Сувенир

Глава первая

Трудно сказать, в какой момент мир Энджелы начал меняться. Возможно, контакту предшествовали некие предзнаменования. Может быть, какой-то дальний уголок ее сознания почуял подступающий ужас и пытался ее предостеречь.

Гостиница была старой. Огромная, величественная, построенная в двадцатые годы из красного кирпича, она располагалась в живописном уголке Дублина. Вестибюль был отделан дубовыми панелями, но в начале шестидесятых к зданию добавили два новых крыла. Половину этажа в одном из них и предоставили съемочной группе. Поздно вечером 29 июля Энджела Кейси, сидя в кресле у себя в номере, пыталась рассортировать сделанные за день рабочие заметки о последовательности съемок. Шон Киттредж, ее любовник, спал, зарывшись головой в подушки. Остальные члены группы — Робин, Кенни и их помощники — спали дальше по коридору. Энджела взглянула на часы, дала себе еще пять минут, и тут услышала жалобный крик. Едва слышный. Горестный. Одинокий. Кошка. Определить, откуда доносится звук, Энджела не могла. Ниоткуда конкретно он не шел. Может быть, кошка была в самой гостинице.

«О Боже, надеюсь, это не на всю ночь», — подумала она.

Она напряженно уставилась в свои заметки, но мучившая ее проблема не давала сосредоточиться. Вдобавок у Энджелы устали глаза — она с трудом их фокусировала. Подвергнув пристальному изучению не поддававшуюся расшифровке цифру — восьмерка или тройка? — она со вздохом выбрала тройку. Какого лешего. Все равно никто не узнает. Она нетерпеливо перевернула страницу и опять услышала кошачий крик. Теперь он доносился как будто бы откуда-то с улицы. Энджела отложила ручку и уставилась на зашторенное окно, с замиранием сердца живо припомнив собственного сиамского кота, Перышко… Припавшего к карнизу двадцатого этажа над оживленной улицей за окном квартиры матери Энджелы в Вашингтоне. Это случилось на прошлое Рождество.

В Энджеле шевельнулась добрая самаритянка.

Она аккуратно положила свои заметки на пол, на цыпочках прошла к окну, раздвинула занавески и подтолкнула фрамугу кверху.

— Кис-кис, где ты? — прошептала она.

На карнизе пятого этажа. Несколькими футами ниже окна. Полосатая кошка. Внизу лежала тихая и темная Графтон-стрит. Кошка безучастно уставилась на Энджелу. Что делать? Позвонить портье? Пожарным? Спустить мусорное ведро? Высунуться. Энджела попробовала. Без толку; слишком далеко. Кошка бесстрастно наблюдала за ней. Потом медленно двинулась вперед по карнизу. Энджела вытянула шею, следя за ее продвижением, но кошка исчезла за выступом водосточной трубы и удалилась, не издав больше ни звука.

Энджела постояла, сжимая край подоконника, пытаясь определить, снабдить ярлычком и отправить на хранение до будущих времен странный трепет, рожденный в ней этим происшествием. Она знала, что дело не в кошке. Кошка была лишь зацепкой, крючком, на котором повисла бы догадка, сродни тем чернильным пятнам, какие подруга Энджелы, Фиона, применяла в работе со своими пациентами. Но это действительно было предчувствие. Предостережение. Энджела нашла нужное слово. Спазм в животе. Невидимая, но смутно ощутимая постройка внутренних укреплений, зловещая, как услышанный сквозь сон грохот армейских грузовиков. Опасность? Инстинкт самосохранения? Сразиться или сбежать? Сразиться с чем? Сбежать от чего? От чего-то. Энджеле не удавалось найти точное определение. Оно ускользало от нее, как шарик ртути.

Впитывая ночь всем своим существом, Энджела вдыхала темный воздух и слушала далекий буксирчик, испытывая чувство, которому не могла дать определение.

В чем бы ни крылась причина, она отказывалась назваться.

Может быть, потому, что ее нет, дурочка? Энджела закрыла окно и защелкнула шпингалет. Глупо, по-детски. Она опустила шторы и прошлепала к кровати, отбросив и позабыв свои смутные предчувствия.

Энджела осторожно отогнула одеяло со своей стороны. Шон шевельнул обнимавшей подушку мускулистой рукой и что-то пробурчал во сне. Она внимательно разглядывала мальчишеское лицо, гриву русых, выгоревших на солнце волос, разглаженный сном лоб. Даже не глядя на волосы Шона, она помнила, каковы они на ощупь. Светлые брови. На фоне загара выделялись своей бледностью тонкие линии — контур темных очков. Энджела вздохнула. Конечно, бывали и неприятности, кое-что она знала, но держала про себя. Но в общем-то, Господи, и везучие же мы. Она наклонилась, чтобы поцеловать Шона, но, что-то вспомнив, сдержалась и не коснулась губами его лба. Вместо этого Энджела откинулась на подушки, размышляя над своей проблемой. Своей проблемой.

Она прикрыла глаза и прокрутила в голове два разговора, которые состоялись у них с Шоном — один в самом начале, а второй прошлым летом, на пляже в Вудсхоул. О том, как важна независимость. Непосредственность. Взаимное уважение. Независимый стиль жизни.

Независимый. Сдохнуть можно.

Она вздохнула и подумала о пеленках и детском питании, о бессонных ночах, ссорах, няньках, сломанных игрушках, свинке, образовании, забастовках учителей, интеграции и поцелуях. Самое малое о пятнадцати годах всего этого. Как минимум.

Но у нее был выбор.

Хмурясь, Энджела встала и вернулась в кресло. Время для принятия решений было неподходящее. Еще денек. Отложить это еще на день. Или на два. А потом она посмотрит проблеме в лицо. Если еще будет такая необходимость. Может быть, тревога окажется ложной. Энджела надеялась на это. Задержки у нее случались и раньше.

Она взяла ручку и, как и обещала, посвятила пять минут своим записям. Так. Сойдет. И пусть Лили, исполнительный секретарь, делает с ними, что хочет. Энджела была человеком добросовестным, но чувствовала, что требования директора их фильма скрупулезно описывать каждый кадр не слишком оправданны. Филиал телестудии настоял на том, чтобы директор поехал за границу, а директор настаивал на записи последовательности съемок. Энджела возражала: «Что он возомнил? Что это — Война и мир?»

Фильм был документальной короткометражкой об Ирландии. Дешевой. Скромной. Как и в предыдущих фильмах, когда дело касалось последовательности съемок, главной заботой Энджелы становилось то, чтобы каждый кадр, каждый план был занесен в список, зарегистрирован и помечен временем. Точка. Полезность такой информации они с Шоном начинали признавать позже, в монтажной. Куда леди Драммонд вдевает себе серьгу с изумрудом — в правое ухо, в левое или же на самом деле в нос — было несущественно. Кроме того, это было противно их природе. Они с Шоном работали стихийно, так же, как жили и любили — ничего не форсируя, пуская все на самотек. До сего дня им была доступна роскошь поступать, подчиняясь настроениям. Энджела собирала, изучала и представляла на рассмотрение проекты и предложения, Шон снимал, оба занимались монтажом и редактированием. Гармоническое равновесие «отдавать» и «брать». Один их более мистически настроенный приятель называл его «таоистским». Безалаберность, говорила мать Энджелы. Однако в качестве рабочей философии это приносило свои плоды. Они вдруг обнаружили, что имеют коммерческий успех. Успех открыл новые возможности, а с ними — новые требования, одним из которых была такая вот совершенно дурацкая поденная работа постоянно записывать последовательность съемок. Тем не менее, метраж, ежедневно выплывавший из лондонской лаборатории, выглядел недурно. Энджела только надеялась, что в законченном виде фильм сохранит реалистическую шероховатость cinema verite или presque verite, как они это называли — то, к чему они стремились, что стало фирменным знаком их работы, что помогло им в прошлом году завоевать награду и обеспечило нынешний заказ. А значит, если Джек Вейнтрауб жаждал обстоятельных записей, эти записи ему предстояло получить.

