Сошествие во Ад

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ВИДЕНИЕ СМЕРТИ

Родители Паулины умерли несколько лет назад, и ей пришлось поселиться у бабушки по отцовской линии в Баттл-Хилл. У нее совсем не было денег. Мать Паулины никогда особенно не жаловала родственников со стороны мужа, так что с бабушкой Паулина почти не виделась, но дядя Паулины был убежден, что кровное родство подразумевает и близость отношений, а посему одним махом решил две проблемы: нашел занятие для племянницы и компаньонку для матери. Паулину возмущала эта навязанная доброта, буквально вломившаяся в ее жизнь, но к тому времени она так и не сумела найти работу, и ее чуть ли не силком увезли в Баттл-Хилл, где она в конце концов и обнаружила себя в роли сиделки и прислуги при очень старой женщине.

Страх, поселившийся в ней с некоторых пор, уже успел изрядно сковать волю девушки. Она вполне могла отвечать за какое-то порученное дело, а вот самостоятельные решения давались ей все хуже. В Баттл-Хилл таинственные встречи участились, а значит, развивался и паралич безволия. Паулине ничего не оставалось, как цепляться все отчаяннее хоть за какое-то общество, стараться почаще бывать среди людей. Конечно, она могла прекратить всякое общение вообще, похоронить себя в четырех стенах и продолжать день за днем терпеть ужас, который ее двойник будет сеять в прихожей или в коридоре за дверью ее собственной комнаты. Она терпеть не могла выходить на улицу, но еще больше не любила оставаться дома, да и рассудок подсказывал, что затворничество вряд ли ее спасет. Внутри нее словно что-то окаменело. Вот так она и жила, с высоко поднятой головой, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не бежать на очередную вечеринку или обратно домой. Почему-то ей казалось, что смерть бабушки может все это изменить.

Однако бабушка и не думала принимать во внимание забот молодости. Она жила себе и жила, завтракая по утрам у себя в комнате, спускаясь вниз к обеду и снова поднимаясь к себе после раннего легкого ужина. Она не досаждала внучке, а в обращении неизменно соблюдала мягкую учтивость. Паулина в свою очередь старалась удержаться на волне уважения и терпения, но получалось у нее, честно говоря, грубовато. Она и не заметила, что за все это время старая леди не дала ей ни единого повода проявить свое терпение. Так что терпела-то Паулина в основном сама себя и полагала, что делает достаточно, избавляя других от этого тяжкого груза.

Июньским полднем обе они сидели в саду за домом; для девушки стены вокруг садика были воплощением безопасности. Паулина учила роль, держа машинописный текст на коленях и беззвучно шевеля губами. Беда была в том, что в репликах получалось многовато пафоса. Причем пока она читала слова на бумаге, особого пафоса в них, вроде, и не было, но стоило ей попытаться произнести фразу, как она становилась плоской и безвкусной. Она выделяла голосом то одно слово, то другое, пыталась говорить то быстрее, то медленнее. Она попробовала добавить в голос страсти, но получилась полная нелепость. Вот у Стенхоупа слова звучали просто и естественно, а в ее исполнении — лживо и претенциозно.

Она поглядела на бабушку — глаза прикрыты, руки сложены на коленях. Маленькая, сухонькая, морщинистая — воплощенная старость. Несколько дней назад кто-то шепнул Паулине на ухо при расставании: «Она такая хрупкая, правда?» Паулине слово не понравилось. Умиротворенная — да, но уж никак не хрупкая. Даже сейчас, в тихий полдень, с полуприкрытыми глазами, она казалась воплощением незыблемого спокойствия. Она была не здесь — но это вовсе не означало, что дух ее блуждает среди неких тусклых воспоминаний, просто человек со вниманием отдается внутренней работе. Наверное, так выглядит Стенхоуп, когда пишет стихи. Паулина подумала, что так по-настоящему и не знает бабушку и поэтому не вполне представляет, чего от нее можно ждать.

За стеной сада послышался легкий звук. Миссис Анструзер открыла глаза, встретила взгляд Паулины и улыбнулась.

— Дорогая, — проговорила она, — я все собираюсь кое о чем спросить тебя.

Паулине подумалось, что бабушкин голос звучит как-то странно, словно издалека… наверное, это от жары. И еще — слова были наполнены как раз той нездешней любовью, которая никак не давалась ей в роли. «Она, наверное, говорит с Фебой», — подумала Паулина (Фебой звали служанку) и тут же поняла, что таким тоном миссис Анструзер говорит со всеми. Она просто лучится добросердечием. В круг этого сияния попали и внучка, и летний садик, словно все вокруг окуталось теплым солнечным светом общего благословения.

— Да, бабушка, — отозвалась Паулина.

— Если мне придется умереть в ближайшие несколько недель, — сказала миссис Анструзер, — не вздумай из-за этого отказываться от роли. В этом нет никакой необходимости.

Как и любой другой на ее месте, Паулина забормотала:

— Ох, но как же… — и осеклась, встретив ясный, пристальный взгляд, обращенный к ее рассудку. — Но ведь так не делают…

— Это совершенно ни к чему, — спокойно продолжала миссис Анструзер, — особенно если это событие придется на премьеру. Надеюсь, ты не будешь постоянно думать об этом, но все же лучше договориться заранее.

