Солдаты

Глава 5

Суздаль кипел слухами о заговорах и антизаговорах. Эндрю вышел на городскую площадь из своего простого домика, обшитого вагонкой; охрана, стоящая с каждой стороны крыльца отдала честь. После битвы против тугар, и уничтожения почти четверти города, солдатам из 35-го полка был выделен этот участок города для заселения, и здесь они построили достаточно точную копию городской площади Новой Англии, заполненную Пресвитерианской и Методистской церквями, монументом в центре площади, посвященного людям, пришедшим в этот мир, с помостом для оркестра, где в краткие моменты мира давались вечерние концерты.

Эндрю решил не обращать внимания и сделать поблажку Гансу, который засунув руки в карманы и опершись о стойку крыльца, со стеснением разглядывал местечко, куда бы он мог сплюнуть и при этом попасть точно на голое пятнышко земли рядом с кустами, покрытыми желтыми экзотическими цветками. Эмил вышел минуту спустя, хлопая себя по животу.

— Первая приличная еда за несколько дней, — заявил Эмил.

Эндрю улыбнулся. То, как Кэтлин умудрялась добыть кусок солонины и то, что в этом мире считалось капустой, было вне его понимания. Наверху он слышал детей укладывающихся в постель, и снова он почувствовал вину за то, что не поднялся наверх, и не провел с ними немного времени, что бы поиграть и забыться, но слишком многое сегодня случилось, и еще больше есть того, что необходимо будет сделать.

— Ты почти можешь ощутить это в воздухе, — сказал Эмил. — Это место готово взорваться.

В течение нескольких часов после нападения чуть было не произошел бунт. Эмил заявил, что у Калина есть все шансы на выздоровление, несмотря на то, что череп на самом деле пострадал от касательного попадания пули. Однако большинство горожан были убеждены, что Калин уже мертв, не обращая внимания на то, что сказал Эмил или кто-то еще. Это почти привело к сражению за изуродованное тело римского солдата, которого вытащили из собора и вздернули на вывеске таверны, когда Эндрю лично возглавил отделение солдат, что бы снять его. Такие событие привело к вмешательству Касмира, обратившегося к огромной толпе, и тело забрало отделение, доставившее его в римский храм для захоронения на подземном кладбище. В том храме теперь находилась охрана, и всем римским гражданам в городе были переданы распоряжения оставаться внутри стен. Единственное хорошее, что произошло из-за всех событий, была отмена встречи с Комитетом, но это испытание будет позже на неделе.

— Сюда идет Готорн, — заявил Ганс, и Эндрю увидел Винсента, приближающегося из угла площади, медленно ковыляющего, все еще использующего трость, сопровождаемого остальными, тех, кого вызвал Эндрю. Это были Билл Вебстер — секретарь казначейства, Том Гейтс — издатель, Варинна Фергюсон, и Кетсвана, ближайший друг Ганса в дни их рабства, а теперь начальника его штаба.

Как только группа поднялась по ступенькам, Эндрю показал им «вольно» и провел в небольшую столовую, которую уже убрали после ужина. Приглашенные расположились вокруг стола, Эндрю, играя роль хозяина, предложил всем чаю, а тем, кто желал чего-нибудь покрепче, бутылку водки.

— Хорошо, мы должны выяснить все до конца, — сказал Эндрю. — Возможно я не в курсе, — и он заволновался, — что с теми, кто был ранен и остался на фронте. Я просто должен знать, что, черт возьми, здесь происходит.

Никто не хотел отвечать и наконец, его взгляд уперся в Вебстера. Годы, проведенные позади стола, добавили немного к его талии, и его лицо стало круглее, но знаменосец, получивший медаль за отвагу, возглавляя атаку, все еще обладал былой храбростью в глазах и способностью говорить прямо, когда это было необходимо.

— Экономика в хаосе, сэр.

— На тебе лежит ответственность, что бы она продолжала работать, — вставил Ганс.

— Да, сэр, это так. Сейчас я могу начать многословную лекцию на эту тему, но простым и явным фактом является то, что мы пытались, начиная с тех пор, как прибыли сюда, протащить этих людей через сотни лет развития меньше, чем за поколение. Мы создали здесь неустойчивую систему, и теперешняя напряженная ситуация это показывает.

— Неустойчивую? Что ты хочешь этим сказать? — спросил Эндрю.

— Хорошо сэр. Когда в прошлом все началось, все, чего мы хотели, это построить фабрику, точнее несколько фабрик, которые могли выпускать легкие рельсы, паровые двигатели, и немного небольших локомотивов и все остальное, чтобы производить порох, гладкоствольные мушкеты, любимые четырехфунтовые орудия, и снаряды. Это не занимало много усилий, пока мы не привнесли идею железной дороги. Примитивы, как мы думали о них, но русские были мастерами в своем деле и они быстро привыкали к новому.

— Да и тугары дышали нам в затылок, подгоняя нас вперед, — вставил Готорн.

Вебстер кивнул в согласии и возобновил.

— У нас была пара лет мира после объединения. Фактически, это был период бума, благодаря строительству железной дороги и механизации сельского хозяйства с использованием жаток Маккормика, гужевых плугов и сеялок. Мы производили излишки, которые не шли на войну, а скорее шли на то, что бы производить еще больше продукции. У нас даже было достаточно «лишней» продукции, что бы также начать улучшать жизнь людей, благодаря дополнительной пище, одежде, и инструментам. Мы организовали школы, повысили грамотность, а с этим еще больше производительность.

— Не забудь про медицину и санитарию, — вставил Эмил, и Вебстер кивнул.

— Пример к месту, сэр. У нас была почти тысяча людей, работающих в одном только Суздале, чтобы установить коллекторы и трубы для воды. То же самое в Риме и любом другом городе. У нас тысячи были заняты на строительстве больниц и еще тех, кто учился на медсестер, акушерок и докторов. Их забрали из обычных трудовых ресурсов, но экономика могла позволить это и фактически была награждена за это. У людей немедленно понизился уровень смертности, особенно у детей. Такие вещи оказывали важное воздействие на человеческую мораль и желание работать.

