Становление (СИ)

Глава 12

Глава 12

Москва

3 апреля 1796 года

Павел Петрович прибыл в Москву всего за неделю до священнодействия. Возможно, для кого-то главным событием была бы Пасха, приходившаяся в этом году на 1 апреля, но для императора это, безусловно, его коронация. Для того, чтобы понять смысл, вкладываемый Павлом Петровичем в церемонию коронации, нужно сделать акцент на том, что это была ЕГО коронация и ничья иная. Даже возложение короны на супругу — это так, побочное, несущественное действие.

И, в отличие от иных предшественников императора, он считал, что венчание на царство — это касается только его, Павла Петровича, но остальные должны лишь узреть сей момент. Павел не собирался дарить людям праздник восхождения на престол нового государя. Он лишь хотел поставить всех подданных перед фактом, что это произошло.

Государь небезосновательно посчитал, что коронация во время празднования Воскресенья Христова будет способствовать в народе ассоциации с тем, что венчание на царство — есть священнодействие с глубоким сакральным смыслом. Он — помазанник Божий, его решения — это решения Бога.

По приезду в Москву государя встречали придворные не ниже третьего ранга, как дамы, так и их мужья. Вся эта когорта дворцовых обитателей приехала из Петербурга вместе с государем. Но так как положено государя встречать, то высшим чиновникам было предписано обогнать царские кареты и успеть облачиться в достойные, регламентированные самим императором наряды, словно все придворные жили в том самом Петровском дворце.

Павел Петрович не стал привлекать многих людей для своего собственного сопровождения и входил во дворец в компании двух старших сыновей, Александра и Константина. Будущая императрица заходила следом за супругом и даже сыновьями в сопровождении канцлера Российской империи графа Александра Андреевича Безбородко [здесь и далее описание коронации, приближённое к той, что была в РИ].

— Ваше Императорское Величество, — говорил каждый, мимо кого проходил государь.

Слова сливались в единый гомон, который провоцировал головную боль у Павла Петровича. Но император терпел, неизменно приподнимал каждую ногу, чеканя шаги, почти был на плацу. И вот лицо самодержца скривилось неприязненной гримасой.

— Граф, я не хочу, чтобы митрополит Платон здесь находился, — шепнул Павел Петрович на ухо Безбородко.

Ну, как шепнул? До уха канцлера Павел не дорос, да и не так, чтобы он тихо говорил. Слова были услышаны многими.

Павел Петрович первоначально взял с собой в поездку Новгородского митрополита Гавриила. Митрополита же Московского Платона Павел считал прихлебателем и потакателем прескверных выходок матушки Екатерины Алексеевны. Если он позволял ей столько греховного падения, а по слухам, так и благословил брак матушки с ненавистным Потёмкиным, то не имел права возлагать корону на государя.

— Коли не желаете, Ваше Величество, кабы я возложил корону на вас, то воля ваша. Погляжу, яко вас коронуют иные, — сказал митрополит Московский Платон, услышав, что именно Павел говорил канцлеру.

Павел Петрович хотел воспротивиться. Он зло посмотрел на Платона, задрав голову, тяжело подышал, но сдержался. Не стал император перечить одному из влиятельнейших иерархов русской православной церкви. Не то чтобы государь опасался Платона или даже порицания и вражды с церковью. Он просто воздержался от того, чтобы не омрачать важное мероприятие. Ну, и ещё не ушло окончательно из самодержца желание нравиться, в том числе и церкви.

Павел скрылся за очередными дверьми, и из придворных словно выдернули стержень. Многие сгорбились и осунулись, растеряв преизрядную толику своего аристократизма.

Третьего апреля в восемь часов утра Павел Петрович в сопровождении всё той же малой свиты из сыновей, жены и канцлера отправился в Успенский собор. Путь от дворца к собору был столь короткий, что почти уже венценосное семейство решило сделать небольшой крюк.

Павел был в мундире, высоких сапогах, и он шёл так, словно на параде, важно и чеканя шаг. На пороге собора Павла встречал митрополит Гавриил, который подал императору долматик [долматик — деталь литургического облачения клирика, а также деталь одежды византийских императоров]. Здесь же он получил скипетр и державу.

