Становление (СИ)

Глава 1

Глава 1

Петербург. Зимний дворец

16 декабря 1795 года. Раннее утро (интерлюдия)

Фантасмагория. Наверное, именно это слово лучше других подходило для того, чтобы кратко, но емко описать все происходящее.

Тут плачь и стенания, здесь же радость и здравницы новому государю с высокоподнятыми бокалами с вином. В саду так же пьют вино, но украдкой. Есть и парочки, которые и в морозное утро стремятся оказаться наедине. Ну а как же? Лучше всего руки греть в под шубкой симпатичной дамы!

В саду были те, кто уже отдал должное и продемонстрировал свое присутствие. Эти люди не видели особых моральных запретов, чтобы не жить дальше и не заниматься привычным делом: любить и быть любимыми, пока мужья и жены скорбят по почившей императрице.

У спальни государыни неизменно было не протолкнуться, при том, что сам император находился в своем, уже своем, кабинете и делал то, что он считал единственно правильным в ситуации, когда только несколько часов назад умерла его мать, императрица российская. И пусть она узурпаторша, пусть злой человек, несостоявшаяся мать, но нормы христианской морали кричали о том, что нужно пустить скупую слезу, или просто сделать задумчивый вид, побыть подле почившей. Этого ждал двор, толпясь в надежде на появление Павла Петровича.

Увы, но нет, Павел не хотел показывать то, что он на самом деле не чувствует. Но и свои переживания, лишь косвенно связанные со смертью матери, государь не стремился демонстрировать. Император прятал эмоции за неуклюжими движениями и поступками, которые пока воспринимаются, как растерянность Павла Петровича.

— Господа, а кому мне доверить самый важный документ в жизни любого монарха? — Павел Петрович обвел глазами двух людей, которые были с ним в кабинете почившей императрицы, это были князь Куракин и граф Безбородко. — Вам, Александр Андреевич? Или вам, Алексей Борисович?

Тон монарха был игривый, веселый, он забавлялся моментом, он пребывал в эйфории, или прикрывался ею. Творить! Работать! Срочно делать так, чтобы Россия воспаряла от этой пошлой спячки, в которую она погрузилась в последние годы правления Екатерины Алексеевны.

— Пожалуй… Князь, вам доверяю сочинить воззвание к народу. А вы, вице-канцлер, побудете при мне, нужно срочно, нынче же подписать ряд документов. Морской закон требовалось принять еще полвека назад, а то и раньше. Но я исправлю все глупости женского правления, — сказал Павел Петрович, резко поднялся с кресла, подошел к окну, ко второму, перешел к третьему и только там замер. — Работайте, господа!

Павел Петрович призывал к работе, но два его верноподданных, волею судьбы, или еще каким иным превратностям, оказавшиеся подле правителя, не до конца поняли свои задачи. Нет, с Куракиным все ясно — иди в иное помещение и сочиняй воззвание, которое граф Безбородко мог накидать «на коленке». Но вот что именно делать самому вице-канцлеру, который уже, если быть честным, рассчитывал стать канцлером? При подписании такого указа, о своем назначении, Александр Андреевич Безбородко, с превеликим удовольствием побыл.

Алексей Борисович Куракин чинно поклонился и поспешил из кабинета. Он хотел найти своего секретаря, который, может, и Божественной волей, находился тут, во дворце.

— Нет, не Морской указ, не он, иное нужно писать прежде всего! — вдруг, громко сказал Павел Петрович и сел за стол писать. — Мы, император…

— Прошу простить меня, Ваше Императорское Величество, но нынче же Вы не можете писаться императором, в причину правил языка юстиции и законов, — поправил государя Безбородко.

— Эх! Но, да, вы, граф, правы. Негоже мне. Вот…- лицо Павла Петровича сделалось задумчивым. — Вот будет Манифест о восшествии на престол, то да. Но, граф, составьте мне этот указ, как положено [Указ о престолонаследии — первый указ Павла Петровича, который был принят чуть позже, из-за волокиты с ратификацией в Сенате].

— Да, не извольте беспокоиться, Ваше Величество, — Безбородко обозначил поклон.

