Спартачок. Двадцать дней войны

Глава 10

День двенадцатый

— Товарищ майор, с добрым утром! — приветствовал Грошев.

— Издеваешься? — скривился майор. — Какое доброе, если оно с уколов начинается⁈ Изыди на… к-хм.

Вслед за настырным подчиненным в палату три медсестры-практикантки вкатили столик с инъекциями.

— Чего они в одно место лупят⁈ — прошипел с ненавистью майор, затравленно глядя на молоденькую медсестричку. — Терпеть уже невозможно!

— А по уставу! — нахально и громко сказал Грошев. — Уколы положено ставить в строго определенную область, а не куда попало! Потому что если куда попало — могут быть осложнения. Нежелательные. Как вздуется, как лопнет. И останешься без задницы. Терпи, солдат.

— У-у! — прокомментировал майор. Медсестра скрыла усталую улыбку и пошла к следующей кровати.

Из угла послышалась раздраженная ругань — кому-то с третьего раза не смогли попасть в вену.

— Кто там забыл, что мужчина? — бросил Грошев, не оборачиваясь.

Установилась недовольная тишина. Точно такой же вопрос был задан пару дней назад, и теперь желающих подавать голос не находилось. Медсестры торопливо закончили инъекции и укатили столик в следующую палату.

— На живот развернись! — хмуро сказал Грошев. — Массаж.

Майор прикрыл глаза и довольно закряхтел.

— А что, коммуняка, вы и руками умеете лечить? — миролюбиво поинтересовался он. — И себя тоже? Как Максим, э?

— Я тебе что, медицинский автомодуль? Конечно, нет. Обычный массаж, тысячи лет как используется. Убыстряет заживление раза в два, если умеючи. По-хорошему массажиста на каждую палату надо, но у вас даже медсестер не хватает.

— Ага-ага, я сразу и поверил… Сам-то уже бегаешь. Что, всё уже? Давай еще разок! И это… про коммунизм чего-нибудь развлекательного!

— Вставай и пошли, — безжалостно сказал Грошев.

— Куда⁈ Я раненый!

— Батона кантовать. Нажрал сто двадцать кг, медсестры его не перевернут. Лаптя до душевой довести, ему сегодня на операцию. Дачника накормить. Шевелись, еще замполита возьмем, чтоб быстрее.

Майор с кряхтением поднялся, подтянул свисающие штаны и зашлепал следом за подчиненным.

— Дожил! — бурчал он на ходу. — Офицеры за рядовыми ухаживают!

— Не зли, — сказал Грошев не оборачиваясь. — Сорвусь и начну убивать.

— Ты чего? — забеспокоился майор. — Я ж так, для порядка!

Грошев свернул в холл, пустой по утреннему времени, сел на кожаное сиденье и прикрыл глаза. Майор осторожно опустился рядом.

— Устал, — признался Грошев. — Раны болят. Сильно. Закрою глаза — боль. Открою — рыла, рыла… Здоровенные мужики ноют, что уколы больные. Ноют, что еда отвратительная, что в столовой воруют, что в палате душно, или холодно, что их не лечат… Медсестры замотанные, врачи вымогают взятки, санитарки запирают выход в сад… И никто ни за что не отвечает. Офицеры держат рожи кирпичом, когда при них оскорбляют женщин. Не затыкают крикунов, не помогают тяжелым…

— Это понятно, у вас такого не было, не привык, — покивал майор.

— Было. Люди есть люди, все разные. Только у нас крикун один, а нас десять. Когда чувствуешь за собой правоту и силу, в разы легче.

Майор крякнул. Проследил, как мимо торопливо прошла стройная медсестра.

— Бабы есть, да не про нашу честь… в корпус к старшим офицерам спешит!

Грошев повернул лицо, и майор торопливо изобразил раскаяние.

— Они ни про чью честь. Ты же видишь, что она почти бежит? Штат медсестер урезали, часов работы добавили, раненых полный госпиталь, уже в коридоры принимают… какая ей любовь? Ей санитаров не дают, чтоб грузных раненых поворачивать! Батона с операционной каталки две девчонки стаскивали, и ни одна сволочь не помогла!