— Но это же будет странно, — сказала Паулина и обнаружила, что улыбается в ответ. — А что остальные подумают?

— Один разочаруется, остальные будут в шоке, но справятся, — ответила миссис Анструзер. — У тебя ведь нет подходящей замены?

— Да ни у кого нет, — сказала Паулина. — Кто-нибудь из хора мог бы подменить меня… Например, если я вдруг заболею.

— А кто-нибудь из них декламирует лучше тебя? — спросила миссис Анструзер с мягкой настойчивостью исследователя.

Паулина честно перебрала в уме весь хор.

— Нет, — сказала она искренне. — Вряд ли. Точно, нет. В том числе и Адела, — добавила она вдруг с легкой враждебностью.

Бабушка согласно кивнула.

— Тогда тебе лучше играть самой, — сказала она. — Обещаешь? Для меня это будет большим облегчением.

— Конечно, обещаю, — согласилась Паулина. — Но ты ведь не чувствуешь ухудшения? Я думала, тебе стало получше, когда началось лето.

— «Сэр, вскоре ждет меня долгий путь», — процитировала миссис Анструзер. — И начало пути обещает быть куда спокойнее, чем у нашего предка.

— У предка? — удивленно переспросила Паулина. — А-а, да, припоминаю. Он, кажется, был мученик?

Миссис Анструзер процитировала снова:

— «И тогда вышеупомянутый Струзер, по мере приближения к столбу, кричал весьма громко: „Ему вы готовите эту участь!“, а один из монахов ударил его и сказал: „Ничтожный еретик, а что здесь не Его?“, — а он расхохотался и, указывая на монаха, закричал: „Он потеряет все, что имеет“, а потом еще: „Господь наш отошлет прочь богачей несолоно хлебавши“. Тогда раздели его и, оставшись в одной рубашке, он поднял взгляд вверх и сказал: „Конец мира будет на мне“; но тут они привязали его к столбу и запалили костер, и когда пламя охватило его, он громко произнес: „Я радуюсь, ибо видел спасение Господа моего“, и твердил так много раз, пока не умер. Это доказывает, что Господь явил ему многое посреди пламени, и с времен правления королевы Елизаветы долгие годы место это называли Спасением Струзера».

Миссис Анструзер помолчала.

— Может, Господь и правда явил ему Себя, — минуту спустя произнесла она, — хоть я не очень-то доверяю этому летописцу.

Паулина вздрогнула.

— Какая ужасная смерть, — сказала она. — Как же он там мог кричать о радости!

— Спасение довольно часто выглядит ужасным, — проговорила миссис Анструзер. — Ужасным благом.

— А… — начала было Паулина, но замолчала. — Стенхоуп говорил что-то подобное.

— Питер Стенхоуп — большой поэт, — отвечала бабушка. — Мне кажется, вы не очень-то понимаете его пьесу. Разве что ты…

— Миссис Парри понимает в ней все, кроме Хора, — сказала Паулина. — А Адела и Миртл Фокс понимают даже это.

Взгляд миссис Анструзер изменился.

— Милая моя, я прекрасно знаю Кэтрин Парри. Никто не загубил своими «удачными» постановками больше пьес, чем она. Иногда я думаю, не сделала ли она то же самое с собственной жизнью. Нет, она — славное создание, и ее непредсказуемые эффекты тоже хороши, но, боюсь, она больше внимания обращает на декламацию, чем на поэзию.

Паулина поразмыслила.

— Но как же можно поставить пьесу без декламации?

— Ты и сама немного к этому склонна, милая моя, — ответила миссис Анструзер. — Ты декламируешь довольно точно и проникновенно, но живого дыхания и стиха не чувствуешь. Ты всегда была добра со мной. Мы прекрасно управлялись вдвоем: я — в роли пациента, а ты — сиделки. Вот примерно это я и имела в виду, когда говорила о декламации.

Паулина медленно залилась краской и отвела глаза.

— Тут нечего стыдиться, — успокоила ее старушка. — Повторяю, ты — молодец. Я же вижу, тебя давно что-то угнетает, а ты несмотря на это все-таки остаешься неизменно добра со мной. Мне бы хотелось помочь тебе.

— Ничего меня не угнетает, — Паулина раздраженно открестилась от своих проблем, — разве что сегодняшний разговор. Я вела себя глупо, да, бабушка?

— Мне кажется, ты ведешь себя неразумно сейчас. Почему ты не хочешь довериться мне?

— Хочу, — горько сказала Паулина, — вот только… — она чуть не проговорилась «что толку доверяться», но вовремя поправилась и сказала: — Не в чем особенно доверяться.

— Милое дитя, — мягко произнесла миссис Анструзер, — ты как в школе, право. Попроси Питера Стенхоупа научить тебя читать стихи.

Запутавшись в метафорах, вторых смыслах, неявных упреках и голосе, затопившем сад неизменным благодушием, Паулина собралась возразить снова, но тут появилась Феба и доложила хозяйке:

— К вам миссис Лили Сэммайл, сударыня. Желает узнать, достаточно ли хорошо вы себя чувствуете, чтобы принять ее.