Энджела кисло усмехнулась самой себе. Вейнтрауб нравился ей больше, чем Шону, однако раздражал, доводя до белого каления. Она представила себе, как он сидит у себя в Бостоне, положив ноги на стол: щеголеватый, самодовольный, самоуверенный, седеющий, в туфлях от Гуччи, так вежливо нетерпимый ко всем идеям, исходящим не от него, как умеют только богатые восточные либералы. Энджеле он напоминал отца. Джек управлялся с делами так же, как управлялся с делами (а также с другими политиками, женой, Энджелой) Брэндон Кейси, пока роковой сердечный приступ внезапно не заставил этого полным ходом делающего карьеру джентльмена резко остановиться, скрипя тормозами.

Она вздохнула, встала, положила ручку и блокнот на стеклянный кофейный столик и забралась в постель. Потом завела часики, полученные в подарок от Шона на прошлый день рождения, нашарила выключатель и снова откинулась на подушки.

Энджела прислушалась к дыханию Шона. Ровному. Мерному. Оно подействовало на нее, как снотворное.

Расслабиться душой и телом. Уплыть. Кошка. Где-то за тридевять земель прыгает по крышам кошка. Кис-кис. Зарыться в подушку. И плыть… Перышко? Вернулся. Терпеливо ждет. За морем, за сотни миль отсюда. Уже скоро, дружок. Еще неделька, и все. Ну, сколько противных крыс ты поймал?

Энджела спала.

Перед рассветом ей приснился сон. Ей приснились хитрые создания, которые, стоило ей открыть дверь подвала, разбежались, прошмыгнули по полу, попрятались в трещинах фундамента, в слепых и душных шкафах и там ждали, чтобы упасть Энджеле в волосы, проскользнуть по шее — холодные, хрупкие, царапающиеся, кусачие существа. И что-то еще, чего мама никогда толком не могла разглядеть, но что, знала Энджела, пряталось в темноте за водонагревателем: что-то ужасное, поджидавшее ее молча и терпеливо, как Перышко — свой обед. Не заставляй меня спускаться туда, мама, прошептала она и вдруг полностью очнулась в своей постели, в гостинице.

Энджела лежала, не шевелясь, еще придавленная бременем страшного сна. И прислушивалась. Что она хотела услышать? Движение. Звук. Что угодно, лишь бы убедиться, что она больше не спит. Вот! На улице. Шум и позвякиванье проехавшего мимо фургона молочника. Настоящие. Успокаивающие. Обыденные. Реальные.

Почувствовав себя в безопасности, Энджела вздохнула, расслабилась и повернулась на другой бок, снова уплывая в сон.

Звонок портье расколол ночь, как обычно, в шесть. К тому времени, как Энджела выволокла себя из постели, Шон уже встал, побрился и оделся.

Чмокнув ее в щеку, он сказал: «Увидимся внизу» и ушел.

Энджела беспомощно уставилась на свое отражение в зеркале над ванной. Ее обычно ясные серые глаза по контрасту с розоватыми белками казались ярко-синими, темные кудрявые волосы были всклокочены — настоящее воронье гнездо. Уж-жасно. Она показала отражению язык и с испугом увидела, что он белый. Энджела потянулась за зубной пастой и в этот момент вспомнила свой сон. Она вздрогнула. Может быть, полученная в детские годы травма, похороненная где-то в глубинах горошины ее мозга? Сексуальные проблемы? Признак беременности? Она взвесила возможности. Что там говорил про всяких ползучих страшилок Фрейд? Энджела пожала плечами. После возвращения нужно будет спросить Фиону. Энджела шагнула под душ.

К тому времени, как Энджела добралась до кафе, Шон уже наполовину очистил тарелку от яичницы с ветчиной. Усаживаясь, она улыбнулась и кивнула сидевшим за соседним столиком: оператору Робину (борода, очки в металлической оправе, вязаная шапочка, неизменно бодрый, оптимист и англичанин до мозга костей); его ассистенту (совсем еще мальчик, восемнадцать лет, робкий, студент Лондонской школы кинематографии); Джейни — девушке Робина (джинсы, водопад грязных светлых волос, коровьи глаза — ланкаширская красотка, рослая, сильная, беззаботная и тоже неизменно бодрая. Может быть, оттого, что беззаботная?) Энджела с любопытством подумала: интересно, она хоть раз делала аборт?

Шон подтолкнул к ней стакан апельсинового сока. Энджела благодарно взяла его и, пока Шон наливал кофе из прозрачного пластикового кофейника, проглотила пару шариков витаминов.

— Хорошо спала? — Не столько вопрос, сколько приветствие.

Она пристально посмотрела на полужидкое яйцо под ножом Шона. Желудок протестующе сжался.

— Еще часика четыре, и было бы в самый раз.

— Еще два дня, и все. — Он поманил официантку. Энджела попыталась усилием воли прогнать тошноту, но безуспешно.

— Яичницу с ветчиной? — спросил Шон.

— Ты шутишь?

— Так плохо?

— Не очень хочется есть. — Она размешала свой кофе.

Пока Энджела заказывала официантке сладкие хлопья, Шон внимательно изучал ее бледное лицо.

— Ты уверена, что дело только в этом?

— Конечно, уверена. Недоспала, вот и все. — Она попыталась убедительно улыбнуться. Что это он такой подозрительный? Я похожа на беременную?

— У нас сегодня масса работы. — Шон отложил нож и вилку и смял бумажную салфетку.

— Нашел, кому рассказывать, — проворчала Энджела.

Он взглянул на часы.

— Диллон опаздывает.

Принесли сладкие хлопья. Энджела угрюмо залила их молоком и посыпала сахаром.

— Ты твердо уверена, что с тобой все в порядке? — Шон подался к ней.

— Я же сказала… — Энджела выронила ложечку. Зараза! — Эти чертовы записи. — Она нагнулась, чтобы поднять ложечку с пола.

— Удалось закончить?

Она кивнула.

— В первом часу.

— Не забудь оставить их на столе у Лили.

— Не забуду. — Она печально усмехнулась. Она уже дважды забывала это сделать.

Шон поднялся, чтобы посмотреть, не появился ли в вестибюле Диллон, их квартирьер.

Энджела проводила ласковым взглядом его удаляющуюся фигуру, которая исчезла за дверями, и вспомнила свою первую встречу с Шоном во время вылазки на шашлыки на Кейп-Код. Они тогда удрали от остальных и занимались любовью среди дюн. Прихлебывая кофе, она улыбалась воспоминаниям. Четыре года назад. Ему тогда было тридцать, и он только что отказался от «многообещающей» карьеры юриста в фирме своего отца ради сомнительной жизни «кинобогемы», как сам выражался. Ей было двадцать шесть, она совсем недавно закончила курс живописи и графики в Отисе и считала, что достаточно набила руку для того, чтобы писать маслом, рисовать и обучать и тому и другому, но сверх того могла очень немного.

Некоторое время она вяло и равнодушно ковыряла свои хлопья, потом сделала из них куличик и спрятала под салфеткой. Хватит. И удивилась, отчего так нервничает. Она сделала в своем ежедневнике пометку: купить подарки родным. Потом увидела, что все потянулись в вестибюль.