— Затем пришла война с мерками. Сэр, как мы все знаем, Русь была опустошена от одного конца до другого в этой битве. Мы выжигали землю, как это делали русские в войне с Наполеоном, единственное, что мы эвакуировали, были машины для производства оружия и оборудования. После окончание той войны обычное восстановление заняло бы целое поколение. Вряд ли какой-нибудь дом, разве что в Суздале, оставался не разрушенным, и ко всему прочему нам приходилось помогать Риму в строительстве железных дорог.

Кроме всего этого, мы должны были полностью изменить нашу промышленность, чтобы создать армию нового образца. Теперь это были винтовки, пушки, заряжающиеся с казенника, более мощные локомотивы, дирижабли, броневики, новые корабли для морского флота, более тяжелые рельсы для дорог. Допуски на изготовление деталей всеми нашими станками должны были быть уменьшены на целый порядок или больше.

Например, наши старые, заряжающиеся с дула, кремниевые ружья были не чем иным как трубками, установленными на деревянных прикладах; если точность была менее сотой дюйма в стволе, то в этом не было ничего страшного. Калибр пули в любом случае был меньше ствола на три сотых дюйма. Однако когда дело дошло до нашего нового оружия, винтовки модели Шарпа, мы стали говорить о допусках в тысячные дюйма для каждой детали. Потребовались дополнительные усилия и обучение, что бы достигнуть такой точности. Мы должны были взять тысячи мужчин и женщин и научить их на голом месте с нуля, а это заняло время, ресурсы и деньги. Помните, они по-прежнему должны что-то есть, где-то жить, у них должны быть элементарные условия для существования, даже притом, что, в то время как они изучают новые навыки, они ничего непосредственно не вносят в экономику.

Эндрю кивнул, стараясь сосредоточиться на том, что говорилось, но уже ощущая раздражение. Направлением его внимания всегда было поле битвы, а вопросы существования республики, необходимость иметь дело с этим аспектом, была для него проблемой.

— Вся наша производственная энергия шла на улучшение наших вооруженных сил, — продолжил Вебстер без паузы, — вместо вещей непосредственно необходимых, чтобы построить более широкий фундамент для достижения богатства всеми. И хотя у нас было мирное время, мы по-прежнему наращивали военную экономику. Жизненные стандарты, как здесь, так и в Риме, по сути, начали падать, хотя люди работали больше.

Если бы у нас было пять лет, а еще лучше десять, то мы, возможно, приспособились бы, ослабили бы нагрузку, строили бы жилые дома, школы, церкви, больницы не только для военных, улучшили бы дороги, создали бы более качественные сельхозорудия, встали бы на путь для перевозки товаров, а не номенклатуры военной направленности, обучили бы докторов для деревень, а не для армии, и, что важно, у нас были бы сотни тысяч молодых людей, делающих все это, а не носящих винтовки. Таким образом, когда эти новые войны начинались, это словно удваивало усилия.

Добавьте к этому тот факт, что более половины Рима оккупировано. Часть наших самых богатых земель находится в лапах орды, и существует более чем миллион беженцев, которых нужно обеспечить всем необходимым.

— Подожди минуту, — вставил Ганс. — Я продолжаю слышать о том, как почти половина Руси умерла в результате войн.

— Все правильно, — спокойно ответил Вебстер.

— Тогда дайте их землю римским беженцам.

— Кроме того, у них должно быть место, чтобы жить, им нужно дать семена зерновых культур. Некоторые из полей не засевались в течение пяти и более лет и сильно заросли. Мы пробуем так делать, но, тем не менее, то, что они производят, возможно, одна десятая того, что они выращивали год назад.

Ганс поворчал, поозирался по сторонам, и наконец, сплюнул в открытое окно.

Эндрю не мог не усмехнуться и удостоверился, что Кэтлин этого не видела.

— Дело в том, — нажал Вебстер, — экономика нестабильна. Лучшей аналогией, которую я могу привести, является что-то наподобие того, что было с Конфедерацией в конце 1864. Шерман отрезал центральную часть Джорджии, Шеридан выжег долину, железные дороги развалились на куски из-за чрезмерного использования и недостаточности обслуживания и ремонта. Я помню, Шеридан сказал, что война это не только сражающиеся армии, это целиком все государство, и он принес войну в сердце неприятельского штата. Это — то, что сделали бантаги, хотя я не знаю, осознают ли они на самом деле это или нет.

— Из того, что я, подозреваю в Джураке, он знает об этом, — ответил Эндрю.

— Мне ненавистно это говорить, сэр, — ответил Вебстер, — но не важно, насколько доблестна наша армия, солдаты возвращающиеся домой, просто совсем измучены. Люди больше не доверяют бумажным деньгам, которые мы ввели. Возьмем женщин, которые изготавливают капсюли для снарядов, год назад мы платили им пять долларов в неделю, сейчас уже пятьдесят. Я печатаю деньги двадцать четыре часа в сутки, и никто больше не хочет иметь с ними дело. Эндрю, десятки тысяч тех, кто работает на фабриках, должны есть, они больше не выращивают свою собственную пищу. У нас нет запасов золота и серебра, так чем нам платить им?

Он затих, озираясь виновато, как будто это он принес плохие известия. Все знали, что он произвел на свет чудо, непосредственно руководя созданием системы, и для Эндрю это было ужасно — услышать, что она собиралась разрушиться.

— А бантаги, разве этой причины недостаточно чтобы работать? — ответил Ганс. — Черт побери, их сыновья и мужья умирают на фронте. Разве это не причина идти и работать?

— Бурчащий живот, крики твоих детей, потому что они голодны, это может свести на нет твой аргумент, — ответил Гейтс. — Я там каждый день разговариваю с людьми, слышу новости.

— И что говорят? — спросил Эндрю.

— Возможно, если бы бантаги появились у Белых холмов под Кевом, возможно это пробудило бы их снова. Но с другой стороны, Эндрю, сколько времени они уже терпят это, с тех пор как мы добрались досюда? Эти проклятые чинские послы ведущие переговоры о мире, и известие об этом идет прямиком с этажа, на котором заседает Конгресс, на улицы, вот что помогает подорвать ситуацию.