— Конечно, — сказала миссис Анструзер. — Попроси миссис Сэммайл пройти сюда. Ты ее знаешь, Паулина? — спросила она, когда Феба вышла.

Паулина уже стояла, держа в руках рукопись.

— Ну, не так чтобы знаю, — отозвалась она. — С ней то и дело сталкиваешься на улице, она везде. Она ко всем заглядывает. Но я не знаю никого, кто заглянул бы к ней. По-моему, никому это и в голову не придет. Я даже не знаю, где она живет.

— На этом холме есть разные места, — сказала миссис Анструзер, и Паулина опять уловила двусмысленность в ее голосе. На миг страх вернулся к ней, она торопливо огляделась. Двойника нигде не было. — Самые разные вместилища жизни.

Миссис Сэммайл была на вид моложе миссис Анструзер, посвободней в движениях и намного беспокойней. Ее туфли бодро простучали по дорожке, глаза мгновенно обшарили сад; всем своим существом она показывала, что время не ждет, что времени осталось совсем мало — вот только для чего? Возможно, по контрасту со спокойной умиротворенностью миссис Анструзер она казалась очень возбужденной. Ростом пониже Паулины, она и на девушку смотрела снизу вверх с некоторым беспокойством.

— Заглянула вот на минутку, — сказала она. — Но как же давно я вас не видела!

— Мы вчера встречались, если припомните, — улыбнулась Паулина. — Но хорошо, что вы зашли.

— Надеюсь, я не слишком побеспокоила? — продолжала миссис Сэммайл, здороваясь за руку с миссис Анструзер. Та пробормотала нечто невнятное, а Паулина перевела:

— Конечно же, нет, миссис Сэммайл, мы вам рады.

— Какая роскошная погода! Но какая утомительная, вы не находите? — щебетала гостья. Паулина подумала, что она похожа на цыпленка, скачущего у стеклянных стенок террариума со змеей. — Мне любая погода кажется утомительной, что жара, что холод. А тут ведь всегда не одно, так другое, правда?

— В том и прелесть, — вежливо заметила миссис Анструзер. — Это как с полом: либо мужской, либо женский. Правда, бывает и то, и другое.

— Вот если бы мы сами могли делать себе погоду, — отважно начала Паулина, уже предчувствуя провал…

Лили Сэммайл живо повернулась к ней.

— Если бы! — воскликнула она. — Вчера мне показалось, что вид у тебя, милочка, немного усталый.

— Правда? — отозвалась Паулина. — Да, пожалуй, — и нерешительно добавила: — наверное, это из-за жары.

Собеседница по-птичьи наклонила голову и совсем тихо сказала:

— Я думаю, этот мир слишком утомительный. А ты?

— Я тоже, — сказала Паулина, чувствуя, как колотится сердце. — Очень утомительный.

Ей действительно было жарко. Три человека — слишком много для этого садика. Может, бабушка предпочтет перейти в дом? Если стоит такой июнь, то что же будет в июле?

Время остановилось; ниоткуда не долетало ни звука. Паулина вздрогнула. Жара — это предчувствие вторжения. Жара обволакивала ее, переваливалась через стены… или проходила сквозь них, жара была центром того непостижимого существа, которое — теперь она это знала — могло притянуть, заставить упасть в себя, как в пропасть. Покуда оно есть в ее жизни, Паулине останется роль слабого подобия, тени, отзвука ее двойника.

Ощущение схлынуло. Она пришла в себя и поняла, что смотрит в лицо миссис Сэммайл. Замечательное лицо! Только вот глаза-щелочки да запавшие щеки неожиданно напоминали о смерти. Паулина, взбудораженная воспоминанием о двойнике, подумала, что миссис Сэммайл напоминает смерть куда больше, чем бабушка; что она — просто живая смерть. А чего еще ждать на этом холме, где умер и ее предок, и множество других людей?

— Может, она заснула; не станем ее будить, — между тем говорила тихонько миссис Сэммайл. — А ты выглядишь усталой. Если я могу чем-нибудь помочь…

Паулина подумала, что была несправедлива к глазам миссис Сэммайл. Они вовсе не беспокойные, как ей поначалу представлялось. Они затягивающие. Они очаровывали и успокаивали одновременно.

— Я вижу плохие сны, — сказала Паулина.

— Я тоже иногда их вижу, — сказала миссис Сэммайл, и Паулина тут же поняла, что ее сны, если так их называть, — ничто по сравнению с кошмарами ее собеседницы. Но не успела она открыть рот, как гостья продолжила: — Но и с ними можно справиться.

Видимо, миссис Анструзер услышала последние слова и ответила в том же тоне:

— Сон. Или бодрствование. А разве бывает что-то еще?

Миссис Сэммайл обернулась, и напряжение в ее голосе стало еще отчетливее.

— Но сны все-таки лучше. А на нашем Холме у каждого должен быть выбор. Их здесь много.

— А вы умеете менять сны, миссис Сэммайл? — спросила Паулина.

