Там, где дует сирокко

Марсала

Глава первая

Аль Джазира, как говорят правоверные, la Isola на языке назрани. Остров, настоящее название которого стараются не упоминать лишний раз. Один из самых маленьких вилайетов Даулят-аль-Канун, но словно очерченный морской лазурью мир, мир-в-себе. Уж ему пришлось чуток по нему поездить – от шумной, крикливой, лицемерно-лощёной Мадины до сонного Агридженто, от орудийных вышек над северным проливом до рыбных рынков Марсалы. Но разве он знает его целиком? Разве вообще хоть кто-то знает?

И как же так вышло, что он, простой парень из Херглы, связал с ним свою судьбу? Впрочем, велик Аллах, и ни один человек не знает, что ему предначертано Созидающим. Теперь это его дом, а родная Хергла изменилась до неузнаваемости, затопленная человеческой волной из жарких глубин Африки.

Да и здесь тоже пёстрый люд с половины мира: назрани, старые люди и вместе с ними его земляки-магрибцы, и выходцы из Сахары, говорящие на гортанном наречии Махди, и чернокожие, курчавоволосые дети тропических лесов. И что самое удивительное, они даже уживаются вместе. Те, кто принял учение Махди, те, для кого единственной опорой остаются наставления пророка Мухаммада, да благословит его Аллах и приветствует, и те, кто носит на груди знак веры в Иса-бен-Мариам[1]. И даже те, кто тайком жжёт в домах вонючие свечи, призывая в помощь мерзких демонов из влажных джунглей (да, все знают, что есть тут и такие).

И он судит их и мирит, говорит с ними по-арабски и по-итальянски (выучил-таки, благо с детства знал и французский), старается, чтобы их жизнь – жизнь людей, выросших на обломках Великой Войны – была спокойной и безопасной. Ведь этот Остров, этот город теперь и его дом.

И даже больше, чем дом – земля, за которую он в ответе. Нет, не все роисы, конечно, думают так – чаще смотрят на свою должность просто как на тёплое место, заняв которое, можно не думать о завтрашнем дне. Но он не может заботиться только о собственной заднице. Глупо, конечно – но уж таким его сотворил Аллах.

Стефано не считал себя стариком даже несмотря на угрожающе разраставшиеся залысины над висками. Скорее ему нравилось думать о себе как о зрелом мужчине. Так откуда же эта странная тяга к стариковским философствованиям и утренним прогулкам? У него, рыбака, человека дела? И тем не менее всё чаще, в те дни, когда не было необходимости выводить «Грифона» в море, он поднимался спозаранку, принимал холодный душ, а потом просто шёл по Виа Цицероне, потом сворачивая на Виа Исоле Эгади, и так до самого моря. Конечно, на табличках висели уже совсем другие названия, но большинство «старых людей» не трудилось ломать о них язык. А в Марсале они пока ещё составляли большинство (как надолго?).

Иногда он останавливался у Леопольдо, чтобы пожелать доброго утра и в два глотка, стоя, выпить его ядрёный эспрессо. А потом шёл опять, всё дальше и дальше. И думал.

В его жизни, пропахшей рыбой и машинным маслом от двигателя катера, было место книгам, хотя не все, кто были с ним знакомы, могли бы в такое поверить. Он читал, как иные пьяницы пили – редко, но запоями. И как и пьяницы, долго смотрел потом на окружающий мир осоловелыми глазами, пытаясь понять, где он и что он.

А вокруг была та же Марсала – город, который знал финикийцев и их детей карфагенян, римлян, остготов, арабов, норманнов, Сицилийское королевство, единую Италию, Европейский Альянс и вот… снова арабов. Это Стефано тоже почерпнул из тех книг, что удавалось добыть. Он давно уже перечитал всё, написанное по-итальянски, что смог найти в бумаге, и был уверен, что никогда не привыкнет к чтению с экранчиков, как то делало всё младшее поколение. Ну, как «всё», те из этого поколения, кто читал, конечно, и не то чтобы их было так уж много. Но вот же – необходимость победила, и крошечные, «пальчиковые», как их тут называли, диски, что привозили бородатые муташарриды (надо, кстати, ещё заказ Салаху сделать), открывали для него то, что крылось за истоптанными с детства камнями родного города. Потому что во время своего последнего «запоя» Стефано читал книги по истории Острова. Да, финикийцы, остготы, норманны… а вот и второй раз арабы. Но если Марсала пережила их тогда, то, может, переживёт и сейчас? Если…

– Доброе утро, Ситифан! – ворвался в его размышления глубокий женский голос, и Стефано поднял голову.

Он, задумавшись, забрёл на Джованни Берта и сейчас стоял возле двухэтажного панельного дома с открытыми балкончиками и грубым изображением пальмы на вывеске. На балконе первого этажа стояла женщина, чернокожая, высокая, полная, задрапированная в просторное платье кремового цвета, словно нарочно под цвет панелей. В одной руке она держала дымящуюся сигарету, на предназначенном для цветов держателе перил стояли пепельничка и чашка кофе.

– Доброе утро, Таонга! – махнул ей рукой Стефано. – Как идут дела?

Таонга затянулась и выпустила дым, её полные губы были подведены фиолетовым, придавая черному лицу немного гротескный оттенок.

– Не так плохо, ильхамдулилла, – ответила она наконец, – пансион заполнен наполовину, а значит, я ложусь спать не голодной.

«Это заметно», – подумал Стефано, но вслух спросил:

– Гости из Мадины?

Женщина чуть приподняла массивные плечи и качнула головой, луч солнца блеснул на её волосах, зачёсанных вверх на три пальца.

– И оттуда тоже, как не быть… но не только. Местечко у нас хорошее, людям нравится проводить здесь время. Почему нет?

«Потому что это один из немногих уголков Острова, где всё осталось по-старому», – вертелось на языке у Стефано, но он только пожал плечами:

– Местечко хорошее, да, но я не люблю, когда весь этот народ… топчется по пирсам, пока мы чалим суда. От их галдежа рыба тухнет.

Таонга улыбнулась, сверкнув белыми зубами:

– Вся не протухнет, что-то да останется. Зато рестораны заказывают втрое больше обычного, а значит, и спрос на рыбу растёт. Аллах не любит тех, кто жалуется.

«Мунафиков[2] Он тоже не любит», – мрачно подумал Стефано, но только кивнул, вскинул вверх руку с двумя сжатыми пальцами и, бросив «хорошего дня», медленно двинулся дальше к морю.

Владелица пансиона «Аль Мусафир» вызывала у него странные и большей частью неприятные чувства. Не потому, что африканка – по крайней мере, ему нравилось думать, что не поэтому. Просто Таонга, даже чёрная, была из «старых людей», и он знал её в старые времена и даже близко, да. И её чёрное тело было весомым (и ещё каким весомым) напоминанием того, как изменилась жизнь в Марсале в течение всего одного поколения.

Родители Таонги приехали на Остров с одной из последних волн эмиграции, до Большой Войны и конца старого мира – из Нигера, кажется. Или из Нигерии? Да какая разница. Они, африканцы, оказавшиеся на Острове, поначалу честно пытались приспособиться. Болели за «Спортклуб Марсала», ходили на мессу по воскресеньям, жертвовали на нужды местной церковной общины, называли своих детей католическими именами… Он хорошо помнил и тогдашнюю Таонгу, которая ещё откликалась на имя Албина. Она училась в той же школе, что и он, но младше на два класса. Была молодой да ранней, в отличие от её родителей, всегда выглядевших так, как будто те извинялись за то, что тут поселились. Но Албина ни за что извиняться не собиралась. Первой из своих сестёр она начала носить мини-юбку, первой стала открыто курить на входе в молодёжный клуб и, сверкая безупречными зубами, пересмеиваться с марсальскими мальчиками. Первой и дала понять, что белые юноши ей вовсе даже не неприятны. О, как ясно он помнил тот день, когда попробовал её – когда тебе девятнадцать, такое не забывается. Стефано тогда работал сортировщиком в порту, а Албина, бросившая школу – официанткой в местном баре. Уже задули ветра перемен, чёрные, как её африканская кожа, но не о переменах думал он, когда затащил её в комнатушку за баром «Альберто», впился в мягкие губы и едва не сломал в спешке змейку на её мини-юбке. Тогдашняя Албина, хоть и ещё с крестиком на груди, была горяча, как разогретая летним солнцем брусчатка Пьяцца ди ла Република.

Потом она намекнула ему, ещё не остывшему от страсти, что работает тяжело, её отец беден, а мать умерла, и… и Стефано понял, что дело было не в том, что он ей так уж приглянулся. Позже он узнал, что немало парней из портового района захаживало в «Альберто», чтобы пощупать в душной комнатушке её роскошные формы. Но что с того? Жизнь ведь и правда не сладка у дочери иммигрантов, а концы с концами сводить надо.

Но, как выяснилось, помимо знойного африканского тела у Албины был ум – вёрткий и шустрый, мгновенно чуявший, откуда дует ветер. В хаосе дней Газавата, когда на севере росли грибы ядерных взрывов, а над мусульманскими кварталами Палермо взвились знамёна с чёрным солнцем, она сориентировалась быстрее, чем другие, появившись однажды на улице в длинном платье африканского покроя. «Албины нет, да и никогда не было по-настоящему», – объявила эта девушка двадцати лет отроду. Она Таонга, истинная дочь Африки, и свет на дорогу перед ней пролило учение великого Махди.

И больше всего Стефано разозлило то, что это было лицемерие с самого первого дня. О, нет, многие, конечно, подхватывали заразу по-настоящему. Дети переселенцев, которые росли как обычные марсальские ragazzi[3] – подпирали спинами стены портовых баров, гоняли мяч, сколачивали юношеские банды и дрались вечерами – теперь слушали проповеди безумного пророка и ещё более бесноватых имамов и менялись на глазах. Их взгляды становились острыми и хищными, речь – тяжёлой и обрывистой. Даже походка, как он замечал, менялась. Вчерашние рыбаки, официанты, просто гопники вдруг начинали мерить улицы Марсалы тяжёлой поступью полицейских. Они теперь носили африканскую одежду, а самые ярые даже вывешивали из окон зловещий флаг с восходящим чёрным солнцем.

Такой ли стала и Албина-Таонга? Нет и нет – тут у него сомнений не было. Она постелила в приемной своего пансиона коврик для намаза, она куталась в не то малийское, не то нигерийское платье, водилась с чёрной и магрибской молодёжью, слушая их яростные речи и льстиво поддакивая. Но стоило ему увидеться с ней наедине, заглянуть ей в глаза, услышать, как и что она говорит, и всё встало на свои места. Таонга осталась всё той же, какой он знал её со школы – лукавой, вёрткой, неравнодушной к мужчинам и деньгам дочерью бедных иммигрантов. Просто изменился мир вокруг – и она под него подстроилась.А он, Стефано, меняться не захотел.

Глава вторая

Африка. Она часто повторяла это слово и себе, и другим. Таонга, истинная дочь Африки, рождённая в Африке, горячая и чёрная, ибо плоть от плоти горячей и чёрной африканской земли. Но что она, в сущности, знала о ней?

Ей было три годика, когда их семья покинула Кадуну, нигерийский городок, где она родилась, и где выросли родители, и в свои нынешние сорок шесть Таонга уже не могла точно сказать, что в её памяти правда, а что – ложный отзвук снов. Кажется, однажды она игралась на усыпанной картонными коробками улочке с тряпичной куклой и ударила голопузого мальчика, который хотел её отобрать. И потом ела какие-то фрукты – название теперь никогда не узнать, но они были кисло-сладкими, и она вгрызалась в мякоть, а щеки и подбородок были липкими от пота. И потом ей было плохо, от этих ли фруктов или других, и она сидела, скорчившись, над кучей мусора и стонала.

А ещё, кажется, было много мух. Или это были не мухи, а, скажем, осы? Или мухи, но не в Кадуне, а где-то ещё? Она уже ничего не могла сказать точно. «Таонга, истинная дочь Африки», как она представлялась мужчинам из Ордена Верных, Африку не помнила и никогда там не бывала с тех пор, как ступила нетвёрдыми детскими ножками на баркас в Ла Марсе.