— Идешь? — позвала от дверей Джейни.

— Иду. — Она набросила ремешок сумки на плечо, радуясь, что больше не нужно сидеть визави с тарелкой Шона.

«Должно быть, не выспалась», — решила она, уходя.

Первый за день снимок они сделали в 8:05 утра. Башня Джеймса Джойса. Прячась от ветра, Энджела жалась вплотную к бетонной стене и смотрела, как Робин с ассистентом меняют угол съемки. Шон в застегнутой ветровке, оскальзываясь, взгромоздился на швартовную тумбу спиной к ветру и сосредоточенно изучал море через усеянные солеными брызгами темные очки.

— Знаешь что? — неожиданно крикнул он в мегафон, обращаясь к Энджеле. — Он был прав! Оно зеленое, как сопли!

К десяти утра они отсняли, как причаливает паром из Дан-Лэри, сделав панораму, чтобы захватить пассажиров из Холихеда — утомленных, небритых, спускавшихся по сходням неверным шагом. Были и такие, кто еще прикладывался к бутылке.

— О, жизнь океанской волны, — пробормотал Робин из-за камеры.

Потом они работали у дома 82 по Меррион-сквер.

Облокотившись на перила перед аккуратным домиком в георгианском стиле, Энджела прочитала мемориальную табличку на стене, сообщавшую, что в этом доме некогда жил Йитс. Неподалеку собралась поглядеть на съемки кучка оборванных сорванцов. Бледные ехидные личики. Вылитые эльфы. Непричесанные. Неумытые. Неухоженные. На углу любой улицы было одно и то же. К ним умоляюще протянулась грязная ручонка.

— Это вы кино сымаете? — крикнул один из мальчишек.

Диллон погнал их прочь. В церкви, возвещая полдень, зазвонил колокол, к нему присоединился другой, и вскоре воздух наполнился перезвоном. Отдуваясь и пыхтя, вернулся Диллон.

— Ат клет на ланд'ш на лехт, — усмехнулся он, подняв палец, чтобы привлечь внимание к колокольному звону. Энджела непонимающе посмотрела на него.

— Простите?

— Эрсе. Город церквей и погостов. Так о Дублине говорили в старину.

Пэт Диллон — низенький полный священник с ярко-голубыми глазами на круглом, как луна, лице — говорил с мягким дублинским акцентом, который даже самую обыденную фразу превращал в поэзию. С его лица не сходило выражение, которое Энджела, сколько ни думала, могла назвать только выражением удивленного нахальства. Он со страстью относился ко всему ирландскому и обладал запасом удивительнейших, часто непочтительных историй на все случаи жизни. В качестве квартирьера он стоил двух жалований. Стоило Пэту замахать своим серебряным язычком, как почти все двери открывались. Звание «отца» он презирал.

Диллон стоял, заложив руки за спину, покачиваясь на каблуках и пристально глядя вверх, на дом Йитса.

— Мы тут увидим когда-нибудь этот фильм, как по-вашему? — вдруг спросил он.

— Наверное, если ирландское телевидение его купит.

— Стало быть, по-вашему, есть шанс, что «Телефис Эйранн» потратится на него?

Энджела уселась на каменную ступеньку и подоткнула под себя полы замшевой куртки.

— Не исключено. Предусмотрено, чтобы никто не остался в обиде.

— Думаете, в Америке такой фильм будет иметь успех? — Диллон наклонился к ней, конспиративно понизив голос.

Она рассмеялась.

— Надеюсь. Если нет, мы опять останемся без работы. Но на Восточном побережье ирландской сентиментальности хоть отбавляй.

Диллон посмотрел туда, где Шон помогал Робину и его ассистенту перезарядить камеру.

— Вон ваш муж. Он ведь ирландец, верно?

Энджела почувствовала, что краснеет.

— Мы с Шоном не женаты.

— Ага. — При этом Пэт даже не взглянул на нее. Его глаза сузились. — А как насчет вас?

— Простите?

— Вы ирландка?

Он пристально изучал ее, неожиданно сделавшись похожим на филина.

— Моя бабушка была родом из Корка. А как вы догадались?

— Рыбак рыбака. — Он похлопал себя по груди слева. — Называйте это инстинктом. Кельтским чутьем. — Диллон сунул руки в карманы шерстяного бушлата и, хмуря брови, опять уставился на дом поэта. «Почти критически», — подумала Энджела.

— Читаете его? — спросил он.

— Кого, Йитса?

Диллон кивнул.

— Сейчас нет. А в детстве читала. В школе нас заставляли учить его стихи. Йитс был любимым поэтом сестры Урсулы.

Бедная, добрая, восторженная сестра Урсула выводила стихи на доске, а тем временем по классу за ее спиной летали бумажные самолетики.

— Монастырская школа? — Тон Диллона был небрежным.

Энджела кивнула.

— Стало быть, вы католичка?

Она замялась, обдумывая ответ, потом, не вдаваясь в подробности, сказала:

— Бывшая.

— А, — отозвался Диллон, снова не глядя на нее. — Я тоже.

Энджела быстро взглянула на него, недоумевая, всерьез ли это было сказано.

— А какие стихи вас заставляли учить? — рассеянно поинтересовался он.

— Что-то насчет «Глаза не видят — душа не болит».

— Глаза не видят — душа не болит, — продекламировал Диллон. — Род человеческий плодовит. — Он замолчал и поскреб голову. — Отнят пшеничный колос у нас и камень с нашего алтаря… та-та, та-та, та-та, та. Дальше не помню. — Он шлепнул себя ладонью по лбу, подгоняя память.

— Что-то про «пеплом подернулись алые сердца», — подсказала Энджела, поднимаясь с каменной ступеньки, сидеть на которой замерзла. — Никто из нас так и не догадался, что он хотел этим сказать.

Она поглядела в сторону Шона, гадая, закончены ли приготовления к съемке. Еще не совсем, просигналил Шон.

— Это про людей сид. — Последнее слово священник произнес «шии».

— Про кого?

— Про хозяев. Ну, знаете — эльфы, баньши. Маленький народец…

Бух! Они вздрогнули — позади них о перила шлепнулся футбольный мяч. Он откатился в сторону камеры. Мальчишки, которые, оказывается, вернулись и опять находились на расстоянии, позволявшем мешать работе съемочной группы выкриками и замечаниями, хором завопили и засмеялись.

— Пэт Диллон! — взревел Шон.

Диллон убежал, размахивая руками и выкрикивая угрозы. Через минуту, обратив маленьких врагов в бегство, он вернулся.

— Он создал совершенно неверное впечатление, вот что, — Диллон поджал губы, уставился себе под ноги и потряс головой. — О кельтах, понимаете. Вся эта его ранняя чепуха, эти кельтские сумерки… причудливая томная чушь. Ничего общего с истинным кельтским духом. Если хотите распробовать, что это такое, почитайте старинные сказания. Пламенные, комичные, сочные, наивные. Финн. Кухулин. Маэве. Конн Ста Битв. Ужасные роскошные предания…

Он поднял голову и нахмурился, глядя на Энджелу.

— И кровожадные, так-то. По нынешним меркам, не для детей до шестнадцати лет — ведь все герои, знаете ли, были охотниками за головами. Но, по моему разумению, эти истории могут поспорить с Гомером.

Чувствуя, что должна сказать что-нибудь умное и подходящее к случаю, Энджела принялась подыскивать слова, но безуспешно.

— Ну как вам не стыдно, — поддразнила она Диллона. — Я-то надеялась увидеть эльфа. А теперь вы говорите, что их всех придумали поэты.