— И они не могут не видеть, что это проклятая ложь? — вскричал Ганс. — Я был там, проклятье. В этом отношении бантаги не отличаются от мерков или даже тугар.

— Нам необходимо поговорить не о том, что мы хотим или желаем, а скорее каким образом, — ответил Готорн.

Эндрю посмотрел на своего юного начальника штаба.

— Продолжай, Винсент.

— Я думаю, Вебстер и Гейтс правы. Военная изможденность разрушает нашу способность сражаться. Все эти люди пошли на эту войну с небольшим, если вообще имевшим место быть, понятием того, что такое свобода, кроме неопределенного идеала. Затем они ожидали, что это будет одна короткая жестокая битва, которая все решит. Никто, даже из нас, не ждал целую серию войн, которая будет тянуться почти десятилетие.

Эта идея и сама по себе тревожила Эндрю. Вопрос не раз был поднят во время его старой войны там дома, относительно того, была ли у республики способность поддержать долгосрочный конфликт. Именно благодаря личной силе одного только Джорджа Вашингтона, Революция, в конце концов, не выродилась в военную диктатуру. Во время войны с Конфедерацией, если бы победа не была настолько очевидно близка в 1864, Демократы, скорее всего, выиграли бы выборы и согласились разделить страну, таким образом, разбазарив кровь больше четверти миллиона граждан Союза, которые погибли, чтобы удержать от распада Соединенные Штаты. И он задавался вопросом — «учитывая это знание, могла ли республика вынести эти непрерывные удары?»

— Политики в Конгрессе, — продолжил Винсент, — делят Республику не только между Римом и Русью, но также и между теми, кто принимает приманку условий и теми, кто против. Наконец, есть простой военный вопрос, с которым мы все должны столкнуться.

— И что это?

— Можем ли мы по-прежнему победить на поле боя?

Эндрю огляделся в комнате. Кэтлин стояла в дверном проеме, руки засунуты в карманы передника. Наверху он слышал одного из детей, который что-то там проказничал, их нянька, пыталась его утихомирить. Все устремили свои взгляды на него, вызывая вопрос, который обременил его душу задолго до начала обреченного наступления.

— Это не вопрос, можем ли мы победить, — предложил Эндрю, — скорее это — утверждение, что нет никакой альтернативы победе. Даже если бы мы проиграли войну, там дома, мы бы продолжили жить. Несомненно, все мы помним истории об условиях содержания военнопленных в лагере Андерсонвилль в Джорджии и тюрьме Либби Присон в Вирджинии, но даже тогда мы знали, что если бы были загнаны в угол, все равно оставался бы вариант сдаться, и большинство солдат армии южан разделило бы с вами свои фляги, и перевязало бы ваши раны. Мы сражались в войне, где у каждой из сторон была возможность сдаться. Если бы мы проиграли ту войну, то нам не понравились бы результаты, но мы пошли бы домой и продолжили жить.

Скорее всего, на самом деле мы никогда не узнаем, выиграли ли мы ту войну там дома на Земле. Я думаю, очевидно, что мы победили. Что касается Конфедератов, поражение не означало уничтожение или даже порабощение, таким образом, мы все видели, что многие из них желали, наконец, получить мир и ответить за последствия. Здесь такой роскоши нет.

— Вы не ответили на вопрос, сэр, — давил Винсент.

Эндрю слегка ощетинился из-за холодного, почти обвиняющего тона в голосе Винсента, но знал, что парень делал свою работу, и кроме того, он будет вынужден ответить на тот же самый вопрос перед Конгрессом.

— Если все продолжится, как сейчас, то… — он заколебался, смотря вниз на сжатый кулак, — нет, мы проиграем войну.

В комнате все заволновались, в глазах появился страх, все были в шоке. Все, за исключением Ганса, который не волновался, его челюсти продолжали механически двигаться, словно его работой было жевать табак.

— Почему? — спросил Гейтс.

— Мы всегда были на переднем краю технологии, которая возмещала их численность. Мы едва смогли вооружить один корпус гладкоствольным оружием, когда пришли тугары. Нас превосходили в численности десять к одному, но этого оказалось достаточно, чтобы остановить их. Против мерков мы подготовили шесть корпусов, примерно такая же по размеру армия участвовала в битве под Геттисбергом. Тут мы уступали в отношении шесть к одному, и были чертовски близко к тому, чтобы побежать, так как у них тоже были гладкостволки и артиллерия, но мы перешли на винтовки, ракеты и улучшенные, по сравнению с вражескими, дирижабли.

Даже прошлой осенью у нас было превосходство. У них были броневики, но мы быстро изготовили их и даже лучше, вооружили пулеметами системы «гатлинг». Но за один неполный год они наверстали это, выпустили свое скорострельное оружие, их дирижабли того же качества, что и наши, а их новые броневики имеют усиленную броню по сравнению с нашими, и могут их подавить.

Относительно численности. Один корпус используется впустую, охраняя границу на западе. Еще два корпуса патрулируют территорию на юго-востоке Рима. У нас есть три корпуса в окружении на восточном побережье Внутреннего моря, и — всего тря дня назад — у нас было восемь корпусов на основном фронте. Сейчас у нас там остались немногим более пяти корпусов, — какое-то мгновение он колебался.

— Таким образом, мы потеряли преимущество. Они превосходят нас по уровню производства. Они превосходят нас числом шесть к одному на фронте Капуа. Мы можем предположить, что в течение двух недель они пересекут ту же самую реку, также как пробовали мы, но в отличие от нас, они в этом преуспеют. В тот момент, в тактическом смысле, мы будем точь-в-точь там, где мы были в середине зимы. Стратегически, однако, различие будет в том, что их оружие лучше, у них более благоразумный командующий, и у нас будет намного меньше, чем пятьдесят тысяч солдат по сравнению с тем, что у нас было в прошлый раз.

— И что именно будет? — спросил Гейтс.

