мамы уже не дождаться — она еще более беспомощна в том самолете и ждет его самого так же, как он ее когда-то давно, в предчувствии ночного кошмара…

Да, это было теперь главной задачей — отвести опасность куда-нибудь подальше от дома. Так простая птичка-невеличка, выдавая себя, отвлекает и уводит ястреба подальше от гнезда. А потом встретиться с ней, с опасностью, лицом к лицу где-нибудь в чистом поле… или в глубинах бурлящей подземной магмы.

Кит полежал на кровати всего ничего, не больше полминуты, перед тем, как достать из кармана не мнущуюся голограмму… И тут же вскочил — он просто не мог смотреть на этот портрет лежа, снизу вверх, так не по себе сделалось вдруг. Казалось, что она, Спящая Охотница, уже летит над ним, как ядерный бомбардировщик с полным боекомплектом и вот-вот начнет сбрасывать бомбы прямо на него, Никиту Демидова.

Кит вскочил с кровати.

Вот с чем надо было разобраться немедля! С душой!.. А заодно и отвлечься от всей этой жути… Как еще несовершеннолетний подросток, Кит еще имел полное право не думать о жизни и смерти еще лет десять, как минимум. Но что делать, если уже сейчас припекло?..

Кит включил ноутбук. Набрал запрос — «душа».

Всякого начитался, но не нашел ничего убедительного… вернее, убеждающего. Всё было «не в кассу».

Было «много буков» о том, кто и как, в каких науках, учениях и религиях, представляет себе эту самую свою душу, которая каждому из нас ближе некуда, вот тут — руками как будто можно потрогать или обнять ее родную, — но которая загадочнее и непонятнее всего на свете.

Кит раньше уже много чего успел почитать про эти тонкие материи… или, наоборот, про эти нематериальные тонкости и понял, что в этих вещах ничего толком понять и доказать нельзя. Понятно только одно: все человечество во мнениях разделилась надвое. И каждая половина считает другую не совсем в своем уме или хотя бы не совсем образованной в духовном или, напротив, в научном планах…

И не особенно сейчас важно, кого больше. Каждая половина свято верит в свое, каждая доказывает — с пеной у рта и пеной в мозгах, — что правда на ее стороне. Но окончательно никто ничего доказать ничего не может. Хотя вот люди, верящие в силу науки, фанатично верят и в том, что когда-нибудь в светлом будущем — ага, Кит видал это светлое будущее! — наука, конечно же, все объяснит и разложит.

Одни верят в Бога, и для них душа на самом деле вовсе не сложная, а самая простая вещь… скажем, как огонек свечи, который зажжен Создателем мира и уже никогда не погаснет. Это для них главное слово — ни-ко-гда… или, наоборот, всегда. Вечно. Он, огонек, может колебаться, волноваться, почти гаснуть от сильного ветра судьбы, почти исчезать, но не гаснуть окончательно… В жизни его как будто видно, — в глазах человека, в его чувствах, в его тепле, которое вовсе не простое тридцать шесть и шесть, а что-то такое, чему радуешься или от чего грустно становится… А потом, после смерти человека, его, этот огонек, как будто не видно, но он все равно где-то невидимо светит… Это как если горящую свечу держать точно напротив Солнца, так что ее света почти не видно… или даже видно на фоне Солнца это темноватое пятно, а не огонек… Так, может, бывает и с душою после изнашивания и смерти тела.

В общем, одни люди верят в бессмертие души. И это, конечно, здорово, если так оно и есть на самом деле… Тогда и страшная черная полынья во льду, к которой тебя тащит судьба, совсем не страшна. Но только никто пока не доказал, что душа действительно есть что-то особое, живое, чувствующее и никогда ничем не уничтожаемое. Что-то отдельное от тела и мозга. То ли еще нет таких приборов, то ли еще нет таких методов, то ли… В общем, есть пока только всякие загадочные явления, которые ученые, не верящие в существование души, легко объясняют по-своему, мысленно поколдовав с известными явлениями физики и химии… Вот упал человеку на голову кирпич, он выжил, но остался на всю оставшуюся жизнь без сознания, дурачком или вовсе «овощем» — какая у него душа, ха-ха! Всё — нет души!.. С другой стороны подумать, так и кирпич — еще не лучшее и вовсе не абсолютное доказательство того, что мое «я» — оно только в моей голове и больше нигде. Вот треснул кирпичем по айфончику — и все, нет тебе никаких больше звонков… так это же не значит, что никого больше нет, и никто тебе не звонит и не собирается.

Кит плавно перешел к этой, другой половине человечества, которая всякую душу отрицает и во всем видит только химию с физикой. Она, эта половина, гордится тем, что верит в науку и прогресс. Спроси любого из этой половины, которая считает себя самой умной и продвинутой на земном шаре, спроси ученого и не очень ученого из этой половины, так он, если его как следует прижать разными расспросами, в конце концов так и скажет, что именно верит в силу науки, в-е-р-и-т… будто он и не ученый вовсе, который ни во что, вообще, верить не должен — уж Киту с его математическим разумом это доказывать не надо… Эта половина очень гордится тем, что не боится… даже не то, чтобы смерти не боится, а не боится жить и не рвет на себе волосы, точно и наверняка зная, что никакой души нет, никакого Бога нет, и после смерти — только черная полынья забвения, а весь высший смысл жизни — в передаче информации потомкам, которые достигнут неимоверных высот знания, даже физического бессмертия, переживут гибель планеты Земля, потом — гибель Солнца, а потом — и всей Вселенной… Потому что если не переживут и исчезнут, как пар над кастрюлей с кипящем в нем супом миров и веков (скажем, при сжатии Вселенной или ее тепловой смерти, которую обещают они же, ученые), то и смысла никакого во всех этих мучениях «за жизнь», во всей этой науки нет никакого… ха-ха!

