Таких не берут в космонавты. Часть 3

Глава 3

Вернулся в квартиру Лукиных — обнаружил, что там кипела работа с письмами. Иришка сидела на своей кровати, шуршала страницами. На моей кровати восседала Надя Степанова, она чуть шевелила губами при чтении (будто беззвучно проговаривала слова). За письменным столом восседал Черепанов. Рядом с ним на столешнице лежала кучка канцелярских скрепок, авторучка и разложенные в стопки уже распечатанные конверты.

Иришка отложила недочитанное письмо, слезла с кровати. Разогрела мне ужин.

Она рассказала о результатах работы нашего «отдела писем», пока я жадно поглощал пищу.

— Мы раскладываем прочитанные письма в четыре группы, — сообщила Иришка. — Первую группу Лёша назвал «Обязательно к прочтению». Вторую: «Желательно ознакомиться». Третью: «Вася молодец». Четвёртую группу мы обозвали: «Люблю Васю».

Я хмыкнул.

— До твоего прихода мы складывали всё прочитанное в группу «Вася молодец», — сказала Лукина. — В этих письмах тебя нахваливали и обещали подвиги в твою честь. Ничего важного мы пока не нашли. Признаний в любви пока тоже не было.

После ужина я отвёз в Речной район Кировозаводска очередную открытку-приглашение. Поставил карандашом «плюс» на страницу с портретом Ильи Муромца. Вернулся домой — Лёшу и Надю там уже не застал.

Зато увидел на письменном столе гору распечатанных конвертов.

— Это всё из группы «Вася молодец», — сообщила Иришка. — На твоей кровати лежат два письма с сердечками. Это от влюблённых девиц. Сразу говорю: фотографий в конвертах не было.

Лукина вздохнула.

— Сорок пять писем сегодня прочли, — сообщила она. — Такими темпами мы с письмами до весны не разберёмся.

Я пожал плечами.

Заявил:

— Нас никто и не торопит.

Виктор Семёнович Лукин вечером вручил мне ключ для настройки пианино. Сказал, что ключ будет в моём пользовании до начала марта.

Я тут же опробовал инструмент — подтянул струны на пианино Лукиных.

Долго с настройкой сегодня не возился: музыкальный инструмент не настраивали пять лет. Поэтому я лишь слегка подтянул струны. Точную настройку пианино на пару дней отложил, потому что к тому времени струны снова ослабнут.

Перед сном я прочёл пять писем. Все они оказались из группы «Вася молодец».

Советские граждане восхищались моей смелостью и решительностью. В одном письме работник птицефабрики похвалил мои детские выступления в составе хора «Пионер».

На все эти письма я бы ответил одними и теми же фразами: поблагодарил бы за отзывчивость и за поддержку.

Я пожалел о том, что у меня сейчас не было ни принтера, ни сканера. Ответы на письма могли быть одними и теми же: шаблонными. Написание ответов отложил на потом (если «потом» всё же выделю на это время).

Взглянул на стопки корреспонденции под окном — умножил количество полученных мною писем на стоимость одного конверта с маркой. Понял, что такие траты существенны даже для моих финансовых запасов.

В среду я отпросился у Максима Григорьевича с урока литературы и слегка привёл в порядок пианино в актовом зале (пока там не проходили репетиции).

Школьный музыкальный инструмент был в безобразном состоянии. Я почистил его от пыли, отрегулировал молотки и педали.

С настройкой долго не возился. Как и в пианино Лукиных, я лишь слегка подтянул струны. Потому что от точной настройки толку бы пока не было: к струнам не прикасались с десяток лет — уже завтра-послезавтра они снова ослабнут.

После уроков я не задержался в квартире Лукиных для сортировки писем — доверил это занятие Иришке, Лёше и Наде-маленькой.

Сам же я приложил героические усилия: посетил остававшиеся не помеченными в моём списке адреса работниц тракторного завода.

По пути домой мысленно подвёл итоги конкурса красоты среди физруков. С результатом в двадцать голосов против одного победил Илья Фёдорович Иванов.

Двадцать второй голос «завис в воздухе»: Серафима Николаевна Маркелова так ни за кого и не проголосовала.