Она много слышала об Африке с тех пор – о том, как всю её северную часть сковала воля Махди и знамя с восходящим солнцем, о том, как в бывшей Дагомее вырос огромный Котону – Вавилон под тропическим солнцем, где сталкивались сразу несколько миров, как во влажных лесах Конго вернулись к древним обычаям и едва ли не людоедству. Рассказы об этом вызывали в ней странное, необъяснимое даже для себя волнение – но она никогда не порывалась посмотреть, как же там, все-таки, по-настоящему. Она больше не бывала в Африке. Нет, иногда посещала Магриб по делам, конечно – обычно Тунис или Сус, хотя раз доезжала и до Алжира. Но это ведь совсем другое. Ту, настоящую Африку Таонга покинула в свои тригодика навсегда.

Но Африка не покинула Таонгу.

Начать хотя бы с имени. Родителям еще в Кадуне христианский пастор велел назвать её Албина – они так и сделали. Себя они тоже звали христианскими именами, а, оказавшись здесь, отказались и от фамилий на языке иджо и взяли безликие итальянские. Они хотели порвать все связи с Африкой. Иногда ей, уже взрослой, казалось, что, если бы могли, они бы соскребли с себя и чёрную кожу, как клеймо своей прежней земли, земли крови и нищеты.

Но и их тоже Африка покидать не желала. И когда её мать всё-таки умерла в городской клинике (отец восторгался тем, что её там лечат бесплатно, даже когда стало понятно, что ничем эти хвалёные белые врачи ей помочь не могут), Африка вернулась к ним в дом.

В день после похорон она пришла домой из бара, где подрабатывала – незаконно, ибо ей было всего шестнадцать – и увидела висящий на двери пучок трав, ломоть хлеба на тарелочке и стакан молока, стоящие на кривом столике. На распятие, освящённое в местной церкви, отец тогда даже не смотрел – вместо этого тщательно окуривал дверной проём какой-то дымящейся веточкой и бормотал непонятные слова на позабытом ею языке.

И Албина поняла, что Африка по-прежнему здесь и никогда не покинет их до конца.

Прошла ещё пара лет, и мир начал меняться, или, как некоторые считали, разваливаться. Пришла война, даже нет – Война. Та, первая, сути которой Албина не понимала. Её начали большие люди, слишком богатые, чтобы быть разумными, и она видела, как жмутся друг к дружке мужчины в кофейнях и портовых барах, как переговариваются, понижая голос, как дрожат их руки и бегают глаза. Казалось, из них всех разом вытащили тот стержень, который позволял им быть мужчинами – пить ядрёный кофе и терпкое пиво, травить сальные анекдоты и щупать женщин. Теперь эти суровые, самодовольные белые мужчины напоминали нашкодивших детей, которые гадают, как их накажут родители. Их мир трещал и шатался, и Албина навострила уши.

Она не любила читать, вернее, не понимала, зачем это нужно, а от школьных уроков больше помнила хихиканье на задних партах и обмен пошлыми картинками через телефоны, чем то, что (без особого, впрочем, энтузиазма) пытались ей втолковать вечно усталые учителя. Но ей и не надо было знать историю, разбираться в политике или понимать экономику, чтобы чувствовать – грядут перемены. Большие перемены. И её сердце тревожно ёкало от предвкушения.

Албина уже успела понять, что та жизнь, которая так впечатлила её африканских родителей – настоящий дом, свой, хороший, настоящая школа и больница, всё как у других – это лишь жалкие крохи того, что может предложить мир за пределами Африки. Она, Албина, которая одевалась по-европейски, думала по-итальянски, а ругалась на сочном сичилиано[4], смотрела на всё это уже не как африканская беженка. Их «настоящий дом» – просто бедная коммунальная квартира, их новая жизнь – прозябание в бедности, где они каждый месяц рассчитывают, как не потратить больше, чем у них есть, и всё равно постоянно залезают в долги. И другого у неё не будет. Жалкая социалка, чтобы не помереть с голоду, либо не менее жалкая работа официанткой или продавщицей. Или – она рассматривала и этот вариант тоже – торговля тем, чем так щедро одарили её предки (собственно, тело было единственным её стоящим внимания африканским наследством).

Но это старый мир, а как насчёт нового мира, того, который нарождается прямо на их глазах? Не найдётся ли там для неё местечка посытнее? И Албина тайком от отца начала захаживать на собрания африканцев, где вместо прежнего вялого муллы проповеди читал суровый, крепкий мужчина средних лет с чёрным кольцом на пальце и чёрным же значком-солнцем на вороте галабии. Он говорил попеременно на итальянском и арабском, Албина понимала далеко не всё, но главное ей стало ясно. Новая вера – и вместе с ней новая власть, новый мир, новые возможности – идёт из Африки, её родной земли, которая до того оставалась для неё лишь краем смутных детских грёз.

Для неё, но не для других, и она видела, как горят глаза у слушавших проповедника, как становится другой их речь, осанка, походка. В день, когда белые мужчины плакали на улицах (тогда в чёрном аду ядерного взрыва погиб какой-то особенно дорогой им город), она поняла, что Албина должна умереть. Войдя в свою комнатушку, которую делила с сёстрами, она повесила на грудь медальон с черным солнцем и вышла уже Таонгой, истинной дочерью Африки.

Она вернулась домой.

Потом ей смутно казалось, что именем Таонга называли кого-то на улице в том африканском местечке, которое осталось в её памяти грязным, полным мух и липких, приторных фруктов, вызывавших мучительный понос. Когда Таонга объявила, что возвращается в Африку, то не имела в виду, что опять поедет в эту дыру, о нет. Это Африка должна была прийти сюда.

И она пришла. Следующие годы были страшными, но и великими для Острова и для неё. Таонга теперь ходила на собрания махдистов (в мечеть, её, впрочем, имам не пустил, одним взглядом оценив её формы) и одевалась как африканка. Правда отец, не одобрявший её перемену, говорил, что одежду, которую она нашла, носят йоруба, а они иджо, но её это не волновало. Таонга усердно учила арабский (ох, как же тяжело он ей давался), она произносила слова, которые желали от неё слышать её новые друзья из африканцев и магрибцев, вдумываясь в них не больше, чем в прежние католические молитвы. Раз таковы правила этого нового мира, их надлежит знать, чтобы чего-то в нём добиться.

Дома же Таонга с облегчением снимала жаркое африканское платье и щеголяла неглиже, курила и наливала себе стаканчик красного… махдисты считали распитие алкоголя тяжким грехом, но её это ничуть не смущало.

Ведь главное было в другом. В возможностях, которые возникли, когда на Острове рухнули прежние триколоры, когда в портах швартовались огромные корабли, над которыми реяли жёлто-зелёные знамёна с чёрным солнцем, и новые островитяне оглашали улицы городов своим гортанным говором.

Бывшая Албина, а ныне Таонга видела всё это, и не просто видела – участвовала. Она уже поняла, что козырей у неё два (сумасшедшие махдисты и карточные игры пробовали запретить, да не вышло) – Африка в её крови и данное ей Африкой знойное тело. Таонга пользовалась им, ещё когда была Албиной, и не видела в том никакого греха. За то, что она убирала и наполняла стаканы пивом, разносила жареную рыбу и фисташки, терпя высокомерие и развязность хозяина, ей доставались гроши – так отчего бы немного не увеличить доходы, раз многих белых мужчин так распаляет её круглая чёрная задница? Тем более, что некоторые из них были вовсе не так уж плохи – и в любви, и просто с ними можно было весело поболтать, когда всё заканчивалось, а денежка лежала под зеркалом на её хромом столике. Хозяин, правда, забирал своё, но и ей оставалось.

Ну, а теперь появились другие мужчины, и Таонга быстро сообразила, что под белоснежными галабиями скрываются обычные мужские тела со всеми слабостями и потребностями мужчин. Махдисты казались суровыми, они любили нести заумную чушь об Обновлённом Учении, гибнущем мире, последнем Газавате и прочем, Таонга кивала и поддакивала, но ловила их на главном. Когда, обессилившие от страсти, они лежали рядом с ней, то становились такими же мягкими и податливыми, как прежние хозяева жизни. И получить от них можно было не меньше – да что там не меньше, намного больше.

В годы смятения, последовавшие за громами войны, Таонга ложилась в постель со многими из новых людей и старалась метить повыше. Она ублажала мужчин, раздувая их жар, а потом, не менее умело – самолюбие (почти каждый, едва отдышавшись, принимался витийствовать, а Таонга умела слушать не хуже, чем любить), и вот…

Она улыбнулась и сделала ещё одну затяжку. Вовремя всё-таки она познакомилась с Абдул-Хади, мрачным бородачом из Ордена Верных. Сурово сверкавший чёрными глазами и говоривший только по-арабски, так что едва понимала, о чем речь, он оказался не более суров, чем любой другой мужчина, когда предстал перед ней в том виде, в котором его сотворил Аллах. Абдул-Хади был мавританцем, темнокожим и высохшим под своим одуряющим солнцем. Может, потому он так и оценил её чёрную кожу и пылкий (сыгранный не менее умело, чем страсть) африканский патриотизм. И он навещал её вновь и вновь, пока ей не предоставилась возможность.

Все знали, что Эван Ч., хозяин пансиона «Дормире Марсала» ненавидит новые порядки, что он тайком слушает проповеди католических пасторов, что в его доме собираются старые люди, некоторые хорошо, даже слишком хорошо знакомые Таонге по прежним временам. Надо было лишь встретить дурака Стефано, по-прежнему пускавшего по ней слюни, и сказать пару слов, а потом передать Абдул-Хади и его цепным псам.

Она ожидала награды, но даже мечтать не смела, что пансион предложат ей (она тут же переименовала его в «Аль мусафир»[5], подчёркивая полную лояльность новым правилам и мучительно трудно дававшемуся ей языку). И вот правильно ли, что согласилась?

И Таонга затянулась сигаретой последний раз, потом раздавила её о пепельницу. К чему гадать? Она получила возможность жить настолько хорошо, насколько ей могла это предложить тихая и всё ещё полная «старыми людьми» Марсала. И ей больше не нужно было прыгать по постелям, да и годы, опять же уже не те, и Салиха, старшая…

От философского настроения женщину отвлёк перезвон колокольчиков. Ведь предлагала же ей Салиха поставить современный звонок, но ей нравилось так, по старинке. Кто-то пришёл, и значит, надо открыть дверь. Может, этот гость в кои-то веки окажется не скаредным и с деньгами?

Выйдя с балкона, Таонга пересекла небольшую комнатку с розовым диванчиком и кокетливым одноногим столиком, вышла в коридор, охнула, чуть не промахнувшись мимо ступеньки («вечно забываю про неё»), и открыла дверь, нацепив на лицо привычную улыбку радушной хозяйки.

– Ис-саламу-алейкум, почтенный… – начала она и осеклась.

На пороге стоял мужчина в рабочей одежде, с походной сумкой за плечом. Где-то в стороне маячила девушка в магрибском платье. Чёрные глаза мужчины были такими же колючими, как его жёсткая, короткая бородка.

– Салам, Таонга, – сказал он по-арабски, – мне нужна помощь. А за тобой должок.

Глава третья

Старые люди. Когда же он начал называть себя так? Когда они все начали себя так называть? Сейчас уже и не вспомнить. Всё, что Стефано знал – мир рухнул на его глазах, когда ему едва перевалило за двадцать, и, рухнув, продолжал падать. Большая Война, в которой он так и не успел поучаствовать, длилась недолго – ядерный дождь пролился там и здесь, телеэфир и только нарождавшийся Интернет вспухли волнами ужаса… а потом всё пропало.

И началась совсем другая война – начался Газават.

И опять почти всё прошло мимо него. Просто в знакомом до последнего обглоданного волнами причала порту Марсалы начали швартоваться странные корабли. Не слишком впечатлявшие внешне – местами ободранные и пошарпанные, капитанов надо было гнать к чёрту – они всё равно источали грозную, мрачную силу. На мачтах реяли жёлто-зелёные знамёна с чёрным восходящим солнцем – знак нового мира, что нарождался на дымящих и фонящих руинах старого. И с кораблей сходили люди.