— Нет-нет, не поймите меня неправильно, — стал оправдываться Диллон. Боже, да он принял это всерьез, подумала она. — Маленький народец вовсе не выдумка поэтов, — продолжал он, хрустя пальцами. — Поэты приукрасили его — да, возможно. Часть старых ирландских поверий, вот что он такое. Можно сказать, часть ирландской земли. Да, он стар. Ему много веков. Но этой бледной, хилой йитсовой чуши в нем нет и в помине. Сильный. Хитрый. И цепкий, да. Веру истинного ирландца в него не вывести всем на свете протестантским епископам-болтунам.

Энджела нерешительно смотрела на него, прикидывая, считает ли Диллон истинным ирландцем Джорджа Бернарда Шоу. Она снова засомневалась: уж не смеется ли он над ней? Пэт порылся в карманах и вытащил пакетик американской жвачки.

— До сего дня можно отыскать остатки старых заклинаний, давнишней веры в волшебство, — сообщил он по секрету. — Например, колодцы желаний. — Он поглядел на небо и сощурился, вспоминая. — В Киллинаге и Клонмеле. А боярышник? Весь украшен лоскутками, как рождественская елка.

— Почему лоскутками? — Энджела почувствовала слабый интерес.

— Желания.

— Лоскуток — желание?

— Примерно так.

Она усмехнулась.

— Недорогое удовольствие, как вам кажется?

Диллон улыбнулся.

— Необязательно. Я мог бы вам порассказать. Вы бы удивились, что за дела творятся здесь до сих пор.

— Да что вы? — Ответ Энджелы был уклончивым — теперь ей очень хотелось оборвать лекцию. Но она не устояла перед предложенной приманкой: — Какие же?

Диллон аккуратно снял с жевательной резинки тонкую красную ленточку, выдаивая из момента все возможное.

— Такие, что волей-неволей задумаешься о старых сказках. — Угрюмая улыбка. — Такие, что кровь стынет в жилах.

Энджела рассмеялась.

— Что вы пытаетесь сделать, Пэт?

— Разумеется, запугать вас до смерти. — Он предложил ей пластинку жевательной резинки, от которой она отказалась, похлопав себя по животу и состроив кислую мину.

— Вам едва ли нужно тревожиться, — насмешливо отозвался он.

Она снисходительно приняла комплимент. Пока что не нужно. Но дайте ему четыре-пять месяцев. Она взглянула на Шона. Тот поманил ее к себе. Энджела собрала вещи.

— Ну вы только посмотрите! — воскликнул Диллон, когда она повернулась, чтобы уйти. — Вот медные лбы!

Мальчишки вернулись.

— Не дадите жвачки, святой отец? — спросил один из них.

Позже они наспех пообедали в пивной сосисками в тесте и пирожками со свининой. Не соблазнившись ни тем, ни другим, Энджела съела пару яблок. Потом их караван двинулся в библиотеку колледжа Святой Троицы снимать Книгу из Келлса.

Перед украшенным портиком входом их встретил неулыбчивый смотритель: редеющие седые волосы, зачесанные так, чтобы скрыть лысину; лоснящиеся на седалище форменные брюки; говорящие о больной печени пятна. Энджела явственно почувствовала его неодобрение. Увидев их кабели, смотритель в конце концов облек его в слова. Сильный свет повредит манускрипту. Прошу прощения. Это невозможно. Энджела и Шон обменялись взглядами. Случайность, которую они не предусмотрели. Форменная катастрофа. Книга должна была стать кульминационным моментом фильма.

Диллон выступил вперед и откашлялся.

Последовала занявшая несколько минут дискуссия. Было упомянуто имя Кьярана Маккея. Молитвами оставшегося в Бостоне доктора Маккея доступ в библиотеку открылся. Был достигнут компромисс. Они получили разрешение пользоваться своими осветительными приборами при условии, что будут выключать их в перерывах между съемками.

Они безмолвно двинулись следом за смотрителем по гулким, пропахшим мастикой для натирки полов коридорам и вошли туда, где хранилось Евангелие восьмого века.

Переступив порог комнаты, Энджела сразу же почувствовала наэлектризованную атмосферу, потрескивание воздуха, скопление грозовых облаков невидимой силы. Святыня, инстинктивно подумала она. Темнота, царившая в комнате, усиливала впечатление.

Мужчины, переговариваясь шепотом, готовили камеру и свет. Присоединившись к Джейни у витрины с раздернутыми теперь шторками, Энджела ахнула.

Свет, подумала она. Золотой свет.

В действительности она увидела большие, тонкие пергаментные страницы, покрытые изысканными, выцветшими ирландскими письменами, виньетками и орнаментами со змеями. Энджела скользнула взглядом по витой полосе сложного узора, сразу приковавшей к себе ее внимание. Растение перерастало в змею; делало петлю; заплеталось; у него отрастали ноги, стопы, голова; оно пожирало другое подобное себе извивающееся создание. Энджела внезапно ощутила укол вины, вспомнив излюбленное поучение матери, которое получала теперь в среднем дважды в год: Что за наплевательское отношение. Так пренебрегать талантом, данным от Бога. Ее талант художницы! Если бы только я была так же талантлива, печально подумала Энджела. Ей оставалось довольствоваться почтовыми открытками.

Она подвинулась поближе. Верхний угол одной из страниц почти целиком занимали плавные лопасти похожего на ветряную мельницу заглавного Х, ниже плыли сонные головы трех херувимов, над ними, как живые, — две украшенные драгоценными камнями бабочки. Гэльская Библия. Энджела выдохнула эти слова, смутно припоминая читанные в юные годы предания о кельтских святых: Патрик, Колумба, Поборники Христианства, сражавшиеся с язычниками — они владели Евангелием, как мечом; рассекающим тьму мечом света, противостоящего ужасу и боли, страху и отчаянию. Мысль о том, что свет можно считать разрушительной силой, вдруг потрясла ее, показавшись странной и извращенной. Свет заставлял все на свете расти. Цветы в ящиках за окнами. Ростки бобов. Детей. Свет нес добро и здоровье. Разумеется, губительным он был только для тьмы. Для тьмы и того, что эта тьма вскормила, как правило, плохого: кротов, грибов, бактерий, болезней. И свет во тьме светит. Пришедшие на память слова принесли с собой сияние тепла, ощущение безопасности, защищенности. Энджела знала, что какая-то часть ее «я» все еще жаждет чудес. Но она бы скорее умерла, чем призналась в этом Шону, записному скептику. Жажда чудес набирала силу лишь в канун Рождества. Зов воспоминаний: мириады крохотных огоньков, горьковато-сладкий запах ладана, звяканье колокольчика. Волнение и трепет! Мама, Он в самом деле сейчас здесь? Да? Как легко в те дни верилось. Кому нужны были доказательства? Чудо случалось, если ты того хотел. Молитвы оказывались услышанными. Артрит миссис Мерфи проходил. Могущество святых. Присутствие над алтарем: в поверхностном восприятии — хлеб, вопреки внешнему смыслу внутренне полный жизни. Однако теперь все это осталось в прошлом. Пришла пора отбросить детские забавы. Света больше не было. Лишь благоразумная, умудренная взрослая тьма.

Тьма.

Тени в углу комнаты зашевелились, и Энджеле вдруг стало холодно, ей показалось, будто она коченеет, заключенная в свинцовую оболочку. Тьма… Слово отозвалось у нее в душе колокольным звоном.

— Энджела? — Шон. Смотрит на нее.

Снова то же самое ощущение, будь оно неладно.