Когда Павел входил в собор, уже облачённый в долматик, в храме соревновались два вида громких звуков: с одной стороны, церковный хор уже вовсю распевал псалмы, с другой же — слышались возгласы возмущения, удивления шокированного высшего света Российской империи.

Люди подумали, что на императоре католическое одеяние. Лишь только приветствие митрополита Гавриила смущало и заставляло задумываться, что же вообще происходит. Только через пару минут по собравшимся в соборе вельможам стала расходиться информация, что император облачился в византийское одеяние. Свидетельством тому были и наплечные византийские бармы, которые тот же Гавриил надел на императора.

Коронация прошла без каких-либо особенностей, а после был обед. И здесь случилось то, что ещё долго будет обсуждаться и при дворе, и всеми дворянами, причём не только в России. Императорская фамилия сидела за столом под балдахином, и им подавались блюда. Если бы было всё именно так, как звучит, то ничего особенного. Однако, блюда подносили полковники в сопровождении кавалергардов. Когда полковник ставил блюдо на стол, кавалергарды брали на караул. Проходящим кавалергардам и полковникам все собравшиеся должны были отдавать приветствие, а дамы исполнять глубокий книксен. И всё это действие наблюдали приглашённые на коронацию придворные и иностранные послы.

Далеко не все поняли, что подобное мероприятие, когда император вкушает, а все смотрят на это, ничто иное, как отсылка к правилам французского дореволюционного дворцового этикета. Павел Петрович показывал, что всё революционное для него — зло, и что он станет тем, кто восстановит попранный порядок.

При этом больше никто не ел, все стояли на ногах, без возможности присесть, музыки также не было, как и не предполагался какой-либо бал или приём. Так что символизм церемонии не был оценён аристократией. И ранее в России не было таких правил, нет подобного уже и в Европе. Поэтому действия императора вызывали оторопь и неприятие.

— Велю волей своей императорской, яко помазанника Божьего, назначить графа Салтыкова Николая Ивановича фельдмаршалом и даровать ему поместье в Курляндии на более тысячу душ… — началась раздача милости.

Император «сорил» деньгами, поместьями, землями, домами в Петербурге. Даже его матушка Екатерина Алексеевна за раз и близко столько не даровала, как это делал император [Екатерина раздавала много поместий своим фаворитам, но Павел явно не отставал от матушки, раздав едва ли не больше лишь за четыре года правления].

Все резко было забыто, унижения, усталость. Пусть и на время, когда уже завтра будет переосмысление всего действия. В сию минуту не возмущало унижение полковников, пренебрежительное отношение со стороны императора. Началась невиданная лотерея. И каждый присутствующий вспоминал или языческую богиню Фортуну, или взывал к Господу Богу, чтобы и его также не обделили царской милостью. И они были услышаны, так как мало, кто был обделён.

Раздача милостей длилась долго. Император наслаждался реакцией и купался, как ему тогда казалось, во всеобщей любви верноподданных. Но всё заканчивается, закончились и раздачи милости. Императорское семейство поднялось из-за стола и удалилось спать. Время же подходило к вечеру, и коронация, как оказалось, не повод, чтобы нарушать распорядок дня.

А после приглашённые даже были благодарны государю, что тот не устраивал бал. Все были утомлены до изнеможения, а дамы то и дело падали в обмороки. Дело в том, что во дворце, где проходил обед императора с семьёй и последующая раздача милостей, не было ни одного места, где можно присесть. По приказу императора все стулья, диваны — всё было убрано. И подданным приходилось долго стоять, не имея возможности для отдыха. Так некогда делали французские вельможи, стояли у стола короля, но русская аристократия к таким резким переменам на французский дореволюционный образец не была готова ни физически, ни морально.

А ведь ещё всем было предписано явиться в одеждах старого образца. И дамы, уже отвыкшие от фижм и жесточайших корсетов, испытали немало трудностей, чтобы выдержать всю эту непонятную, затянувшуюся церемонию.

В российском обществе коронация вызвала неоднозначную реакцию. Те, кто получил большие милости, с трудом, но выискивали комплименты в защиту императора, другие же возмущались безрассудству и неуважению вольным дворянам. Хуже всего было простым людям, которые так и не дождались изобилия и красочных фейерверков.