— Я думаю, что политические нюансы достаточно отчетливы, — продолжил Эндрю. — Марк, бог с ним, умер. Хотя он был чертовски упрямым время от времени, он был другом, которому я мог доверять. То сильное руководство, что было у Рима, теперь отсутствует. Флавий отличный Спикер Палаты представителей, но у него нет того, чтобы стать следующим Марком. Я боюсь, что когда линия обороны будет прорвана, Джурак станет ловко предлагать личные условия все снова и снова, страхи между двумя штатами Республики буквально разорвут ее на части, Республика развалится, и затем нас уничтожат.

Эндрю прекратил говорить. Когда он обхватил стакан с чаем, то осознал, как трясется его рука.

— Вы предлагаете, чтобы мы организовали государственный переворот? — спросил Гейтс.

— Я не говорил этого, — резко ответил Эндрю.

— Это нужно рассмотреть, — с силой произнес Готорн.

Эндрю с удивлением воззрился на него.

— Сэр, армия знает то, за что она борется. Они видят то, что может сделать враг. В этом отношении, проклятье, почти каждый ветеран, который больше не находится на службе из-за инвалидности, также понимает это. Да, они устали от войны, все мы устали, но будь они прокляты, если они когда-либо подставят свои горла под бантагские ножи для забоя скота.

И что касается Конгресса. Если эти ублюдки готовы предать наше дело и спустить все на тормозах, если они маневрируют, чтобы расколоть Республику, тогда они заслужили, чтобы их повесили, как предателей, каждого из них.

— То, что ты говоришь, это измена, — рявкнул Эндрю.

— Если это — измена, то максимально используем ее, — закричал Готорн.

Винсент посмотрел на Ганса.

— Попроси Кетсвану рассказать нам то, что он узнал.

Ганс кивнул и быстро стал говорить с Кетсваной на чинском диалекте, который использовали пленники, когда были рабами. Кетсвана ответил на ломанном русском.

— Римский солдат, тот, которого повесили. Был в таверне за пять минут до момента выстрела.

Эндрю с удивлением посмотрел на Ганса.

— У меня здесь есть своя собственная шпионская сеть; они отвечают перед Винсентом, когда меня нет рядом.

— Я этого никогда не разрешал.

— Это сделал я. Чины и зулусы нейтральны; они могут разговаривать с обеими сторонами, и русскими и римлянами. Из-за напряжения, развивающегося между двумя сторонами, я думаю это лучшее решение. Таким образом, я начал это дело прошлой осенью.

— Что-то в той стрельбе не вязалось с самого начала, — ответил Винсент. — Я проверял дело бедного парня. Присвоено звание капрала за героизм, проявленный у Роки-Хилла. Из-за дизентерии серьезно заболел и последние девять месяцев провел в госпитале. Но все говорили, что он был отличным солдатом, весь в нетерпении, чтобы вернуться на фронт. Не тот тип, что быть убийцей.

— Но ведь его нашли в церкви? — спросила Кэтлин.

— Да, он зашел туда заглянуть, пытаясь найти того, кто это сделал. Затем толпа схватила его, заявила, что у него было оружие, его вытащили наружу и повесили.

— С чьих слов?

Ганс посмотрел на Кетсвану.

— Один из моих ребят пил с ним, был рядом, все видел, и убрался оттуда прежде, чем его бы повесили заодно.

— Так кто возглавлял эту толпу?

— Возможно, толпа неслась туда в кровавом безумии. Хотя возможно, было что-то еще, — сказал Ганс.

— Продолжай.

— Убить президента. Вице президента нет; следовательно, президентом становится Спикер Палаты представителей, Тиберий Флавий. Или он составлял заговор, чтобы совершить убийство или кто-то еще.

— Флавий — благородный человек, — резко ответил Эндрю. — Я знаю его как чертовски хорошего офицера, который вышел из пехотинца, и он — ветеран, раненый под Испанией. Он не тот тип.

— Или тогда контрудар с одновременной организацией переворота, — ответил Готорн. — Обвинить Флавия в смерти Калина, заявить, что это заговор Рима, захватить управление над правительством и в процессе развалить Республику.

— Бугарин?

— Мой вероятный кандидат, — жестко, с яростью в голосе, сказал Готорн.

— Будь все проклято, — вздохнул Эндрю.

Так вот почему Готорн думает о военном перевороте, ударить первыми, что бы предотвратить их удар. Тут было многое, что нужно было обдумать и понять. Он был слишком озабочен приготовлениями к наступлению и изучению результатов, чтобы уделить серьезное внимание тому, что происходило на расстоянии в семьсот миль в столице. Он знал, что существуют напряженные отношения, но молился, что успешное нападение, даже такое, которое было бы только с частичным успехом, успокоит разногласия и приведет к решению подтолкнуть войну к ее окончанию. Он задумался с критикой о себе, «а что если опасение за результат наложило свой отпечаток на его принятие решения идти в наступление». Внезапно он почувствовал себя опустошенным, неспособным решить, что же делать далее. Он знал, что простой кивок его головы будет означать, что Винсент встанет, выйдет из комнаты, и в течение часа будут арестованы все члены Конгресса. Помимо учебной школы кадетов, которыми были теперь 35-ый Мэнский полк и 44-ая Нью-Йоркская батарея, в городе было небольшое количество из сорока или пятидесяти солдат из «своей части», достаточно чтобы удержать различные ключевые позиции. Здесь была расквартирована бригада войск, и тысячи освобожденных от обязательств ветеранов на фабриках, которые могли быть вызваны в чрезвычайной ситуации.