— Энджи? Мы готовы.

Смущенная Энджела начала возиться с хлопушкой и мелом.

В этот день Энджела после раннего ужина отправилась спать, а наутро они покинули Дублин и отправились в Слиго. Ни одна из оставшихся точек не требовала озвучивания, и Кенни со стариком вернулись в Лондон — их работа над фильмом завершилась. Диллон остался в Дублине. Энджела обнаружила, что скучает по его болтовне.

Взятую напрокат машину вели по очереди. Робин с Джейни и ассистентом ехали следом в фургоне с операторским оборудованием.

Дорога вела их через дрок и вереск — потрясающие лиловато-розовые, золотистые и ослепительно-зеленые просторы, особенно яркие на фоне предгрозового серого неба. За окном машины мелькали пшеничные поля, серебристый ячмень, волнующаяся под ветром трава, большие темные холмы, далекие горные цепи. То здесь, то там попадались невысокие домики, позади которых на задних дворах копошились куры. Позади оставались безмятежно-спокойные озера, стремительно несущие свои воды потоки, стада пятнистых коров, каменные башни. Один раз машину остановила отара овец. Они ехали через маленькие провинциальные городки: между рядами приземистых оштукатуренных домиков, кирпичных труб, черепичных крыш, выступающих окон-«фонарей». Каждая бакалейная лавка встречала их «ЗОЛОТЫМИ ХЛОПЬЯМИ УИЛЛСА», и неизбежным «ГИННЕС ВАМ НА ПОЛЬЗУ».

День и следующую ночь они провели на унылых, открытых всем ветрам, туманных берегах Лох Гилла, снимая «Озерный остров Иннишфри» Йитса. Потом, рано утром в пятницу, взяли курс на юг Гэлоуэя.

Теперь Шон проигрывал записи, сделанные в дублинской закусочной, где похожая на Бо Дерек девушка с голосом Джоан Баэз играла на ложках. Традиционная ирландская музыка. Флейта. Арфа. Жалобно плачущие трубы. Грустные, тоскливые напевы.

Они поговорили о том, к каким кускам фильма больше подойдут музыкальные темы: вот эта — для Пауэрскорта, где разыгралась битва Оливье за Ажинкур, а эта — для «Острова Иннишфри». Потом Шон рассказывал байки о том, как он был юристом, а Энджела хохотала.

Прошло немного времени, и воцарилось молчание. Энджела снова откинулась на спинку сиденья и устроилась поудобнее, чтобы впитать пейзаж, сутулясь под отороченной каракулем замшевой курткой — день был холодным, а печки в машине не было.

Она увидела небольшие, отмытые досиня домики, жавшиеся к земле, чтобы укрыться от атлантических ветров; лоскутные одеяла бесплодных с виду полей, обнесенных невысокими, сложенными из незакрепленных строительным раствором камней, стенами. Казалось, что камни — повсюду, словно их, как мраморные шарики, разбросала по этому краю рука великана. Массивные валуны величиной с хорошую церковь. Дружескими группами по три и по четыре. Балансирующие друг на друге, как акробаты.

Потом пошли ряды боярышника. Искривленного. Иссохшего. Согнутого ветрами почти вдвое. Было ли хоть одно дерево увешано обрывками ткани? Энджела вытянула шею и ничего не сумела разглядеть в тумане. Они остановились в Тоор Бэллили, чтобы сделать несколько снимков заброшенной каменной башни Йитса. После чего устроили пикник, закусив свежим хлебом и ирландским бри.

Энджела смотрела на излучину реки и неровные поля, окаймленные боярышником. Здесь царило безмолвие. Все пронизывало тяжкое, гнетущее чувство одиночества, спеленавшее и поля, и реку, и боярышник, как поднимающийся от воды туман.

Шон с товарищами засиделся за пивом, негромко обсуждая углы съемки. Воспользовавшись случаем, Энджела ускользнула. Ей захотелось поближе исследовать боярышник — возвышавшееся на голом склоне холма огромное одинокое дерево.

Она пробралась вдоль края грязного вспаханного поля.

Лоскутков ни на одной ветке не оказалось. Листьев тоже почти не было.

Слегка разочарованная, она внимательно взглянула на покрытый грубой корой ствол, пытаясь определить возраст дерева. Ей казалось, что боярышнику самое меньшее сто лет. Гадая, живой ли он еще, она осторожно протянула руку. Кора была шероховатой, теплой и заметно отличалась от холодного воздуха.

Она запрокинула голову и стала смотреть на тенистую путаницу ветвей. Странно, что в них не свили гнезда птицы. Не отводя глаз, Энджела медленно пошла вокруг ствола. При этом она чуть не упала, споткнувшись о лежавшую на выпиравших из земли узловатых корнях тушу.

Должно быть, животное было мертво уже некоторое время. Один глаз выклевали начисто. Вырвали поросшие шерстью куски мяса, оставив вскрытую грудную клетку. На месте живота у овцы была зияющая дыра.

Чувствуя отвращение и в то же время странное очарование, Энджела медлила, гадая, что здесь делает эта овца. Отбилась от стада? Или просто легла и околела? От чего? От болезни? От старости? От холода и ветра? Или это была работа какого-то дикого зверя? Лисы? Дикой кошки? Может быть, здесь до сих пор водились волки? Разумеется, нет.

Потом ей пришла в голову другая мысль.

Может быть, овцу оставили здесь. Нарочно.

Под боярышником.

Где-то в тумане крикнула болотная птица — далекая, одинокая. Энджела огляделась, отыскивая ее. Ничего.

Вы бы удивились, если бы узнали, что за дела творятся здесь до сих пор.

Она быстро повернулась и побежала к остальным.

Ближе к вечеру пошел дождь, мелкая морось. Энджела протянула руку и включила дворники.

— Посмотри, нет ли в твоей книжке чего-нибудь про Кашель, — предложил Шон.

Энджела отыскала в путеводителе нужное место.

— Известняки, — начала она, потом нетерпеливо пробежала страницу глазами. — Тут говорится, что Сатана отгрыз от них кусок и выплюнул Скалу… В горах можно увидеть соответствующее ущелье… и так далее… Развалины. Собор. Круглая башня, часовня Кормака. Это-то кто такой? Древний каменный крест на том месте, где короновали манстерских королей. Манстер? — Энджела подняла брови. — Это что-то вроде Мортиции?

— Дядя Герман.

— Ну, все равно. — Пауза. — Ты знаешь, о чем я.

— Дело не в этом, — поддразнил он.

— Ты всегда так точен.

— Неточность меня раздражает.

— Ерунда.

— Прошу прощения. Такой уж я есть. Люблю точность.

— Педант.

— Благодарю. — Он усмехнулся. — Это четвертая провинция.

— Что?

— Манстер.

— Конечно. Какая я глупая. — Энджела громко захлопнула книгу и, надув губы, уставилась в окно на проезжего велосипедиста с подвязанными веревочками штанинами.

— Больше ничего, — прозондировал почву Шон. — Насчет Скалы?

— Предположительно, ее освятил святой Патрик.

— Покажи мне место, которое бы он не освятил, — Шон нащупал в нагрудном кармане сигарету и подал Энджеле. Она прикурила ее от зажигалки и вернула. — Не беда, — сказал Шон, затягиваясь. — Когда вернемся, Маккей нам все расскажет.

Энджела бросила зажигалку обратно в сумку, коснувшись пальцами паспорта. Она вытащила его и взялась критически изучать фотографию, которая ей не льстила. Энджела Кэтрин Кейси. Жертва некоего страшного недуга. Возможно, периодически возобновляющегося. Не исключено, что туберкулеза. Определенно чахнущая. Она взглянула на дату выдачи паспорта. Срок его действия истекал через год. Хорошо. В следующий раз я подкрашусь.