Кит успел в минувшем учебном году вне школьной программы почитать даже про нейронные сети. Нейроны — это клетки мозга. Это — такие крохотные крокозябры с отростками. Их миллиарды. Вот они своей слаженной работой и создают душу… вернее ее иллюзию, эдакий электро-химический фейерверк в виде души.

Кит почитал и понял, что все устроено примерно так: полмиллиарда этих нейронов, амеб-крокозябр, объединившись в команду и присосавшись друг к другу отростками, передают другой огромной — в полмиллиарда — команде крокозябр эдакий рэп: «Вот мы такие крутые, мы все-все тут такие крутые!» А та команда отвечает: «Вот вы какие крутые!» И вот это и есть ощущение «я», моей уникальной человеческой индивидуальности… И больше ни-че-го. Кит даже слово запомнил: «репрезентация». Это как раз то: когда одна команда отвечает похожим рэпом на рэп другой команды.

Ясно и без всяких абстракций можно вообразить вот что: «я» — это кипящий суп всяких химических реакций и электрических импульсов в клетках коры головного мозга. Посмотреть со стороны, убрав все ненужные детали в виде лица, глаз и вообще всего тела, так душа — это такая скрытая в черепушке медуза с отростками… И вот когда мама по ночам приходила к маленькому Киту, чтобы его успокоить, то это одна медуза, состоящая из миллиарда нейронов, подплывала к другой медузе, состоящей из миллиарда нейронов, и вся кипела химическими реакциями и больше ничего… И эта другая тучка «амёб»-нейронов на это как-то реагировала и, наоборот, успокаивалась — в ней всякие ненужные химические реакции кончались, электричество переставало искрить и переходило в режим разумной экономии… Вот и вся любовь! Ради чего?

А всего лишь на всего ради выживания вида Человека Как Бы Разумного на земном шаре, ради бесконечного “copy paste”, то есть — умножения-копирования-клонирования во вселенной числа этих медуз, состоящих из миллиарда крокозябр. Вот это вам уверенно скажет всякий серьезный ученый. И больше, в сущности, ни-че-го! Мамин убаюкивающий голос, теплая улыбка — все это так, внешняя мишура, маскировка… Почему-то эти сгустки крокозябр не хотят видеть друг друга как есть, по-честному — отстойными сгустками-медузами, — а маскируются, косят под симпатичные человеческие портретики с улыбками и слёзками.

Так же и с ними, Китом… и с княжной Лизой. Со всеми их страстями, с неутолимой тоскою Кита по поводу того, что он втрескался в девчонку из иной эпохи. Со сверкающими слезами княжны Лизы… С их поцелуем, наконец, от которого до сих пор, нет-нет, да и начнет искрить и трещать неэкономное электричество у Кита и в черепной коробке… И в сердце!

Так вот знайте: нет никакого Кита, и нет никакой такой княжны… и вас, кстати тоже нет! А есть только иллюзия и репрезентация в месиве мозговых клеток!

Нет Никиты Демидова и княжны Елизаветы Веледницкой! Есть только две медузы, состоящие из миллиардов амёб-нейронов со слипшимися отростками. Они подплыли друг к другу в воздухе, управляя бессознательными конечностями, как ногами роботов, потрещали электричеством, побурлили химическими реакциями… а потом когда-нибудь обе распадутся и разложатся в земной коре… Вот и вся любовь! И доказать, что это не так, ничем никогда не докажешь!

И вообще, эта «вся любовь» определяется программой в нескольких генах — таких фенечках-бусинках в одной длинной-предлинной молекуле, в которой, вообще, записана вся программа производства и роста человека и работы его мозговых клеток-крокозябр…

Есть какие-то мыши-полевки, как-то прочел Кит в Инете, которые создают семьи, как хорошие люди, один раз и на всю жизнь… И вот у них нашли, типа, «ген любви». Вырежи его — и все, забудут они про свои семьи, про любовь и станут тусоваться вообще без проблем с отношениями, как эти… ну, ясно кто…

Кит вдруг подумал, что, наверно, те люди, которые совсем не верят в существование собственной души и ее бессмертие, просто никогда по-настоящему не чувствовали в себе ее, душу… А не чувствовали потому, что никогда не испытывали по-настоящему сильных чувств души — настоящего страха смерти, какой испытал он, Никита Демидов, когда вели его к черной полынье во льду, и настоящей любви-тоски, которую никак нельзя преодолеть, хоть все гены вырежи… Но он был парнем трезвомыслящим и сразу сказал себе, что и это никак, никаким там лавмометром определить нельзя…

Может, есть и такой ген — ген веры. Он включается или не включается… или то включается, то выключается. И еще ген — бессмертия души! Тот, кто его у себя включит, тот и сделает свою душу вечной и бессмертной, запустит ее, как ракету в неизвестную и таинственную высь для познания новых вселенных каким-то особым душевным, а не научным способом… а тот, кто откажется, не запустит этот ген веры хотя бы потому, что не захочет — то так ему, типа, и надо, у него — вообще, другой путь эволюции.