— Шел бы ты спать, — сочувственно сказал майор. — Нервы у тебя ни к черту. Точно убьешь кого-нибудь. И извини, больше не буду. Привык я болтать, как все. Это просто болтовня ни о чем, понимаешь?

— Понимаю.

И Грошев снова прикрыл глаза. Майор поерзал, проводил взглядом очередную медсестру.

— Слушай, без обид… А чего ты впрягаешься, если четко делишь на «я» и «вы»? Ну и жил бы сам по себе?

— В смысле, надо было вас бросить на опорнике? — слабо улыбнулся Грошев.

— Не, ты как скажешь! Но вообще да, типа того! Ты же нас презираешь.

— Я коммунар. Живу как коммунар. Наверно, потому что по-другому не умею. У нас общество прямого действия.

— Как же вам мозги правят, что даже в другом мире не можете отказаться от своих принципов? Гипнотизируют, что ли? У вас вообще какая система образования-воспитания? Как у Левицких — мудрые Учителя-наставники?

— Да обычная система вроде бы. У вас такая же вполне возможна. Технологически.

— Ну-ну, ну-ка расскажи, как у нас должно быть! С момента рождения!

— Ну… рождается ребенок. В родильном отделении местной больницы, как и у вас, тут ничего не изменишь. Роженицам поначалу медицинская помощь требуется, и вообще… ты же не рожал, да?

— Чего? — опешил майор.

— Вижу, не рожал. А то бы знал, что дело это довольно грязное, и лучше пачкать в специально приспособленном помещении… Значит, рождается. В нормальной ситуации проходит полное обследование, получает личную медкарту и с мамой домой…

— А папа где?

— Если есть, то дома, разумеется, кто ж упустит возможность собственного ребеночка на руках поносить? Лет до пяти они такая милота, что руки так и тянутся. Но вообще папа не всегда бывает. И прямые противопоказания имеются, примерно как у меня, когда медкарта вся в красном, и нестыковка характеров. Коммунары — люди сложные, нам друг с другом трудно уживаться. Маме, если папы дома нет, прикрепленный медперсонал помогает, у нас половина жителей вообще с медицинской подготовкой. Значит, домой… ну и до школы ответственность за воспитание на маме с папой. Как и у вас. Должна быть. Но у нас мама не работает, только воспитывает, можем себе позволить.

— Так, стоп! — оживился майор. — Перед кем ответственность? Если у вас государства нет?

— Перед соседями, разумеется! — поморщился Грошев. — Что государству истерики какого-то малыша? Это соседей достает! И если мама не справляется, ей таких люлей в сетке выпишут хором, что хоть вешайся. Потом еще медсопровождение явится, адекватность психики проверит, потом еще Старейшина на прогулке перехватит и чего-нибудь присоветует укоризненным тоном, потом социальный индекс срежут к чертям собачьим… так что у нас дети по полу в истерике не катаются, в метро не орут и ногами в магазине не топают. Оно в адатах прямо запрещено, а адаты — такая штука… их лет с трех начинают учить наизусть, и лучше всего до конца жизни не забывать. Во избежание.

— А если мелкий засранец из неуправляемых? — полюбопытствовал майор. — Я, говорят, таким был. Тогда как?

— Какой из тебя неуправляемый? Ты безнаказанный был скорее всего. А у нас адаты. Начнешь беспорядки нарушать — подойдут… и к маме, и к дитятке. Вспоминать и то неприятно. Сначала, конечно, разберутся, почему и как — но потом все равно кэ-э-к… На самом деле причина детских истерик почти на сто процентов в маме, проверено. Так что это решаемый вопрос, и у вас тоже. Знаешь, картина, когда мама прет быстрым шагом и по телефону с подругой трещит, а малыш за ней бегом не поспевает и ревет — она у нас возможна до первой плюхи в ухо. Идиотке-маме от ближайшего прохожего. Но у вас олигархат запрещает вмешиваться, ни к чему властителям самоорганизация подвластных рабов, а у нас запрещено мимо проходить, вот и вся разница. Вот как-то так оно и работает. До школы.