Не то чтобы сами эти люди были ему так уж незнакомы – он нередко встречал магрибцев, особенно тунисцев, и в Марсале жило сколько-то эмигрантов оттуда. Но эти магрибцы выглядели иначе – первыми сходили солдаты. Бородатые, мрачные, в буро-зелёной форме, словно не замечая льющегося с неба жара, они деловито занимали сооружения порта. Не были грубы с местными, но в их глазах, застывших скулах, тяжёлом, чеканном шаге всё дышало мрачным фанатизмом. Командиры, прохаживавшиеся между подчинёнными, отдавали хриплые приказы на тунисском диалекте, их мизинцы были украшены чёрными кольцами.

За солдатами на берег сходили другие люди – «новые люди», хотя такого слова к ним тогда ещё не применяли. Они были одеты не так, как одевались прежние виденные им тунисцы. Не джеббы с потёртыми штанами, не одежда полуевропейского покроя – нет, они были по шею закутаны в белоснежные галабии, сидевшие на них как мундиры. Да и эти люди, хотя, кажется, не военные, вели себя неотличимо от солдат. И глядя, как они мерят улицы Марсалы, как заходят в мэрию шагом хозяев, как брезгливо косятся на уличные бары (закрытые в тот день, конечно), Стефано окончательно осознал, что старый мир исчез, а вместо него пришло что-то совсем-совсем новое и непонятное.

В Марсале не было боев в отличие от других мест Острова, где отчаявшиеся группки «старых людей», некогда бывших просто итальянцами и сицилийцами, ещё пытались отстаивать потерянную землю. У них же в тот день сопротивляться было некому – про падение власти, про зону отчуждения с материком, про новые знамёна над Палермо и Катанией знали все. Вечером он слышал, что пара офицеров полиции пыталась собрать людей не то для боя, не то для герильи, но выглядело всё откровенно жалобно. Старый мир пал, за истёкшие полгода они успели это осознать.

Начался мир новый.

В общем, у них ещё вышло не так плохо, ну или скажем, не так катастрофически плохо. Сонная, провинциальная Марсала мало заинтересовала «новых людей», мрачную гвардию в застёгнутых под самую шею галабиях. Большинство покинуло её, направляясь на север – он слышал, как погибал старый Палермо под пятой новой Мадины, как топорщились минареты над Катанией и Агридженто.

А здесь их осталось не так много, в основном, тех, у кого и не было высоких претензий. Либо те, кто приехал раньше, но переметнулся на другую сторону, как вот та же Таонга. Впрочем, Таонга хотя бы чёрная, но как назвать, когда коренной сицилиец начинает падать на колени, и задницей кверху прославлять черномазого африканского пророка, когда он…

– День добрый, Стефано! – второй раз за день выклик оторвал мужчину от мыслей, и он поднял голову. Ну как же, Бартоломе.

– Привет, старик! – ответил он и не без удовлетворения заметил, как тот сморщился. – Я и не ожидал тебя увидеть здесь в такую рань. Муниципия[6] ещё как? Закрыта?

Бартоломе, перед тем как ответить, поскрёб ногтем большого пальца бородку. Сколько они уже не виделись? Месяца три? Вроде не так много, но Стефано казалось, что Бартоломе успел ещё немного постареть. На полголовы ниже, чем Стефано, он в молодости, наверное, был крепким и статным мужчиной, но сейчас порядком располнел. Круглый животик раздувал рубашку дозволенного светского покроя, седая клиновидная бородёнка скрывала дополнительную линию подбородка. Наверное, некогда Бартоломе выглядел мужественно, но сейчас она только придавала ему сходство с Babbo Natale. Его шевелюра, которую Стефано ещё помнил по юности чёрной, побелела и отступила морем во время отлива, обнажив блестящую лысину. Набрякшие веки лишь оттеняли болезненную слезливость глаз. Да, никто из нас не молодеет. Неудивительно, что Бартоломе коробит, когда его называют стариком. Тем больше причин называть его именно так.

– Фаик ещё не пришёл, – сказал он так солидно, словно отмеривал слова в аптеке. Бартоломе всегда так говорил. – Секретари на месте, но дел особо нет. Вышел вот свежим воздухом подышать.

– Выпьешь со мной эспрессо? – спросил Стефано. – Я, правда, уже пил, но могу и…

Бартоломе скорбно покачал головой.

– Не пью сейчас крепкий кофе. Доктор запретил.

«Лучше б он тебе жрать запретил», – подумал Стефано, с внезапной неприязнью окинув взглядом его круглое брюшко, и вспомнил, что недавно думал что-то похожее про Таонгу. Желчным становится, неужели старость?

Но вслух сказал:

– Можно и чай. У Родольфо делают и чай, для новых.

Слово «новых» упало с языка, и между двумя мужчинами повисла тишина, словно кто-то отпустил неприличную шутку там, где этого не ожидалось.

Бартоломе, казалось, некоторое время раздумывал, потом покачал яйцеобразной головой.

– Нет, дождусь Фаика, – сказал он, – он вчера говорил, что сегодня будет важное дело.

Стефано пожал плечами, а потом вдруг сказал:

– Коррадо получил ещё один диск от… друга. Говорит, там, на Большой земле, что-то… что-то странное.

Лицо Бартоломе пошло морщинами.

– Я не слышал этого, – сказал он уныло, – ты же знаешь, что мы… Должны бороться с муташарридами и следить, чтобы…

– Чтобы все было по фикху, – прервал его Стефано, – прекрати, а? Хоть ты прекрати. Или ты не из старых людей? Или мы не помним Марсалу до того, как мир рухнул? Или мы не ждали с тобой спасения, не ждали, что…

– Нечего ждать, Стефано, – Бартоломе опять покачал головой и вдруг показался очень старым, – я знаю, откуда ты берёшь диски. Да и все остальные это знают. Только не говорят, что мир по другую сторону, Большая Земля… она уже совсем не та, что была когда-то. Они не хотят видеть там нас, тех, кто остались по эту сторону, а сами… знаешь, я видел записи и… лучше буду жить здесь.

– Здесь?!? – Стефано вскинул голову, как боевой петух. – Где мы доедаем объедки за нашим прежним столом? Где эти поганцы в хламидах говорят нам, что нужно есть, что пить, смотреть и читать, и даже как подмывать задницу? Ты и правда так обабился за эти годы, Бартоломе? Может, и лишнее себе между ног урезал, чтоб быть похожим на…

Он поперхнулся, увидев, что Бартоломе смотрит на него взглядом, полным бесконечной усталости и безнадёжности.

– Здесь, Стефано, – тихо сказал он, – знаешь… Адриана собирается замуж. Давно пора. Она нашла себе хорошего парня, держит чайную. Из наших. Они будут венчаться, по-старому. И семьёй будут хорошей, по-старому. А много ли таких осталось на Большой земле?

Он печально покачал головой. И так же тихо продолжил:

– Я не понимаю. Этих, – он качнул головой в сторону, туда, где за кремовой стеной трёхэтажного дома с витыми балкончиками торчал минарет, над которым развевалось знамя Махди, – я могу понять. У них есть вера. Они хотят жить по ней. Они хотят строить мир по ней и даже согласны признать, что у нас есть своя. Но что осталось там? На Большой земле? Мужчины больше не хотят быть мужчинами, женщины – женщинами, они говорят, что детей можно выращивать в инкубаторах, словно кур, они пьют какую-то гадость и предаются… я даже не знаю, как это назвать. Там всё стало совсем иначе после войны. И я бы уже не смог там жить. И дочь говорит, что не смогла бы, она тоже… тоже смотрела диски с той Большое земли.

Долго ещё слова Бартоломе звучали у него в ушах. Большая Земля. Старый Мир. Рим, где он однажды был ещё ребёнком, Неаполь, откуда приехала на Остров его покойная жена. Флоренция, Марсель, Париж. Старый мир, которого больше нет. Который остался только в книгах. Где их – осколки прежнего мира – уже не рады видеть, ведь иначе не запирали бы так границы.

Что ж, раз так, значит нужно заказать ещё книги… и позвонить-таки Салаху.

Глава четвёртая

Баба нла – так они назывались у её народа. Хорошо, по крайней мере, Таонга решила, что у её. На самом деле ей об этом сказали в Мадине (только что переименованной) нигерийцы-йоруба, но Таонгу мало волновала разница между йоруба и иджо. Отсюда, с Острова, обдуваемого средиземноморскими ветрами, всё её прошлое сливалось в жарком тумане, имя которому – Африка.

Мать никогда не говорила с ней о таких вещах, она была ревностной христианкой. Отец… ну, вроде бы тоже (он не принял и не понимал учения Махди), но она-то видела, как он ставил чашку с молоком для умершей жены и зажигал ароматные свечи с острым, пряным, как сама Африка, запахом, разговаривая с ней. И, в глубине души Таонга считала, что если кто-то и хранит её, то это они, баба нла. Ушедшие, но остающиеся рядом. В их помощь она верила больше, чем в того отвлечённого, непонятного ей до конца бога, которому молилась в мечети и на собраниях Ордена Верных.

И вот сейчас помощь баба нла, духов предков её народа, их совет, были бы ей как нельзя кстати. Ей не нравилась эта история.

Салах появился опять и, что хуже всего, появился не один. С ним были какие-то две шлюхи, и от этого её коробило больше всего. Не то чтобы она ждала от мавританца какой-то верности. Верность – дым на ветру, кому, как не ей, знать это. Уж сколько раз она принимала у себя степенных бородатых мужчин, которые стыдливо указывали свою пару как «моя помощница». Помощница, как же. Ну, то есть, может, и помощница – в том, чтобы снять зуд между ног и немного разукрасить постылую семейную жизнь истинного махдиста.

Впрочем, и старые люди отличались от них мало.

Но Салах – другое дело. Мавританец останавливался у неё иногда и неизменно один. И уже это одиночество, словно обволакивавшее его угрюмой пеленой, чем-то привлекло Таонгу. Он никогда не говорил точно, чем занимается, но сложить два и два оказалось нетрудно.

То, что Салах муташаррид, её не смущало – она и не таких навидалась. Пила кофе и делила постель с «отцами города», слушала разговоры о поставках ката и гашиша, видела и тех, кто управлял отрядами мелких рэкетиров в Марсале и округе. Таонга не пренебрегала никакими знакомствами – никогда не знаешь, когда и какое может пригодиться.

Но Салах был другим. Таонга не привыкла копаться в своих чувствах и искать для них правильные слова. Но это ощущение «другости», исходившее от него, волновало и раздражало её в равной степени. И ещё в его первое посещение пансиона она решила, что мавританец должен разделить с ней постель.

Не то чтобы это оказалось так уж сложно – он с готовностью взял то, что она ему предложила, всё так же молча, мрачно и спокойно. Таонга не знала, изменила ли та ночь что-то в жизни Салаха, но в её – изменила совершенно определенно.

Она никогда не оставалась без мужского внимания, даже сейчас, когда её зрелое, раздавшееся тело уже не помещалось в купленную пять лет назад одежду. Не впервой ей было и делить постель со своими постояльцами. Да только в этот раз было по-другому. Она это поняла, когда Салах появился в её пансионе опять. А потом опять. И вот уже как-то получалось само собой, что она, сидя в его постели голая, кивает, сжимает в руках стаканчик с крошечной порцией чая по-мавритански, а он ей о чем-то говорит.

Говорил Салах странно – словно одновременно обращался и к ней, и к кому-то, кто незримо стоял рядом, но был виден только ему. И такая манера в равной степени завораживала и злила Таонгу.

Не то чтобы она так уж много вынесла из их бесед – они и не были лёгкими, ведь её арабский несмотря на многолетние усилия по-прежнему оставался не вполне уверенным, а по-итальянски Салах говорил плохо и неохотно. И тем не менее, кое-что понять получилось.