А еще Кит подумал, что хорошо и просто в жизни тем, у кого родители либо оба люди верующие, либо нет. Вот одному с детства внушали на всю жизнь, что нет никакого Бога, а есть только эволюция белковых систем и наука при ней на зарплате, внушали, что надо радоваться тому, что он такой смелый жить всю жизнь, зная, что потом — ни-че-го! Вот он живет и радуется, и гордится, что он такой смелый, ловит кайф от каждого момента жизнь, берет от жизни всё, потому что знает… в общем, з-н-а-е-т, а всех остальных, инакомыслящих, считает в душе… тьфу! — в своей медузе — просто слабаками и трусами…

А у другого родители — оба верующие, и внушили сыну совсем другое, включили в нем другие гены — и он теперь живет, зная, что умрет, но на самом деле не умрет. И вот он, напротив, ловит кайф от грядущего бессмертия и освобождения от всех ограничений неспортивного тела… да и спортивное для него — так, мешок один… ходит в церковь… или там буддизмом занимается…

А вот у него, бедного Кита, в семье — вооруженный до зубов нейтралитет родителей. Живущий всякой красотою искусства, чувствами и образами папа — он верит в Бога, молится на свои иконы, развешанные в его комнате, ходит в церковь. Живущая математикой и «предметами, которые можно потрогать и изучить», как она сама говорит, мама-Света — она верит только в силу разума и науки… Но они оба — вроде как демократы, подписавшие, как сами говорят, «пакт о ненападении»… Они ходят вокруг Кита, подкалывают иногда друг друга… и только намекают, каждый — на свою правоту. А в итоге что? У него, Кита, не включены ни те, ни другие гены — ни гены веры в Бога, ни гены непререкаемой веры в науку. И у него, Кита, наверно, развивается такая фигня, как какой-нибудь особый подростковый невроз… потому-то ему и становится страшно в собственном доме, в собственной, самой родной комнате… даже на собственной кровати.

И жутко усугубляется этот невроз насущной проблемой… какой? А вот самой страшной — уничтожать или не уничтожать эту Спящую Охотницу, когда она придет за ним, Никитой Демидовым, сборщиком-реконструктором и, типа, супергероем… Иным словом, убивать или не убивать… А глагол «убивать», он применим только к живому человеку. Так кто же она — человек или бездушный киборг… Вот она — проблема проблем, выбор выборов. Князь говорит: на войне как на войне, нечего рассусоливать… Сколько там в двух мировых войнах полегло живых людей, любивших и страдавших? Сорок миллионов? Пятьдесят? Чем каждая из этих жертв лучше какой-то наполовину железной или титановой… или вообще ртутно-жидкой Спящей Охотницы? Мочи ее, знай… тем более, что, может статься, она придет замочить тебя самого…

А княжна совсем другое твердит: нельзя! Нельзя уничтожать вот эту конкретную супержертву вселенской борьбы Добра и Зла… Напротив, её во что бы то ни стало надо вылечить, починить… даже если она потом уничтожит тебя самого. При этом ведь княжна намекает, что, если душа Спящей Охотницы проснется, то она никого уничтожать не станет, а спасибо скажет и потом сама спасет вселенную или как там… что-то там важное сделает во время вселенского Апокалипсиса. Блин, кому верить?!

Кто ему, Киту, включит ген правильной веры, — тот ген, с помощью которого он определит, живой человек эта Спящая Красавица или просто кукла-киллер, ходячая супервинтовка? Есть у нее душа или нет… Где эта наука, где эта банда умных ботанов, которая ясно и офигительно научно объяснит Киту, как поступить?!

Что, наконец, делать теперь ему, Никите Демидову? Сидеть и дожидаться науки, как «скорой помощи»? Но ведь она, наука, и которая тоже ничего наверняка доказать ему не сможет. А кого тогда ждать? Какого-то святого космонавта или водолаза из центра галактики, который всё знает наверняка, который придет к Киту, как к княжне Елизавете Веледницкой во сне или наяву, и скажет, что делать?.. Может, в самом деле позвать его как-нибудь… помолиться, чтобы пришел?

Клацнула дверь в прихожей. Кит вздрогнул чуть не до разрыва сердца и выскочил в коридор.

Правая рука князя до локтя светилась свежими бинтами.

Казалось, все должны радоваться, но почему-то и князь, и папа выглядели не только задумчивыми, но и мрачными. Особенно папа. Будто каких-то неприятностей в дороге насобирали…

— Ну как? — осторожно спросил Кит, глядя на князя.

— Ваш «Рено», пожалуй, поудобнее моего… — ответил тот, улыбнувшись только одним, левым, уголком рта.

— Ужин готов? — вместо ответа сурово спросил папа.

Кит спохватился и полетел на кухню. Вода уже почти выкипела из кастрюли! Он, Кит, оказывается, почти полтора часа просидел перед ноутбуком, тупо в него глядя, пока его мозговые клетки кипели всякими химическими реакциями… И всё равно всё в мозгах осталось сырым, не сваренным, в отличие от картошки в нормальной кастрюле на нормальной плите… Картошка уже почти вся развалилась.

Кухонная суета пошла на пользу: Кит слегка пришел в себя и даже понадеялся, что нужный ответ и вправду вот-вот придет сам собой.