— О, это каждый умеет, — ответила та и, наклонившись к Паулине, продолжила: — Есть много способов изменить сны. — Она накрыла ладонь Паулины своей птичьей лапкой. — Это все — сказки сознания. Почему бы тебе не рассказать себе приятную историю?

— Мне никак не удается счастливый конец, — вздохнула Паулина, — потому и история не кончается. Всегда в ней должно случиться что-то еще, и у меня такое впечатление, что это не только я ее рассказываю.

— Ладно. Тогда я буду рассказывать тебе твои истории, — сказала Лили Сэммайл. — Зайди ко мне как-нибудь.

— С удовольствием, только я не знаю, где вы живете, миссис Сэммайл, — смущенно сказала Паулина.

— О. мы как-нибудь встретимся, — махнула рукой миссис Сэммайл. — И если не найдем готовой истории, то сделаем новую. Позолоти ручку, и я не просто нагадаю тебе удачу — я ее создам для тебя. Как в Библии — вино из воды даром, ну, или за такую малость, что и говорить не о чем.

Паулина посмотрела на миссис Анструзер.

— Миссис Сэммайл предлагает нам все, что мы захотим, и без всяких хлопот, — сказала она. — Как ты думаешь, стоит согласиться?

— Да она просто болтает, — чуть слышно проворчала бабушка, и Паулина, кивнув, снова обратилась к гостье:

— Значит, человек должен всегда себя радовать?

— А почему бы и нет? — живо откликнулась миссис Сэммайл. — Если человеку с собой хорошо, то откуда взяться страху, стыду или разочарованию? Можно придумать такую историю, что мир никогда тебя больше не обидит и тебе не придется избегать его. У тебя будет все, что хочешь, если научиться смотреть и слушать.

У кресла миссис Анструзер снова возникла Феба.

— Мисс Фокс и мистер Стенхоуп, сударыня, — доложила она и удалилась.

Паулина, поднимаясь, проговорила:

— Это было бы заманчиво. Бабушка, ты не очень устала? Может, тебе лучше подняться наверх, а я приму их в доме?

— Дорогая моя, — сказала миссис Анструзер, — пока Питер Стенхоуп заходит навестить меня, я буду принимать его. Дай мне руку.

Она поднялась и успела сделать пару шагов, когда в саду появились Миртл Фокс и Стенхоуп.

— Дорогая миссис Анструзер, как я рада повидаться с вами, — заговорила Миртл. — Мы так давно не виделись, но я совсем забегалась! А вот сегодня просто не могла не зайти. Вы знакомы с мистером Стенхоупом? Мы встретились с ним на улице и вместе пришли к вам.

Миссис Анструзер позволила себя обнять и поцеловать, ограничившись со своей стороны улыбкой; а потом протянула руку.

— Это большая честь, мистер Стенхоуп, — произнесла она. — Я рада приветствовать вас здесь.

Он склонился над ее рукой.

— Вы так добры, миссис Анструзер.

— Я ваш давний должник, — сказала она, — но теперь могу только помнить об этом. Вы знакомы с миссис Сэммайл?

Стенхоуп снова поклонился; Миртл разразилась новым потоком приветствий; наконец все уселись.

— Я зашел, — сказал Стенхоуп после небольшого обмена любезностями, — чтобы узнать у мисс Анструзер, какие имена ей больше нравятся.

— Мне? — удивилась Паулина. — Какие имена?

— Вы же ведете Хор, — объяснил Стенхоуп, — а я обещал миссис Парри, что попытаюсь как-то выделить вас, — ради зрителей, — а значит, надо придумать имя. На мой взгляд, это мало чем поможет, но раз уж обещал… Мне представлялось что-нибудь французское, поскольку речь идет о восемнадцатом веке — Ла Люантен[12] или что-нибудь в этом духе. Но миссис Парри боится, что такое имя еще больше запутает зрителей. Никто не догадается (как она думает), почему листья — если это и вправду листья — называются люантен…

Миртл, подавшись вперед, перебила его:

— Ой, мистер Стенхоуп, вы мне напомнили. Я тоже на днях об этом думала. Было бы удобно и понятно дать хору названия деревьев. Как здорово было бы в программке: Вяз, Ясень, Дуб — три милых дерева, — Боярышник, Плакучая Ива, Бук, Береза, Каштан. Понимаете? Все стало бы понятно. И тогда Паулина была бы Дубом. Дуб ведь — главное дерево в Англии, ему — ей то есть — как раз подойдет.

— Позволь мистеру Стенхоупу договорить, Миртл, — сказала миссис Анструзер.

— Ты превратила Хор в обычную рощу, — одновременно с ней сказала Паулина.

— Но нам же это и нужно, — настаивала Миртл, не в силах расстаться со своей идеей. — Мы хотим осознать, что природа может утешать, как сама жизнь. И как искусство — взять хоть пьесу мистера Стенхоупа. По-моему, искусство так утешает, вы согласны, миссис Сэммайл?

Миссис Анструзер собралась было прервать Миртл, но решила дать гостье возможность ответить.

Миссис Сэммайл неожиданно елейным голосом произнесла:

— Уверена, мистер Стенхоуп не согласится с вами. Он будет говорить, что и в страшных снах есть смысл.