Перед сном я сделал Эмме запрос на музыкальные композиции, пригодные к исполнению на концерте восьмого марта. Меня интересовали те песни, которые были написаны в СССР до тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.

Уже лёжа в постели, я прослушал тексты песен, выяснил точные даты их написания и первого исполнения. Отметил, что выбор песен неплохой, но сложность состояла в самом выборе: предстояло решить, какие именно песни я исполню.

Выбор я отложил.

Вынужденно.

Потому что уснул.

Утром семнадцатого февраля у меня в голове вертелись строки из песни «Увезу тебя я в тундру». Я ещё толком не продрал глаза, а в голове уже звучали слова: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» То ли, они там появились после вчерашнего обсуждения с Эммой репертуара музыкальных композиций к восьмому марта (песня «Увезу тебя я в тундру» не подошла мне по причине даты её появления). То ли они возникли из-за того, что стёкла на окне в спальне вздрагивали от порывов ветра (который царапал их ледяной крошкой). Причём, вспоминал я только припев песни: он повторялся раз за разом, словно у меня в голове заело пластинку.

Мысли о «поездке по тундре» преследовали меня, пока я умывался, и пока я завтракал в обществе энергично щебетавшей сегодня утром Иришки. Эмма ответила на мой запрос, что сегодня днём в Кировозаводске температура воздуха поднимется до нуля по шкале Цельсия. Я прикинул, что на солнце опять начнётся капель. Но пока за окном намёка на капель не было: ветер раскачивал ветви деревьев, стряхивал с них снежные одеяния. Я давно посматривал на висевший в шкафу модный плащ. Посмотрел на него и сегодня. Но в школу всё же пошёл в зимней одежде. После жизни в Германии температуру «ноль градусов» я ассоциировал скорее с зимой, чем с весной.

«…И отчаянно ворвёмся прямо в снежную зарю…» — напевал я. Отметил, что на небе уже алела полоса рассвета. Иришка держала меня под руку, пересказывала мне отрывки из прочитанных вчера писем. Особое внимание она уделила тем письмам, где юные гражданки Советского Союза признавались мне в любви и приглашали меня в гости. Я уже выяснил: таких писем было немного. Но мне сейчас казалось, когда я слушал Иришку, что вся привезённая из Москвы корреспонденция только из них и состояла. Лукина помахивала портфелем. Звонко кричали катавшиеся с ледяной горки пионеры. В голове не умолкала песня: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…»

— … Попросила, чтобы ты прислал ей свою фотографию, — сказала Иришка. — Твоё фото из газеты она вырезала и поставила в рамке у себя на столе…

Я заметил стоявших под фонарём мужчин, когда мы с Иришкой свернули к школе. Трое. В пальто и в зимних шапках. Они стояли под фонарём в десятке метров от подножья горки, с которой скатывались на портфелях пионеры. Веселившиеся на горке дети их будто бы не замечали. Проходившие мимо них школьники тоже не поворачивали в их сторону головы. Я усмехнулся. Подумал о том, что сейчас ни у кого не вызывали подозрения находившиеся поблизости от детей взрослые. Тем более что те взрослые занимались делом: курили. Мы с Лукиной приблизились к мужчинам — двое мужчин повернули в нашу сторону лица. Я их узнал: то были братья Ермолаевы из одиннадцатого «Б» класса.

Третий мужчина стоял ко мне спиной. Я отметил, что в зимней одежде он выглядел крупным: выше меня, заметно шире меня в плечах и в талии (мысленно я окрестил его «толстяком»). Толстяк размахивал руками, будто дирижировал оркестром. Он не сразу заметил, что его слушатели отвлеклись. Когда заметил — он застыл, замолчал. Медленно, будто бы с большим трудом, обернулся. Посмотрел сперва на Иришку, а затем на меня. Я встретился взглядом с его глубоко посаженными глазами. Отметил, что у мужчины широкое лицо с массивным носом, стянутыми к центру пухлыми губами и чуть обвисшими щеками. Прикинул, что толстяку примерно двадцать-двадцать один год. Толстяк поднёс к лицу сигарету, затянулся дымом.

— Это он, это Пиняев, — донёс до меня ветер слова одного из Ермолаевых.

— … Они считают, что…

Иришка замолчала.

Я почувствовал, как она стиснула мою руку.