Ужинали молча. Сам Кит боялся что-то спрашивать, догадываясь, почему папа такой задумчивый и мрачный.

За чаем папа, наконец, глубоко вздохнул:

— Князь мне все рассказал.

У Кита в животе стало холодно, будто он не горячий чай, а мороженое проглотил… Хотя он, конечно, догадывался о причинах молчания. Он стрельнул глазами в Жоржа, и тот очень внятно — хитрым иероглифом, сложенным из бровей и губ, — дал понять, что совсем не «всё» и что про атаку на авиалайнер он, конечно же, папе Кита — ни-ни…

— Умоляю вас, Андрей Николаевич, — взмахнул князь здоровой рукою, а перебинтованную он теперь бережно держал на коленях. — Нет сейчас уже, в вашем веке, никаких настоящих князей… Просто Жорж.

— Хорошо, Жорж, — кивнул папа и внимательно посмотрел на сына.

— И что делать? — спросил Кит с таким ощущением, что не Жорж, а он сам, Кит, всё это время сидел и рассказывал папе о своей вселенской проблеме и о своем неврозе.

— Не знаю, — монументально ответил папа.

Сердце у Кита упало.

— И что делать? — обреченно-потерянно переспросил Кит.

— Подумаем… — сказал папа. — Можно хоть взглянуть на нее?

Кит ракетой улетел к себе в комнату и ракетой вернулся оттуда, как с Марса на Землю, неся голограмму, будто ценнейший образец марсианского грунта, по которому можно будет определить окончательно, раз и навсегда, есть жизнь на Марсе или её там нет ни разу.

Папа положил объемный портрет Спящей Охотницы перед собой на стол, отстранился от него, а потом стал двигать головой так, будто прикидывал, как ему, художнику, писать этот портрет с натуры. Кит не сводил глаз — не с портрета, а с папы… но, что думает папа, к какому выводу приходит, догадаться было никак нельзя.

— Ну… — не вытерпел Кит.

Папа задумчиво пожевал нижнюю губу, и Кит с ужасом подумал, что и папа сейчас скажет: «А фиг его знает…»

Но папа сказал другое, вернее спросил:

— Ты помнишь, как выглядят глаза у этих… чудил в три-дэ?

— Каких чудил? — опешил Кит…

…и князь с ним заодно.

— Да всяких, — махнул рукой папа. — У Шрека, например… ну, и у Кота в сапогах.

Кит вспомнил чудовищную доброту зеленого монстра и душераздирающее обаяние огромных, как свежевымытые тарелки, глаз анимационного котика со шпагой-иголкой, которой он всех затыкал до коликов.

— Прошу извинить, князь… Жорж, — поправился папа. — Я вам потом покажу тех, кого я имею в виду.

— Я, кажется, уже начинаю догадываться, — кивнул прозорливый князь.

— Вот если бы ты их встретил на улице, как живых, — снова папа Андрей обратился к сыну, — ты что бы сказал: есть у них душа или нет?

— Какая душа, если они на улице — просто три-дэ голограммы?! — удивился Кит.

— Ну, это потому что ты заранее знаешь, что они из сказки, а не реальные, — заметил папа. — А вот если бы это была такая точная копия человека, три-дэ копия, с такой же обаятельной мордахой… и глазками… Глазки — главное. — Папа попытался изобразить «такую мордаху» и «глазки», но у него получилось похоже на Джокера и на Фредди Крюгера, вместе взятых. — Ты бы мог поверить, что перед тобой настоящий человек с живой душою?

Кит поразмышлял немного и с честным прискорбием признал, что скорее всего поверил бы…

— То-то и оно! — весомо вздохнул папа. — Это называется искусством различения духов, которым издревле владеют продвинутые монахи. И не только православные, но и другие — буддийские, например… Они всегда точно могут сказать, кто явился им, кто стоит перед ними — живой человек или бездушный страшный демон, прикинувшийся человеком с обаятельной мордахой…

— То-то и оно! — радостным эхом поддержал Жорж папу Кита, чувствуя, что тот принимает его сторону.

А Кит вдруг уныл.

— …Я вообще, думаю, что раньше у всех людей было гораздо сильнее развито чутье на духов… если уж не искусство. По крайней мере, не по себе, страшно становилось, если вдруг появлялась три-дэ фальшивка, а не человек, — продолжал папа. — Современная технократическая цивилизация лишает человека такого чутья. Когда-нибудь сам дьявол… а он уже почти всех убедил, что его не существует… так вот он наводнит земной шар какими-нибудь своими андроидами-очаровашками, и уже никто не сможет догадаться, что они — совсем не люди… А любой монах сразу бы сказал, что это — просто опасные куклы… Да что монах, я думаю, любой крестьянин, привыкший жить в гармонии с природой, с живыми существами… Да и крестьян никаких скоро уже не останется.

— Значит, она — точно кукла? — грустно спросил Кит, которого сейчас заботила не современная технократическая цивилизация, а как раз то, как бы «скоро самому не остаться», как — в перспективе последнему, реликтовому крестьянину.

Папа как проснулся. Он вздрогнул и весь повернулся к Киту. И воззрился на него так, будто вдруг испугался, а сын ли перед ним или, может быть, тоже «три-дэ фальшивка», подосланная темными силами.

— …А что тебе княжна Лиза сказала? — вдруг с обаятельнейшим видом Кота в сапогах спросил папа.