— О, школа! — обрадовался майор. — Что мы там творили! Аж вспомнить приятно!

— Матерились, слабаков гоняли, уроки срывали, учителей доводили? — равнодушно спросил Грошев. — Ну-ну. И как ты это у нас сделал бы? У нас знаешь сколько прав у учителя? Столько же, сколько и у вас должно быть, да вам не позволяют. А кроме учителя, в каждой школе по отряду юных коммунаров, а они каждый как я, и очень не любят, когда им мешают учиться. А вне школы… откроешь рот для мата, и первый же взрослый тебе кэ-э-к… И всю подростковую конфликтность как рукой снимает! В принципе, и у вас так возможно, если б не олигархат. Технологический уровень в деле воспитания не так уж важен.

— Ты меня на революцию не подбивай, не подбивай… Но вот школа — она разве не часть государства? Это же централизованная структура? Стандартные учебники, одинаковые для всех требования по уровню и содержанию знаний и навыков, заказ от государства на идеологию?

— Это если у кого-то свербит централизовать, тогда да! — буркнул Грошев. — Но мы такие свербилки на начальном этапе вырываем. Вместе с задницами. Значит, школа. Где и какую строить, решает местный совет типа ваших муниципальных органов, только он у нас на общественных началах и с открытой информацией. Совет заказывает нужный тип школы в соответствии с климатом, количеством учеников, производственной специализацией района. Совет заказывает, роботы привозят модули и собирают, процедура отработана. Если заменить роботов на рабочих, то же возможно и у вас. Далее учителя. Совет кластера из претендентов выбирает директора. Вот тут, конечно, срач до небес, всем ну очень весело… Но в итоге выбирают. А дальше директор сам, за школу он лично отвечает своим индексом. Подбор учителей, заказ оборудования, расходников, техобслуживание здания… Программы, требования, методички? Да, стандартные, только не от государства, а от педагогического сообщества Земли-Центр. Заходишь в педагогическую сетку, там этого добра полно. И высокорейтинговых работ, и исследований начинающих учителей — они ж все непризнанные ученые с гонором до небес, деваться некуда… Ну а если школа ошибется с подготовкой — ближайший потребитель выпускников типа металлургического объединения или Восточного крыла стражей закона не поленится зайти в сетку школы и выписать люлей и директору, и всем, кто под руку попался. Я ж говорю, мы весело живем, пух и перья не успевают до земли долететь…

— А если директору покун на критику? Кто его накажет, если государства нет?

— Это при государстве наказать трудно, а у нас как раз проще простого. Встретят на аллее да кэ-эк…

— Ой, врешь! — недоверчиво покачал головой майор. — Ведь врешь же?

Грошев улыбнулся уже с прежней ехидцей.

— Меня на самом деле начальник не Спартачком обозвал, — признался он. — А Шутничком. Спартачок-шутничок — каково, а? Я на него месяц обижался. А потом подумал: какого черта? Если все смеются, значит, в этом что-то есть! И решил соответствовать. И знаешь, через год моих шуточек коллеги стали побаиваться… вот как-то так. Спасибо, Шкапыч, отошло. Из тебя психолог мог бы выйти, если б… И спина подуспокоилась. Пойдем ворочать Батона.

Через час майор снова пристроил натруженную спину в кресле ближайшего холла.

— Завтрак — отвратительный, одна вода! — с удовольствием пожаловался он и покосился на Грошева.

— Х-ха! — безразлично отозвался он.

— Знаешь, что мне по секрету сказал Замполлитра? — подмигнул майор. — Что ты… щас припомню формулировку… что ты в свой коммунизм приватизировал обычное человеческое великодушие. Которое не зависит от общественного строя. И теперь хвастаешься. Во он загнул, цени!