Да, он муташаррид – один из тех, кто пересекает границы нового мира здесь и там и привозит то, что везде запрещено, и от того настолько притягательно. Салах не говорил ей об этом прямо, но уже из географии его скитаний, которая медленно обрисовывалась разговорами, это следовало со всей очевидностью. Такие люди таскали с собой разное, но чаще всего диски с запретным. И Таонга иногда спрашивала себя, что на них?

А потом была та история, когда она ввязалась в дело в порту по совету дурака Стефано и чуть не потеряла всё – от пансиона до свободы. Салах вовремя оказался рядом и всё так же молча помог. Она не знала, выпуталась бы сама, но в ту ночь, когда они нашли каморку на окраине порта, любила его так, как никогда, со всей африканской страстью и опытом зрелой женщины.

Кто же знал, что с тех пор у неё перед ним долг? И что он попросит его вернуть?

– Это Замиль, это Джайда, – равнодушно представил он ей их, – одна большая комната или маленькие, неважно. Но без регистрации.

Молча, словно ощущая в глотке какой-то ком, который никак не получалось сглотнуть, Таонга переводила глаза с одной девушки на другую. Первая была беломазой – не как старые жительницы Острова, которых не всегда можно было отличить от магрибок, а как те, настоящие белые. Это ощущалось в её чертах, разрезе глаз, изгибе шеи – она была такой, какой сама Таонга в детстве мечтала стать. И смотрела эта Замиль на неё с враждебным недоверием, словно возвращая её собственный взгляд. Вторая, названная Джайдой, была африканкой, и густая чернь её кожи словно подчёркивала глубину безупречной формы глаз. В другое время сердце Таонги бы потеплело, как бывало всегда, когда она видела других дочерей Африки, пробивавших свой тяжёлый путь в чуждом им мире других расцветок. Но сейчас, глядя на её свежую, дерзкую красоту, на молодые изгибы её тела, угадывавшиеся даже под магрибским платьем, она чувствовала желчную, разъедающую волю зависть. Вот, значит, как, Салах…

– Алейкум-ис-салам, – проскрипела она сразу всем, и, молча развернувшись, двинулась по коридору, чтобы показать комнату.

И теперь она сидела у себя, рассеянно крутя в руках серебристую зажигалку. Салах не просто хочет поселиться – ему нужно поселение без регистрации. Ни он, ни эти две его кобылицы не должны быть помечены ни в её журнале, ни в той форме, которую она каждый четверг заполняет на страничке муниципии. Что ж, клиенты, которые хотят остановиться у неё без ведома всевидящего ока Зеркала, у неё, опять же, не впервой. Тем более естественно, что этого хочет человек с ремеслом Салаха.

Но почему две эти женщины? Сразу две?

Таонга вздохнула и прищурила свои густо подведённые синим глаза. Иногда у неё было чувство, что что-то пойдёт не так – просто чувство, не опиравшееся ни на какие умозаключения. Но она доверяла этому чувству. И чаще всего это доверие оправдывалось. В конце концов, она истинная дочь Африки. И кто знает, кем были её предки, пока в их джунгли не принесло белых миссионеров с их байками? Может быть, потомственными колдунами?

Таонга ещё немного посидела, затем её губы раздвинула хитрая улыбка. Что ж, она не муташаррид, не пересекает границы и не везёт контрабанду, но тоже кое-чему научилась за эти годы. Подцепив ногтем небольшой рычажок в основании ящичка на маленьком прикроватном столике, она нажала на него, потом дёрнула на себя. Ящик медленно отъехал, и Таонга наклонилась. Там лежал круглый дисковый аккумулятор для наладонника, два крошечных кружочка – диски памяти, пластинка с переключателем в одной стороне и то, что она искала. Небольшая мембрана в чёрной пластиковой петле, от которой отходило два шнурка.

Когда же она пользовалась этим в прошлый раз? Года два назад, вроде бы? Тогда вроде бы работало.

Подхватив микрофон двумя пухлыми пальцами, женщина поднялась и в несколько торопливых шагов покинула комнату. Время узнать, что за птичек привёз с собой Салах и чем же в действительности пахнет от этой истории.

Глава пятая

– Закрыли порт, говорю же – закрыли они сегодня порт, Стефано, – Густаво, как всегда, когда волновался, яростно скрёб свою заросшую седоватой колючей щетиной щеку, как раз там, где был виден глубокий полукруглый шрам, – никому не позволяют выходить, даже лодке, cazzo[7], никому!

– Я уже понял, старик, не кипятись, спокойно. Мы тут ничего не можем поделать.

Стефано похлопал Густаво по плечу.

Была у него такая особенность – сам вспыльчивый, он, когда видел перед собой человека в гневе, внезапно успокаивался и начинал говорить рассудительно и веско, убеждая и увещевая. Он и в подростковые годы разнимал так портовые драки, когда сам в них не участвовал, конечно.

– Есть какое-то объявление?

– Не по-итальянски, – и Густаво опять выругался.

Стефано нахмурился. За годы «нового порядка», как он мысленно называл власть махдистов над Островом и их «Государство Закона», он научился неплохо объясняться по-арабски, открыв у себя вместе со страстью к чтению ещё и способности к языкам. Но чтение этих загогулин по-прежнему давалось ему с большим трудом и невероятно раздражало.

– Хорошо, – он ещё раз хлопнул Густаво по плечу, – расслабься. Это ненадолго, я уверен. Может, пытаются поймать какого-то муташаррида или очередную партию кефа. Думаю, к вечеру, максимум к завтрашнему утру всё проясниться.

– Осталось сообщить это рыбе, – мрачно сказал Густаво, понемногу успокаиваясь.

Что ж, этот день для рыбаков пропал. Но что у них тут вообще происходит, интересно? Помимо Густаво по набережной бродили и другие такие же растерянные и разозлённые люди – командиры рыбацких судов, простые рыбаки, грузчики. В основном из старых, хотя виднелась и пара магрибцев, державшихся в стороне. У них можно было бы попробовать расспросить, но Стефано ещё раз посмотрел на них, и его передёрнуло. К чёрту, значит этот день просто выпал.

На пути из порта он ещё раз остановился в кофейне «Сугарелло фреддо». Махнув рукой официанту, он выкрикнул «эспрессо» и выудил из кармана наладонник. Сейчас посмотрим…

Зеркало не сказало ему ни о чём. Информации, по крайней мере, по-итальянски, он не нашёл никакой. Открыл мессенджер, набрал имя «Алессандро К.» и в два щелчка перешёл в скрытый чат. Как всегда, ощутил мимолётную гордость – может, кто-то и считает его «старым», но и в современных штуках он разбирается неплохо.

Чат не открывался. Это значило, что Салах (он же «Алессандро К.») вышел из сети и закрылся. Стефано нахмурился. Не то чтобы это было так уж странно – люди, подобные ему, часто исчезали по делам, чтобы потом появиться неожиданно с «товаром», но… Ногтем указательного пальца он коротко отстучал: «Салам! Нужны книги. Деньги есть. Жду», – и нажал «отправить». Когда появится в Зеркале – откликнется. Не в первой.

Отправив сообщение, он кликнул на окошко, нажал «очистить» и подождал, пока возникшие на экране песочные часики не исчезли. Предосторожность, может, и излишняя, но всё же не помешает.

Официант, вёрткий черноволосый юнец, выглядевший как типичный магрибец, поставил перед ним чашечку кофе, обронив дежурную фразу по-итальянски. Да ещё и с сицилийским выговором. Все-таки Марсала остаётся Марсалой и даже сейчас способна переваривать чужаков. Он не раз видел, как магрибская молодёжь болтает друг с другом на сичилиано, иногда домешивая арабские словечки. Возможно, они всё-таки переживут это время, возможно, они…

Эспрессо был сварен скверно, и проглотив его в три небольших глоточка, Стефано почувствовал неприятное жжение в желудке. Да, он ведь толком ещё и не завтракал.

Ещё раз открыв Зеркало и почти не надеясь, глянул в приёмное окошко. Тишина. Полковнику никто не пишет. Мрачно усмехнулся воспоминанию.

Что ж, по крайней мере, эти чёрные в галабиях никогда не были на «ты» с техникой – не сравнить с тем, что происходит там, в их старом мире. Если верить той информации, которую он по кусочкам выудил из дисков, купленных у Салаха, то на «Большой Земле» человека запросто отслеживали уже просто по тому, что он всего лишь включил свой наладонник. Говорят, и здесь такие умельцы есть, но…

Так куда всё-таки идти? Рыбачить он, допустим, и не собирался, пока есть деньги от продажи прошлого улова, но тогда… Он почесал затылок, ещё раз поморщился от изжоги и вдруг решился.

Раз Салах молчит, и с портом какая-то чертовщина, то есть неплохой способ попытаться узнать, что происходит.

Резко поднявшись, он бросил на стол пару монет и двинулся в обратном направлении. Таонга должна быть у себя, а уж она неизбежно в курсе всех последних новостей. Может, по старой дружбе что-то из неё и удастся вытянуть.

Проходя по набережной, Стефано окончательно понял, что в порту неладно. За рыбацкими судёнышками стоял мощный сухогруз, и даже отсюда он различал, как бегают матросы по его палубе. Судя по тому, как неловко он застыл, перегородив порт, корабль явно должен был выходить в море, но что-то его остановило. Собственно, то же, что привело в ярость Густаво и других рыбаков – порт закрыт. Даже для торговых судов, постоянно курсирующих между Марсалой и Сусом.

Ещё раз посмотрев в сторону порта, он увидел, что по акватории снуют лодки береговой охраны, одна из них как раз подошла к борту сухогруза. Да, если пытаются отследить партию кефа, то, наверное, прямо серьёзную.

Он пожал плечами. Что ж, вот сейчас и узнаем. Кстати, Таонга может знать и куда пропал Салах, он ведь её постоянный гость.

Стефано любил порт – здесь не так много изменилось в сравнении с другими местами. Тот же будоражащий запах: солёный воздух, рыба и машинное масло, те же слепящие глаза блики на воде, те же молнии чаек и обстоятельная суета у причалов. Прогулочных яхт, конечно, стало меньше – новые хозяева жизни предпочитали другие развлечения. Но это такое – ему, рыбаку, эти бездельники и в молодости не то чтобы нравились.

Повернув на Виа де ла Милле, он оставил порт за спиной и двинулся по направлению к пансиону Таонги. В этой части города не так много «новых людей», в основном прибывшие на остров под знамёнами Махди поселились подальше от моря, заняв прежние Нуччио и Адоллорату. Там выросли дома в тунисском стиле пополам с блочными картонками для рабочих, там торопливо подпёрли небо минаретами и разбили рынок, где продавался чистый халяль. Стефано не ходил туда, к счастью, и нужды не было. Там «мадина»[8] – их город, там мерзкое новое время и знамёна Государства Закона из окон. Но возле порта Марсала – это всё ещё Марсала.

По пути иногда попадались знакомые. До Войны ему казалось, что он знал если не весь город, то большую его часть. Сейчас, конечно, не так, но знакомые всё ещё встречаются. Постаревшие и с вечным выражением растерянности и робости на лицах, как то свойственно «старым людям», которых просто терпят в их собственном городе, которых…

Кремовая стена слащавого оттенка и аляповатые пальмы, намалёванные на входе – пансион «Аль Мусафир»… Арабские загогулины там, где он ещё помнил вывеску по-итальянски.

Стефано икнул и поморщился – всё-таки не стоило пить два кофе, толком не позавтракав – и протянул руку к звонку. Но, едва он успел к нему прикоснуться, как дверь открылась, и на пороге появилась чернокожая девушка в светло-зелёном платье тунисского покроя. Она едва не натолкнулась на него, вскрикнула от неожиданности и замерла с округлившимся буквой «о» ртом.

Стефано тоже дёрнулся и сдержал ругательство. Девушка стояла перед ним секунду-другую, и что-то в её лице неуловимо смутило его, как будто было неправильным. Потом она сдавленно пискнула что-то по-арабски и отступила назад и в сторону, давая ему пройти. Стефано шагнул, едва не задев её плечом, и, не удержавшись, бросил на неё ещё один взгляд. Девушка не потупила глаза, как он ожидал, но тоже посмотрела на него, а потом улыбнулась. И тут он понял, что с ней не так. Лицо девушки было скульптурно, безупречно красиво красотой древней маски. И её глубокие глаза, неотрывно следившие за ним, словно подчёркивали точёную симметрию скул и рта.