— И еще… Александр Андреевич… — Павел не решался задать вопрос. — Понимаете, вот была Софья, в девичестве Ушакова, вы, непременно о той истории с нашей любовью осведомлены. Ну так вот, мне сказали, что она почила. После узнаю, что жива моя Софьюшка. Может… с батюшкой моим так же? В крепости какой скрыт, али в Сибири в деревне живет? [по свидетельствам современников, Павел, действительно, справлялся о своем отце, продолжая верить, что он спрятан]

— Ваше Величество, боюсь не оправдать ваши чаяния, но Петр Федорович мертв, — Безбородко сделал скорбное выражение лица.

Павел ничего не ответил, но стал грустным и несколько растерял свой порыв работать.

Он все прекрасно знал, не хотел лишь верить. Пусть Никита Иванович Панин был еще тем плутом, но по секрету, хранить который клятвенно обещал тогда еще юный наследник, рассказал, как обстояли дела в злосчастное лето 1762 года. Панин поведал об убийстве Петра Федоровича. Сделал это, скорее для того, чтобы быть уверенным в Павле Петровиче, что тот поддержит людей, которые постараются его, законного правителя, посадить на трон Российский, подвинув мать. На трон Павел не сел, но именно тогда была прочерчена линия между сыном и матерью, которую уже никто не пересек, чтобы обняться, или, хотя бы пожать руки.

Но все лгут, потому искрилась надежда в Павле, пропитанная в том числе и образом Емельяна Пугачева, представлявшегося Петром Федоровичем. Если человек искренне во что-то хочет верить, он выдумает тысячу, после еще столько же, поводов и причин, чтобы не терять веры. Если мама злая, то должен же быть родитель, который добрый. Должен, у всех детей так. Но не у Павла.

— Пусть с этим… Нужно удостовериться, что отец погиб, ну и отдать все должные ему почести, — сказал Павел Петрович, вновь возвращая к себе рабочее настроение.

Императору в голову уже пришла мысль о том, что можно сделать, как восстановить справедливость. И пусть на пути к справедливости и будут действия, которые мало укладываются в христианскую мораль и даже здравый смыл, он пойдет на это. Семья будет восстановлена.

*………….*…………*

Я задремал. А что еще делать, если делать нечего? Сижу тут в чьей-то спальне и даже поработать нет возможности. Не смог найти писчие принадлежности, а гвардейцы, якобы, не знают, где их взять. Врут. Попробовали бы они ответить отказом, если попросит император. Мне бы только бумагу, да чуть песка, а чем писать со мной всегда имеется.

Вначале хотелось пойти в ту часть дворца, где происходят какие-то события. Должны же происходить, умерла императрица, как-никак, но после перехотелось. Это словно в какой-нибудь праздник в будущем. Хочется пойти в город, посмотреть, что там происходит, люди же едут за чем-то, значит и мне нужно.

Но вот отчего-то пришла уверенность в том, что приди я хоть к спальне государыни, так ничего существенного, важного, занимательного, не узрел бы. Как и в будущем, когда все-таки собираешься, едешь в центр города, а там все так, как и всегда и ничего такого этакого нет. Задаешь себе вопрос: а что именно должно быть «такого этакого», но и сам ответить не можешь.

Открыл какую-то книжку. Хотя почему это какую-то? Самую что ни на есть «Историю сэра Чарлза Грандисона» Самуэла Ричардсона. При чем книжка английского автора была издана на французском языке.

Почитал. Как же это… Никак. Уж пусть меня простит Ричардсон, но так мужчина писать не может, если он не латентный. Сколько экспрессии, сколько слез и чувственности. Нет, не мое, даже с учетом острого дефицита развлечений. А для женщин, уверен, самое то.

— Вы все еще здесь, Михаил Михайлович? — спросил очевидное Алексей Борисович Куракин.

Князь ворвался в помещение, где я дремал, заставил меня вздрогнуть и первым делом подумать о том, что произошло что-то плохое. Почему-то всегда думается о худшем.

— Как видите, ваша светлость, здесь. Чем могу быть полезен? — отвечал я.

— Миша, помогай! Нужно быстро написать воззвание, Манифест, к народу о восшествии на престол Павла Петровича, — говорил Куракин чуть задыхаясь, наверное, сильно спешил.