— Да ладно! — громко сказал толстяк. — Вот этот?

Он поднял руку и указал на меня пальцем.

Качнул головой и заявил:

— Хлипкий какой-то. Чего сами-то ему не накостыляли?

Шагавшая справа от меня Лукина дёрнулась, будто поскользнулась.

Я локтем прижал к себе её пальцы. Не замедлил шаг. Поравнялся со спускавшейся с горки ледяной дорожкой. Пионеры на вершине горки замерли: выжидали, пока мы с Иришкой пройдём мимо.

Я увидел: Ермолаевы и толстяк двинулись с места. Они вышли из-под фонаря на ведущую к школе тропку. Тени у их ног стали длиннее — три вытянутые чёрные фигуры легли у меня на пути.

Толстяк вытянул вперёд руку, снова направил на меня указательный палец.

— Пацан, сюда иди! — потребовал он.

Иришка встала, как вкопанная — дёрнула за руку и меня, удержала меня на месте, будто на якоре.

— Сюда иди! — повторил толстяк. — Кому говорю⁈

Он вскинул руку, сдвинул на затылок шапку. Пошёл к нам.

Иришка привстала на носочки и шепнула мне в ухо:

— Вася, пойдём отсюда. Это Ромка Шипуля. Он бандит, не связывайся с ним.

Лукина вновь дёрнула меня за руку, словно призвала повернуть к дому.

Тень от бандита Шипули чуть покачнулась на дорожке: её владелец шёл медленно, вразвалочку. Он преградил нам путь к школе.

Братья Ермолаевы двинулись вслед за толстяком. Но и они не спешили — братья остались у Ромы Шипули за спиной, словно предпочли роль статистов.

«…Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» — не умолкала у меня в голове песня. Её ритм не изменился. Как не ускорило ритм сокращений и сердце у меня в груди.

На вершине горки зароптали пионеры. Они возмутились тем, что старшеклассники мешали их развлечениям: столпились внизу у самой ледяной дорожки.

Шипуля остановился в паре шагов от меня.

— Эта… как там тебя… Лукина! — сказал он. — Отойди от пацана. Чтобы я тебя не задел. Я девок не бью. Я девок люблю.

Толстяк хохотнул.

Нервно усмехнулись замершие у него за спиной Ермолаевы.

Иришка не двинулась с места — лишь крепче вцепилась в мою руку.

— Мне сказали, что ты борзый парень, Пиняев! — сообщил Роман.

Говорил он громко, будто обращался не ко мне, а к вдруг притихшим на вершине горки пионерам.

Шипуля выбросил в сугроб недокуренную сигарету и заявил:

— А ты, москвич, я погляжу, ссыкун! За бабскую юбку спрятался⁈ Вы в Москве все такие⁈

Толстяк хмыкнул. Сжал кулаки — большие (раза в полтора больше моих).

— Что, страшно⁈ — спросил Шипуля. — Сейчас ещё страшнее будет! Сейчас я тебя бить буду! Чтобы ты, Пиняев, знал своё место! Чтобы спрятался под лавку! Чтобы в школе больше своей поганой московской рожей не отсвечивал!

Лукина вздрогнула.

Она будто бы не заметила, как я высвободил руку из захвата её пальцев.

— Ромка, я сейчас милицию позову! — сказала Иришка. — Честное слово!

Она грозно топнула ногой.

Толстяк хрюкнул (это он так хохотнул?)

— Давай! — сказал Шипуля.

Он развёл руками, потребовал:

— Зови! Давай! Вот так…

Он запрокинул голову и крикнул:

— Милиция! Милиция! Ау!

Толстяк опять хрюкнул.

Он снова посмотрел на Лукину и спросил:

— Где милиция⁈ Нету милиции⁈ Как же так⁈

Шипуля рассмеялся, приблизился к нам на полшага. Склонил голову, будто прицелился в меня рогом.

Тень у его ног стала чуть длиннее (теперь она лежала под ногами у Лукиной).

Я бросил взгляд мимо толстяка. Отметил, что братья Ермолаевы с места не сдвинулись — они нерешительно улыбались. Я отодвинул Иришку себе за спину, вручил ей свой портфель.