— Да какая разница, как называть? — так же безразлично сказал Грошев. — Называй наш строй Великодушием, я не против. Только в вашем «великодушии» прячутся несколько явлений, и они очень разные. Понимаешь?

— Нет, — честно сказал майор.

— Вот выходит, допустим, ваш условный ректор университета из дома — сына отвезти на секцию. И великодушно вместе со своим сыном подвозит соседского мальчика. Один раз. У вас это — великодушие. А потом этот ректор идет на работу и определяет там нищенские ставки рядовым преподавателям. Такие нищенские, что они боятся валить даже самых слабых и наглых студентов и потихоньку пробавляются мелкими взятками, за что их жестоко наказывают. В результате не высшее образование, а обман, например, как у тебя. И вот на работе у ректора о великодушии речи не идет, там он оптимизирует зарплатный фонд, чтоб самому хватило на покупку резервной недвижимости или на курорт. Но был у вас в Сибири один неплохой писатель Эдуард Русаков. Он вел литературную студию для начинающих поэтов. И вот, четко понимая, что ребятам не светит Литературный институт, он основные куски программы литинститута им давал в студии. Бесплатно. Год за годом. Потому что ребятам требовались системные знания по профессии. Это тоже великодушие, но совсем иной природы. Именно на вот таком «великодушии» держится наш строй. Дошло?

— Нет. Не помню Русакова. Может, его у нас не было?

— Был, — усмехнулся Грошев. — Центровые личности есть во всех мирах, потому что они их держат. Во всех мирах есть Айгюль Тактарова, и есть Эдуард Русаков.

— Не ври. У нас Левицкие, у вас Старицкие, это как?

— Так. Они не центровые.

— Чего⁈ — вытаращился майор. — Да Левицкие… корифеи! Титаны литературы! Даже я их читал!

— Мы вообще-то пришли сюда туранским заниматься, — напомнил Грошев. — Ты сам просил.

— Ты не откручивайся, не откручивайся! Накун туранский, у меня от него голова болит и слова не запоминаются! Млеко-яйки цигель-цигель я и на русском скажу, и поймут, если автомат под нос сунуть! Ты за корифеев ответь! Сдулся, да? Дошло, на кого лапку задрал? Их вся империя читала! Даже я читал! Кайся, вражина!

— Ну давай разбираться с твоими корифеями, — вздохнул Грошев. — О чем, по-твоему, они писали?

— О коммунизме, естественно, — настороженно сказал майор, чуя подвох.

— Не могли они о коммунизме писать. Видишь ли, в чем дело… у вас партийные дискуссии были в двадцать шестом запрещены. С этого момента даже художественное изображение возможных путей в коммунизм считалось по умолчанию той же дискуссией. И сам коммунизм нельзя было изображать высокохудожественно — по детально прописанному результату несложно догадаться, каким путем к нему предлагается идти. Разрешался только плакатный коммунизм. Но извини, плакаты не корифеи малюют, а пьяные оформители на полставки, для этого ни таланта, ни ума не надо.

— Стоп-стоп-стоп! — озадаченно сказал майор. — Ими же зачитывались, я точно помню!

— Так о чем писали братья Левицкие? — ласково спросил Грошев.

— Ну ты и… шутничок, м-да. О подвигах, так выходит? Герои, приключения, нагибаторы в мире плакатного коммунизма… м-да. Но ими зачитывались, с этим же не поспорить!

— Видишь, какое дело…

— Не начинай, а? — взмолился майор. — Ты же идеалы юности в грязь собираешься втоптать, я вижу!

— Видишь ли, какое дело, — задумчиво повторил Грошев. — Это старый-старый трюк. Берешь и чистишь поляну от настоящих авторов. Чтоб, кроме Левицких, никого с ярким талантом. И тогда Левицкие заблистают.

— Вот! С ярким талантом!

— Потому на их месте точно так же сияют Старицкие, или Броневицкие, или Голдентруды — любой, кто владеет языком как профессией. Просто выполняют заказ. Не корифеи — хорошие ремесленники.