– Салам алейкум, – произнесла вдруг незнакомка высоким, мелодичным голосом, и Стефано, продолжая на неё смотреть, ответил:

– Алейкум ис-салам, – всё так же продолжая ощупывать её глазами и с некоторым смущением ощутив, как кровь прилила к его паху.

– Кто там, Джайда? – услышал он возглас из глубины коридора. – С кем ты говоришь?

***

Сегодня опять пил утренний кофе в той маленькой кофейне на улице Лунгомаре Медитеррано, из которой виден почти весь порт. Здесь бывает удивительно хорошо в это время – солнце ещё не прожаривает Марсалу так, словно готовит здесь человеческий машви[9], люди не раздражены от зноя и работы. Его здесь, конечно, все знают, но не как роиса их городка, а просто как постоянного клиента, человека, который, как и полагается жителю Острова, пришёл выпить обжигающе крепкого эспрессо перед тем, как начать свой нелёгкий рабочий день.

Рядом с ним так же пьёт свой кофе портовый народ: рыбаки, закупщики рыбы, продавцы горючего и запчастей для катеров. Они говорят и шутят, кто на арабском, кто по-итальянски, и вообще не смущаются тем, что сидят за соседними столиками. Там, в Мадине – и он это знал – с этим куда строже. В большинстве мест «старым людям» нужно есть и пить в отдельных залах и даже пользоваться отдельными уборными. Но Аллах свидетель, не было бы ничего глупее, чем применять эту систему и в Марсале, по крайней мере, в крошечных кафешках и забегаловках на четыре столика, для людей, выросших на улицах небольшого городка и знающих друг друга как облупленных.

И его они знают, конечно, не хуже – человека, который, выпив свой кофе и закусив галетой, пойдёт пешочком до мажлис-аль-мадина и будет весь день разбирать очень большие дела их маленького городка.

А потом – спокойный семейный вечер и ужин по-тунисски, который так хорошо готовит его жена.

Вот только чего опять хотела от него вчера вечером Таонга?

Глава шестая

Она нахмурилась и ещё раз нажала на запись. Cazzo, до чего же трудно бывает иногда понимать арабский. Хорошо хоть Салах говорил не на хассания, тогда вообще было бы безнадёжно.

Нет, таки не послышалось. Салах с этой белой сучкой говорил о Газавате. Они явно боялись, оба, но женщина, понятно, больше. Что-то должно случиться – здесь запись фонила, и Таонга не могла понять, что именно. Надо бежать – это-то она расслышала хорошо. И дальше – про катер.

Она клацнула по иконке паузы и откинулась в кресле, хмурясь. Её лицо с подведёнными фиолетовым глазами и собиравшимися домиком бровями приобретало в такие минуты комичную серьёзность, хотя она сама об этом не подозревала.

Во что Салах ввязался? Во что ввязывается она сама? Нет, она понимала и раньше, что Салах живёт на грани закона, а иногда и за этой гранью (как и не самая малая часть населения Острова). Но таскать диски с непотребными фильмами и запрещёнными книгами, да даже торговать катом – это одно. Путаться с людьми, которые грезят Газаватом – совсем другое. И пахнет от этой истории дурно.

В волнении и задумчивости Таонга подскрёбывала окрашенными в малиновый цвет ногтями гладкий корпус наладонника. Но вдруг, решившись, открыла его и отстучала по экрану имя.

Её лицо оставалось всё таким же мрачным и задумчивым, когда в динамиках прозвучал мужской голос, и она, растянув губы в фальшивой гримасе, сладким голосом проговорила по-арабски:

– Салам алейкум, Фаик! Как же я рада слышать тебя снова! Вчера не получилось дозвониться!

Это была неправда. Но неправдой была большая часть того, что Таонга говорила в таких случаях – большим людям их маленького города или просто тем, чьё расположение было ей важно. Она привыкла за эти годы, привыкла быть той, какой хотела казаться, какой её должны были видеть остальные.

И сейчас она семенила к городскому совету по улочкам Марсалы и думала о том, как заговорит с Фаиком. Платье не позволяло делать широкие шаги, было жарким и неудобным, и Таонга часто вспоминала с тоской джинсовые юбки, в которых щеголяла, когда… Впрочем, тоска о прошлых временах никогда не доводила до добра, и она приучилась ностальгировать как бы мимоходом. Значит, имена пока не называть, и вообще ничего не называть. Фаик, конечно, не глуп и поймёт, что какая-то информация до неё дошла, но он ведь он совсем не такой, как те гончие псы из Ордена Верных, он…

Всё ещё погружённая в свои мысли, Таонга не слышала гула голосов, вернее, он словно не доходил до её сознания, и она на повороте буквально наткнулась на спину стоявшего перед ней человека в серой галабии. Резко шагнула вбок и, подвернувшись на округлом камешке, упала на колено.

– Pezzi i medda![10] – арабские ругательства, хоть она их и знала, так и не смогли заменить для неё сочный сичилиано, как нарочно созданный для таких случаев.

Морщась от боли, она упёрлась в брусчатку, поднялась, потёрла ушибленное колено и бросила гневный взгляд на человека, из-за которого навернулась.

И вдруг поняла, что человек этот был не один. На углу Виа Куратоло (она всё ещё использовала мысленно старые названия улиц) было непривычно людно. Люди стояли плечом к плечу, и по их одеждам она поняла, что «старых людей» здесь нет. В основном мужчины, в галабиях, мавританских бубу или магрибских джеббах, они столпились полукругом, напряжённо вслушиваясь и переговариваясь. Кроме мужчин она заметила пару женщин с закрытыми никабом лицами. Что-то неприятно шевельнулось в животе. Она видела такое раньше. Собственно, во время Большой войны и перемен, которые за ней последовали, такое случалось постоянно. Уличных проповедников стало больше, чем попрошаек в прежние времена, здесь и там они витийствовали, электризуя толпу, и Таонга даже лично присутствовала на таких сборищах. Не потому, что они ей нравились, скорее было жутковато, но их очень ценили её новые друзья, а Таонга твёрдо решила войти в их круг.

Потом же, когда бурлящая река истории как будто бы вернулась в берега и снова потекла вперёд – иначе, чем раньше, но всё же относительно спокойно – проповедников стало меньше, и прежнего впечатления они уже не производили. Проповеди теперь читались в мечетях, по всем канонам Обновлённого Учения, а горланы с нечёсаными бородами привлекали только горстку зевак.

И что, опять оно? Ещё раз выругавшись (на этот раз мысленно, лишний раз сквернословить на языке назрани перед этими было бы неблагоразумно), Таонга начала обходить толпу, из которой доносились арабские слова. Странно всё же, как много людей собрал очередной горластый оборванец.

И вдруг до неё долетело «газават грядёт… огонь очистит скверну и…» И Таонга болезненно вздрогнула.

Она боялась войны, хотя толком её не видела. События эпохи Больших перемен, в том числе и война – нет, Война – прошли мимо провинциальной Марсалы, хотя тень на неё отбросили густую. Но она помнила те времена: соседей, которые через балконы делились последними новостями, срываясь на слёзы, опустевшие улицы, закрытые магазины, ночное эхо канонады, доносившейся откуда-то с северо-востока. И даже далёкий рокот, разбудивший её ночью, который (как она узнала наутро) был ещё одним свидетельством неукротимой ярости атомного зверя, растревоженного людьми. Но больше всего её тяготило в войне даже не это, не мысль о том, что где-то гибнут люди – Таонга не задумывалась о тех, кого никогда не видела – но прежде всего ощущение собственной беспомощности. Она ждала перемен, ждала их перед войной, когда слушала проповеди махдистских пророков в компании своих новых друзей. Но в дни ужаса уже не знала, что они ей принесут, и ощущала себя крошечным муравьём, мечущимся между ног исполинов. Как знать, который из них тебя затопчет и когда? Как помешать этому?

Чувство собственного бессилия перед чудовищными силами, мощь которых невозможно даже вообразить, больше всего угнетало Таонгу. Она любила контроль над своей жизнью, над жизнями окружающих, но война лишала её этого контроля. А тем более, такая война, как…

– Газават! – продолжал выкрикивать невидимый проповедник. – Возглашённый великим Махди, чтобы очистить гибнущий мир! И он уже близко, о том говорят в Мадине и в Тунисе, и в Алжире! Будет огонь и ветер, голод и мор! И взойдёт солнце, и его лучи выжгут скверну и…

Проповедник прервался, отвлечённый чьим-то вопросом, который Таонга не расслышала. Но при последних словах она невольно посмотрела налево – там, примерно в квартале от них топорщился возведённый десять лет назад минарет. Реявший над его конической крышей флаг отсюда было не разглядеть, но и нужды в том не было. Таонга знала, что там изображено. Знак восходящего солнца – солнца, которое некогда осветило жизнь «истинной дочери Африки», а теперь… не случится ли так, что теперь это солнце её и сожжёт?

Женщина посмотрела на толпу – сомкнувшиеся плечи, даже сзади казавшиеся напряженно сведёнными. И она знала, как заостряются глаза людей в такие минуты, как затвердевают черты лица, словно что-то, прежде невиданное, стремится прорваться наружу. Неужели опять?

Они тоже говорили про газават – Салах и та его шлюха. Почему? И не много ли совпадений?

Надо повидать Фаика. Он должен знать хоть что-то. И подобрав рукой платье, Таонга с новой решимостью засеменила дальше.

Глава седьмая

Мужчины смотрели друг на друга. В такие моменты Стефано жалел, что бросил курить – когда затягиваешься и выдыхаешь дым, разговор ведётся легче, как-то более по-мужски, что ли. Впрочем, не курил и Салах.

– До Суса, – ещё раз повторил мавританец и что-то показал пальцами, но Стефано не совсем понял жест, – как можно быстрее. Троих.

Он хоть правильно его понимает? Но вроде Салах говорит простыми фразами, тут не сбиться. Он действительно хочет этого.

Что здесь вообще происходит, интересно? Идя к Таонге, Стефано просто предполагал осторожно расспросить её, куда подевался мавританец, вдруг она знает. Столкнуться с ним лицом к лицу в душной комнатёнке за приёмной стойкой было неожиданностью. Сначала Стефано обрадовался – как рыбак, ценить удачу он умел. Но по мере того, как они обменивались с Салахом гортанными фразами на арабском, убеждённость, что ему так уж повезло встретить контрабандиста, бледнела и выцветала на глазах.

Стефано ещё раз повертел в руках пустой стаканчик. Этот приторно-крепкий «чайный эспрессо» был неизбежной частью его разговоров с Салахом – тот просто не понимал, как можно разговаривать и не пить чай. Вот и сейчас, ожидая ответа, почти машинально проверял, сколько осталось кипятка.

– Думаю, да, – сказал Стефано осторожно, – но…

«А что случилось с твоим катером?» – вертелся у него на языке вопрос. Вместо этого он, помолчав, продолжил:

– Могу, конечно и отвезти. У меня есть все документы.

– Завтра? – Салах всегда говорил так – будто в аптеке отмеривая слова. По крайней мере, говорил так с ним, возможно, осознавая, что тому трудно понимать сложные предложения по-арабски.

– Завтра? – Стефано задумался. – Ну, раз так спешно, то давай завтра. Но надо подготовить катер. Порт закрыт сегодня, ты видел. Завтра будут проверять всех.

Салах степенно кивнул и пододвинул к себе пустой стаканчик. Cazzo, опять чай! Ну да ладно, не это главное. Почему мавританец так торопится покинуть Марсалу, почему не воспользуется собственным катером, почему не включает свой наладонник? И кто эти бабы с ним?

Эта история чем дальше, тем меньше ему нравилась. Куда он, интересно, влезает?