К утру правительство было бы в его руках, беспорядки прекращены, а потом уже действовать исходя из ситуации. «И, черт побери, это разрушило бы навсегда все, что я хотел создать здесь». В этом он был уверен. Как только прецедент произойдет, он навсегда будет впечатан в сущность Республики. Вашингтон сопротивлялся искушению, зная историю Рима и Греции, когда они пришли к переворотам. Он бы лучше увидел, что Революция сходит на нет к кровавому поражению, чем предал бы ее. Тогда бы республика Наполеона, а не Линкольна и Вашингтона, была бы моделью для этой Республики, для всего этого мира. Понятие республики, которую он так тщательно лелеял, начиная с первой поступи по этому миру, будет потеряно навсегда. «Все же, даже если я действительно захвачу контроль, что тогда? Война все также идет к поражению. Мы могли бы удержаться некоторое время, возможно даже подготовиться и как-то выскользнуть из безвыходного положения на фронте Капуа, но все равно Джурак сотрет нас, поскольку у него есть рабочая сила миллионов рабов, чтобы поддержать его, и в случае необходимости накормить его их собственным мясом. Так или иначе, мы проигрываем». Он посмотрел на своих друзей.

«Как же допустили такое, что после десяти лет героической борьбы, они все теряли. Неужели мы проигрывали все время, и просто не желали допустить это?» задумался он. «Если это правда, то разве мечта о республике, в конечном счете, не обречена на провал?» Хотя он хотел верить в Калина, он чувствовал, что его старый друг слабел под давлением, и теперь более не влиял на ситуацию. Другая сторона обещала мир. И крайняя сложность решаемых вопросов — трагедия в том, что средний человек просто не мог ухватить их суть. Он осознал, что пробыл в армии слишком долго. У военных проблемы были весьма понятны — выживание или смерть, и это свербело на душе с самого начала. Ты сделал все правильно, ты выжил, сделал ошибку… ты умер, или того хуже, хорошие парни погибли из-за тебя. Чертова уйма хороших солдат уже погибла из-за твоей ошибки, он не осознавал, что в значительной степени природа войны менялась снова и снова. Она снова изменилась, так что мы обязаны найти способ поменять ее обратно, вернуть удачу на свою сторону. Он посмотрел на Эмила.

— Я хочу услышать от тебя правду, мой друг.

— Продолжай.

— Вот, что я имею в виду: поскольку я был ранен, то когда я возвратился к командованию, — сказал он колеблясь.

Эмил наклонился вперед на стуле. Он ощущал на себе осторожный внимательный взгляд Кэтлин.

— Я стал другим. Что-то изменилось во мне.

— Мы все изменились, — начал успокаивать Эмил, но волна гнева от Эндрю заставила его замолчать.

— Нет, я не об этом говорю. Это глубже. У меня ощущения, как будто я что-то потерял. Это не на поверхности, гораздо глубже, подлинный характер моей души. Все время я чувствовал сложность с нашим нападением в Капуа, я ощущал это, но был не в состоянии четко рассмотреть проблему и обдумать ее до того, как все произошло.

— Никто не мог ожидать такого ответа от их нового лидера, — ответил Эмил.

— Но я то, должен был. Нет никакого проклятого оправдания для ошибки в моем положении.

Он огляделся в комнате на своих старых друзей, задумавшись на минутку, с таким видом, как будто он собрался расплакаться. Сделай так, он понял, и мы все потеряем в конце, все это, начиная с момента, как они прошли через Врата света, так много лет назад, все держалось на нем. «Проклятье, я никогда не желал этого», но затем он заколебался из-за внутреннего раскаяния, поскольку это было не правдой. Скромность была ложью, отвратительной ложью. Он ведь на самом деле хотел этого. Он хотел командовать полком, Ганс знал это еще под Фредериксбургом. Он обожал своего старого командира, полковника Эстеса словного родного отца, но, как и любой сын, в душе он хотел превзойти то, чего достиг отец или то, что он мог бы достигнуть. И когда Эстес погиб у Геттисберга, он оплакал его, но, тем не менее, он бросился, чтобы занять эту должность. Он хотел бригаду, зная, что мог бы добиться большего успеха, чем эти чертовы дураки, которым Мид и Грант позволили командовать. В этом то и состояла трудность реализации задуманного. Каждого учат, чтобы он проявлял смирение, восхищение старшими и подражание им, и что демонстрация голого честолюбия, так или иначе, является безнравственной. Однако самой сутью своей души он знал, что был наделен чем-то, и что это что-то было способностью вести людей за собой… и мечтать обо всем величии, которого могла бы достичь республика. Тем не менее, к сожалению, республика, и вольнонаемная армия республики, слишком часто вовлекали в свои ряды слабых и продажных, тех, кто стремится к своей собственной выгоде. Он огляделся на своих друзей.

— Я разжег восстание против естественного порядка этого мира, — медленно сказал он. — Когда мы узнали о существовании орд, на самом деле солдаты проголосовали за то, что бы взять корабль, найти какое-нибудь безопасное пристанище и отсидеться там, но я уговорил их сражаться и убедил Русь, что они могут бороться.

И теперь все это рушится вокруг меня. Эмил, я думаю, что болен. Болен, внутри моей души. Начиная с этой зимы, давление всего этого парализовало меня. Я ощущаю себя словно марионеткой. Веревки дергались, и я безжизненно следовал им, делая следующий шаг, и таким вот образом, оцепенело, блуждая, я добрался до этой точки. Правительство падает в пропасть, я позволяю начаться наступление, хотя внутренний голос говорил мне обратное, и теперь я, одеревенело, сижу здесь, когда конец окружает нас.

Эмил ничего не ответил, уставившись прямо в его глаза. Казалось, момент затянулся.

— Я верю, что существуют два пути в этом мире, в любом мире, — медленно произнес Эндрю, его голос был наполнен эмоциями. — В одном ты должен верить тому, чему верят массы. Сделать себя их частью, и следовать, следовать в тоже время, утверждая, что это ты их вел.

— А другой путь? — спросил Эмил.

— Если Бог дал тебе способность, даже если все остальные думают, что ты безумен, то использовать ее.

Эмил тихо усмехнулся.

— Мы или подло потеряем или благородно спасем последний самый многообещающий шанс человечества, — наконец, выдвинул предположение Эмил.

— Я беру ситуацию под свой контроль, — сказал Эндрю. — Прямо сейчас мы все напуганы, а я больше всех. Или мы становимся безумными и сопротивляемся, или мы умираем. Но если мы обречены умереть, давайте умрем как свободные люди.