— Думаешь, они снова захотят посмотреть наши паспорта? — беспокойно спросила она, запихивая его обратно.

— Только мой. Взглянуть на аккредитивы. — Шон оставался невозмутимым. — А что?

— На этот раз скажу, что свой забыла в Дублине, — сказала Энджела, проворно стаскивая кольцо с правой руки и надевая на левую. Прошу: мистер и миссис Киттредж.

Шон уголком глаза заметил это движение и вдруг понял.

— Тебя это все еще тревожит? Четыре года спустя?

Энджела внимательно рассматривала заусенец.

— Мне не нравится, когда на меня косо смотрят.

— Да пошли они. Это их проблема. Кроме того, все равно это не их собачье дело.

Ему было легко говорить.

— Но это же не крупные отели, — рассудительно объяснила она. — Это маленькие гостиницы, с личным подходом. Почему мир устроен так, что мужикам все всегда легко?

Шон усмехнулся.

— В Кашеле Лили забронировала нам номер для новобрачных.

Чувство юмора у Лили было.

Энджела хихикнула. Пристально глядя на кольцо, она принялась лениво двигать его вверх-вниз через костяшку пальца. Уже три дня задержки. Сказать ему сейчас? Как? Со смешком, беззаботно вскинув голову: Извини, детка, мы дали маху… или, точнее, я дала маху; но что за беда, ведь в глубине души ты всегда хотел этого, правда? Или ничего не говорить? Попросту потихоньку улизнуть к доктору Спэрлингу после возвращения домой. (Он же не католик?) Шону знать об этом не нужно. Легко. Просто. И ничего более, сказала Фиона.

Обеспокоенная Энджела снова выглянула в окно. Аборт вызывал у нее отвращение. Возможно, это было похмелье от ее католического воспитания. И все же мысль о том, что внушенные ей в раннем возрасте религиозные доктрины могут и по сию пору влиять на нее, была не менее отвратительна. Одно дело увлечься приятными воспоминаниями детства о мессе, и совсем другое — обнаружить, что тебе день за днем мешают принимать решения догмы, давным-давно сознательно отвергнутые и тем не менее, по непонятным причинам, действующие весьма энергично, подобно термитам под поверхностью. Она вспомнила их с Шоном приятельницу, еврейку Рут, которая упорно утверждала, будто не любит свинину попросту из-за ее вкуса. Может быть, это соответствовало истине. Может быть, нет. Может быть, Энджеле тоже просто не нравилась идея аборта? Может быть, это был эстетический выбор?

— О чем ты думала? — вдруг спросил Шон. — Вот только что?

Смущенная и расстроенная Энджела попыталась затолкать путеводитель в бардачок. Книга не влезала, и она засунула ее в кармашек на дверце.

— Да так. — Почему «только что»? Почему он спросил «только что»?

Шон глядел на нее, настойчиво ожидая ответа.

— О жизни, — хитро выкрутилась Энджела.

— О чьей жизни?

Она в задумчивости прикусила заусенец. Невероятно. Как ему это удается? Он знает! Нет, не может быть.

— У тебя бывали предчувствия? — спросила она, меняя тему разговора.

— Предчувствия? — Шон казался удивленным.

— Ну, ты понимаешь. Смутные подозрения. Такое чувство, будто вот-вот что-то случится — и оно случается.

Озадаченный Шон на минуту задумался.

— Не могу сказать, что бывали. Не знаю. Поправка. — Он усмехнулся. — Один раз у меня в школе было предчувствие, что я завалю французский. Но это, пожалуй, следует назвать догадливостью. — Он посмотрел на Энджелу. — А что? У тебя появились предчувствия?

— Не знаю. — Она уставилась на блестящую от дождя дорогу. — Может быть.

— Какие же?

— Точно не знаю.

— Нехорошие?

— Надеюсь, что нет.

Шон потянулся, взял ее руку и ободряюще сжал.

— А сны? — спросила она.

— Что — сны?

— Думаешь, в них что-то есть?

— Только то, что тебе хочется в них усмотреть.

— Они могут многое рассказать.

— О тебе самой — возможно.

Энджела прикусила губу.

— А что бы ты сказал, если бы я призналась… — Она замолчала, недоумевая, как выразиться. Тишину заполнило мерное пощелкиванье дворников. — Что сделала огромную глупость, — кое-как закончила она.

Шон обдумал ответ.

— Наверное, это зависело бы от того, насколько глупо ты поступила. — Он хохотнул и взглянул на нее. — Хочешь меня испытать?

Энджела не отрывалась от окна, чувствуя себя крайне неуверенно. Под дождем им навстречу на запряженной осликом телеге, груженой овощами, ехала одетая в черное старуха. Когда они проезжали мимо, Энджела мельком увидела ее лицо: обветренное, коричневое и сморщенное, как грецкий орех. Старушка когда-то жила в башмаке…

— Да? — спросил Шон.

Энджела посмотрела на него. Его светло-карие глаза глядели весело, оценивающе.

— Какую же глупость ты сделала?

С оравой детишек…

Храбрость оставила Энджелу, съежилась, улетучилась, как облачко дыма. В голову хлынули оправдания и отговорки. Зачем портить хорошую поездку, редкие впечатления? Следовало подождать, отложить разговор на потом. Всегда лучше отложить. Она попыталась закрыть тему:

— Забудь. Неважно. Я вела себя глупо. — Она поискала сигарету. После вежливой паузы Шон поднял новую тему: как управляться с Вейнтраубом и его идеями.

Энджела опять ушла в себя. Она курила сигарету за сигаретой, предоставив Шону почти все время говорить самому. Только когда они пересекли Шеннон, она снова принялась болтать: о подарках, которые им предстояло накупить, о сувенирах, о тех сюрпризах и занятных вещах, какие они устроят после возвращения домой.

Когда они ехали по сырым серым улочкам Лимерика, Шон взглянул на часы и заметил, что становится поздно. Он повел машину быстрее, более сосредоточенно.

Ему хотелось попасть в Кашель засветло.

Тащить оборудование на крутой холм пришлось на себе. Это заняло почти половину утра. Мужчины нагрузились камерой с аксессуарами; Энджела с Джейни поделили между собой еду и пиво.

К десяти часам облака отступили, и они обнаружили, что день, на их счастье, выдался ясный и солнечный.

В два часа сделали перерыв на обед.

К четырем съемка завершилась.

Потом Шон решил в последний раз снять каменный крест — уж очень хорошо было освещение. Пока выстраивали план, Энджела сидела на оползающей куче каменных обломков и перечитывала свои записи. Она чувствовала усталость, однако сейчас это ощущение не было неприятным. Она оглянулась на возившихся с камерой ребят, потом выпрямилась. Камера. У нее в сумке. Вот о чем она начисто забыла. Мать никогда бы не простила ей этого.

Установив выдержку 1/16, она встала, но слишком быстро. Земля под ногами закачалась, в глаза волной плеснула тьма.

Не может быть! подумала она. Так скоро? Смешно. Она оперлась о стену и устояла.

— Энджела? — Джейни, озабоченно наблюдавшая за ней. Она остановилась, подняла упавшую камеру и подала Энджеле. — Что случилось?

Энджела поспешно села на кучу камней.

— Голова вдруг закружилась, — сказала она. И почувствовала, что ушибла лодыжку.

Джейни кивнула на камеру, лежавшую у Энджелы на коленях.

— Надеюсь, она не разбилась.