Не то чтобы нежелание Салаха пользоваться авиасообщением или паромом было таким уж странным – люди его типа часто предпочитают не светиться лишний раз. Но Стефано точно знал, что у Салаха и его напарника (как там его звали? Вроде, Абдул?) был отличный катер, собственный, на котором они и обделывали свои делишки, рассекая по половине Средиземного моря. И вот теперь Салах появляется без Абдула, с двумя какими-то шлюхами и хочет как можно быстрее покинуть остров на его баркасе. Не требовалось великой интуиции чтобы понять – что-то не так.

– Подготовить катер, – эхом повторил Салах и вопрошающе уставился на него.

– Да, – подтвердил Стефано и, спохватившись, сообразил, что перешёл на итальянский.

– Надо осмотреть. Пять дней не выходил. Горючее, масло, – в этот раз он осторожно отмерял слова по-арабски.

– Bene, – и в этот раз Стефано вздрогнул, услышав итальянский от Салаха.

Мавританец поднялся.

– Идём? – спросил он.

Когда они спускались по Джованни Берта, Стефано видел, что Салах держится настороженно, хотя ничего подозрительного вокруг не было. Он в очередной раз пожалел, что ввязался во всё это. Что он, сам денег, что ли, не заработает? С детьми у него не сложилось, а на жизнь, слава Богу, хватает. Так ради чего… Но он знал, что не откажется. Может, потому что всегда приятно немного навредить Государству Закона, а Салах явно сейчас в конфликте с кем-то из надутых фанатиков в белых галабиях. А может, потому что…

– Эта женщина в гостинице, – вдруг сказал он, – африканка. Чёрная. Она… третья?

Пожалуй, больше всего его смущало, что Салах хочет покинуть Остров не один, хотя и без привычного сопровождения Абдула. Зато с двумя «другими», и одна из них женщина, которую тот отослал прочь перед их разговором. Конечно, каждый правоверный по канонам Обновлённого Учения может иметь три жены, если способен их содержать. Но Салах не похож на мужчину, который вдруг решил завести сразу двух жён. Не более, чем виденная им светлокожая девушка – на жену правоверного.

– Ты увидишь, – коротко бросил Салах, посмотрев на неё, и кажется, не расположен был продолжать разговор, но, вдруг передумав, бросил: – Да. Она с нами. Её зовут Джайда.

Джайда. Стефано сам не знал, почему это имя так болезненно отозвалось где-то внутри. Он и видел-то эту чёрную девчонку всего ничего, но легко мог представить её стоящей перед ним. Нагой. Она была не невинна, это угадывалось даже по беглому взгляду. Но просто обескураживающе красива. Вообще, если Салах и правда бежит, если он хочет скрыться, зачем тащит за собой двух этих баб?

Он раскрыл рот, чтобы спросить что-то ещё, когда вдруг Салах резко дёрнул его за рукав.

– Смотри, – бросил он, – кто это?

Они вышли на набережную. Отсюда оставалось пройти немного до рыбацких причалов, к одному из которых был пришвартован его катер. Рыбаки и просто зеваки схлынули, но вместо них на парапете и на перекрытой трассе маячили фигуры полицейских. Серая ткань, воротники с белыми отворотами, чёрные значки на ремнях – всё это едва не заставило Стефано заскрипеть зубами. Каждое появление этих людей ещё раз заставляло вспоминать о городе, которых они потеряли. О земле, которую они потеряли. О времени, которое бесповоротно ушло.

В полицейские набирали только магрибцев.

– Эй, вы двое, куда лезете! Порт сегодня закрыт! Читать разучились? Разворачивай оглобли!

Он говорил на общем наречии Острова, глотая окончания слов, как тунисец. Стефано пробормотал пару ругательств себе под нос и протянул руку вперёд, чтобы остановить Салаха. Но тот как остановился, так и стоял в шаге позади от него. А потом сам коснулся плеча Стефано, легко, но с явным намёком: «Отходим».

Когда Стефано уже готов был повернуться, чтобы идти в обратном направлении, ещё один полицейский, стоявший шагах в десяти от первого, бросил несколько слов. Стефано показалось, что он расслышал «назрани». Ну, а чего удивляться, он-то кто есть?

И вслед ему прилетела обрывистая команда:

– Вы, двое! Стоять! Сюда!

Иногда у Стефано получалось что-то чувствовать в поведении людей. Он сам не знал, как это выходит, но вот сейчас, глядя на спину Салаха, ощутил – мавританец напряжен как струна. Ещё секунда, и он сорвётся и побежит. Что-то неприятно шевельнулось в животе. Ему-то не было причин опасаться полицейских – они бывают грубы и высокомерны, но в общем, безвредны, если проблем с документами у тебя нет.

А вот если тебе приказали подойти, и твой спутник опрометью побежал и скрылся, то они могут и не поверить, что ты законопослушен.

– Салах, – скорее выдохнул, чем произнёс Стефано, – что делать?

Какую-то секунду ему казалось, что мавританец готов помчаться прочь, и он сам готов был бы броситься за ним. Лучше так, чем объяснять подозрительным тугодумам, что это за нервный у него товарищ.

Но Салах вдруг повернулся, и его рука скользнула в прикреплённую к поясу сумочку.

А один из полицейских уже направлялся к ним.

– Ты что? – тихо пробормотал Стефано, нащупывая и свои документы во внутреннем кармане.

К его облегчению, Салах тоже выудил из сумочки какой-то кусочек пластика. Стефано выдохнул. Ну, раз какие-то документы у мавританца есть, и он не опасается их предъявить, кажется, всё не так плохо.

Салах стоял спокойно, в одной руке держа пластиковый корешок, другой пощипывая бородку. Слишком спокойно.

Полицейский, невысокий округлый мужичок, выглядящий как типичный магрибец, между тем подошёл к ним.

– Документы, – враждебным тоном произнёс он, глядя на Стефано.

Им можно было здесь жить – здесь, в собственном городе, Государство Закона само так предписало. Можно было строить церкви и говорить по-итальянски. Но магрибцы всё равно были склонны смотреть на каждого назрани как на преступника, чья вина ещё не доказана. Vae victis[11], как сказал один древний вождь – не зря, всё-таки, он столько читает книги по истории.

Полицейский неприязненно оглядел корочку.

– Стефано Дадди, – прочитал вслух и скользнул по нему взглядом, – чем занимаетесь?

– Владелец рыбацкого судна, – коротко ответил тот.

– И сейчас куда идёте?

– На мой корабль.

Он знал арабский достаточно, чтобы передать грамматикой свое неудовольствие, но сейчас объяснялся спокойно и вежливо – хотя давалось это нелегко. Но полицейский быстро утратил к нему интерес.

Он принял документ Салаха.

– Гейдар бен Фархани, – прочитал он вслух и смерил Салаха взглядом. – Из Кайруана?

– Родился там, живу на Острове.

Полицейский нахмурился.

– Ты не говоришь как тунисец.

– Так я вырос здесь, – Салах говорил размеренно и явно намеренно безлико, словно про себя.

«Он старается скрыть свой мавританский говор, – понял Стефано, и тут же в голову стукнуло: – Но у него же фальшивые документы».

– Ты давно знаешь этого… Гейдара бен Фархани? – теперь полицейский смотрел на Стефано.

– Давно, – Стефано вдруг почувствовал, как неприятно тянет живот.

Полицейские всегда вызывали эти чувства, ибо, за редкими исключениями, делились на просто хамов, которые упивались крупицей власти, данной им мундирами, и фанатиков-махдистов. Разница между ними заключалась, главным образом, в том, что первые брали взятки.

– Давно, – повторил Стефано ещё раз и сам порадовался, что его голос звучит твёрдо, – иногда приезжает меня навестить.

– Приезжает, – голос полицейского чуть повысился, и он, нахмурившись, ещё раз посмотрел в карточку Салаха, – тут указана регистрация в Марсале.

– Я веду дела в Мадине, – вмешался Салах, – большую часть года проводу там, когда не езжу в Тунис.

– Что за дела? – быстро спросил полицейский, и Салах ответил так спокойно, что Стефано понял – ответ был заготовлен заранее.

– Продаю засахаренные лимоны. Потому часто езжу между Островом и Тунисом.

Полицейский после этих слов, кажется, утратил к ним интерес.

– Порт закрыт, – бросил он, – приходите завтра.

– Что это, Салах? – спросил он уже позже, когда они сидели в портовой кафешке со стаканчиками чая и засахаренными лимонами.

На самом деле, он собирался спросить что-то вроде «куда, чёрт тебя дери, ты меня втянул? Зачем ты бежишь с Острова?», но правильные слова по-арабски не шли в голову. Но Салах понял вопрос.

– Это неважно, – коротко сказал он, покачивая стаканчик в пальцах, – главное сейчас твой катер. И оказаться в Сусе.

– Нет, Салах, – Стефано покачал головой, – это мой катер. Я должен знать, что это значит. Почему ты не на своём катере. И откуда у тебя эти документы.

Последний вопрос, наверное, был лишним – у человека с ремеслом Салаха неизбежно должны были быть какие-то фальшивые бумаги, иначе такие просто не живут. И тем не менее…

– Слушай, – Салах посмотрел на него в упор, словно взвешивая слова, – тебе есть куда бежать с Острова?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Стефано только моргнул, сомневаясь, правильно ли всё понял. А потом хмыкнул, что должно было прозвучать как горький смешок, но больше походило на перхание.

– Ты забыл, кто я, Салах? Мы назрани и здесь живём, потому что нам разрешают. У нас не осталось куда бежать в Государстве Закона, а на Большой Земле нас не то, что кто-то ждёт.

– С Острова лучше бежать, – сказал Салах, – сейчас лучше бежать. Даже тебе.

Глава восьмая

Таонга облизала губы и ещё раз посмотрела на девушку, робко сидящую напротив неё.

– Ты не говоришь по-итальянски? – с надеждой спросила она.

– Совсем чуть-чуть, – покачала головой Джайда.

Что ж, значит придётся так. Она кашлянула. Потом, осторожно выговаривая арабские слова, сказала:

– Ты из Марокко, да? Я слышу по речи.

– Выросла в Марокко, – кивнула Джайда, – но родители малийцы.

– Я тоже из… из Африки, – улыбнулась ей Таонга, – и всегда рада видеть сестёр.

Она не кривила душой. Ну, хорошо, кривила, но лишь отчасти. Ей действительно было приятно видеть людей, кожи которых коснулось свирепое солнце её родных краёв, и смотреть, как они пробивают себе путь в этом мире. Ибо даже после проповедей Махди, даже после всех потрясений, которые пережил мир вообще и её городишко в частности, она видела – это всё ещё важно. Она приняла учение Махди, она ходила на проповеди, не раз выказывала свою лояльность новым порядкам и не раз же видела, как брезгливо кривят губы новые властители мира просто при одном взгляде на неё. Она и такие как она были здесь чужими при назрани и не стали своими при махдистах, как на то ни надеялись.

Потому она действительно радовалась, когда встречала братьев и особенно сестёр из горячих глубин чёрного материка. Если бы ещё у этой сестры не было таких безупречных форм и такой пьянящей, терпкой молодости в каждой чёрточке, в каждом движении, напоминавшими ей о том, что…

– Я тоже рада с тобой познакомиться, Таонга, – заулыбалась Джайда, сверкая белоснежными зубами, – Салах говорил, что ты наша. И что здесь будет хорошо. Мне у тебя нравится.

Таонга кивала ей, улыбаясь и покусывая губу. Джайда очень старалась, но в её речи всё равно постоянно сквозил марокканский диалект, и приходилось вслушиваться.

– Здесь спокойно, – она кивнула и бессознательно перешла на тон, которым обычно общаются с детьми, – спокойно и надёжно. Там, в Мадине, где ты… жила?

По лицу Джайды, напоминавшему шлифованную маску из черного дерева, пробежала какая-то тень, глаза затуманились.

– Я жила в… с другими девушками… но… мне там не нравилось, – пробормотала она и потёрла рукой щёку. – Слушай, Таонга, я ведь могу называть тебя просто по имени?

– Конечно, как же ещё? – улыбка женщины оставалась всё такой же сладкой, но она внутренне напряглась, ощутив неловкость Джайды. Что-то та пыталась скрыть, причём скрыть совершенно по-детски.