Лукина возмутилась моим поступком. Она взглянула по сторонам, будто бы всё же ждала появление милиции. Попятилась на три шага в сторону своего дома.

Я услышал одобрительное хмыканье толстяка. Не выпускал Шипулю из вида. Заметил, как весело и грозно блеснули его глаза. Расстегнул пальто. Толстяк заметил мои действия и снова хохотнул.

Он поднял руки на уровень груди и резко шагнул мне навстречу. Дохнул в меня смесью табачного дыма и алкогольного перегара. Бросил в мою голову кулак: целил он в кончик моего носа.

— Ха! — сказал Шипуля.

— Ха, — ответил я.

Сместился влево — рука толстяка будто отогнала табачный дым от моего лица.

Пугливо вскрикнула Иришка. Я заметил похожие на одинаковые бледные маски лица Ермолаевых.

Пробил по опорной ноге толстяка.

Он снова махнул руками — на этот раз двумя сразу, как крыльями. Заодно и ногами. Но не взлетел. «Рождённый падать летать не может», — вспомнил я любимую фразу своего тренера.

— Хо! — выдохнул Роман.

Воздух покинул его лёгкие, когда спина толстяка врезалась в землю. Шапка Шипули укатилась в сугроб. Я на шаг увеличил дистанцию между собой и замершим на земле телом.

— Ух, ты! — хором воскликнули пионеры.

— Ааать! — снова выдохнул толстяк.

Он закряхтел, повернулся на бок. Сейчас Шипуля походил на тюленя. Толстяк запрокинул голову, взглянул на меня. Свет фонаря всё же коснулся его лица — я прочёл в глазах толстяка удивление и злость.

— Убью! — пообещал Роман. — Щас…

Толстяк ударил по земле руками-ластами. Поднялся на колени. На пару секунд замер — будто проверил, раскачивалась ли под ним тропинка. Вновь закряхтел и всё же выпрямился.

Он вновь отыскал меня взглядом. В нелитературных выражениях сообщил: моя жизнь добралась до своего финала, финал её будет печален. Пообещал, что мучиться я буду долго.

Шипуля взглянул на меня исподлобья. Учёл прежнюю ошибку: он тоже расстегнул пальто, а затем и вовсе снял его и бросил в руки одного из братьев Ермолаевых. В другого Ермолаева он метнул шарф.

Я последовал примеру Романа: передал своё пальто Иришке. Отметил, что мой соперник без пальто стал чуть уже в плечах. Но объём его талии будто бы не уменьшился.

— Убью! — повторил Шипуля.

Он расставил руки, будто приготовил для меня дружеские объятия.

— Давай, — согласился я. — Рискни здоровьем.

— Отлупи его, Вася! — потребовала стоявшая позади меня Иришка.

В её голосе прозвучали азартные нотки.

— Вася, бей его! — крикнули с вершины горки пионеры.

Они подобрали с земли портфели, но к школе не поспешили.

Братья Ермолаевы промолчали — лишь переглянулись.

Шипуля так и рванул ко мне: с расставленными руками. Я тоже шагнул к нему — впечатал ботинок в его живот. Толстяк не опрокинулся. Замер. Чуть приоткрыл рот. Второй удар я нанёс ему по печени — левой ногой.

Удар под рёбра будто бы не достиг цели.

«Раз, два, — отсчитал я. — Дошло».

Шипуля прикрыл правый бок локтем. Согнулся в поклоне и тут же опустился на колени. В моё лицо он не посмотрел — зажмурил глаза. Медленно завалился на бок. Поджал ногу, а левый висок прислонил к снегу.

— У-у-у! — выдохнули пионеры.

«Королевский нокаут», — вспомнил я слова тренера.

Ермолаевы засуетились. Но к толстяку они не подошли — топтались на месте. Мальчишки на горке поздравляли друг друга с моей победой; комментировали мой удар, размахивали руками и ногами.

Я повернулся к Иришке — встретился взглядом с её глазами.

— Вася, а… что с ним? — спросила Лукина.

Она показала портфелем на Шипулю — тот стонал, но не шевелился.

— Жить будет, — ответил я. — Не обращай внимания. Пока он спрятался под лавку.

— … У-у-ка… — выдавил толстяк.

Я заправил рубашку в брюки, отряхнул прилипший к штанинам снег. Присел, завязал на ботинке шнурок.