*……………*………….*

Москва

4 апреля 1796 года

Мне не было особого дела до того, как происходит коронация. Не огорчился я и тому, что в Москве не было особых гуляний, если только не стихийные, которые возникали без участия властей. Люди, не дождавшись угощений, сами стали организовываться и пьянствовать.

А у меня была работа. Терять время никак нельзя, как и возможность доделать некоторые свои дела в Первопрестольной. Планов было громадьё, но получилось решить далеко не всё, что хотелось бы. Так, к примеру, господин Кулибин не возжелал приехать в Москву, а я ему писал письма, как казалось, убедительные.

Иван Петрович Кулибин сразу же после смерти Екатерины уехал в Нижний Новгород, а я не успел с ним переговорить в Петербурге. Я узнал, что у него были серьёзные проблемы в Академии Наук, но, пользуясь прямым вмешательством императрицы, его просто обходили стороной и при этом игнорировали. Ну, не могли многие светила науки смериться с мужиком-ремесленником, который чаще всего находит простые решения сложных задач и отбирает тем самым хлеб у иных людей от науки.

Вот я и стал писать вдогонку этому человеку, а он, нет, не отвечает. И у меня была, да и остаётся, дилемма: ехать в своё имение, вступать там в права и начинать развивать деревни или же навестить Кулибина. Нужен он мне, с его практичными мозгами и уже серьёзным опытом составления проектов. А ещё, как мне кажется, современники так и не смогли полностью оценить того человека, который жил и всё ещё живёт в одном с ними времени.

Кулибина зажали в сословные рамки, где ему сложно было прорываться через снобизм и неприятие. Само его существование противоречило системе академической науки. Особенно сложно было с тем, что всё иностранное считалось верным, и, если там такого нет, то это тупик, нам развивать сие непотребно. Нет складных конструкций мостов в Европе, так зачем они России? Нет оптического телеграфа? И не нужен он в России.

Я знал, понимал, что нужно Ивану Петровичу, и хотел это дать. Сейчас уже получилось бы и оклад изобретателю положить достойный, а не триста пятьдесят рублей в год, как нынче. Кулибину нужен свой Научно-Исследовательский институт, как бы он в этом времени не назывался. Уверен, если дать ему направление, финансирование, развязать руки, нанимать всех, кого он скажет, то результат будет. Ну, а я на то, чтобы направить чуточку в нужную сторону, чтобы отговорить от ненужно, как например, тратить время на создание «вечного двигателя».

Стоит только сказать о главных направлениях, в подготовке и реализации которых я рассчитывал на Ивана Петровича Кулибина. Первое, это пароходы. Из послезнания мне известно, что именно этот человек станет создателем первого механического плавательного средства. Оно не было оценено по достоинству и не пришло финансирование на создание большого корабля. Чиновники посчитали, что это сильно дорого, и труд бурлаков всяко выгоднее выходит.

Не знаю принципов, на которых это судно должно было двигаться, но в любом случае, при моих подсказках, не за горами можно увидеть пароходы Русско-Американский компании на Днепре, Волге, Лене, Енисее, и чем чёрт не шутит, так и на реке Сакраменто в Калифорнии. Мало того, изобретатель принимал участие в подготовке к спуску и строительству некоторых кораблей военного флота [водоход Кулибина использовал якоря для механического «подтягивания» корабля, но, что главное, он разработал систему водяных колёс в конструкции плавательного средства, так что оставалось только поставить паровой двигатель].

Второе направление — это телеграф. Кулибин уже его изобрёл и даже передал прототип в Академию Наук. И что наши бюрократы? Правильно, уже готовят изобретение для передачи в Кунсткамеру, как экспонат. Нет, видите ли, денег для реализации столь масштабного проекта. Они появятся после, когда французы начнут использовать оптический телеграф.

