Спартачок. Двадцать дней войны

Глава 17

День девятнадцатый

Замполит тихо брякал железками, подбирал среди трофеев оружие для себя. Наверху чертов коммуняка изображал активность в захваченном здании. Выглядело страшно даже из безопасного подвала: пара точных выстрелов из снайперки, бешеный огонь в ответ из всех стволов, а потом еще и прилет от чего-то серьезного. И почти сразу после взрыва — еще пара сухих выстрелов, смертельная ответка гранатометчикам или артиллеристам. И цикл повторяется по новой в другом месте. Майор точно знал, чем это закончится, не раз уже бывал свидетелем. Очень скоро стрельба с той стороны станет неприцельной, а потом завянет. Когда за какую-то четверть часа потеряешь полтора десятка бойцов — жить оставшимся ну очень захочется, а слава о страшном снайпере наверняка по всему туранскому фронту уже разнеслась. Это россиянам свои герои покун, а у туранцев с оперативной информацией все в порядке. И врежут они скоро по зданию чем-нибудь таким, что оно сложится. На всякого снайпера найдется своя бомба с модулем планирования, как говорится. Время одиночек-героев прошло и не вернется, в этом майор был твердо уверен. И коммуняка бегает до поры до времени, подберут и под него «открывашку».

В подвальной комнате ярко светились диодные лампочки, шипел газовый обогреватель, было тепло и удивительно мирно. А что наверху бухает… это ж наверху, не здесь.

Майор осторожно закатал штанину, полюбовался и печально вздохнул. Две дырки в ляжке, ну что это такое? Маленькие, но две же! И в своей ноге, не в чьей-то! Навылет!

— В последнее время мне стало казаться, что мы бессмертные, — пробормотал он с философским видом. — Два месяца — два состава роты в ноль, а мы трое как заговоренные. Но вот смотрю на свою любимую правую ногу, потом на еще более любимую левую, считаю на них дырки и понимаю, что нас тоже убивают. Только медленно. С толком и расстановкой, чтоб дольше помучились. Садисты эти бабаи. Хотя устраиваться умеют, признаю. Хорошо здесь, как дома! Тепло, светло… и жратвы полные ящики. И почему они бросили такую прекрасную позицию и сбежали от троих безмозглых штурмовиков, не понимаю… Витя, а ты понимаешь? Поллитра! Чего молчишь⁈

Замполит краем глаза засек движение, вопросительно развернулся. Посмотрел на голую ногу майора, сходил к аптечке и вернулся с гемопластырем.

— Забыл, — с сочувствием сказал майор. — Извини, а? Совсем забыл, что тебе слух отшибло. И тебя тоже убивают помаленьку.

С шипеньем и матами он залепил ранки и похромал к газовой плитке. Война войной, а пожрать горяченького — это счастье, которое способен не ценить только полный идиот!

Беззвучно появился Грошев, глянул остро и присел устало на продавленное кресло возле стены.

— Не накатят? — забеспокоился майор. — А то я тут ужинать собрался…

— На полчаса им хватит, — буркнул Грошев, не открывая глаз. — И я вообще-то слушаю. На меня тоже сообрази.

— Оскорбляешь, — констатировал майор. — Я всегда готовлю на троих.

— Это да, но жрякаешь тоже за троих.

Майор хмыкнул и возражать не стал. Кто прошел десантное училище, за столом не стесняется.

Супчик из консервов и обычной лапши быстрого приготовления всем троим показался божественно вкусным. Майор первым опустошил коробочку, добил остатки консервов, хлебнул поллитра крепкого чая с шоколадными конфетками, закусил печеньем и преисполнился благодушием.

— Хорошие консервы у туранцев! Чистое мясо и не приедаются, ел бы и ел! Один недостаток — не свинина! Эх, сала бы… Не понимают бабаи прелестей свиного сала! В ладонь толщиной, да с прослоечками, да подкопченного… эх! Коммуняка! Чего у вас в коммунизме говорят про сало? Тоже морды воротят?

— Восемь, — меланхолично отозвался Грошев. — В нашей стандартной кухне восемь местных видов мяса и два десятка видов рыбы. Любое однообразие надоедает.

— В смысле — местных⁈

— Стараемся издалека не возить. Условная крокодилятина считается излишеством. А страусы уже ничего, можно, их в Сибири разводят. И свиней тоже.

— Вот! — обрадовался майор. — Поллитра, ты слышал? Даже коммуняки обожают сало! А туранцы морды воротят! Ущербные расы!

— Культурный код, — усмехнулся Грошев. — Ты от курдючного жира тоже подавишься.