— Паулина, но мы же согласились, что имя, как и все остальное, должно быть важным или символичным? — воскликнула Миртл.

— Мне бы все же хотелось узнать, как меня зовут, — тихо сказала Паулина, и Стенхоуп, улыбнувшись, ответил:

— Мне думается, Периэль. Никакой смысловой нагрузки.

— Звучит странно, — поджала губы Миртл. — А остальных как будут звать?

— Никак, — отрезал Стенхоуп.

— О! — Миртл не могла скрыть разочарования. — Я думала, у нас будет песня или стихи, или что-нибудь в таком духе со всеми нашими именами. Звучало бы красиво. А искусство ведь должно быть прекрасным, разве нет? Прекрасные слова и прекрасные голоса. Я убеждена, дикция — это так важно!

— А вот бабушка так не считает, — сказала Паулина.

— Но, миссис Анстру… — начала было Миртл, но та, к кому она обращалась, не дала ей закончить.

— Что нужно, чтобы читать стихи, мистер Стенхоуп? — спросила миссис Анструзер.

Стенхоуп засмеялся.

— Четыре добродетели: чистота, ритм, смирение, мужество. Вы согласны со мной?

Старая дама поглядела на миссис Сэммайл.

— А вы?

Лили Сэммайл пожала плечами.

— Ну, если поэзию превращать в труд… — начала она. — Но не все ведь хотят читать стихи, большинству хватает радостей попроще.

— Стихи нужны всем, — возразил Стенхоуп. — Иначе поэзия, драматургия да и вообще искусство теряют ценность, становятся необязательными, чем-то таким, о чем неплохо помечтать после обеда.

Миссис Сэммайл снова пожала плечами.

— Вы превратили удовольствие в доходное дельце, — фыркнула она. — Теперь, приснись мне кошмар — я мигом превращу его во что-нибудь другое. — И она посмотрела на Паулину.

— У меня ни разу не было кошмаров с тех пор, как я начала каждую ночь говорить себе: «Сон прекрасен, вот он, сон. Сон прекрасен». И никаких снов, — сообщила Миртл. — И каждое утро я повторяю то же самое, только говорю не «сон», а «жизнь». «Жизнь прекрасна, вот она, жизнь. Жизнь прекрасна».

Стенхоуп бросил быстрый взгляд на Паулину.

— Страшно прекрасна, пожалуй, — сказал он. — Страшно прекрасна, — закивала Миртл. Миссис Сэммайл поднялась.

— Мне пора, — сказала она. — Не понимаю, что мешает вам радоваться самим себе.

— То, что рано или поздно радоваться в самом себе становится нечему, — пробормотал Стенхоуп ей вслед.

Паулина проводила старую даму до калитки и распрощалась.

— Нам надо встретиться, — настойчиво сказала миссис Сэммайл. — Я всегда здесь, неподалеку, и, по-моему, могу тебе пригодиться. Сейчас тебе придется вернуться, но однажды возвращаться не понадобится… — с этими загадочными словами она затрусила прочь, и только перестук каблуков нарушал тягостное безмолвие Баттл-Хилл.

Прежде чем вернуться в сад, девушка немного помедлила. Ощущение чего-то значительного висело в воздухе; что-то должно было произойти или уже начало происходить. Казалось, самый обычный полдень, один из тысячи сад, немного разговоров, гости, чай, но сквозь обыденность упорно проступало нечто иное. «Все дело в пьесе, — подумала она. — Я слишком серьезно отнеслась к этой постановке». Пальцы Паулины бездумно поглаживали перекладину калитки. «Просто слишком много всего. Как-то странно я пообещала бабушке, что смерть не должна мешать постановке. И к чему она вспомнила этого несчастного предка, обратившего смерть в победу? Спасение Струзера, спасение Анструзеров… ораторское искусство, декламация, поэзия, Питер Стенхоуп, Лили Сэммайл, какой-то сюрреалистический спор о погоде, и ее глупая фраза о „собственной погоде“; разговоры, разговоры, о стихах, о снах, о поэзии… „Чистота, ритм, смирение, мужество…“ А Лили Сэммайл говорит, что все это только мешает радости… Да уж, надо быть „страшно прекрасной“, чтобы сподобиться этой радости. И страшно осторожной со всеми этими разговорами».

Она поглядела на улицу и вдруг подумала, что если бы оно показалось сейчас, она подождала бы его. В конце концов, она принадлежит экспериментальному Хору, а не только себе.

Если даже для того, чтобы читать стихи, по словам Стенхоупа, нужны эти добродетели, то уж, наверное, Шелли обладал ими до того, как написал эти строки? Может быть, зря она их так невзлюбила? Может, они попались ей на глаза как испытание? Может, надо попробовать проникнуть в их тайный смысл, как сделал это сам Шелли? И что же откроется за ними?..

Пора было возвращаться. Она оторвалась от калитки. Миссис Сэммайл уже дошла до угла. Она оглянулась и помахала рукой каким-то странным манящим жестом. Паулина нехотя помахала в ответ. Прежде чем она начнет рассказывать себе истории, нужно понять, что кроется в стихах. Она должна услышать продолжение.