Вот правда! Неужели настолько не умеют считать? Даже приблизительные не расчёты, а прикидки касательно окупаемости оптического телеграфа от Петербурга в Москву, говорят, что это будет коммерчески выгодно. Пусть не сразу, но через года два все работы по созданию линии оптического телеграфа между двумя столицами окупятся и начнут приносить прибыль. И я даже не беру в расчёт такие важные моменты, как обмен информацией, которую также можно монетизировать. Или же не говорю про военные нужды. А сколько стоят те же лошади и услуги почтовых станций, используемые только для того, чтобы маленькая записка достигла адресата? А скорость?

Ну, и третье направление, которое без Кулибина будет сложно реализуемо, несмотря на то, что конструкция мне известна. Это ракеты. Именно так — оружие, способное при массовом использовании резко изменить характер любой битвы. Иван Петрович нынче главный составитель фейерверков, создатель многих потешных ракет. Мастер производит расчёты высоты, силы выстрелов, траектории.

Ракеты для этого времени не новшество, они уже используются больше сорока лет. Вопрос только в том, что сами по себе ракеты сильно уступают в точности и разрушительной силе артиллерии. Так и есть. Но англичане от чего-то позабыли, что именно некогда замедлило их продвижение в Мадрасе. Против островитян индусы применили ракеты и разогнали колонистов по всем окрестным кустам. Правда, на второй бой у местных уже ракет не осталось. Но можно же изготовить их тысячи!

А теперь представим себе ситуацию, когда на Бородинском поле в сторону вражины летят не сотни, а пара тысяч тех самых ракет. Нет, это не победа, но некоторое смятение в рядах французов и потеря ими в живой силе очевидны. А если партизанская война с использованием ракет? То-то.

Так что очень у меня сложный выбор: или Кулибин, или собственное поместье. И тут важно, что мне скажет Тарасов, также прибывший в Москву на торги, ну, и на совещание нашей сельскохозяйственной компании. Кстати, нужно бы уже озаботиться названием и оформлением юрлица.

Но сперва у меня была встреча, наверное, важнее, чем все остальные. Встреча, которая, вопреки попыткам взять себя в руки, заставляла трепетать и нервничать.

— Матушка, — сказал я и рухнул на колени.

Я целовал руки уже немолодой женщины с властным видом, что не каждая императрица имеет. Сперанский, многие эмоции которого я перенял, только так встречал свою мать, на коленях и целуя руки [в РИ истории подобное было до смерти матери Прасковьи Фёдоровны в 1801 году].

— Полноте, встань, Михайло! — строгим, но в то же время кажущимся нежным голосом повелела матушка.

Именно так, я воспринимал эту низенькую пожилую женщину, одетую в нарядную, но скорее крестьянскую одежду, как маму. Она мне, Надеждину, человеку из будущего, напоминала бабушку, такую же строгую, но неизменно любимую.

— Отвечай, сын, отчего ты писал, кабы я не ехала к тебе в Петерсбургу? — потребовала Прасковья Фёдоровна, когда я поднялся и отряхнул свои белые панталоны, измазанные из-за грязного пола в гостином дворе.

Мама остановилась в далеко не самом приличном месте. Экономила, наверное, деньги. Ну, и я сын нерадивый не додумался послать кого за ней, дабы сопроводили и сделали всё, чтобы матушка ни в чём не нуждалась. Я оправлял деньги в Черкутино отцу, но родители не привыкли жить на широкую ногу.

— Матушка, так я всё в разъездах, да в делах государевых. А Москва всяко ближе к Черкутино, чем столица, — оправдывался я.

Чувство вины накатывало на меня с небывалой мощью. Еле сдерживался от того, чтобы вновь не рухнуть на колени и молить о прощении. Женщина одна приехала в переполненную Москву, чтобы встретиться с сыном, а сын, имея немало возможностей, не озаботился создать своей матери должную встречу и комфорт. Некоторое оправдание у меня есть. О том, что мать прибудет в Москву, и где она должна остановиться, письмо мне пришло уже перед отбытием в Первопрестольную. Я просто не смог бы быстро всё переиграть. Это не взять мобильный телефон и позвонить, тут всё работает иначе.

— Матушка, прошу Вас проследовать за мной в дом, что я снял в Москве! — сказал я, пряча глаза от стыда.