— Спартак, не бистди, — серьезно сказал майор. — Левицкие — мыслители. Они ставили вопросы…

— Да, так утверждали критики, — согласился Грошев и прикрыл глаза. — Но у тебя есть глаза. Свои глаза. Открой и посмотри. В первых книгах вопросы, что ли?

— Ну, там да, молодые были, наивные…

— А потом они переобулись в прыжке и очень ловко стали проталкивать мысли о бесполезности высоких стремлений. Последние их книги — мрачная безысходность и «все умрем». Нормально, да? Как будто ту трехрядку повернули другим концом…

— Чего?

— Невежда, вот чего. В принципе, талантливость писателя определить очень просто. Надо экранизировать или поставить в театре. Когда есть наполнение, есть чего и показать. А когда нету, экранизации получаются ни о чем. Левицкие очень плохо экранизируются, понимаешь? И они не умели писать о любви. Не умели писать о женщинах. И да, о том, что ими зачитывались: как только в империю хлынул поток мировой фантастической литературы, братья Левицкие исчезли из умов читателей. Испытания вечностью не прошли.

— Не согласен! — твердо заявил майор.

— Ну и правильно. Они часть твоей юности.

— Зато в середке они — мыслители! «Волны гасят ветер» — мощь!

— Ага, — без всякого интереса поддакнул Грошев. — «Бог из машины», вопросы без ответов… А о чем она, эта «мощь»? О том, что вот был такой эксперимент неизвестно кого неизвестно зачем? И всё?

Майор хмыкнул. Поскреб подбородок. И глубоко задумался.

— Давай лучше туранский дернем? — предложил он в результате. — Как-то оно понятней.

— Давай, — рассеянно согласился Грошев. — Но сначала скажи, чего это наш замполит третий раз туда-сюда пробегает?

— Поллитра? Заполошный, вот и бегает. Кста-ати! А кого вы, коммуняки, держите тогда за корифеев? Маяковского, что ли⁈

— Что б ты знал о Маяковском, чучело? — все так же рассеянно пробормотал Грошев. — Он хотя бы пытался… и написал, что «в терновом венце революций грядет шестнадцатый год», когда в эти революции сам Плеханов не верил… Настоящего творца выдают прозрения, такие дела. А о том, что «вылазит мурло мещанина», он предупреждал, когда все упивались победой… и вообще…

Грошев привстал и помахал рукой.

Замполит выглядел бледным и растерянным.

— Выписали! — сказал он несчастным голосом. — Нас всех троих выписали! Предписание убыть в часть пришло! Как же так? У меня же спица в руке! Сергей, ты ж еще не восстановился⁈

— Нормально, вот как, — хладнокровно оценил майор. — Мы все равно должны остаться на этой войне, такую судьбу нам прописали. Помнишь, я говорил, что все свои грехи мы оплатили сполна? Вот и не плачь.

— Да я и не… — пробормотал капитан и отвернулся.

— Уходите? — вдруг раздался хриплый голос.

Перед ними стоял необычно смущенный Харчо.

— Тогда вот что, — пробормотал он с кривой усмешкой. — Ребята просили передать… мы гордимся, что воевали вместе с вами! И еще…

Худой зэк поискал глазами, ловко сдернул с головы проходящей мимо медсестры шапочку, прикрыл ей свою бритую голову и бросил к виску жесткую изрубленную ладонь:

— Удачи вам. От всех — и от всей души.

— Ты чего творишь? — ахнула медсестра. — А ну отдай!

— Бери, — буркнул Харчо и сунул в руки женщине шапочку. — Со своими офицерами прощался. Может, и не увидимся больше.

Медсестра замерла, приоткрыв рот.

— Девочки! — вдруг пронзительно закричала она. — Спартак уходит!

После чего порывисто подшагнула к Грошеву, поцеловала и убежала, вытирая слезы. И почти сразу набежали остальные медсестры, и действие многократно повторилось в разных вариациях.

— Да ну на!.. — только и выдавил изумленный майор.