Гости уже собирались уходить. Миссис Анструзер явно устала. Она заставила себя подняться, чтобы попросить Стенхоупа заходить еще, если ему будет угодно. И больше ничего не произошло, разве что Стенхоуп, когда Паулина уже попрощалась с гостями, помедлил и, пропустив вперед мисс Фокс, тихонько сказал:

— Существительное управляет прилагательным, а вовсе не наоборот.

— Существительное? — не поняла Паулина.

— Прекрасное. Оно управляет страшным, а не страшное — прекрасным. Я не дам вас в обиду. Всего доброго, Периэль. — И он ушел.

К вечеру того же дня миссис Анструзер лежала в постели — без сна, но вполне довольная, — и тоже вспоминала дневные события. Она была рада повидать Питера Стенхоупа и не очень обрадовалась Лили Сэммайл, но раз Бог попустил ее существование, стало быть, она — тоже Его посланник и трудится ради некоего блага, непонятного пока Маргарет Анструзер. Интересно, понимает ли сама Лили, что предлагает? Что-то слишком похоже на Миртл Фокс, которая приладилась рассказывать себе сказки.

Она посмотрела в окно. У нее еще оставалось несколько вечеров, когда можно просто так смотреть как уходит день, а то, что вечеров этих осталось немного, только усиливает ощущение счастья. Впрочем, понимание обыденности происходящего его тоже усиливало. Неповторимость придает радости один вкус, обыденность — другой. Событие могло быть прекрасным уже потому, что ему не пришлось случиться; вообще, неслучившееся прекрасно. Пока человек принимает радость бытия — все хорошо. Но все кончается, как только он пытается привязать радость к конкретному событию или требует от бытия именно тех радостей, которых хочется Я ему. Вот скоро она умрет… Ну и что? Просто смерть откроет ей еще одну радость.

В последних пьесах Стенхоупа ей нравилось все возрастающее ощущение чистоты и простоты. Конечно, как свойственно всякой настоящей поэзии, смысл этих пьес глубже, чем способен уразуметь любой конкретный человек, да и она в том числе. Это видно по тому, как Стенхоуп пользуется словами. Она не знала, что именно из личного опыта поэта перешло в его стихи. Да это и не важно. Важно то, как замечательно удается ему не только уловить, но и передать великую силу жизни. Любому, кто знаком с ней, понравятся его стихи. Как замечательно зазвучала эта сила в его странном Хоре, который так горячо обсуждают местные эксперты по культуре, не понимая, насколько сами они обязаны этой силе всей своей жизнью. В ней мало человеческого, хотя она и прорывается время от времени, например, в песне Ариэля в «Буре», поднимаясь на волнах звуков, свободных от человеческих желаний, страхов, упований.

Сама она не смеет пока вторить Хору; пусть ему вторят те, у кого либо меньше знаний, либо больше отваги. Она осмеливается только вспоминать; декламация требует больше мужества, чем нужно даже для смерти. Вот когда она умрет, тогда сможет правильно читать стихи Стенхоупа. Но для этого надо умереть хорошо.

Здесь это будет легче, чем где-нибудь еще. Это место много веков насыщалось смертью, словно смертные потоки стремились сюда издалека, как в стоячий водоворот. Такие места, самим Провидением назначенные быть усыпальницами, рассеяны по всей земле. В них находят конец любые человеческие движения, и Баттл-Хилл — одно из таких мест. Здесь долго копилась энергия покоя, энергия знания.

Она верила: в смерти дух человека начинает видеть себя и мир в истинном свете. Это другое знание. Оно обладает силой, и здесь, в Баттл-Хилл, эта сила ощущается отчетливее, чем в остальном мире. Она почти видела, как незримое присутствие мертвых меняет пути живых. Вот почему в языческих странах дома усопших запретны для живых. Варвары понимают, что ради сохранения жизни надо строго разделять миры живых и мертвых. Мудрость многих религий создала священные обряды, связанные со смертью, и отправляет умерших навстречу их судьбе с молитвами и ритуалами, необходимыми не только мертвым. Скорее, они призваны охранять живых от вторжения призраков; а самим призракам они облегчают путь в их собственный мир, не позволяя останавливаться и возвращаться. Их подгоняют миропомазанием и реквиемами, молитвами и мессами; меч экзорцизма преграждает обратный путь тем из них, кому особенно трудно уходить. Но там, где вера терпит неудачу, где некрополи лишены налета мистического страха, где кремация поддерживает иллюзию быстрого и легкого ухода, где лукавый конформизм уверяет в дружелюбных отношениях между живыми и мертвыми — там эта новая близость часто оборачивается страшными узами.

Обычно полагают, что мертвые способны проявлять заботу о живых, но что, если на самом деле им самим нужна помощь? А если их жизненный опыт просочится из мелкой могилы и окажется заразным для живых? Тогда люди начнут обретать знание; людей начнут заставлять знать; в конце концов, мир живых будет наводнен мириадами духов, подпитывающих его постоянным откровением. Истерия самопознания, монотонность самоанализа, стремление к рефлексии — все, чем болен этот век — не что иное, как инфекция от контакта с миром духов, не получивших должного очищения.