И вновь игра с «ты» на «вы». Но в данном случае «ты» не холопье какое-нибудь, а дружественное, панибратское.

— Вас, Алексей Борисович, решил проверить государь? — спросил я, не называя князя по титулу.

Пора переходить и на имя-отчество. Пусть наше сотрудничество взаимовыгодно, но… да плевать. Просто пора. Как пора и делать меня дворянином. Он, Куракин, оказался одним из, насколько я понимаю, двух лиц, которые наиболее приближены в данный момент к царскому стулу. В иной реальности было не совсем так. Так что я уже имею право чуть меньше пресмыкаться перед тем, кто не может написать всего-то шаблонный Манифест о восшествии Павла Петровича. Хотя… Нет, существуют подводные камушки в процессе написания такого документа.

— С чего вы решили, что он проверяет меня? — озадачено спросил Куракин.

— С того, Алексей Борисович, что тут нельзя написать о преемственности от Екатерины Алексеевны, это так, для примера. Уж простите великодушно, что вновь лезу не в свое дело, — сказал я и по реакции понял, что князь непременно бы написал про Екатерину.

Вообще, если следовать шаблону, новому императору принято писать о преемственности, это своего рода и доказательство легитимности «заступающего на вахту» государя, ну и некий намек верноподданным, в каком направлении будет развиваться, как минимум, внутренняя политика.

— Хорошо… Не Екатерина, как и иные… — я чуть замялся, потому что в своих словах хожу по краю, но ведь это сказано самим императором. — Как наш отец-император сказал: «бабы на престоле». Потому писать о преемственности нужно от Петра Великого. Далее государь наш православный, так что нужно отсылаться к писанию, ну и к греческим василевсам, чтобы еще более подчеркнуть право повелевать. А еще… [описание Манифеста, написанного в РИ]

— Михаил Михайлович, ты… вы… так прекрасно понимаете иных людей и как бы они написали нужное. Не забуду те письма, что вы за меня писали. Читаю, так, словно, сам их писал в долгих муках. А у вас… — Куракин включил, как он полагал, наверное, всесокрушительную улыбку. — Напишите! Мы же мой секретарь! А я повышу жалование…

— Десять тысяч рублей, уж простите, но все на благо России, но десять тысяч рублей, — сказал я и понял, как низко это прозвучало.

— Коммерциант! Сибарит! Как можете вы? Вам дают возможность прикоснуться к сакральному, к русской православной императорской власти, а вы… — впрочем, сильного осуждения я не заметил.

— Я не сочту за оскорбления ваши слова, ваша светлость. Но сколь денег вы дали на открытие школы поваров? Но доля же ваша в этом есть, на том уговор. Я знаю о ваших стесненных средствах, оттого ничего не просил. Однако, мы живем в мире, где все имеет свою цену. И я сделаю так, как нужно, — сказал я и демонстративно стал молчать.

— Бог с вами, Михаил Михайлович, но таких средств у меня нет. Доходы от имений пошли на погашение некоторых кредитов. Извольте обождать! — сказал Куракин, чуть отворачиваясь, будто ему, действительно, противно говорить в такой час о деньгах.

А мне не противно. Мне нужно готовить деньги для покупки трактиров, а еще было бы неплохо заказать на Петербуржской верфи хотя бы фрегат. Замахнулся на неисполнимое? Отчасти. Но корабль — это всегда хороший актив, а так получилось, что одна из главных русских верфей нынче не загружена ни строительством, ни ремонтом. А вот когда будут деньги, так не найду где и корабль заказывать. Еще нужно было бы узнать, а могу ли я, как частное лицо купить себе корабль, пусть без вооружения? Ну да были бы деньги.

— И последнее, прежде чем я начну писать… — Куракин оживился и теперь уже его выражение лица было более чем натуральным, не наигранным, наверняка, решил, что требования продолжаться. — Мне не приносят писчие приборы.

— Ух! — даже не скрывал своего облегчения Куракин.