Возможно, я смог бы взять себя под контроль, успокоиться и не фонтанировать эмоциями, но не делал это сознательно. Нельзя было, чтобы матушка стала сомневаться в собственном сыне. Она жена священника и мало ли, захочет ещё бесов каких выгонять из сына. И возьмёт, да и выгонит!..

— Ну, добре, вези! Опосля говорить станем! — потребовала Прасковья Фёдоровна, и я самолично отправился в неказистую комнатку за небогатым багажом матери.

Я снял не дом, скорее большую квартиру в доме, который был разделён на три неравноценные части. Самая богато обставленная часть из пяти комнат занималась мной и Агафьей, которую я взял с собой, чтобы она устроила быт и… Ну, и остальное.

— Польстился, сын, на тельца золотого? — спросила матушка, осматривая богатое убранство меблированной квартиры.

Я не стал говорить, что в моём доме в Петербурге ещё богаче всё выглядит. Там сейчас хозяйничает французское семейство Милле, так как вернувшийся отец не пожелал жить без дочери, якобы соглашаясь с тем, что та уже содержанка.

— Служу государю, получил от него поместье и чин, матушка, нынче нельзя мне иначе. Но я помню, кто я, и порой сплю на лавке без перин и одеял, — соврал я [в РИ Сперанский так периодически поступал].

— Батюшка наш осерчал вельми, когда прознал, что тебе сан предлагали, сам митрополит Новгородский Гавриил говорил с тобой. А ты отказал, — говорила матушка, но в её словах я больше прочёл некоторое осуждение отца, что тот решил гневаться на нерадивого сына.

— Я Господа Бога не отринул, матушка, в церковь хожу, жертвую много на строительство храмов. Но польза моя для державы нашей и государя, смею надеяться, превеликая, — отвечал я.

— Иным ты стал, Михайло, — вдруг сказала Прасковья Фёдоровна и пристально посмотрела на меня. — В глазах огонь горит. И не пойму я, чьё сие пламя: от Бога, али от Лукавого.

— Зла людям не чиню, матушка, а все мои деяния на благо православной нашей державы, — отвечал я, с трудом подавив смятение.

— А девицу эту гони от себя! Негоже сие. Глядит на тебя, словно… Прости Господи, — мама перекрестилась.

Это да, даже я заметил, как смотрит на меня Агафья, словно я её… Нет, не вещь, но муж. Да, именно муж, который залез под каблук и должен оттуда со всем соглашаться. Я стал реже уделять время, по сути, служанке, а она теперь обиды показывает. Вот ещё не решил: гнать её или пока ещё подержать подле себя. И откуда всё берётся? Была же ещё недавно девушкой, такой податливой, со всем соглашалась, понимала и принимала правила. Нет, не хочу быть столбовой дворянкой, а хочу быть владычицей морскою! [отсылка к сказке А. С. Пушкина «О рыбаке и рыбке»]

— Ты с батюшкой нашим помирися! Он любит тебя, поймёт всё, — попросила матушка.

— Так я и не ссорился с ним, матушка. Я чту отца своего и желаю ему добра. Как он, не хворает? — говорил я, уже предположив, что сделаю для своих родителей.

— Прихворал, то есть. Мается он. Приход наш оскудел вельми. Нет людей. И свечей не купить, да и самим прокормиться сложно, — сказала мама.

И я предложил. Отчего же опытному и, как я знал, грамотному, даже мудрому священнику не переехать ко мне в поместье? Да, там есть один священник, как я узнал, скорее даже дьячок. А приход получится немалый. Тем более, как я узнавал, есть поблизости деревни, которые пока в государственной собственности, и я мог бы их выкупить. Так что паствы, чтобы её окормлять, более чем хватит.

— Дозволишь ли, матушка, оставить тебя? Дела государевы не ждут, нужно ещё работать, — сказал я.

Необходимо уже спешить, опаздываю, много времени провёл с мамой. Но скажи Прасковья Фёдоровна, чтобы я остался подле неё и никуда не шёл, то пришлось бы послушаться. Между тем, меня ждёт Тарасов, уже как две недели ждёт.

Мать неохотно, но отпустила, одарив напоследок вновь тем самым изучающим взглядом.