— Постулаты мирного прошлого не соответствуют бурному настоящему.

Удивившись, он посмотрел на Кэтлин, которая только что это сказала. Она понимающе улыбнулась, как будто ощущала каждую мысль, которая пришла ему в голову.

— И поскольку наш случай нов, — продолжил Гейтс, — мы должны действовать по новому и думать по новому. Мы должны освободить себя от рабства, и тогда мы спасем нашу страну.

Эндрю улыбнулся декламации известных слов Линкольна.

В комнате повисло напряжение, стояла тишина за исключением тиканья маятниковых часов в углу комнаты, еще одним звуком был смех одного из детей наверху.

Мы должны освободить себя… но как черт, как?

— Нам необходимо закончить эту войну сейчас, — сказала Кэтлин.

Ее голос был твердым и холодным. Это не было заявление предположения или надежды, это был просто жесткий непреложный факт.

Он посмотрел на нее.

— Ты имеешь в виду вести переговоры?

— Нет, черт возьми, нет! Мы все знаем, куда это заведет. Это просто отсрочит наши смерти. Если ты сделаешь так, я пойду наверх, и отравлю наших детей, а не оставлю их жить с мыслью о смерти, которая как мы понимаем, придет.

Джурак не успокоится пока все в этой комнате, и все кого вы затронули, не будут мертвы. Он понимает нас слишком хорошо, и таким образом понимает угрозу, которую мы представляем.

— Так, какова альтернатива тогда? — вздохнул Эндрю. — Еще одно нападение? Правительство заблокирует его. В этом отношении интересно, будет ли у нас вообще правительство или какие-либо совместные действия в следующие несколько дней.

— Исход, пойдем на север, — отважился произнести Вебстер.

— Ты имеешь в виду просто все бросить, — спросил Эндрю.

— Точно так. Мы делали так ранее, мы эвакуировали всю Русь в войне с мерками. Ну, возможно было ошибкой то, что мы пытались удержаться в открытой местности. Господь знает, как далеко на север протянулся лесной пояс. Собираемся и идем в лес, пока не найдем место куда они не доберутся.

— Мы говорили об этом раньше, — ответил Винсент. — Это невозможно. Прежде всего, правительство будет категорически против такого исхода. Во-вторых, они пойдут за нами, а мы будем обременены сотнями тысяч гражданских, детей, стариков. Это превратится в резню.

— Хорошо, если правительство действительно решится сдаться, то я думаю, мы должны все взять в свои руки, — ответил Вебстер. — Будь я проклят, если останусь здесь и буду ждать, чтобы мне перерезали горло. Во всяком случае, в этом есть некая надежда.

— Если бы я был Джураком, — ответил Эндрю, — я бы не стал беспокоиться, даже если это займет двадцать лет. Я бы охотился на выживших. Нет никакого шанса, что они могут когда-либо мечтать продолжить свою скачку, пока не убедятся, что мы все мертвы, если на этот раз они повернутся к нам спиной, то мы восстановимся. Основной проблемой, не считая праздника луны, и рабства, является то, что они кочевники. Они не могут уехать, рак позади, будет распространяться по их следу.

— Он убьет всех, стоит только нам погибнуть или скрыться, — сказал Ганс. — Вы люди, кажется, забыли кое-что во всем этом. Эндрю, я помню мечту, которая была у тебя в начале, но, похоже, она стерлась. Это не только про нас. Мы начали революцию в этом мире. Единственный способ выживания, это если мы распространим революцию по всей планете. Мы обязаны освободить каждого или никого. Я оставил миллионы товарищей в рабстве, когда сбежал, и я поклялся всей своей душой, что помогу освободить их всех, и если понадобится, то умру, выполняя это.

Эндрю был удивлен страстью слов Ганса. Обычно он был весьма сдержан, и так редко позволял своему идеализму выползать из-за грубой германской внешности старого сержанта-майора. Он не мог не улыбнуться революционной страсти, которая двигала его самого старого друга.

— Тогда освободи их, — сказала Варинна Фергюсон на безупречном английском.

Впервые, с момента начала встречи, Эндрю обратил серьезное внимание на женщину, сидящую на стуле перед дверным проемом. Руки Кэтлин соскользнули, чтобы опереться на тонкие плечи женщины. Когда она говорила, то казалось, что голос идет откуда-то еще, настолько ужасно безжизненный у нее был внешний вид, кожа, которая выросла поверх ожогов, вытянула лицо в ничего не выражающую маску. Но все-таки он по-прежнему чувствовал изящную красоту, которая была заперта внутри, которая заставила Чака Фергюсона видеть за изорванной внешностью — красоту и силу ее души.

— Я не знал, что ты говоришь на английском, — воскликнул Гейтс, смотря на нее с изумлением.

— Ты никогда не спрашивал, — ответила она, ее слова вызвали шквал смешков со стороны остальных.

— Вы были слишком заняты, разговаривая с моим мужем, чтобы обращать на меня внимание.

— Мои извинения, госпожа, — быстро сказал Гейтс, при этом покраснев, — мои самые скромные извинения.

— Ты сказала ‘освободи их’ — сказал Ганс, со слабым оттенком желания в голосе. — Могу я спросить, как?

— Как мы сначала узнали, что вы были живы? — ответила она.

— Джек Петраччи пролетал над нами.

Она вопросительно посмотрела на Эндрю, который кивнул. Она медленно встала. У нее в руках была потрепанная записная книжка.

— Здесь есть некоторые записи моего мужа. Как сказать… идеи, мечты. Вот почему он учил меня английскому, чтобы я смогла их прочесть после того, как он уйдет.

Она положила книжку на стол и все посмотрели на нее с долей почтения, поскольку без ума Чака Фергюсона, как они понимали, они погибли бы давным-давно.

— Сразу после того, как вы были спасены, прежде чем война началась на восточном фронте, он внес сюда некоторые записи.

И она открыла книжку, пролистала страницы, пока не нашла то, что хотела показать.

— Всего несколько страничек, но в ночь перед смертью, он показал их мне, сказав, чтобы я трудилась над ними.