— Бе-е! — содрогнулся майор.

— Вот именно. Хохлы — ущербная раса.

— Один-один, — легко признал майор. — Но все же — чего они свинину не едят? Ну глупый ж запрет!

— Традиция, — пожал плечами Грошев. — Брезгливость. Свиньи вонючие, и помет у них ядовитый. И выход мяса не сказать чтобы хороший…

— Да ну? Да у моего дядьки знаешь какие кашалоты вырастали⁈

— Тонна комбикорма на сто килограмм туши, — улыбнулся Грошев. — Из этих ста килограмм сорок — мясо, остальное сало и жир. Соотношение посчитай. У говядины втрое меньше. А у баранины еще меньше, в основном на траве растет.

— Да⁈ А чего ж тогда мы такие свинофермы держим⁈

— А традиция. И ущербная раса.

— Тьфу! — сдался майор. — Два-один. Ядовитый ты человек, коммуняка. Страшно в коммунизме жить, наверно… Не, так-то я к туранцам нормально отношусь. Теперь. Ты очень подло поступил, между прочим, когда заставил их язык учить. Потому что язык… страшная сила! Я ведь этих косоглазых ненавидел всей душой. А сейчас изучаю их язык, быт, культуру… вот если отбросить их зверства к русским — нормальные же люди! В чем-то даже близкие нам. Как там у них… в еде главное, чтоб было побольше мяса! Как вам, а? Да я под каждым словом подпишусь! Это ж как будто я сам сказал! И побухать любят, как мы, и застолья с трепом совсем как у хохлов, и праздники у них каждую неделю точно как у нас, и бездельники не хуже нас, и работать умеют, когда надо — вон как устроились, хоть живи тут! И женщины у них встречаются такие, что слюна капает, особенно Юлдуз… м-да. Свои певцы, театры, своя культура, а теперь вот такое неприятное открытие — и своя промышленность, особенно военная… обычное государство с коррупцией не хуже нашей… и чего тогда мы насмерть разодрались, а? До ненависти, до желания вырезать под корень! Это теперь за сотню лет не исправить! А ведь нам бы жить да жить! Ну, гоняли потихоньку русских — и что? А кто нас не гонял? Кавказ тем же занимается, и всем покун. Это ж не причина войны. А, коммуняка?

— Предопределено, — пробормотал Грошев неохотно. — Когда разваливаются империи, всегда война. У России остались имперские замашки, наши олигархи лезут в бывшие провинции со своим бизнесом, распоряжаются, давят, руки выкручивают. А у местных — национальная обида, и там их ущемили, и тут отобрали. И получилось неустойчивое равновесие. У националов свежая сила, у имперцев старая наглость, а сил уже не очень. Шкапыч, война предопределена, она во всех лепестках Веера идет. Даже если б Россия не начала, Туран пошел бы в наступление сам. Мы у них три области отжали — значит, надо проверить, есть ли у нас силы удержать.

— А у нас есть? — заинтересовался майор. — Ты же из будущего, должен точно знать!

Грошев молча встал, изловил замполита, уложил его и принялся обрабатывать ему шею своими стальными пальцами.

— Хватит, больно! — вдруг просипел замполит. — Слух вернулся!

— Натуральный Максим Каммерер! — хохотнул майор. — И зря отказываешься!

— Профессиональный военный, — хмуро поправил Грошев. — Обязан разбираться в основных видах ранений и разбираюсь.

— Мимо! — благодушно сказал майор. — Один раз устыдил, второй раз не получится, я иммунитет быстро вырабатываю! Да, не разбираюсь в медицине и не собираюсь — и мне не стыдно. Потому что оно мне незачем. Дырку пластырем залепил, и хорошо, с остальным пусть врачи возятся, им за это платят. Но ты, коммуняка, не уворачивайся. Есть у нас силы победить?

— Сил нет, ядерное оружие есть, — буркнул Грошев и вернулся в свое кресло.

— Неприятное сочетание, — почесал подбородок майор, поморщился от боли и стукнул сам себя по руке. — И что, вот прям совсем-совсем без него никак? Мы вот туранцев втроем шуганули без всякой ядерки, слабы они в ближнем бою!

— Это не мы их шуганули, — спокойно сказал Грошев. — Они сами отошли.

— Ну да, ну да, планово отступили, так сейчас называется бегство без оглядки, это я в курсе…

— Я на их месте тоже убрался бы, — буркнул Грошев. — Они же из теплотрасс между домами сделали настоящие ходы. Трубы разрезали и вытащили, и не лень им было. Там сейчас можно спокойно на коленках бегать. Стоит потерять подвал с точкой входа — считай, обороне каюк. По теплотрассе дивизию можно завести. Они думают, тут сейчас морпехов как тараканов…

— Чего⁈ — подскочил майор.