Это был почти нокаут! Кит чуть с табуретки не свалился.

— Ну-у… — промычал он, приходя в себя. — Она говорит, что она живая и мочить ее нельзя… а то это… весь мир рухнет.

— Не рухнет, — уточнил князь. — Просто якобы это создание необходимо для возведения мостов между мирами.

— А княжне кто это сказал? — резко повернувшись к князю, очень оживленно спросил папа. — Неужто вправду — сам пророк Илия?

Нокаут не нокаут… но в нокдаун князь был тоже послан — это факт. Жорж тоже опасно качнулся на своем табурете и растерянно заморгал.

— Так она сама считает, — пожал он плечами. — А кто знает, что ей от нервов привиделось…

— А почему бы и нет? У княжны, как я могу догадаться, душа утонченная, — добавил еще один нокдаун папа. — Может, она действительно избранная.

Брат княжны Лизы от такой гипотезы мгновенно оправился от нокдауна и гневно сверкнул глазами.

— Как скажете… — сквозь зубы согласился он.

Тогда папа посмотрел на сына, потом опять — на князя и мудро улыбнулся.

— По чести говоря, мне, как отцу, более всего дорога безопасность сына. Поэтому я бы предпочел «мочить» это милое создание… на всякий случай, — вдруг вернулся он на прежнюю позицию.

Киту бы обрадоваться предложенному самим папой ясному и однозначному решению, но ему почему-то стало еще унылее…

— Но откуда точно известно, что эта Спящая Охотница создана Вольфом для разрушительной деятельности в прошлом? — вновь обратился папа к Жоржу.

— От полковника Вышенского… А полковнику — непосредственно от Председателя, — лаконично и четко ответил князь.

— И полковнику действительно можно доверять? — Папа, кажется, вошел в роль умелого следователя.

— При сложившемся положении дел, полагаю, да, — ответил князь и, сведя брови, добавил: — И мы уже были свидетелями некоторых плодов ее деятельности… пока не катастрофических, но…

Он многозначительно посмотрел на Кита… И у Кита сразу пронеслась в голове яркая картинка-клип: Спящая Красавица вламывается в самолет, разрушает его… все пассажиры рассыпаются горохом в ледяных небесах, падают в тучи и гибнут, гибнут, гибнут… и мама тоже!.. А она, Спящая Охотница, подхватывает одного Кита… и Кит невольно, просто из инстинкта самосохранения чинит ее в воздухе, как тот, другой самолет — аэроплан-трансформер, на котором они когда-то падали вместе с княжной… и она, эта коварная Спящая Охотница, не сказав Киту «спасибо», после этого просто бросает его вниз, как уже ненужный балласт, и улетает по своим злодейским делам прочь… Всё! Темный экран. Смерть…

И только стараниями князя, погнавшегося за Спящей Охотницей на «Лебеде», атаковавшего и даже слегка подбившего ее, а потом стараниями Кита, невольно «подлатавшего» авиалайнер, на котором они с мамой летели и даже, можно с уверенностью сказать, всё еще летят и летят, удалось временно избежать большой беды.

— …Но если так, то посылать надо меня, а не Китона, — вдруг снова огорошил всех папа.

— Простите, не понял… — пробормотал князь в то время, как Кит оправлялся от очередного нокдауна.

— А что, вам Кит еще не рассказывал, как мы с ним остановили маркшейдера? — спросил папа.

И тут выяснилась одна важная деталь: знать-то Веледницкие знали там у себя, на «Лебеде», что маркшейдер струхнул и повернул эскадру вспять, но до сих пор им была неведома истинная причина их как будто не стоившей больших трудов победы… Так, кстати, в настоящей Истории случалось нередко — истинной причиной какого-нибудь судьбоносного события становилось событие крохотное, совсем не замеченное современниками.

Кит пихнул под столом папу ногой. А папа… что папа? Папа, почти в точности повторив сложный иероглиф князя, составленный из бровей и губ, ясно дал понять сыну, что и он зажмет важную часть правды — о том, кем в действительности приходится Кит вместе с папой зловещему маркшейдеру Вольфу. Об этом, вообще, никому — ни-ни! Это была главная тайна веков, о которой, как ни странно, еще не пронюхали ни Веледницкие, ни, возможно и даже вероятно, сам Председатель… И похоже, главным хранителем этой тайны, ее создателем, был не кто иной как сам маркшейдер Вольф. И это была еще одна тайна тайн: почему, по какой причине Вольф так старательно скрывал в веках это родство…

Папа и рассказал историю великой битвы при центре Земли, как, наверно, рассказал бы о том сам маркшейдер Вольф, если бы оказался на допросе в полиции.

— Грандиозно! — оценил князь повесть о судьбоносном сражении, покачал головой и… усмехнулся, как умел усмехаться только он — так, что кругом молоко в радиусе километра кисло: — Похоже, у вас в роду сборщики-реконструкторы как-то чередуются с разрушителями… Только, увы, ничего из этого не получится.

— Это почему же?! — едва не хором воскликнули папа и Кит.

— А потому что Спящей Охотнице нужен только Никита. Ведь только он может ее восстановить, вернуть ей, так сказать, товарный вид, — резонно пояснил князь. — Вас, Андрей Николаевич, она просто не замечает во всем мировом пространстве… А при оказии, вероятно, легко избежит встречи с вами. Видите ли, в нее, видимо, заложено какое-то устройство, настроенное на поиск Никиты, как единственного спасительного средства на случай аварии… поломки… Дьявольская изюмина маркшейдера Вольфа…

Князь внушительно замолк. А Кит с папой внушительно помолчали в ответ.