– Я не хочу говорить о том, что было, – малийка тоже улыбнулась ей, так искренне, что вдруг стало ясно, насколько она ещё молода, – мне не нравится. Да и Салах не велит. Лучше расскажи мне о Марсале. Здесь многое не так, как у нас, в Мадине.

Салах не велит. Что ж, тем интереснее становится, что ты скажешь. Разговор с Фаиком всё ещё стоял в ушах. Что она может получить от этого? Не влезает ли ещё раз туда, куда лезть не надо? Зависит от того, что расскажет ей сейчас эта чёрная сестра c телом гурии и разумом подростка. И вдруг Таонга поняла, что надо делать.

– Могу я предложить тебе чай, Джайда? – спросила она. – Чай и немного тунисских сладостей. У нас он хороший, марокканский.

– Да, я люблю чай, – улыбнулась Джайда, и Таонга поднялась.

Они разговаривали, сидя в небольшой комнатке на первом этаже, прямо за коридором с её стойкой, где она регистрировала гостей. Небольшой диванчик, который можно было разложить, круглые креслица без спинок, одноногий столик, свёрнутый ковёр вдоль одной стены – сочетание прошлого и настоящего Острова. Таонга часто принимала здесь гостей, с которыми нужно было поговорить с глазу на глаз. Здесь их не слышно и можно угостить… чем они пожелают.

Кстати, марокканский у них здесь не только чай.

И Таонга легко, как умела несмотря на свой вес, выскользнула из комнаты.

Она, конечно, держала такие вещи дома: и кат, свёрнутый в трубочки или превращённый в пластинки, и дурманящее зелье, от которого по комнате полз тяжёлый, липкий, кружащий голову аромат, и даже что покрепче. Держала, но… сама не употребляла уже давно. Слишком запомнилось ей то, что она видела – люди, которые, под влиянием зелий делали и говорили то, что не следовало делать и говорить. Впрочем, кат иногда помогал снять напряжение, но жаль, что теперь так сложно достать домашнее вино.

Сейчас кат не подойдёт. И Таонга ловко, точно фокусник, сервировала поднос, наливая в крошечные стаканчики ароматный чай, выкладывая горкой макруд, и…

Джайду она застала так же, как и оставляла – сидящей на кресле, аккуратно подобрав под себя ноги. Что-то в её позе, во всех её манерах царапало взгляд. Девушка выглядела… странно. Вот сейчас она сидит, робко, как школьница, боящаяся сказать лишнее слово, но она же ходит и говорит так, что у мужчин только что слюна изо рта не капает, и, тут Таонга не сомневалась, знает, как превращать их в кукол, которых ведёт только то, что ниже пояса.

– Я здесь, – произнесла она вслух и улыбнулась, увидев, как Джайда вздрогнула, быстро поворачиваясь.

– Ты очень добра, Таонга, – малийка тоже улыбнулась робкой, но при этом неуловимо дразнящей улыбкой при взгляде на поднос, – Салах говорил, что ты хорошая. И что мы едем к другу.

Вот как.

– Бери чай и печенье, – Таонга пододвинула к ней поднос, – в наше время женщины должны помогать друг другу. Тем более, женщины из Африки.

Джайда осторожно приняла поданный ей стаканчик с чаем.

– Там, в Мадине, – ласково заговорила Таонга, тоже взяв чай, – у тебя, наверное, было много друзей?

Улыбка девушки потухла.

– Нет, только Замиль, – сказала она печально.

– Хорошо. Жизнь в городе тяжела, верно?

Джайда только кивнула.

– И иногда хочется расслабиться. Хочется отпустить свои мысли и позволить ветру нести их. Хочется хоть один вечер не думать о мужчинах и вообще ни о чём. Ты ведь знаешь, как это делается?

Девушка на мгновенье нахмурилась, словно подросток, решающий сложную задачу. Но потом её лицо прояснилось.

– Ты говоришь о…

Таонга кивнула.

– Я не люблю кеф, – сказала Джайда серьёзно, – я видела, как девушки его курят. От него тупеешь и…

Она пожала плечами, а Таонга только усмехнулась про себя. О каких «девушках» идёт речь, она уже примерно догадалась, Джайда сделала достаточно оговорок. Но значит, предлагать ей сигарету с зельем не надо – хотя у неё и были заготовлены две, одна – с обычным табаком. Сгодится и чай. Вдруг мелькнула глупая мысль, а не перепутала ли она стаканчики. Да уж, это была бы жестокая шутка. Но нет, всё идёт как надо.

Джайда между тем отпила глоток чая, подцепила аккуратными пальчиками ломкий макруд и ойкнула, когда от печенья отвалился кусочек.

Таонга прихлебывала чай, следя за девушкой. Сейчас похоже на детскую игру. Люди любят дурманить себя – этот порок свойственен всем: белым и чёрным, правоверным и назрани. В её строгой семье такое не поощрялась, но хмельное она начала пить с ранних лет. Мальчики угощали её домашним вином, ещё когда ей отказывались продавать алкоголь в магазинах. Потом было и что покрепче, и она очень скучала по терпкому дыханию вина, расслабляющей горечи пива и обжигающим глоткам граппы. Впрочем, домашнюю граппу оставшиеся назрани гнали даже сейчас, и ей иногда доводилось её пробовать, но… Новое время и новый дурман. Махдисты не признавали вина и пива, человек, которых их пьёт, превращается в свинью, говорили они. Что было тем смешнее оттого, что при них расцвели совсем другие пороки. И марокканское (кстати) зелье, кеф, и опиум, и почти открыто продававшийся кат, и чего только не. Таонга знала обо всем этом, как знала и людей, которые стояли за их продажей. И иногда это было очень полезно. Например, в её доме были вещества, которые хорошо расслабляли и развязывали язык. Вот и сейчас она следила, как Джайда, отставив пустой стаканчик, лакомилась макрудом, и ждала. Шайтан его знает, из чего делались эти таблетки, но действовали они неизменно. Человеку становилось хорошо, покойно, рот его растягивался до ушей в счастливой улыбке, а язык развязывался, ведь все вокруг начинали казаться друзьями.

И тогда у него можно было расспросить о многом.

Когда они обе уже допили чай и приканчивали макруд (а Таонга очень любила тунисские сладости), зелье начало действовать. Это было видно по тому, как сидела Джайда, словно немного обмякнув, по тому, как уходила её прежняя робость. И Таонга повела разговор, мягко, вкрадчиво, выжидая, когда можно будет расспросить о главном.

– У нас в Мадине тоже живут назрани, есть районы, но их не столько, сколько в Марсале, – продолжала между тем щебетать Джайда, которую уже почти не требовалось подгонять наводящими вопросами, – а кат девочки покупали прямо на улицах, представляешь? Вот прямо там, где продают фрукты…

– И там ты познакомилась с Салахом? – вклинившись, наконец, в поток слов, мягко спросила Таонга.

– Он приходил к нам, – таблетка, растворённая в чае, уже действовала, глаза Джайды блестели, речь становилась сбивчивой. Она то и дело переходила на родную дарижа, и понимать её становилось всё тяжелее, – он понравился многим девочкам, такие у нас бывали нечасто. Но потом что-то с ним было не так, и тот мужчина… он тоже накурился кефа и начал хвастаться, что скоро будет газават, что всё изменится. А ещё сказал, что Салах исчезнет, потому что такие, как он…

Газават. Это слово как будто взорвалась в ушах, и Таонга вспомнила недавнюю встречу с уличным проповедником. А потом такие же встречи с проповедниками времени перемен и Большой Войны. Их глаза, горящие и застывшие одновременно, лица её новых друзей, каменевшие от ярости, которую они, казалось, впитывали из наэлектризованного проповедями воздуха. Рёв толпы, когда над Марсалой поднимали знамя Махди. И даже Абдул-Хади. Он лежал рядом с ней нагой и едва отдышавшийся от страсти и вдруг принимался ораторствовать. Это было забавно сначала – высохший, не молодой уже мужчина, с дряблым животом и обвисшим после любви морщинистым членом вдруг начинает говорить ей про новый мир. И Таонга сначала улыбалась (про себя, конечно), но охота смеяться очень быстро проходила. Потому что от холодной, убеждённой ярости, сочившейся из речей её любовника, шло ощущение силы, и она понимала, что река, которая её вынесла вверх, может так же легко и утопить. И этот мужчинка, скорее смешной, чем страшный сейчас, не дрогнувшей рукой подпишет её смертный приговор, случись ей оступиться. И она старалась не оступиться изо всех сил.

– Мы знали, что ему надо бежать, мы с Замиль, – продолжала между тем Джайда, – они говорили, что он не жилец, не с тем, что он знает. А потом мы с Замиль тайком посмотрели в его наладонник. Там было разное, и в одном из файлов был рассказ о встрече с…

Слушавшая во все уши Таонга пропустила момент, когда дверца, отделявшая её комнатку от коридора, качнулась и с громким скрипом (давно надо смазать петли!) распахнулась.

– Прости, Таонга, но Салах сказал, чтобы…

Слишком поздно она поняла, что теперь в комнатке появилась ещё и Замиль. Она стояла в шаге от двери, замерев на полуслове и переводя взгляд с Таонги на Джайду.

– Садись к нам, Замиль, мы тут пьём чай и болтаем, – залепетала Джайда, – у Таонги такое вкусное печенье, и она…

– Что ты ей дала? – голос белой сучки резанул уши, и Таонга увидела, как её скулы затвердели, а рот сжался в тонкую линию. Она разом прекратила быть той холодно-прекрасной белокожей гурией и сейчас казалась базарной торговкой, готовой вцепиться в волосы и проклясть твоих предков до шестого колена. – Вы курили кеф, да?

Замиль принюхалась.

– Нет, кефом не пахнет. Я скажу обо всем Салаху, – она сделала шаг по направлению к Джайде, которая недоуменно хлопала глазами со всё той же благодушной улыбкой.

Таонга преградила ей путь.

– У нас всё хорошо, мы разговариваем, – сказала она, изо всех сил стараясь быть дружелюбной, – говори, что передал Салах, и оставь нас. Или, если хочешь…

– Я вижу, как вы разговариваете, – с неожиданной силой Замиль оттолкнула Таонгу плечом и, подойдя к Джайде, схватила её за руку.

– Вставай и идём со мной.

– Ну что ты, Замиль, садись рядом с нами, нам хорошо, – малийка всё так же благодушно улыбалась.

Зелье лишало, в том числе, и способности злиться, если она у Джайды вообще была. Но белая как клещами сжала её плечо и резко заставила подняться.

Таонга выругалась про себя. Шайтан же принёс эту дрянь именно когда у Джайды начал развязываться язык. Но если помешать ей, она действительно приведёт Салаха, и будет ещё хуже.

– Всё в порядке, мы просто решили поговорить и расслабиться, – она продолжала улыбаться, хотя и чувствовала, что улыбка выходит кривая.

Между тем Замиль уже удалось поставить Джайду на ноги, и она крепко сжала её руку.

– Идём, – бросила она и, повернувшись к Таонге, выдала заковыристую фразу на незнакомом языке. Впрочем, не надо было понимать слова, чтобы догадаться – ничего хорошего она не сказала. И, оскалившись и разом потеряв всё дружелюбие, Таонга с облегчением выдала по старой памяти:

– Baciami il culo[12].

***

Да убережёт меня Аллах от всех тех, кто дерзнул говорить от Его имени! Как часто за последние годы я обращаю к Всеведущему такую мольбу! Но приличествует ли она правоверному?

И кто сейчас правоверный? Почему последние годы так часто терзают меня эти мысли? Я не был истовым махдистом никогда, о нет, не был. Но когда впервые увидел это их восходящее солнце, ещё не прозревал в нём беды. Ведь те, кто шли за новым пророком, сначала говорили то, что мне было понятно и даже иногда приятно. Очищение мира от греха, в который его ввергли отрёкшиеся от себя назрани, новый путь для аль-ватан-аль-араби[13], который возродит дни славы Халифата, спасение из ядерного ада – и для правоверных, и для человечества вообще…

Но что-то в моем сердце предупреждало меня: «Будь с ними осторожен». А потом – потом был Остров, Аль Джазира. Первые годы Государства Закона. Обретение нового дома здесь, в этом небольшом, но таком успокаивающем сердце городке по другую сторону пролива от родной Херглы.