Николай Игнатьевич Тарасов, как мне было известно, находился в Москве уже более двух недель. Тут он заказывал плуги, лопаты, косы и ждал, пока их сладят. Поместье Гаврилы Романовича Державина требовало сильных вложений, как и существенной модернизации, вот и крутился Тарасов, чтобы успеть полностью подготовиться в сезону.

Николай уже обзавёлся командой, где кроме нескольких белокуракинцев обосновались ещё пять человек, в том числе из деревень Державина. Этих крепостных я буду просить у Державина выкупить. Как писал Тарасов, он следует моему совету и подбирает грамотных и ушлых людей, работая с ними и не ленясь объяснять им выгоды от новшеств в сельском хозяйстве.

— Михаил Михайлович! — искренне обрадовался мне Тарасов.

Искренность чувствовалась и в том, что этот человек, несколько набравший в весе, обнял меня так, что я думал, кости затрещат. А я, на секундочку, уже не тот сдыхлик, что был сразу после попадания в это время.

— Выпьем? У меня есть зелёная водка. Взял на угощение и пробу, — сказал Тарасов и, словно подросток, импульсивно рванул вглубь своей квартиры.

Бывший приказчик Белокуракино преобразился. Это уже знающий себе цену человек. Вернее, не так, он и ранее понимал, что не глуп. Нынче же он оказался носителем знаний, которые другими просто не воспринимаются или недоступны. Так что, да, есть отчего нос держать по ветру.

— Нет, пить не будем. Хотя… Немного попробовать нужно, — всё же решил я не пьянствовать, а сравнить вкусы.

Абсент я в прошлой жизни пил, несмотря на то, что продукт такой в магазинах не продавался. Не скажу, что полынный напиток мне нравился, я вообще предпочитал ром, но о качестве продукта понятие имею.

Что сказать? Не такой напиток дали мне на пробу, но рядом с тем, что должно быть. Может мяты тут слишком много… Главное, это иное — такое будут покупать в Европе, точно будут. Через лет двадцать-тридцать абсент станет очень популярным напитком во всей Европе. Швейцария, между прочим, в иной реальности зарабатывала на абсенте немалые деньги, в государственном масштабе. Теперь попробую зарабатывать я. Ещё бы заказать красивые и оригинальные бутылки на стекольном заводе и разливать уже готовый привезённый из подконтрольных поместий продукт в самом Петербурге.

— То, что нужно, но мяты меньше добавляй! — сказал я, указывая на зелёную жидкость в стеклянном бутыле.

— Скажите, господин Сперански…

— Давай наедине обращаться на «ты». Не поверишь, как порой не хватает простого общения, — перебил я Тарасова. — А если хочешь спросить, зачем я всё же тебя вызвал, так понятно же…

— Михаил Михайлович, нельзя же так! — видимо, Тарасов догадался о причинах вызова. — Ты же не даёшь основательно работать. У меня нынче задача: наладить всё в имении Гаврилы Романовича Державина. Куда же мне ещё и в твоё поместье?

— А ты, Николай, не сокрушайся. Мне семена нужны, часть плугов, кос, ну, и два твоих помощника. Сам занимайся остальным. Деньги нужны очень сильно, а большое поместье приносит лишь пятнадцать тысяч рублей, непорядок, — я говорил, а Тарасов только крутил головой в отрицании. — Шею так себе скрутишь.

— Скажи, ну почему нельзя ко всему основательно подходить? Нельзя везде успеть! Вот выполню обязательства перед Державиным, на следующий год и твоё имение подготовим, — продолжать сопротивляться Тарасов, но уже без огонька, а с пониманием, что никуда он не денется.

Да я и сам понимал, что всё это сложно, слишком быстро. Мало того, это я ещё не предоставил предложения по покупке волов, круп и солонины. И Тарасова буду вынуждать, в том числе и волей Алексея Борисовича Куракина, продавать необходимое. Для Военторга нужно много продуктов и прежде всего покупать их планируется в подконтрольных поместьях, в том числе и Державина.

Я планировал использовать опыт Наполеона, который ещё и не догадывается о том, что у него есть тот самый «опыт». Французский император был не только великим полководцем, он был гроссмейстером манёвров и логистики… Пока не пришёл на просторы Российской империи.