Уже через пять минут я писал, зачитывая вслух, какой именно сейчас появляется текст на бумаге:

— Божиею Милостию Мы Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский… — я напрягался вспоминать полный титул императора, который не так давно заучивал наизусть. — Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем Нашим верным подданным духовного, военного, гражданского и прочих чинов. По вступлении Нашем на Прародительский Наш Императорский Престол.

Еще из разговоров Куракина с Павлом я знал, что новый император считал себя продолжателем и наследником титулов своего отца Петра Федоровича, что отразилось в титуловании «Наследника Норвежского и герцога Шлезвиг-Голстинского». Также Павел Петрович объявлял себя в праве считаться наследником Норвегии, Ольденбурга. Уж не знаю, правильно ли я сделал, что включил в полный титул русского императора и эти земли, но подобное должно польстить и потешить эго Павла Петровича. Между тем, я продолжал.

— Возвещаем о сем верным Нашим подданным… На подлинном написанном Собственной Его Императорского Величества рукой так: Павел Петрович, — я выдохнул и посмотрел на изумленного князя.

— Как можно вот так быстро написать такой величественный документ? — спросил князь, посыпая песком на бумагу.

— Подождите, Алексей Борисович, вот здесь! — я указал на место пропущенной строки. — нужно написать дату коронации. Вы ее знаете?

— Нет. Его императорское величество не говорил, — все с тем же озабоченным видом отвечал Куракин.

— Перепишите это своей рукой чтобы прямо в присутствии Его Величества дописать необходимое, — сказал я, отдавая бумагу в руки князя.

Алексей Борисович быстро переписал текст на чистый лист бумаги, взял документ, направился к выходу и з комнаты. Уже у двери остановился, повернулся и с совсем иным выражением лица весело воскликнул:

— Пятнадцать минут и десять тысяч рублей! Только никому об этом не рассказывайте!

Князь ушел, а я подумал, о чем именно не рассказывать. Сказано было в таком тоне, будто о заработанных мною деньгах. Куракин не подумал о последствиях того, что может быть, если хоть кто-нибудь узнает о том, кто ему сейчас написал Манифест о восхождении Павла. Это мне все равно, или даже на пользу, так как мое имя прогремит, а вот князь позора не оберется.

* * *

Петербург

Дом Николая Зубова на Мойке

16 декабря 1795 года. Утро (интерлюдия)

Если бы была хоть какая-то мера измерения «уровня траура и скорби», то одна точка в столице резко выделялась бы среди прочих. Да, было немало людей, которые искренне сожалели о почившей Екатерине. Однако, скорее, они горевали не по ушедшей из жизни женщине, человеку, да хоть императрице, а по стабильной эпохе, где давно ничего не менялось, и жизнь казалась предсказуемой и комфортной.

Даже в Зимнем дворце, где проводилось бальзамирование тела государыни, не было столько горя, сколько было в доме Зубовых. Да, здесь также была горечь о потерянной эпохе, но чего не отнять, Зубовы любили Екатерину и как человека. Как же не уважать и не любить женщину, которая лично участвовала в судьбе этих людей, благодаря которой младший брат Зубовых Валериан остался в живых, а англичане по специальному заказу сделали лучший в мире протез, доставленный на самом быстроходном фрегате Российской империи, который только имелся в Балтийском флоте.

Сложно утверждать, что Платон Александрович не любил государыню. Нет, не так, что не любил женщину Екатерину Алексеевну. Он и сам не смог бы ответить, что чувствовал к императрице, но то, что Платон не был к ней безразличен, — это точно. Однако, пока спрашивать не у кого. Нет, бывший фаворит бывшей императрицы не умер. Более того, скорее всего, останется жить. Но, с постели более не поднимется.

Николай Иванович прибыл домой, чтобы проведать братьев, ну и переодеться. Он не стал вызывать слуг во дворец, чтобы те привезли сменную одежду. Да и более, как посчитал старший из Зубовых, во дворце находиться ему не следовало, пока не следовало. Он уже скоро вернется в Зимний дворец, но, как только получит полную информацию о произошедшем во время его отсутствия.

— Брат, я должен поехать с тобой, я должен проститься с Великой императрицей, — сказал Валериан Зубов, встречающий брата на первом этаже особняка.