Энджела осмотрела ее. Объектив треснул.

— Извини, Эндж. — Робин. Он показывал в ее сторону. — Тебе придется пересесть. Попадаешь в кадр.

— Она могла бы быть туристкой, — предложил Шон.

Продолжая проклинать собственную неловкость, Энджела переместилась к соседнему валуну. Подбежал ассистент Робина с концом рулетки в руке, взгромоздился на ту кучу камней, где она только что сидела и прижал металлический кончик к каменной колонне креста, балансируя на камнях в позе балетного танцовщика. Энджела уставилась на его грязные теннисные туфли.

Раздался голос Робина:

— Тридцать два.

Парнишка спрыгнул вниз, сбросив с груды обломков несколько камней. Один из них скатился по короткому спуску вниз, туда, где сидела Энджела, и остановился возле ее ноги. Она протянула руку и взяла его, намереваясь забросить обратно. Но что-то в нем привлекло ее внимание. Она рассмотрела камень поближе. Занятно. У него было лицо: беловатое, круглое, как маленький апельсин, с двумя небольшими выпуклостями, похожими на вытаращенные глазенки, и небольшой ямкой вместо округленного изумленным «О» рта. Или это была усмешка? Энджела ощупала камень. Поверхность оказалась гладкой, как мрамор или полированная кость. Она повертела его в руках, пытаясь определить, что такое эта рожица: игра природы или дело рук человека. Тут ее осенило. А почему бы и нет? Лучше, чем фотография. Она задумчиво взвесила камень на руке.

Нетерпеливый голос Шона:

— Кто-нибудь будет записывать?

Энджела кинула камень в сумку и потянулась за блокнотом.

Понедельник они провели в Дублине, сдавая взятое напрокат оборудование, занимаясь отправкой пленки и оплачивая счета. Лили с ассистентом Робина, прихватив последние записи Энджелы, вернулись в Лондон. Вечером, на прощальном обеде в закусочной, где играла на ложках похожая на Бо Дерек девушка, они простились с Диллоном, Джейни и Робином. Молчаливая и мрачная Энджела ковыряла рагу с чесночным соусом. Она так и не нашла минуты, которая показалась бы ей подходящей для того, чтобы объявить Шону новость. И чем больше Энджела откладывала, тем больше ее это угнетало. Теперь она чувствовала: сомневаться нечего, она беременна.

За кофе, словно осознав, что это его последняя возможность, Диллон перекричал музыку и обрушил на присутствующих поток непрошенных сведений из области ирландской литературы и политики: Джоффри Китинг, и Стэндиш О`Греди, и фении, и вильямитские войны, и восточное воспитание, и Мод Ганн, и знает ли Энджела, что первым человеком, ступившим на берег с корабля Колумба, был ирландец по имени Патрик Мак-Гайр? Сидевшие рядышком и державшиеся под столом за руки Робин с Джейни молчали с одинаковыми застывшими усмешками. Шон играл вилкой и уголком глаза следил за девушкой с внешностью Бо Дерек. Энджела, прихлебывая ирландский кофе, следила за Шоном.

Уходя, девушка быстро, фамильярно улыбнулась ему — «эй, привет!», — и на губах задумчиво помешивавшего свой кофе Шона заиграла ответная полуулыбка.

Робин пристально посмотрел вслед удаляющейся фигурке.

— Очень ничего себе, верно? — восторженно сказал он, подразумевая игру девушки. Энджела тут же вызывающе посмотрела на Шона, но он отвел глаза.

Диллон отвез их обратно в гостиницу на своем фольксвагене. Энджела неловко сгорбилась на заднем сиденье между Робином и Джейни. Теперь ее подавленность уступила место злости — злости не только на Шона, но и на себя.

Не переставая рассказывать анекдоты, священник повез их кружным путем, предоставляя возможность бросить на Дублин последний мимолетный взгляд. Они переехали реку по мосту О`Коннел. Хочет кто-нибудь выйти и посмотреть? Нет, уже делается поздно. Им еще собирать вещи, а рано утром надо успеть на самолет.

Вернувшись в гостиницу, они разложили на кроватях и всех доступных поверхностях сумки и чемоданы. Усевшись на пол, Энджела принялась в безмолвной ярости сортировать одежду, камеры, катушки пленки, бумаги, журналы, книги, открытки, кассеты, электронные игры и сувениры. Шон на своей половине номера поднял вверх коробку гаванских сигар.

— Как ты думаешь, ты сумеешь провезти их через таможню? — спросил он.

Энджела протянула руку и добавила коробку к вороху своих вещей.

— По-моему, у нас наберется пара сотен фунтов лишнего веса, — объявил Шон, перетаскивая упакованную сумку через выступающий порожек ванной комнаты.

Не говоря ни слова, Энджела расстегнула молнию саквояжа, который только что закончила паковать, и принялась упрямо выбрасывать из него предметы в мусорное ведро, украшенное изображением клевера и надписью «Добро пожаловать в Бэнтри-Бэй». Салфетки, лосьон для рук, лак для волос; шмяк! шмяк! шмяк! Это занятие начинало ей нравиться: оно давало выход сдерживаемым чувствам и тем самым приносило облегчение. Чем больше Энджела выкидывала, тем от большего ей хотелось избавиться. Вскоре она уже озиралась в поисках остального багажа.

Шон поставил тяжелую сумку, которую нес, и выпрямился, осознав наконец, что что-то не так.

— Эй, — вмешался он.

Энджела остановилась и посмотрела на него — лицо бледное, губы сжаты.

— Ты же знаешь, всегда можно отослать это наземным путем.

Энджела вернулась к своему занятию и ухватилась за красивую скатерть из ирландских кружев.

— Какой смысл? — Она внимательно осмотрела кружево, потом отложила в сторону. — Почти весь этот хлам я могу купить и дома. Зачем тащить его с собой на другую сторону земного шара? — Она плюхнула в ведро книжку в мягкой обложке, подчеркивая суть сказанного.

— Эндж?

— Что.

— Я не хотел сказать, что ты все это должна выбросить.

— Честное слово, это неважно. — Она порылась в сумке и вынула что-то круглое, завернутое в салфетку.

— Что это? — с любопытством спросил Шон.

— Камень.

— Камень?

Она развернула салфетку и повертела камень перед Шоном, свободной рукой прощупывая сумку.

— Я нашла его в Кашеле. И подумала, что возьму домой, на память.

Шон осмотрел его.

— Красивый.

— Недостаточно красивый. — Энджела отобрала у него свою находку.

— Эй, не выбрасывай.

— Вот. — Она капризно положила камень в мусорное ведро. — Все. Потеть не придется. — И мило улыбнулась Шону.

Шон присмотрелся к ней повнимательнее.

— Тогда, может, ты объяснишь, в чем проблема?

— Проблема?

— Да ладно. Давай на равных. Не надо играть в игры. — Он уставился в пол неподалеку от нее. — Я что-нибудь натворил?

Энджела неподвижно смотрела прямо перед собой.

— Девица с ложками?

Неожиданно испугавшись, она помотала головой.

— А что же? Я все-таки что-то натворил?

Энджела обхватила себя руками.

— Скажи.

Пристально глядя в его серьезное, озабоченное лицо, Энджела поняла, отчего так сильно любит этого человека. Она вздохнула.

— Так страшно? — сказал он.

Да какого черта. Сейчас или никогда. Было так приятно, детка.

— По-моему, я беременна, — прошептала она.

Шон, не моргнув глазом, продолжал глядеть на нее. Он что, не слышал? Энджела подивилась его самообладанию. Шон поднялся, подвинул стоявший на кровати чемодан и сел рядом, по-прежнему не сводя с нее глаз.