— Все сыты? — вдруг столь же внушительно спросил папа и, не дожидаясь ответа, скомандовал: — Тогда пошли ко мне.

В папаниной комнате, похожей на музей, должен был наступить момент истины.

Пока папа, как барсук из своей норы, доставал из тайника, в стене за диваном, браслет-разрушитель, унаследованный от прадеда, князь вертел головой и восхищенно качал ею, удивляясь всяким древним часикам и прочим антикварным штучкам… и, наверно, ностальгируя.

Наконец, папа отдал новую решительную команду:

— Надевай…

Сердце у Кита ёкнуло.

— Может, не стоит, па? — засомневался он, представив, как разлетается в пыль и прах сначала их дом на улице Космонавтов, а потом и всё остальное в обозримой астрономами Вселенной.

В общем, больше нечего будет делать Председателю, всё за него сейчас устроит сам Кит по велению папы… а их дедушка-прапрадедешка-маркшейдер будет нервно курить в сторонке… в сторонке от чего?

— Стоит, — сказал папа. — Если бы произошло то, о чем ты сейчас думаешь, то и никакой бы Председатель нам из будущего уже не угрожал. Верно ведь?

— Ну… — кивнул Кит, порадовавшись тому, что с папой они все-таки на одной волне. — Правда, ты мне сказал «не высовываться»…

— Надевай… — С невозмутимым видом папа снова протянул сыну две половинки браслета. — Только кулак не сжимай, пока не скажу.

Кит искоса глянул на князя: тот, как зритель в цирке, уже накачался любопытством в ожидании фокуса. Кит прекрасно помнил, как обращался с таинственным оружием папа и положил одну половинку сверху на запястье, а другую осторожно приставил снизу… Электрического треска никакого не возникло, хотя дуги-половинки магнитно слиплись. И не появилось никакой яркой, угрожающей искры, что должна была бы носиться по кольцевой траектории, переливаясь золотистыми и голубоватыми тонами.

Заметив, что с фокусом не все в порядке уже на стадии подготовки реквизита, папа удовлетворенно кивнул и так же, как и в прошлый раз, указал на стоявшую на столе пластиковую баклажку с минералкой.

— Давай! Начинай! — сказал он. — Только аккуратнее.

Кит вытянул руку к баклажке и, как можно, тщательнее прицелился в нее пальцами кисти… Даже прищурился… Никакого эффекта!

— А теперь осторожно сжимай кулак, — не приказал, а уже мягко и снисходительно предложил папа, причем в его голосе уже слышалась прозорливая насмешка: мол, факир был пьян, и фокус не удался.

Кит стал сжимать… сжимал… сжимал… даже мышцы в предплечье заломило. Браслет на запястье оставался холоден и мертв.

— Ты ее хоть поненавидь немного, — посоветовал папа. — Зубами, что ли, заскрипи… Прикажи расплавиться и закипеть.

Ну, поненавидел Кит эту невинную баклажку, сконцентрировав в ней всё зло вселенной… ну, зубами на нее поскрипел. Всё равно без толку.

— Что я говорил! — констатировал папа. — Похоже, наш предок тоже знал, с какими тайнами имеет дело… уж не ведаю, кто ему об этом сказал или он сам догадался. И дед тоже особый талант имел: он там, в этом браслете, какой-то предохранитель поставил от таких, как Никита… Иным словом, против супергероев с мощным даром. Чтобы они ненароком всю планету не разнесли… Или князь прав: этот браслет действует только на руке потенциального разрушителя в нашем роду, хотя о таких легенды умалчивают… Да и я пока ничего особенно не разнес в своей жизни, а проявиться должно бы… Ладно, сын, ты не смущайся, — отмахнулся он, увидев, как Кит кривится. — Ты же знаешь: папа тебя хвалить зря не станет. Ну, супергерой. Подумаешь. Мы же с тобой знаем, что почём. Дай-ка мне эту безделушку.

Папа с изяществом фокусника снял браслет с руки сына и приладил его на своем запястье. Тут и треск электрический раздался, и яркая искра понеслась по браслету, нарезая круги.

— О, заработало! И, прошу заметить, без всякой ненависти к живой силе и технике врага, — усмехнулся папа. — Этот разрушитель, я думаю, только на малых, скромных таких энергиях работает. Вот как у меня, бесталанного… Приладь его на слона — не включится, и земля не провалится до самой магмы, а надень на крота — так, наверно, он ему нору в километр за минуту пророет… Смотрите!

Папа только успел руку вытянуть по направлению к баклажке, как она вдруг сверкнула, будто лампочка в момент перегорания, громко пшыкнула — и всех обдало волной горячего пара… Была баклажка — и не стало, испарилась вместе с минералкой.

— Великолепно! — Князь похлопал в ладоши. — Значит, Киту надо срочно отправляться к прадеду, который сумел создать это оружие, и упросить его снять предохранитель.

— Тогда я должен отправиться вместе с ним, — твердо сказал папа, снимая браслет. — Там же Москва военного времени… ну, или первого послевоенного, и я про нее знаю лучше Никиты. Мальчишке одному там делать нечего… Да и вдвоем нам будет легче деда уговорить… Да!