И многое оказалось не таким, как виделось в юности, о, очень многое. Я видел бессмысленное разрушение прекрасных зданий – и кем? Пустынными дикарями, от которых до сих пор воняло верблюжьим навозом! Видел, как они разбивали о камни диски с песнями, на которых я рос. Видел бессмысленную ярость одних, как и хитрую алчность других, умело запрятанную за святые слова. Видел, как высокомерная глупость шейхов, прибравших к своим рукам власть под речи об Обновлённом Учении, рушит все попытки хоть как-то наладить жизнь на руинах старого мира. Видел взятки и убийства, лицемерие и алчность, бессмысленную жестокость и похоть.

И, Аллах свидетель, я уже не знаю, кому из людей в этом мире можно верить, зато знаю тех, кому верить точно нельзя.

И именно о них мне сообщают знающие люди по Зеркалу. Шейхи из Марсалы готовятся к чему-то плохому – на Острове, а особенно в Марсале. Прибыли «хори» – те, кого в народе прозвали просто ассасинами, кто не моргнув глазом исполняет самые мерзкие приказы.

Как это связано с тем, что говорила вчера Таонга? И можно ли верить тому, что узнал вчера, блуждая по «коридорам»?

О, Аллах, спаси нашу маленькую сонную Марсалу от крови и смуты! Поистине, живущие здесь не заслуживают Твоей кары!

Глава девятая

Что-то опять неладно в порту. Вроде бы его уже открыли – так, по крайней мере, передали и по Зеркалу, и по их внутреннему портовому «телеграфу». Но полиция по-прежнему расхаживает там и здесь, и, что хуже всего, лезут эти проповедники.

На самом деле, ему даже называть их «проповедниками» было тошно – какие из них саванаролы, из бородатых ублюдков в давно нестираных галабиях. Но, что поделать, их время. Так или иначе, в городе опять неспокойно, и похоже, слова Салаха начинают подтверждаться. Что-то серьёзное назревает на Острове.

Но значит ли это, что и впрямь надо бежать? Он не покинул Марсалу даже тогда, когда всё стало иначе, так зачем же ему бежать теперь? Кстати, и некуда.

Думая так, Стефано на автомате набрасывал список покупок.

Не так и много. Рыбачить на «Грифоне» они выходили вчетвером, но катер построен так, что и один человек сможет управлять. И разместить Салаха и двух его шлюх… кстати, о шлюхах. Что-то, видимо, произошло вчера в их отсутствие, потому что, когда они вернулись с Салахом, их встретила на пороге кипящая от злости Замиль. Она явно хотела что-то рассказать, но смутилась его присутствия. И он попрощалcя, повернулся и ушёл.

Так, ну что, вроде бы всё в порядке. Покупать, в основном, всякую мелочь, «Грифон» в хорошем состоянии, значит, он и на велике всё это увезёт.

Велосипеды Стефано открыл для себя, как ни странно, с возрастом. В юности он ими совсем не интересовался, но теперь прямо как-то чувствовал себя моложе, крутя педали и маневрируя по узким улочкам в направлении ближайшего супермаркета. Обычно такие прогулки его успокаивали даже при том, что приходилось внимательно смотреть по сторонам, поскольку с приходом «новых людей» культура езды… ну, перестала быть культурой, тут, наверное, точнее не скажешь. Арабы, всё-таки, не умеют ездить, как и все черномазые.

На перекрёстке Виа Фриселла и Виа Ваккари он резко выкрутил руль, уходя от мопеда, которым рулил чернокожий подросток.

– Bastardo, – бросил он сквозь зубы.

В таком больно было признаваться, но даже ругаться сейчас можно было не везде – многие из итальянских ругательств язвили уши махдистов, которые находили их «богохульными» и «непристойными», хотя собственную арабскую похабщину использовали в хвост и в гриву. Но тогда…

Что здесь, кстати, происходит?

Стефано вдруг осознал, что движение перед ним практически встало, машины сигналили, ещё пара подобных ему велосипедистов и один мотоциклист нервно дёргали руль в ту или в другую сторону, переругиваясь и вглядываясь вперёд.

А впереди собиралась толпа. И он видел, из кого эта толпа большей частью состоит – люди средних лет, одетые в бубу и галабии. Он ещё раз выругался сквозь зубы. Большинство прибывших из Африки в течение дня носили более практичную одежду если не европейского покроя, то хотя бы тунисского или «островного», который от того же тунисского шёл. Если же человек щеголял так, словно только что растапливал печку для чая верблюжьим навозом, то можно было не сомневаться – перед ним ярый махдист. Обычно средних лет – их дети часто бывали, как ни странно, более адекватны – застрявший во временах старого Газавата и грезящий о новом. А всё потому, что не нашёл себя…

Стефано вслушался. Так и есть, толпу собрал какой-то проповедник. Самого проповедника было не видать, но по поведению людей даже отсюда это было видно. Такое не перепутаешь. Гул голосов, в котором угадывалось гортанное звучание арабской речи, хотя слов было не разобрать, застывшие позы, задранные головы. Слушают, как заворожённые. Кто-то здорово их завёл. Стефано оттолкнулся и налёг на педали, ощущая странное любопытство. Ну-ка, посмотрим, что за merda[14] здесь происходит. Спросить бы, но не у кого – вокруг одни магрибские и африканские рожи, никого из старых людей.

И он вдруг почувствовал себя неуютно. Не то чтобы он опасался расправы, гнев уличных проповедников редко прямо обращался на подобных ему, которым сам Махди милостиво разрешил жить на их же земле, но всё же… они тут чужие, он тут чужой.

Голоса долетали всё отчётливей, толпа собралась немалая. В основном мужчины и, как он думал, средних лет, типичные неудачники Острова.

Но явно электризованные. Он вслушался – да, там, в глубине явно вещал какой-то проповедник, но всё ещё нельзя было разобрать слова. Не так уж и хотелось, впрочем.

Но видимо, здесь не проехать. Стефано в очередной раз за истёкшие четверть часа выругался и уже почти решил, что пора ехать в объезд, когда это случилось.

Сначала послышался высокий, тошнотворно-тонкий свисток – такие пищалки носили полицейские. Бог его ведает, почему они издавали именно такой звук, но ведь это арабы, что с них взять. Кажется, с другой стороны толпы раздался звук мотора, видимо, там парковалась машина полиции, и голоса взорвались, как будто они все оказались вдруг между десятками потревоженных осиных гнёзд. Стефано увидел, как толпа оборванцев в бубу колыхнулась, люди размахивали руками, потрясали в воздухе кулаками и, казалось, пытались что-то доказать невидимому отсюда оппоненту. Свистки опять резанули по ушам, а вслед за ними раздался густой звук клаксона и фырчание двигателя. Нет, там явно что-то серьёзнее простой полицейской тачки.

Стефано вдруг осознал, что если толпа побежит, то в его сторону, и ещё больше напрягся. Оглянувшись, он понял, что люди начали собираться и с его стороны улицы. Остановившиеся машины, велосипедисты и мотоциклисты, пешеходы, шедшие по тротуару и сновавшие между машинами, сейчас словно застыли, возбуждённо вытягивая шеи и переговариваясь. Ему вдруг стало не по себе. Ещё в детстве его отец, которого однажды покалечили в давке на футбольном матче, заставив провести два месяца в больнице, говорил ему: «Человек в толпе не умнее барана, Стефано, увидишь перед собой толпу – беги».

Похоже, сейчас настало время воспользоваться его советом. Что бы там ни происходило, его это не касается. Он развернул велосипед, осторожно вырулил между двумя мотоциклистами и увидел перед собой группу женщин, которые, возбуждённо переговариваясь, стояли прямо на его пути. Одеты они были как магрибки, и он мысленно заскрежетал зубами. Хоть бы где-то от них отдохнуть.

И вдруг увидел Джайду. Она стояла рядом с женщинами, прямо на проезжей части, переводя взгляд с толпы в середине на своих соседок, и, судя по выражению лица, напряжённо вслушивалась. Вот любопытная курица, как её сюда занесло?

– С дороги, мне надо проехать! – крикнул он им по-арабски, но они как будто не слышали его, продолжая о чём-то напряженно переговариваться. Он оглянулся. Чтобы объехать, придётся добраться до тротуара, но на него очень неудобно…

И в эту секунду ему показалось, будто нечто ударило его по ушным перепонкам с обеих сторон. Звон, грохот, ощущение разламывающегося черепа и уходящей из-под ног земли, а потом уже разогретые камни тротуара врезались в его щёку, и он вскрикнул от боли в подвернувшейся руке. Сквозь дикий звон в ушах до него донёсся, словно далёкий прибой, гул голосов, как будто крики и рёв.

Потом кто-то налетел на него, наступив на другую руку, и Стефано понял или скорее почувствовал, что надо подниматься. Ошалело поводя головой, он упёрся в землю здоровой рукой, потащил ногу, на которой лежал велосипед, и рывком приподнялся. Его повело в сторону, ещё кто-то налетел на него, толкнув в бок, но у Стефано не было сил даже выругаться. Шатаясь, он приподнялся и встряхнул головой. Кто-то толкнул его опять, и он услышал хруст – похоже, у велосипеда сегодня не лучший день. Как же звенит в ушах… да нет, это действительно кто-то свистит сзади. Звук клаксона… И вдруг он осознал, что в нескольких метрах от него лежат две женщины, одна из них пытается встать, отчаянно нащупывая бордюр левой рукой. Он увидел черное лицо, искажённое гримасой боли, и осознал, что это Джайда.

Тут сзади взревел мотор, которому вторил крик, и Стефано осознал, что вот оно пришло. То, о чём говорил отец – взбесившаяся толпа, которая превращает человека в барана. Люди бежали вверх по улице, рёв звучал всё ближе, и он скорее почувствовал, чем услышал, как хрустят под чьими-то подошвами спицы его велосипеда. Его яростно толкнули в спину, почти сбив с ног, и, обернувшись, он увидел, что огромный грузовик медленно катится прямо на них. «Куда?» – хотел было выкрикнуть он, но получился только сиплый звук, нечто среднее между карканьем и кудахтаньем. Шатаясь, он повернулся и увидел, что Джайда всё ещё лежит на брусчатке. Она, видимо, ушиблась при падении и сейчас кривилась, пытаясь подняться. Забыв и о велосипеде, и о грузовике позади, он шагнул к ней и, не задумываясь, протянул руку, подхватил её за плечи и рывком поднял. Кто-то пронзительно закричал сзади, Стефано толкнул Джайду на тротуар и сам собирался шагнуть за ней, когда вдруг что-то ударило его в спину, он почувствовал треск разрывающихся волокон, в голове оглушительно взорвалась боль, а дальше пришла тишина.

[1] Иса бен Мариам – арабское произношение «Иисус, сын Марии». С точки зрения классического Ислама Иисус был одним из истинных пророков Бога, но не Cыном Божьим.

[2] Мунафик – лицемер, человек, который, на словах принимая ислам, не соблюдает его предписаний или делает это лишь формально.

[3] Ragazzi (ит.) – парни.

[4] Siciliano (ит.) – сицилийский диалект итальянского языка.

[5] Аль Мусафир (араб.) путник, странник.

[6] Стефано имеет в виду мэрию, которые по-итальянски обычно называются муниципиями.

[7] Cazzo (ит.) – распространённое итальянское ругательство.

[8] Мадина (араб.) – город.

[9] Машви – блюдо тунисской кухни, запечённый на вертеле барашек.

[10] Pezzi I medda (сиц.ит.) – кусок дерьма!

[11] Vae victis (лат.) – горе побеждённым.

[12] Baciami Il culo (ит.) – поцелуй меня в задницу.

[13] Аль-ватан-аль-араби (араб.) – арабский мир, неформальное название всех стран, объединённых арабским языком и культурой.

[14] Merda (ит.) – дерьмо.