— Того. Выход из теплотрассы — у нас за стеной.

— Со второй линии сюда есть подземный ход? И отсюда — в четвертую? Ты какого черта молчал⁈

— Вот сказал. Легче стало?

Майор с матами схватился за рацию.

— Это ж… это ж какая возможность! — лихорадочно бормотал он. — Это ж мы им можем за одну ночь всю оборону Кара-су развалить! Комбриг, конечно, тварь конченая, но в войне сечет, он сейчас в теплотрассу всех загонит, вплоть до поваров и писарей!

— Точки входа только поверху брать, — безразлично напомнил Грошев. — Из теплотрассы, сам понимаешь, шансов нет. Перестреляют по одному.

— Сделаем! — хищно оскалился майор. — Уж за ценой не постоим!

— Цена — полбригады. Отдашь?

Майор замер. Тоскливо выругался и вернулся на матрас.

— Я сам первым делом о прорыве подумал, — признался Грошев. — И отказался. И там не в цене дело, есть варианты провернуть малой кровью. Варианты есть — смысла нет. Мы же раздолбим Кара-су и снова встанем, нет у нас воли для масштабного прорыва. А без масштабного прорыва нет смысла гробить людей. Не получается повернуть дышло истории, такие вот дела.

— А хочется? — невинно поинтересовался майор.

— Пятьдесят миллионов живых людей, — пробормотал Грошев. — Десятки миллионов детей, которые еще и не жили толком… сам как думаешь?

— Я так и знал, что ты к нам не случайно попал! — удовлетворенно сказал майор. — Проговорился, вражина! Но чего не понимаю — на что вы там в коммунизме рассчитывали? Чтоб один человек изменил историю⁈ Да ну на кун! Русских так легко с пути не сбить! Ползем на кладбище и будем ползти!

— Это ты ошибаешься, — странно улыбнулся Грошев. — Очень, очень сильно ошибаешься. Именно один человек и способен. И методика есть. И она даже проверена на практике.

— Да? А почему я не слышал? — усомнился майор.

— Слышал, — вдруг подал голос замполит. — Все слышали. Христианство изменило мир. И ислам изменил мир. И там, и там у истока один человек.

Майор неуверенно хохотнул. Дернулся поскрести подбородок, ругнулся и засунул руку под себя.

— Коммуняка! А у тебя с величием все в порядке! — с уважением признал майор. — Новый мессия, да? Ха, а тогда я — двенадцатый апостол! У-у, какая выгода!

— Не, я не смогу, — легко отказался Грошев. — Коммунары в олигархате долго не живут. Тут местный нужен. Принц Гаутама был местным, и Мухаммед тоже.

— Тоже ваши проекты? — ухмыльнулся майор.

Грошев промолчал, и с лица майора медленно сползла улыбочка. Он подумал, покосился ошеломленно на коммуняку, еще подумал…

— Да ну на кун! — решительно отмел кощунственные мысли майор. — Это было давно и неправда! И вас всех тоже накун с такими разговорами, свихнуться можно! Лучше фильмец посмотрю.

И майор действительно достал телефон и включил какой-то фильм. Но спокойно пролежал недолго, потому что шило в заднице — оно как с рождения ему туда попало, так никуда и не делось.

— Уй, какая лапочка! — умилился он. — Коммуняка, да посмотри же! У вас таких наверняка нет! А поет как? Ну прелесть же! Как она твердые «ч» выпевает! Да под гармошку! Типа русская народная песня — но высоким литературным языком, умора! И я просто таю с ее акцента! Не, ну ты чего такой серьезный? Посмотри! Наверняка ж не видел, эти фильмы для вас как древняя древность! Вот кто это, по-твоему, а?

— Пола Ракса, — пожал плечами Грошев. — «Четыре танкиста и собака».

— Тьфу на тебя! И еще раз тьфу! Эрудит кунов!

— Просто этот фильм — один из маркеров мира. Если фильм популярен и не под запретом — значит, это азиатский сегмент Веера. Стражи закона такое обязаны знать.

— А что, он где-то под запретом? — изумился майор. — Прекрасный же фильм! Добрый! И война там как сказка, чистенькая такая, с любовью… И кому помешал?

— Полякам. Запретили у себя за просоветскость.

Майор очумело потряс головой. Посмотрел на телефон.

— То есть… наша добрососедская, родственная, дружелюбная Польша… моя любимая Польша — наш враг⁈ Да ну на… они же славяне!