Сейчас. Сейчас начнется, подумала она. Поиски виноватого, взаимные обвинения, уличение в беспечности.

— Ты уверена? — спросил он.

— Нет. Но, чем больше времени проходит, тем больше я убеждаюсь.

— Большая задержка?

— Почти неделя. — Она встала и аккуратно положила кружевную скатерть на стопку одежды. Шон не спускал с нее глаз.

— Что ты собираешься делать?

— Пойду к доктору Спэрлингу, когда вернусь.

— Чтобы убедиться?

Она кивнула.

— А потом?

— Точно не знаю.

— А чего бы ты хотела?

— В идеале?

Он кивнул.

— Разумеется.

Кусочки головоломки вдруг стали на места, и нерешительность Энджелы как рукой сняло.

— Я хотела бы оставить ребенка, — выпалила она.

Шон смотрел на нее целую вечность — так, во всяком случае, ей показалось. Она принялась рассеянно расстегивать саквояж, рассудительно объясняя:

— Наверное, ну… пройдет время и, не успеешь оглянуться… — Молнию заело, Энджела принялась дергать замок. Шон пришел на помощь. — Я думала про аборт. — Она посмотрела на него. Теперь Шон хмурился. — Я знаю, что это звучит банально, но мне действительно хотелось бы оставить ребенка. Пока еще не поздно. Пока я еще могу.

Она собрала стопку блузок и скатерть и осторожно уложила в саквояж.

— Естественно, я не жду, что ты… — Энджела поискала слово. — Примешь в этом участие. Я знаю, как много для тебя… для нас обоих… значит независимость.

Шон подошел к ней, осторожно освободил ее руки от работы, которую они выполняли. И развернул Энджелу лицом к себе.

— Посмотри на меня, — сказал он.

— Я серьезно.

— Я знаю.

Она встревоженно обшаривала взглядом его лицо. Шон усмехнулся, легонько чмокнул ее в кончик носа и тихо сказал:

— Глупышка.

— Я не хочу потерять тебя, — прошептала Энджела. — И чтобы ты думал, будто я пытаюсь привязать тебя, тоже не хочу.

— Разве ты так плохо меня знаешь? — Он ласково коснулся ее волос, распутывая и перекладывая оказавшиеся не на месте пряди. — Ты в самом деле приготовилась пройти через это в одиночку, а?

Энджела кивнула — неуверенная, несчастная.

— А с чего ты взяла, что я тебя брошу?

— Потому что он все изменит, — прошептала она.

— Может быть. Но мы этого не допустим, правда? — Шон коснулся ее уха. — Конечно, кое-что изменится. По мелочам. Но мы по-прежнему останемся самими собой. Мы не дадим этому дитятку сесть нам на шею.

Она с сомнением разглядывала Шона, думая о пеленках и хорошеньких шестнадцатилетних нянечках, похожих на Бо Дерек.

— Порядок? — Шон отвернулся и начал разбирать катушки с пленкой. — Да, кстати, — добавил он.

— Что?

— Поздравляю.

— Идиот. — Она обхватила Шона за шею и поцеловала. Наконец снова посерьезнев, она отстранилась. — Ты уверен?

— Конечно, уверен, — усмехнулся он. — Вот вернемся домой и окрутимся.

— Только давай не будем устраивать из этого крупное мероприятие, — быстро предложила она.

— Почему? Стесняешься, что ли?

— По-моему, это до некоторой степени отдает обманом.

— Чушь. — Шон прищурился, рассматривая катушку с пленкой. — Мы делаем это ради ребенка. Лучшая в мире причина. А в наше время — единственная.

— Только не в церкви, ладно?

— Годится. — Он впихнул пленку в футляр от камеры и прибавил: — Твоя мать огорчится.

— С ума сошел? Она будет в восторге. Последние четыре года она изображала мученицу — ты что, не замечал?

Шон добавил к содержимому сумки свернутые комком носки и застегнул молнию.

— Я имел в виду то, что мы не будем венчаться в церкви.

— Ах, это. — Энджела подошла к окну и задернула шторы, отгородившись от ночной темноты. — Мама махнула на меня рукой много лет назад. — Она повертела в руках шнур. — Хотела бы я быть уверена, что ты не просто… проявил благородство, — закончила она, наполовину себе самой.

Шон хмыкнул.

— Что надо сделать, чтобы убедить тебя?

— Ты же понимаешь, о чем я.

Он поставил сумку у штабеля их багажа.

— Если под «благородством» подразумевается неискренность… когда это ты видела, чтобы я проявлял благородство по такому важному поводу?

Она повернулась к нему. Шон широко развел руки, словно обнимая что-то.

— Послушай, — сказал он. — Я эгоистичный и жадный субъект. Мне нужно все. Жена, ребенок, карьера. Полный набор. Если потребуются жертвы, мне кажется, призовут тебя.

Шон подошел поближе и обнял Энджелу, обхватив обеими руками и крепко прижав к себе.

— Понятно? — Он потерся носом о ее шею, потом высвободил руку и нащупал пуговки на блузке Энджелы. — Я хочу тебя. Ты мне нужна. Я ничему не позволю стать между нами, — пообещал он. Пальцы сражались с пуговицей. — Я ясно выражаюсь?

— Начинаешь. — Она помогла ему.

— А можно? — вдруг спросил Шон.

Энджела кивнула. Тогда он осторожно подвел ее к кровати и столкнул полупустой чемодан на пол.

Во вторник утром они сели в самолет. Когда вой турбин превратился в гром, Энджела вжалась в спинку кресла и отыскала руку Шона.

Она думала о том, сколько всего нужно будет сделать в Бостоне: осмотреть дом, просмотреть почту, оплатить счета, заново подружиться с котом. И о ребенке — какого он будет пола, как пойдет в школу. О докторе Спэрлинге и о своей матери. О монтаже фильма, о следующем сценарии, о том, что в Бостоне нужно будет избавиться от квартиры, которую она снимает — последнего звена ее независимости. И о том, каково быть миссис Киттредж. Подошедшая стюардесса спросила, что Энджела будет пить, и приняла заказ. Прижавшись щекой к пластику, Энджела стала смотреть, как отодвигаются в прошлое проплывающие внизу облачные берега. По непонятным причинам ей вдруг стало грустно, как бывало всегда, когда что-нибудь заканчивалось. Но на этот раз конец был и началом.

— Пока, Эйранн, — выдохнул Шон за ее плечом. — Было очень хорошо.

Самолет летел на запад вдогонку солнцу. Полет занял шесть часов двадцать минут. Последние полчаса они описывали круги.

Аэропорт Логан был заполонен возвращающимися отпускниками. На таможне их разделили. Пока таможенник рылся у Энджелы в чемодане, она смотрела себе под ноги.

— Что это? — вдруг спросил он.

О Боже, сигары.

— Что — что? — Она постаралась задать вопрос невинным тоном.

Он раздвинул одежду и показал:

— Вот это.

Она неохотно вытянула шею и посмотрела. Вот оно. Притулилось среди ее блузок. Не коробка с гаванами, а тот самый забавный камешек. Шон, ты чокнутый! Она облегченно рассмеялась.

— Просто сувенир. Камень, который я нашла. Я думала, что забыла его. Должно быть, его упаковал мой жених.

Таможенник захлопнул чемодан, надписал мелом и подтолкнул на транспортер.

— Всего хорошего, — сказал он и отвернулся.

Освободившаяся Энджела протолкалась за двери, как она полагала, в безопасность.