Она протянула книжку Эндрю. Он бережно взял сброшюрованный томик, просмотрел страницу, задумавшись, как же она справилась с печально известным зигзагообразным почерком Чака, писавшим так небрежно. Она засунула руку в карман передника, вытащила пачку бумаг, тщательно развернула, и разложила их на столе. Это не была связка бумаг, а скорее большой одинарный лист чертежной бумаги, полдюжины футов поперек и несколько футов шириной, занявший большую часть стола. Эндрю только что заметил, как плохо выглядели ее руки, также обгоревшие, два из пальцев ее левой руки были небольшими обрубками.

Когда он просматривал бумагу, то увидел, что половина ее была детализированной картой, другая половина была покрыта различного вида приписками Чака, простой кусок с записями, немного вычислений, остальное комментарии со стрелками, тянувшимися к карте, в то время как у дальней правой стороны листа был нарисован эскиз дирижабля.

— Я сделала, — поколебавшись, сказала она, — расчеты. Я думаю это возможно, но вот шансы? Или все или ничего, мы или победим или потеряем все.

Эндрю поднялся и подошел к ней сбоку, остальные собрались вокруг него. Он стоял молча, рассматривая карту, потом написанный план и, наконец, расчеты. Это были детали плана, которые Винсент отправил ему прямо перед атакой. Он посмотрел на Винсента; в уголках его рта прослеживалась слабая улыбка.

— Невозможно, — резко заявил Вебстер, нарушая тишину.

Эндрю посмотрел на Ганса и увидел сияющий блеск в глазах товарища, и ощутил укол страха, точно зная, что это означает.

— Я отверг эту идею, менее недели назад, — наконец объявил он.

— То было неделю назад, — ответила Варинна. — А сегодня это сегодня, день после поражения. Всего несколько минут назад я слышала, что вы признали, что мы проиграем войну. Если мы должны проиграть войну, то этому плану самое место.

— Почему, — спросил Эмил, наклонившись над столом и изучая линии на карте. — Я думаю любой, кто пойдет на это, особенно в операции с дирижаблями, обречен умереть.

— Поскольку в этом случае это не будет иметь никакого значения, — спокойно заявила она. — Те, кто пойдут, так или иначе погибнут, если останутся дома. Если они отправятся туда и погибнут и проиграют, тогда здесь будет тоже самое. Если они отправятся туда и погибнут, но изменят путь войны к победе, то тогда это жертва, которая стоит того.

Эндрю поразился ее холодной точной логике, которая отсекла лишнее и перешла прямо к сути дела. Как будто на большом расстоянии он услышал напольные часы, пробивающие очередной час — наступила полночь. Все ждали, что он скажет. Он разрывался. Он так отчаянно хотел ухватиться за этот шанс, зацепиться за него, чтобы видеть, что это принесет изменение в их судьбу. Однако он также и боялся этой возможности, и все то, что она предлагала и содержала, особенно для Ганса.

— Это то, о чем я мечтал все время, я говорю — я иду, — наконец сказал Ганс, нарушая молчание.

Эндрю повернулся и снова посмотрел в его глаза. Наконец Эндрю кивнул.

— Сделаем это. Начинайте приготовления.

«Кто это был?» Калин неловко пошевелился, боль ошеломляла, но он знавал похуже, когда потерял руку, или избиения старого боярина Ивора, который им распоряжался, может быть его душа горит в аду. «Тем не менее, кто это сделал?»

Он открыл глаза. Его жена, сидящая на кровати у него в ногах, пробудилась ото сна и начала подниматься со стула. Она была бледна, ее тяжелые щеки выглядели одутловатыми при свете свечей. Он показал ей сесть обратно, но она уже была рядом.

— Воды, муж мой? — прошептала она.

Он начал качать головой, но боль была слишком сильна.

— Нет, не надо.

— Я приготовила говяжий бульон, как ты предпочитаешь.

— Нет, пожалуйста, не надо.

Он огляделся в комнате.

— Эмил?

— Он вышел. Сказал, что я должна сходить за ним, если ты захочешь.

— Куда?

— Он в доме у полковника.

— А, я понял.

Он знал, что она будет приставать к нему со своим вниманием, пока не сможет сделать хоть что-нибудь, поэтому, он, наконец, позволил ей подбить одеяла, даже притом, что ночь была такой жаркой.

Он остался один, уставившись на свечу, когда она, наконец, уселась обратно на стул и подняла свое вязание, которое упало на пол, когда она спала на ходу.

«Почему Эмил у Эндрю? Они что-то планируют? Не Эндрю. Никогда Эндрю. В начале, он очень легко мог сам стать боярином. Никто бы не возразил, я меньше всех», размышлял он. «Я был всего лишь крестьянином, он уже был офицером, словно дворянин, и он был освободителем. Вместо этого он поддерживал меня, обучал и сделал меня президентом. Но все происходило таким образом, что я всегда мог следовать тому, чего он желал. Бугарин же сказал так, что янки никогда не смог бы управлять долгое время и поэтому выбрал немого крестьянина, и использовал его в качестве щита». На мгновение в своих думах он остановился на этой мысли. «В этом была определенная мудрость, поскольку в конечном итоге я никогда не шел вразрез с тем, чего желал Эндрю; следовательно, при этом способе он действительно управлял без всего этого беспокойства».

— Не Эндрю, — прошептал он.

Она пошевелилась, готовая снова встать, и он быстро закрыл глаза. Она уселась обратно на стул.

«Бугарин? Логично. Возложить ответственность за это на Флавия. Я мертв. Флавия растерзает толпа, Бугарин становится президентом, а потом снова боярином. Так, нужно принять меры против Бугарина. Но, ведь, в конце концов, это мог быть Флавий. Однако если бы я умер, то он не прожил бы и часа в Суздале. Кто тогда?

Я потерял Конгресс. У Бугарина есть голоса тех, кто хочет положить этому конец. Римские конгрессмены в ужасе, потерянные после новостей о смерти Марка. Если я продолжу войну, как этого хочет Эндрю, то они заблокируют это решение, раскалывая Республику. Если я попытаюсь остановить ее, то, что сделает Эндрю?