— Вместе с хохлами, да. Хохлы режут русских, Польша снабжает оружием и военными специалистами. И является переломной точкой истории.

Майор еще раз с огорчением посмотрел на любимую актрису, выключил телефон, перевернулся на спину и с тоской уставился в потолок.

— Вот как так, коммуняка, а? Жили-жили в дружбе и согласии, и вдруг… как отравил кто-то!

— Да никогда мы не жили в дружбе, — покачал головой Грошев. — Для нас поляки — да, родственный народ, но мы имперцы, для нас любой народ родственный. А у Польши к тому же сильный флёр городской культуры… и вообще культуры, это очень привлекало. Польские певицы, актрисы, писатели… вообще все польское у русских было очень популярно. Но в самой Польше — ровно наоборот. Но у имперцев снисходительное отношение к слабостям малых народов, вроде как не замечали. А на самом деле даже твой любимый фильм пропитан антисоветчиной.

— Да ну⁈ Факты на стол!

— Ну да. Вспомни, как выбирали польскую личину для механика-водителя. Он по фильму грузин. В результате обозвали его трубочистом, по сути черномазым. Очень злая шутка вообще-то, за такое морду бьют. Или вот героини: они обе устроили свои судьбы, но как? Самая чистая, смелая, красивая — приняла польское подданство. А шлюховатую и довольно пакостную польскую Нинку сплавили в Союз. Вроде мелочи, но весь фильм из таких мелочей. Он ведь только о поляках, только их душевные качества воспевает — и их боевитость. Как смеялись в Союзе — один польский танк и войну выиграл, и Берлин взял. Но у нас просто смеялись, а там — злобствовали.

— Вот умеешь ты в душу плюнуть! — буркнул майор. — А чего ж его тогда запретили?

— Недостаточно антисоветский. Насмешки слишком тонкие, для умных.

— А все равно актриса прелесть! — непримиримо сказал майор. — Скажешь, нет?

— Почему нет? Моя Аполлония на нее очень похожа. Можно сказать, близняшки.

— Аполлония… Пола… Так она… Твоя, да⁈ Пола Ракса в одном из миров — твоя Аполлония⁈

Грошев молча кивнул.

— Ух… извини, сразу не сообразил.

— Мне вообще-то другой польский фильм нравится, — ровным голосом сказал Грошев. — «Ставка больше чем жизнь». Там целая галерея польских красавиц. В каждой серии — своя. У них красота такая… для России необычная. Притягательная. Я бы с ними, наверно, смог сделать очень и очень неординарный спектакль…

Грошев вдруг замолчал и встал.

— Морпехи ползут, — пояснил он. — Я вообще-то ситуацию для комбрига сразу после захвата доложил. Шанс ничтожный, что переломим войну, но момент такой, что и за ничтожный шанс схватишься…

— А как с ценой штурма в полбригады? — хмуро спросил майор и тоже поднялся.

— Да есть варианты. Если быстро бежать и метко стрелять…

— то один коммуняка заменит штурмовой взвод со специальной подготовкой, — вздохнул майор. — А ты понимаешь, что там и останешься? Тебя за последние месяцы сколько раз ранило? Прыти наверняка поубавилось?

— Пятьдесят миллионов, — спокойно сказал Грошев. — Здесь, в Кара-су — поворотная точка истории. И цена ей известна — пятьдесят миллионов людей. Я обязан использовать даже ничтожный шанс.

— Я с тобой.

— На одной ноге? Не смеши туранские пулеметы.

Грошев помялся в сомнении, но потом все же добавил:

— Шкапыч, запомни, что скажу. Можешь смеяться, но запомни. Ядерная пустыня — всего лишь пустыня, в ней можно жить. Она — конец цивилизации. Но не конец жизни, а ее начало. Запомнил? Вот и молодец. Кроме туранского, начинай учить парочку европейских языков, пригодятся. Всё, я ушел.

Майор молча проводил его взглядом… и неожиданно для самого себя перекрестил.

— Я тебя вытащу, коммуняка, — пообещал он. — А то, понимаешь ли, и поговорить не с кем…

— Серега, это он про что? — недоуменно спросил замполит.

— Про что, про что… про пустыню. В которой Мухаммед проповедовал. И будешь ты, Витя, одним из его радиоактивных эмиров. Обещаю.

Майор мрачно полюбовался растерянным другом, подхватил автомат и похромал встречать родную морскую пехоту, преобразившуюся временно в подземных червей. Но на то она и морская пехота: после моря ни высоты, ни подземелий не боится!