Тут папа вдруг замер, словно впал в транс… а потом так же внезапно ожил и сильно потряс головой.

— Это же обалдеть можно, если сразу несколько поколений встретятся и военный совет устроят! — восхищенно пробормотал он.

— Одну минуту, — сказал князь и стремглав выскочил из комнаты.

Гораздо раньше, чем через обещанную минуту, он вернулся со своей заветной записной книжкой — «расписанием движения машин времени» — и ткнул пальцем в какую-то непререкаемую черточку с циферками:

— Вот! «Прямые поезда» отсюда, из этого месяца, в сороковые и пятидесятые годы не ходят. Нам надо сначала вернуться в восемнадцатый год… У нас там, на «Лебеде», приемное устройство уже должно быть готово… Но это восемнадцатый год, а он, полагаю, опаснее эпохи Второй мировой войны непосредственно в самой Москве…

И многозначительно замолк.

— Объяснитесь понятнее, Георгий Януариевич, — с холодным намеком попросил папа Кита.

— Охотно, — кивнул князь. — Я бы сейчас не стал рисковать сразу двумя такими важными для истории человечества жизнями, как ваша и Никиты… Тем более, что именно в этот период, когда мы вернемся на «Лебедь» возможно нападение Спящей Охотницы.

— Как я понимаю, жизнью моего сына рисковать можно, а моей нет… — процедил папа.

— Я имею в виду только уровень неизбежного риска, — хладнокровно ответил князь. — Без Никиты мы там все равно уже не обойдемся. Да и ему уже никак не вернуться обратно в аэроплан, на неделю вперед, без того, чтобы первым делом не побывать снова в восемнадцатом году… Такова линия судьбы, если угодно. А вот вы, Андрей Николаевич, пребываете в той точке, в какой и должны находиться. Если вы сейчас отправитесь с нами, а от нас — в Москву сороковых, то и вам потом придется возвращаться, через наш, так сказать, перевалочный пункт на «Лебеде»… Как бы нам потом совсем не запутаться…

Кит, между тем, стал подозревать, что князь намеренно запутывает папу, чтобы побыстрее отделаться от него. Поди разберись в этих штрихах и цифрах!

— Да и перевалочный пункт не стопроцентно надежен, — добавил князь еще одну аккуратную угрозу. — Надеюсь, вы меня правильно понимаете?

Папа нахмурил брови. Уж если Кит с его математическим складом ума уже страшился этого «расписания временных переходов» и старался о нем не думать, то папе с его художественным воображением…

— К тому же, смею утверждать, что у Никиты защита более внушительна, чем у вас… с вашими талантами, — добивал князь папу Андрея.

— Какая-такая? — полюбопытствовал папа, приподняв бровь.

— Та самая, — отнюдь не загадочно намекнул князь Георгий, приподняв свою правую бровь еще выше, а за ней — и голову, ясно показывая, откуда, если что, эту защиту ожидать.

«Ну всё, сейчас про архангелов запоёт», — поморщился Кит.

Но князь не запел. Папа легко понял его намек-«гиперссылку».

— И что вы предлагаете мне делать? Только молиться — и всё? — спросил папа. — Я же не в силах сидеть тут, сложа руки…

— Сложа — не сложа… Но только куда благоразумнее оставаться вам пока здесь и готовиться к путешествию с сыном в сороковые годы, — ответил князь. — Может быть, одежку какую-нибудь антикварную найти… — Он похлопал себя по бедрам, то есть — по антикварным папиным джинсам «Монтана». — Ассигнации того времени у коллекционеров прикупить оптом по дешевке тоже не помешает… А мы с Никитой пока отправимся на «Лебедь», разберемся там с положением дел и постараемся устроить вам удобный транзитный проезд, как только откроется сквозной проход через эпоху.

Папа помолчал-помолчал и сказал «угу». А потом протянул дедов браслет Никите:

— Возьми на всякий случай. Может, сработает всё-таки, если совсем припрёт.

— Спасибо, — сказал Кит и принял бесценное наследство.

— А где, позвольте поинтересоваться, граммофон? — спросил князь, страшно довольный итогами переговоров.

— Сейчас соберу по сусекам, так уж и быть, — вздохнул папа и посмотрел то в одну, то в другую сторону, прикидывая, откуда начинать сносить на стол детали разобранного «граммофона времени».

— Тогда я, с вашего позволения, пока переоденусь, — сказал князь и вышел.

Минут через пять папа вынес из разных углов, тайников, сусек и загашников детали старательно разобранного им граммофона.

— Как ты их еще не выкинул… — прокомментировал Кит.

— Что-то меня остановило, — сначала усмехнулся, а потом грустно вздохнул папа.

Тут и портупей-юнкер Веледницкий появился в уставном виде, только с закатанным рукавом гимнастерки на забинтованной руке. На другой руке он держал шинель и кадетский прикид Никиты.

— О, уже почти все готово! — порадовался он, глянув на стол, и протянул Киту шинель и фуражку. — Возьми, еще пригодится.

— Может, еще какую-нибудь одежку с собой отсюда прихватишь? На смену… — грустно сказал папа.

Князь Георгий тут же сомнительно утешил папу Кита:

— О-о, Андрей Николаевич, как говорят в наших временах, не извольте беспокоиться. У нас на Никиту Андреевича там давно пошит и даже на вырост гардероб на все случаи жизни: хоть на бал в Таврический… простите, туда мы уже опоздали… ну, и хоть в экспедицию на Северный полюс… или даже на Марс.