Кровь весело бурлила в венах — требовала продолжения поединка.

Братья Ермолаевы вспомнили о сигаретах, выпустили в мою сторону две струи табачного дыма.

— Су-у-ка, — повторил Шипуля.

Прежнего веселья в его голове я не услышал. Различил только ярость. Роман упёрся ладонью в снег и снова встал на колени. Локоть от рёбер он не убрал. Но уже дышал: шумно и будто бы судорожно.

Мальчишки на горке притихли, словно ожидали «второй раунд» (или уже третий?) Во взгляде Иришки снова промелькнула тревога. Я замер в четырёх шагах от толстяка. Наблюдал за тем, как он поднимался с колен.

— Всё, москвич, — едва слышно произнёс Роман. — Тебе конец. Убью.

Он всё ещё кривил губы от боли. Но уже стоял на ногах, слегка пошатывался. На его виске белел снег. Шипуля пристально посмотрел на меня исподлобья. Дожидался, когда завершится качка.

Роман сунул руку в карман брюк, вынул оттуда… Сперва мне показалось: толстяк сжал в руке свинчатку. Но «свинчатка» блеснула — из неё выскочило лезвие. Я услышал тихий щелчок фиксатора.

Шипуля приподнял и вытянул перед собой правую руку. Он показал лезвием ножа на мой живот, сощурил глаза. Я заметил, что острие ножа шевельнулось, словно рисовало в воздухе невидимый штрих.

— Убью, — произнёс толстяк.

Говорил он едва слышно — его голос походил на шипение.

— Смотрите, пацаны! — крикнул стоявший на горке мальчишка. — У него нож!

Шипуля снова скривил губы — на этот раз в улыбке.

Вперёд мы шагнули одновременно.

— Вася! — воскликнула у меня за спиной Лукина.

— Убью, — повторил Роман.

— Попробуй, — сказал я.

Шипуля дёрнулся вперёд. Словно сделал выпад рапирой. Целил в мой живот.

Я сохранил дистанцию — Роман не дотянулся.

Он ухмыльнулся. Сплюнул мне под ноги.

Я ударил его по руке. Носком ботинка. Резко. Снизу вверх, как учили на тренировках.

Шипуля разжал пальцы — нож взлетел к небу.

— Ать! — выдохнул Роман.

— Вася! — крикнула Иришка.

Я опустил ногу на землю. Тут же сложился, кувыркнулся вперёд. Ударил толстяка по голове. В падении. Тяжёлым советским ботинком. Услышал, как треснули нитки на моих штанах.

Я приземлился на снег, откатился в сторону. Увидел, как падал Шипуля: будто срубленное дерево. Толстяк распластался на тропинке, не шевелился. Я вскочил на ноги и замер.

Ко мне подошла Лукина.

— Вася, с тобой всё в порядке? — спросила она.

Я снова отряхнул брюки. Увидел, как рванули к распластавшемуся на тропинке толстяку Ермолаевы.

Один из братьев уронил в снег портфель, стал перед Шипулей на колени, склонился к его лицу.

— Живой? — спросил я.

Ермолаев поднял на меня взгляд и кивнул.

Тут же добавил:

— Дышит.

Я посмотрел на Иришку и запоздало ответил:

— Со мной всё нормально, сестрёнка. Не переживай.

Поднял с земли нож. Взглянул на него лишь мельком. Убрал в рукоять клинок, спрятал нож в карман.

Заметил, как Шипуля пошевелился. Услышал его стон.

Принял из рук двоюродной сестры пальто и шапку. Оделся. «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» — снова зазвучала у меня в голове песня. Ветер метнул мне в лицо порцию крохотных колючих льдинок. Я зажмурился.

Иришка дёрнула меня за руку и попросила:

— Вася, идём. Скорее. Мы в школу опоздаем.

Мы обошли по краю тропы толстяка (тот пошевелил руками и ногами — Ермолаевы усадили его на землю). Направились к школе.

— Пацаны, вы видели это⁈ — прозвучал на горке звонкий мальчишеский голос. — Как он его⁈ Ногой! По башке!

Другие голоса ему ответили:

— Клёво!

— Здорово!

— Я тоже так могу!

— Покажи!‥