— Это можно, Валериан, — устало отвечал Николай Зубов. — Я правильно сделал, когда решил первым сообщить Павлу, что государыня при смерти. Ублюд… Э… Его императорское величество пообещал нам простить все прегрешения.

— Как мы допустили, что вынуждены вымаливать прощение за то, что искренне служили государыне и Отечеству? — спросил Валериан, с тоской посматривая в сторону комнаты, где все еще без сознания лежал Платон Зубов.

— Бог даст, брат, и ты еще завоюешь славу на Кавказе, — без уверенности в голосе сказал Николай.

Валериан ничего не ответил. Он, двадцатичетырехлетний генерал, был не самым глупым человеком в России. Понимал, что поставлен командовать русскими войсками в будущей русско-персидской войне, способной перерасти и в войну с Османской империи, лишь только по решению государыни. При дворе, тем более в армии, Павла не поняли бы, если он оставит Валериана командовать большим воинским соединением. В России нет недостатка в генералах, а есть еще и Суворов.

— Николай, я тут подумал, а что, если попробовать уговорить императора поставить над войсками Суворова? — спросил Валериан после долгой паузы.

Лакеи уже приносили новый мундир Николаю Ивановичу Зубову, уже стояла кадь с теплой водой и мокрыми полотенцами. Слуги в доме знали свое дело и понимали, что их хозяин не станет подниматься на верх в свои спальни, чтобы переодеться. Уже повара приготовили перекус и доводили до готовности запеченных голубей. Захочет поесть хозяин или не захочет — это дело его. А вот слуги должны быть предупредительными, особенно, когда в доме нет недостатка в средствах.

Сегодня у слуг будет шикарный обед, потому как Николаю Ивановичу, не смотря на то, что он не ел более суток, кусок в горло не полезет. А вот водки он выпить был не против.

— Степан, хлебного вина мне! — потребовал старший из братьев Зубовых, когда на нем уже застегивали пуговицы на мундире.

В миг обернувшись, уже через две минуты, ливрейный слуга Степан держал на подносе графин с водкой, две стограммовые рюмки, а так же тарелочку с солеными маленькими огурчиками, которые более остальных закусок предпочитал хозяин, хотя была и нарезанная ветчина.

— Давай, брат, за упокой! — сказал Николай Зубов, подходя ближе к Валериану.

Степан проследовал за хозяином.

Выпили молча. Никто ничего не казал, даже не сморщился. У двух мужчин было такое состояние, когда водка долго не берет. Ну а что говорить? Мужчины испытывали схожие эмоции. Казалось, что рушиться мир, уходит опора под ногами.

— Дозволено ли мне будет обратиться к вам, ваше сиятельство? — дождавшись, когда Зубовы выпью и закусят, спросил лакей Степан.

— Ну, братец, говори! — доброжелательно ответил Николай Иванович.

Степан служил давно и никогда не осмеливался подымать личные темы, всегда понимал момент, имел чувство такта, и не был назойливым, осознавал свое место. Потому Николай Зубов был готов слушать слугу даже в такое время и с таким угрюмым настроением.

— Ее сиятельство, Наталья Александровна, отправляла слугу с тем, что она сегодня же возвернется, — сообщил Степан.

Николай Иванович не стал говорить, что его жена, та самая «Суворочка» нынче не к месту и лучше бы ей находится в имении своего родственника Дмитрия Ивановича Хвостова. Наталья Александровна поехала повидаться со своей кузиной Аграфеной Ивановной, в девичестве, Горчаковой. Хвостовы перед Рождеством всегда отправлялись в небольшое имение недалеко от Петербурга, чтобы там, в семейном кругу, отмечать такой важный праздник.

— Это к лучшему, брат. Молодая жена вернется, да напишет письмо батюшке своему. Удачно, что ты поспешил со свадьбой, не стал тянуть, как Салтыковы, упустившие возможность породниться с Суворовым. Нынче, когда мы в сложном положении, Александр Васильевич не согласился бы на такой брак. Ты не робей, прорвемся! У нас не такая слабая партия, — сказал Валериан, подбадривая брата.