Так вот, я собирался послать в Белокуракино чертежи большой повозки, ну, или фургона, который должен двигаться посредством двух волов и быть наполненным всем необходимым для кормления роты солдат в течении минимум недели. Вот такие фургоны и нужно гнать на Кавказ, где их купит Суворов. Обязательно купит. С кем бы я не разговаривал, все утверждают, что в этом времени немалую долю снабжения армии собирают в местах боёв. Для этого есть полковая казна, дивизионная, армейская. Ну, и разного рода маркитанты снуют вокруг армий. Или у местных крестьян закупается провизия.

Так что деньги будут и от того, что Суворов не замедлит со взятием и частичным ограблением городов, а вот прокормиться всё равно окажется нелегко. И тут… Военторг с фургонами — самое то и к месту. Взял, зарезал вола, приготовил кашу из круп, что везлись в фургоне, все сыты, все довольны, а фургон запрягается лошадьми и отправляется на условную базу в Моздок. И не пустой, а с товаром.

— Я отправлю в твоё поместье Авсея. Он молод, но потому и взял к себе, что учится быстро, уже разумение имеет, что к чему, и даже чертил завод сахарный с нарезкой свёклы, печами для выпаривания сока и окрашивания известью, — хвалился Тарасов.

— Я же говорил, чтобы про такой способ добычи сахара молчали! — вдруг взъярился я.

— Авсей, он свой и клятву давал. Парень порывался с тобой встретиться. Говорил, что сахар у него вышел, вот только долго его производить и сложно, — говорил Николай, не отреагировав на мой эмоциональный всплеск.

Сахар… Рановато, как мне кажется. Нужно бы сперва вывести действительно сахарную свёклу. Но если получается производить, то это хорошо. Учитывая международную обстановку, тростниковый сахар с Карибского моря и Мексиканского залива уже сильно подорожал и продолжит это делать в ближайшие годы. А ещё сахар можно продавать в Китае, задорого. Так что пусть экспериментирует, а я всё же пообщаюсь с Кулибиным и уверен, изобретатель поможет и в этом.

— Николай, скажи, как ты исполнил то, о чём я тебя просил? Как удалось уговорить корчмарей? — спрашивал я.

— Так обошёл их, да предложил. Сказал, что постой в Петербурге для них будет бесплатным, а после и дельное предложение поступит. Тут у многих имеются дела в столице. Кому за селёдкой ехать, иным за английским фарфором или ещё за чем. А так и постой бесплатный и ещё покормят, — Тарасов усмехнулся.

Действительно, на халяву и уксус сладкий. Пусть едут. Через три месяца я планирую открывать первое своё заведение общепита. Уже будут подготовлены повара, заготовлены продукты. Андриян Дмитриевич Захаров, тот самый, брат химика Якова Дмитриевича, уже перестроил здание постоялого двора, что я выкупил ещё в прошлом году. Пока ремонт поверхностный, но уже есть проект отличного здания элитного ресторана, к строительству которого Андриан приступит сразу же, как только у меня появятся деньги для начала строительства.

Так вот, я решил устроить презентацию для всех хозяев трактиров, до которых только смогу дотянуться. Вот и московских привлекаем. Условия просты: обучение их поваров в нашей школе, либо уже направление готовых специалистов, наши поставки продуктов, консультации по правилам подачи блюд и работы половых. Ну, а за всё это я потребую лишь двадцать процентов от прибыли.

Понятно, что многие не захотят работать на таких, казалось бы, грабительских условиях. Сейчас не станут. А вот когда увидят успех тех предприятий, которые будут со мной сотрудничать, согласятся на франшизу. Тем более, что многих предпринимателей в сфере общепита будут преследовать неприятности разного толка.

По средним подсчётам, только за моё участие в десяти процентах питейных заведений Петербурга и Москвы я получу более ста тысяч рублей в год. И эта сумма будет расти. Ну, а сто тысяч — это два, или около того, фрегата, пусть и без пушек. Всё равно оцениваю успех кораблями, не уйти мне от этого. Море зовёт!