Кит шинель взял, но сначала положил ее на папино кресло:

— Погоди, Жорж. Сначала машинку починим.

Краем взора он уже видел крохотную мерцающую искорку — точку сборки — на куче граммофонного лома.

— Отойдите подальше, — предупредил он.

Папа и князь отступили на шаг, каждый — в свою сторону.

Кит и руки не успел поднять, как всякие железки-кусочки подпрыгнули, закружились над столом, разгоняя воздух не слабее настольного вентилятора, засверкали искрами, полыхнули роем-пузырём и… вдруг звонко треснуло где-то позади и, сверкнув, пулей просвистело к столу мимо самого уха князя Георгия.

Вихрь искр погас.

Граммофон уже стоял на столе как новенький.

Князь в недоумении трогал, проверял ухо, цело ли…

Кит посмотрел, откуда просвистело: там, в стеклянной дверце небольшого старинного буфетика, видна была звездочка дырки — и вправду, как от крохотной пульки.

— Па-а… — ужаснулся Кит. — Ты чуть Жоржа не убил.

— А что это было? — робко спросил Жорж.

Папа постоял-постоял… и стукнул себя кулаком по лбу:

— Это же игла! Она там, в буфете, отдельно лежала… а я и не заметил… Забыл! Прошу прощения.

— Ничего, — отмахнулся князь той же, здоровой, рукой, которой трогал ухо. — Мне в вашем времени пули и даже снаряды не страшны… не говоря уж о граммофонных иглах. Хорошо, что хоть пластинки так летать не должны, а то не напасёшься. Надеюсь, хоть одна еще осталась.

Папа важным движением руки успокоил публику, торопливо достал из среднего ящика своего письменного стола заветную черную пластинку, вынул ее сначала из пластикового пакета, а потом — из старого конверта.

— Может, хоть до утра отдохнете? — как бы невзначай, между делом спросил он.

— Не стоит искушать судьбу, — упрямо покачал головой князь, ему, конечно, не терпелось домой из чужого мира, где не стало любимых просторов, — Это время нельзя ставить под удар. Мы не знаем, на что способна Спящая Красавица.

— Чуть не забыл! — спохватился Кит.

В три секунды он сбегал на кухню за голографическим фото самой опасной девчонки во Вселенной.

— Па, так она живая или искусственная? — спросил напоследок Кит, безнадёжно при этом вздохнув. — Реши наконец… Что делать-то?

Он из последних сил заставлял себя надеяться, что папа напоследок сработает компасом и покажет сыну самое верное направление.

— Эх, крестить бы тебя! — стал гнуть свое папа. — Я уверен, что крещеному человеку гораздо легче определить, есть у этого андроида душа или нет.

— А что мама на это скажет? — обозлился Кит, напомнив папе про родительский договор о том, что сын сам выберет в конце концов во что ему верить — во всесилие науки или просто верить… но только не раньше, чем он достигнет совершеннолетия и паспорт не получит.

— Нет у нас на «Лебеде» полкового попа, Андрей Николаевич, — с высоким аристократическим раздражением разрядил обстановку князь Георгий. — Да и здесь времени пока нет делами духовными заниматься… Не успеем. Не ровен час, нагрянет это отродье и порубит в капусту всех — и крещеных, и некрещеных… Однако обещаем подумать на досуге.

Папа положил пластинку на диск граммофона, завел его, но с предохранителя сразу не снял, а посмотрел на Кита грустно-прегрустно и так сощурился, будто лимон надкусил.

— Ну, Никита Андреевич, — невероятным образом обратился он к собственному сыну, — выбор тебя ждет — не позавидуешь. Похлеще гамлетовского «быть или не быть». На обычной войне проще: видишь врага — стреляй в него, и все тут… А здесь какая-то загадка мировая. Не знаю, как справишься…

— Разберемся, — сказал Кит.

Папа подошел и обнял Кита… И Кит почувствовал, что папу вроде озноб трясет… У Кита комок в горле встал.

— Па, ты только не бойся, — тихо проговорил он. — Всё будет нормально. Мне уже сказали, что меня этот… как его… архангел охраняет…

— Я тоже на это надеюсь… но ты и меня зови, если что, — тихо сказал папа.

— Как только, так сразу, — пообещал Кит.

Папа резко отстранил его от себя и… и вручил тяжелый граммофон.

— …А то еще мой любимый стол утяните с собой в прошлый век, — сказал он и обратился к князю: — Заводите машину, Георгий Януариевич… А я отмашку дам.

И отошел в сторонку… от греха подальше.

Князь изысканно поблагодарил папу за прием и за своевременную врачебную помощь, столь же изысканно простился за обоих, отпустил диск и поставил иглу.

«Последний рейс» начался. Сразу стала заволакивать мир сиреневая дымка.

— С Бого-о-ом! — пробасил, как грозный набатный колокол, папа в останавливавшемся по ту сторону дымки времени и медленно-медленно успел перекрестить «юнкеров-кадетов».

Ослепительные стрелы пронзили пространство.

Кит зажмурился… а когда открыл глаза, увидел в быстро рассевавшейся искрами мгле… кого? Старшего князя — Януария Веледницкого!

«На Марс влетели, блин!» — мысленно охнул Кит.

Но это был не Марс…