На самом деле, — да, Зубовы были в той или иной степени, но в отношениях со многими видными людьми. Пусть после смерти императрицы большая часть этих вчерашних друзей и знаться не захотят, но другая часть останется. А тут отношения и в английском посольстве и среди военных.

— Поехали, Валериан, покажемся при дворе, а то, еще больше потерям людей в приятелях! — сказал Николай Иванович, обращаясь к брату. Уже на выходе из дома, бросил лакею. — Прибудет ее сиятельство, передай мою волю, чтобы была дома и присматривала за медиками у постели Платона Александровича.

Уже скоро два брата поехали в Зимний дворец. За долгое время они ехали в место сосредоточения власти в России не как хозяева положения, а, как на войну. Да, сейчас им придется воевать, перешагивать через чувство собственного достоинства, лицемерить, врать и хитрить. Но иначе нельзя. Останься братья дома и все, про них немного посплетничают, а после, не увидев по близости, сметут с доски, как битые фигуры.

*……………*………….*

Петербург. Зимний дворец

16 декабря 1795 года. Утро (интерлюдия)

Павел Петрович еще не успел совместными усилиями с Безбородко сформулировать и половины указа о престолонаследии, как пришел Алексей Борисович Куракин.

— Князь? — недоуменно спросил Павел Петрович, задумавшийся только что о том, как еще более понятно написать в указе, чтобы более никакие женщины не занимали Российский престол. — Вы хотели бы что-то спросить? Или фраппируете мою волю?

Последние слова Павел сказал не шутя, это был тон самодержца, чувства которого были задеты. Куракин несколько растерялся. Он быстро вернулся, вероятно, император посчитал, что задание князем было провалено.

— Князь, Алексей Борисович, вы пришли с бумагой? Это результат вашей работы? — нашелся Александр Андреевич Безбородко.

— Да, так и есть, — пришел в себя Куракин и протянул бумагу императору.

— Читайте! — повелел Павел Петрович.

— Божией милостью… — начал читать князь Куракин текст, аккуратно переписанный его же рукой.

— Все так, — Павел Петрович по своему обыкновению резко встал из-за стола, подошел к окну. — Удивлен, что вы, не согласовывая со мной, включили в полный титул и владельца Норвегии и иное. Вот же зять мой, шведский король, обрадуется такому титулу у российского императора!

Павел Петрович залился смехом, который пришлось поддержать и Куракину и Безбородко. Хотя последний нисколько не разделял веселье императора. Александр Андреевич понимал, что Павел Петрович начинает эпатировать, а внешняя политика эпатажа не признает, тут профессионализм, замешанный на гибкости и изворотливости нужны.

— Впрочем, я намерен все-таки сократить титул, но лишь в Манифесте, — Павел изучающе посмотрел на Куракина. — Вы продолжаете меня удивлять, князь. Я подумаю, где ваше рвение и способности лучше всего можно применить. А вот эту бумагу необходимо размножить. Ступайте, Алексей Борисович, в редакцию газеты, пусть печатают. А после домой, отдохните! Не желаю видеть вас еще два дня.

Куракин поклонился, и спешно покинул кабинет. Князь, действительно, сильно, мертвецки устал. Он не понимал, как, почему еще держится император. Наверное, Павел Петрович накапливал силы более двадцати лет, чтобы сейчас оставаться энергичным и после двух дней без сна. А вот Алексей Борисович привык спать достаточно и регулярно.

Во дворце так же уже становилось тише, менее людно. Не получая больше сенсаций, придворные разбредались, оставляя только некоторых людей, чтобы те, если что, так сразу, предупредили остальных и залы Зимнего опять наполнятся зеваками.

Заканчивал свою работу и лейб-медик Роджерсон, которому не сообщили о намерениях императора побыстрее захоронить мать. Государынь могли хоронить и через месяц, два, а то и три. Потому бальзамирование — важный процесс, требующий долгой работы.

В это же время, в кабинете, который впору называть не государыни, а государя, вице-канцлер Александр Андреевич Безбородко использовал все свои актерские способности, всю, ранее казавшуюся безграничной, выдержку, чтобы слушать императора и не перечить ему. Его императорское величество описывал свое видение, как должны проходить похороны родителей. Именно так: и матери, и отца!