«Даруй им вечный покой, о Владыка. Да осияет их свет невечерний. Пусть они покоятся в местах, посвященных им; далеко, как можно дальше от нас, их невольных учеников. Молитвы о заступничестве звенят не от сострадания к ушедшим, а от страха за живых. Даруй, даруй им, Господи, покой. Облегчи им путь. А нам позволь пока еще радоваться тому, что мы укрыты от их невыносимого знания».

Прикоснувшись мысленно к естественным страхам рода людского, Маргарет Анструзер и сама испытала приступ страха, но быстро справилась с собой. Принимать такое знание с радостью — высшая привилегия человека. Высшим воплощением этого знания нельзя было признать в полной мере и греческое «Знаю Тебя», и христианское «знание Любви», по сути — одно и то же. Человеку доступен только один из множества уровней единого знания. Только постижением искусства чистой любви может он приблизиться к океану знания.

Девушка и старая леди, не спавшие в доме под ночным небом, проходили разные этапы этого пути. Для юного сознания Паулины максима греков приобрела ужасающую актуальность; старой женщине почти открылся мир, отданный во владение мертвым. Паулина пока ничего не знала о значении этих ночных бдений и тем более не догадывалась, как выглядит обретенная истина. Маргарет всю свою долгую жизнь училась отделять не только один опыт от другого, но и внутри каждого отдельного опыта различать мечту и реальность. Опыт — это наркотик для духа; любой опыт, кроме последнего, должен быть отброшен ради истинного совершенства. Дух Маргарет все яснее видел то, что происходило на Холме.

В домах поселка давным-давно погасли огни. Холм напоминал огромную безмолвную могилу, в которой было вырыто огромное множество других могил. Единственный звук нарушал тишину: звук шагов. Маргарет хорошо знала эти шаги; она слышала их уже много ночей. Иногда она слышала их и днем — слабый монотонный топот ног, заставлявший совсем иначе звучать земную поверхность. Далеко ли, близко ли — не понять, расстояние зависело не от длины, а от какого-то другого измерения. Она не знала, кто бродит на Холме, но чувствовала — не к добру. Впрочем, ничего зловещего или опасного в этих нездешних звуках не было. Кто-то просто что-то искал или бежал от чего-то — а может, и то, и другое одновременно. Шаги словно стремились вперед и в то же время упирались, хотели обратно. Противоположность стремлений была единственным равновесием того, кто ходил в ночи. А еще в них чувствовалась боль. Топот напоминал торопливые шаги женщины на садовой дорожке сегодня днем. Она где-то слышала о Страже порога[13] и теперь гадала, а не заблудился ли этот страж на своем пороге? Впрочем, ее это не касалось. Их пути не пересекались.

В ней шевельнулись бесконечные заботы Баттл-Хилл. Холм предстал перед ее внутренним взором со всеми своими зданиями и обитателями. Она видела маленьких озабоченных людей, спешивших куда-то. Некоторых даже удавалось узнать. Она видела, как Паулина идет в магазин, как Питер Стенхоуп разговаривает с кем-то на улице. Сейчас она вдруг мимолетно вспомнила, что нигде не видит женщины, заходившей к ней сегодня, зато увидела Миртл Фокс, бежавшую по улице. Видение было отчетливым, но через миг исчезло.

Внутреннее зрение перестраивалось. Вот уже не видно людского муравейника, растворяются здания… Наконец ни одного существа, ни одного строения не осталось на Холме, да и сам холм затерялся в череде подобных ему. Только это были уже не холмы, пожалуй, они больше напоминали склоны гор, подножия которых скрывались из вида. Там угадывалось скопление людей, во всяком случае, присутствие жизни, но вершины оставались безжизненны. Стояли предрассветные сумерки. Из-за гор поднималось солнце.

Потом она перестала видеть горы, сама превратившись в одну из них и потеряв интерес к другим. Было очень тихо; но в тишине отчетливо слышались слабые звуки, словно кто-то поднимался по склону. Теперь Маргарет уже не воспринимала себя как старую женщину, скорее, она была вершиной горы. Это в ней звенели ручьи, падали камни, посвистывал ветер в ущельях, но звуки не покрывали слабых человеческих шагов. И еще один звук выделялся на общем фоне: колокол. Часы на площади — поняла она. Час пополуночи. Темнота вокруг редела — где-то занимался рассвет.

Чем сильнее становился свет, тем отчетливее прорисовывалась гора, тем лучше чувствовала она существ, населявших ее склоны. Оказывается, некоторые бродили возле самой вершины. Одни взбирались вверх; другие, вместо того чтобы радоваться солнцу, как должны бы радоваться заплутавшие на склонах, пытались укрыться от света. Они торопливо забивались в пещеры и расселины. Некоторые падали и пытались судорожно ползти. Они казались на редкость неуместными в этом царстве камня и льда, пронзительного воздуха и поднимающегося солнца. Ясно, что они оказались в чужом для них мире, но и для нее он не был полностью своим. Разделенное сознание ожило в ней ярче, чем когда бы то ни было.

Еще в пору своего ученичества она иногда ловила себя на том, что сознание и чувства действуют словно сами по себе, движутся по жизни, подобно этим существам на склонах, но главное происходит не здесь. Она могла испытывать радость или грусть — не имело значения. Важным оставалось одно: океан великого, безмерного счастья, неизбежно ожидающий ее впереди.

Не стоит внимания ее нынешнее состояние, хрупкое и готовое вот-вот прерваться. Теперь она знала, что на самом деле ее мир здесь, на большой высоте, среди горных пиков, частью которых была и она сама. Еще пугали немного, особенно сегодня на рассвете, минуты последней слабости. Но в ней крепла уверенность, что когда рассвет достигнет уголка, где она лежит, один-единственный последний, пронзительный удар света разом переменит все, а то могущественное знание, которое и есть ее настоящая сущность, станет наконец чистой радостью.

У той Маргарет, которая лежала, сейчас в постели в доме на Холме, оставалось совсем немного сил. И все же она заставила себя выползти из темного угла навстречу свету. Она просто отвернулась от всего, что было в этом углу — от дома, от воспоминаний, от пьес Стенхоупа, от Паулины, и с трудом, через силу начала свое последнее путешествие. Ей было все равно, сколько оно займет времени — часы или дни. Как только она тронулась, осторожно пробираясь по склону горы, свет хлынул ей навстречу. Этим первым движением она подтвердила свое согласие умереть, теперь оставалось лишь исполнить намерение.

Неожиданно обе Маргарет — и та, которая тронулась в путь, и та, что оставалась в постели, — задремали. В этом легком сне она снова шла по улицам Баттл-Хилл, словно стоило ей принять решение — и некто воссоздал поселок только для нее. На Холме все еще длилась ночь. На улицах горели фонари; шелест листвы незаметно вытеснил тишину гор. Но и вершины, расцвеченные первыми рассветными бликами, тоже присутствовали в этом сне со всеми своими обитателями. В предвкушении радости смерти Маргарет проходила между ними, но никто не замечал ее.

Она увидела, как Паулина выходит за калитку и обеспокоенно оглядывается по сторонам. Отсюда, с горного склона, Маргарет увидела другую Паулину, двинувшуюся навстречу первой. Та, которая спускалась с гор, шла с высоко поднятой головой, сияя на солнце, в глазах ее мерцал нездешний свет, движения были свободными и четкими, как у ветра, выметающего прошлогодний сор из ущелья. Поначалу шаги ее были бесшумны, но вдруг зазвучали на асфальте, когда вторая Паулина пересекла незримый рубеж. Вот первая Паулина увидела ее и бросилась бежать, а вторая своим летящим шагом легко нагоняла ее. Вот они затерялись на темных улицах, в горных расселинах и исчезли из вида.

А вот по улице, у самой вершины холма, торопливо идет кто-то незнакомый. За ним спешит целая толпа — в основном молодые люди и дети, и у всех — его лицо. Они преследовали его так же, как одно видение Паулины преследовало другое, но при этом оглашали улицу раздраженными воплями. Человек словно торопился найти что-то, его глаза беспокойно бегали по сторонам. Время от времени он заглядывал в водосток или поднимал глаза к темным окнам, пока вдруг резко не свернул к какой-то калитке. Его компания замешкалась, переглядываясь и перешептываясь.

Теперь Маргарет видела того же человека уже смотрящим из окна. Рядом с ним стоял еще кто-то, но они словно не замечали друг друга. Впрочем, она узнала второго — это был Лоуренс Уэнтворт. Он тоже смотрел вниз, а минуту спустя вышел из дверей дома. За ним тут же вышла молодая женщина, та самая, прихода которой он ждал.

Первый мужчина тоже вышел на улицу. Однако это была уже не улица поселка, а какие-то руины, напоминавшие не то строительные леса, не то камни, не то кости — торчащие вверх, угловатые, голые, как скелет, потерявший плоть. Незнакомец шагал уже по склону горы, хотя и не догадывался об этом. Ему не помог даже свет, разливавшийся по вершинам. Он шел, рассеянно поглядывая то вверх, то вокруг себя, пока не встретился глазами с Маргарет и не дернулся всем телом от изумления и, как ей показалось, от радости.

Они смотрели друг на друга, а сон меж тем становился все глубже. Маргарет услышала быстрый перестук шагов, который всегда означал для нее начало или конец погружений в сверхреальность. Она снова была в Баттл-Хилл, и ее окружали дома, стоявшие на костях и могилах. Смрад поднимался от них, из глубины рвались яростные крики, а звук шагов все убыстрялся.

И вот по улице бежит Лили Сэммайл, машет рукой, зовет и останавливается в нетерпеливом ожидании. Лили смотрит в сторону калитки. Там стоит Паулина. Две женщины долго смотрят друг на друга, а потом начинают разговаривать через забор. «Больше не будет боли, не будет мучений, будут только сны», — произнес чей-то голос. Маргарет протянула руку и коснулась выступа скалы, на который прилегла на пути к смерти. Она оперлась на скалу и подалась к Паулине. Сиделка в комнате услышала звук и повернула голову. Миссис Анструзер произнесла:

— Я хотела бы поговорить с Паулиной; не могли бы вы попросить ее…

На этом месте она проснулась.