Дюйм правее, сказал Эмил. Один дюйм и я бы не беспокоился обо всем этом. Я бы предстал перед Пермом и его блистательным сыном Кесусом, забыв обо всём. Но Таня бы осталась здесь, внуки со своим полусумасшедшим отцом Винсентом. Ага, здесь есть мысль. Винсент является сторонником военной конфронтации. Может ли он быть маской позади маски? Эндрю бы никогда этого не сделал, но Винсент был способен. Если бы Бугарин решился на переворот, то Эндрю воспрепятствовал бы ему, но мог бы также погибнуть. Тогда это был бы Винсент. Нет. Как же это назвал Эмил? Слово, в котором слишком много страха». Это беспокоило его, и он не мог заснуть.

Тот факт, что он попросил о встрече, застал его врасплох. Идя в главный зал Капитолия, он остановился, смотря на право, по отношению к его собственным палатам. Строение было пустым за исключением одинокой военной охраны, размещенной под открытой ротондой. Его начали строить за год до начала войны с бантагами. Хотя Кин настаивал на том, что строительство должно продолжаться, не смотря на военные действия, купол был закончен менее чем на половину и теперь стоял покрытый холстом. Он повернулся налево и пошел в зал заседаний Палаты представителей. Много раз он слышал громкие звуки дебатов, доносящиеся из зала, они были ему неприятны, шумное смешение чужаков и низкородных крестьян. По крайней мере, пятнадцать членов Сената были, за исключением одного или двух, надлежащей крови, даже тех же римлян, несмотря на то, что они были проклятыми язычниками.

— Сенатор Бугарин. Благодарим вас за то, что вы пришли.

Стул позади стола повернулся и на него уставился тщедушный Флавий. Он был худощавым и жилистым, простой слуга в доме Марка, а теперь Спикер. Хотя он ненавидел такой типаж, Бугарин чувствовал, что Флавий был солдатом до мозга костей, тот, кому могли доверять ветераны, которые преобладали в Конгрессе, были ли они с Руси или из Рима. И так как язычники были в большинстве, конечно же, их человек будет управлять этой половиной Конгресса. Бугарин промолчал. Он просто приблизился к стулу, ожидая, что этот язычник встанет перед ним и проявит вежливость. Флавий, как будто ощущая игру, ждал, а затем медленно встал, поддерживая свою правую ногу, делая незначительный поклон головой в признании человека, который управлял другой половиной законодателей.

— Я перейду прямо к сути, — сказал Флавий по-русски, его акцент резанул по ушам Бугарина. — Мы оба знаем, что бедный солдат, убитый сегодня, не имеет никакого отношения к попытке убийства.

— Откуда вы это знаете? — вежливо спросил Бугарин.

Флавий протянул свои руки в жесте раздражения.

— Мы можем не соглашаться по многим важным вопросам, но нападению на президента. Никогда.

— То есть вы говорите, что он действовал один?

— Вы прекрасно знаете, что я говорю. Парень не виновен. Он должен был стоять в этих палатах, и получать медаль вместо того, чтобы быть повешенным толпой русских.

— Таким образом, вы утверждаете, что мы убили его?

— Черт тебя побери, — ругнулся Флавий на латыни, но Бугарин словно почувствовал, что тот сказал и ощерился.

— Республика гибнет; мы по-прежнему можем ее спасти, — продолжил Флавий, возвращая контроль над своим вспыльчивым характером.

— Республика? Она уже мертва, — рявкнул Бугарин. — Она умирала, когда ваши солдаты бежали у Капуа, неспособные даже вернуть себе свою же землю.

— У меня был брат в Одиннадцатом Корпусе, — холодно заявил Флавий. — Если он мертв, он умер, сражаясь, а не бегая. Я был солдатом большую часть моей жизни, и я знаю своих людей. Они настолько же хороши в битве, как и русские солдаты. Мне жаль, что я не могу задушить своими руками любого, кто бы ни начал эти слухи, про эту ложь о моих людях.

— Понятно, как бы вы реагировали в таком случае.

Флавий остановился на минуту, не уверенный в том, что говорить дальше.

— Это все, что вы хотели обсудить? — надменно спросил Бугарин.

— Нет, конечно нет.

— Тогда выкладывайте. Уже поздно, а у меня есть другие обязанности.

— Вы будете настаивать на выходе Руси из войны?

— Моя позиция хорошо известна.

— И что?

— Сейчас войну невозможно выиграть. Мы должны искать выход из нее.

— И это означает продажу Рима бантагам?

— А разве вы не рассматривали то же самое соглашение с Джураком?

Флавий замолчал на минуту.

— У вас есть шпионы, также как и у меня. Я знаю, что Марк, перед своей смертью, тайно встречался с послами, прежде чем они отправились в Сенат. И не забывайте, Флавий, что проблемы войны и мира лежат на Сенате. Великий полковник придумал такое разделение обязанностей между палатами, разве не так?

— Здесь больше не о чем говорить, — холодно ответил Флавий.

Бугарин улыбнулся.

— Это была слабая попытка, — рискнул сказать Бугарин, в то время как он начал поворачиваться, чтобы уйти.

— Что? — в выбранном тоне Флавия появился холод.

— Только то. Очень жаль, что вы промахнулись.

Когда Бугарин повернулся, в зале заседаний прошелестел звук вытаскиваемого кинжала. Бугарин развернулся, также выхватывая кинжал.

— Ну, давай, ты, низкородный ублюдок, — проревел Бугарин. — Кровь прольется здесь и покажет, насколько лживо это место.

Флавий стоял словно статуя, с опущенным кинжалом. Наконец, он расслабился, позволяя кинжалу скользнуть в ножны.

— Да, это правда, я не знаю своего отца. Мое рождение вне брака — это рождение, а не поведение.

Бугарин напрягся, готовый прыгнуть, но зная, что до того как он пересечет несколько футов, разделяющие их, старый ветеран вернет клинок обратно, и со всей силы воткнул кинжал в ножны. Выдавив улыбку, Бугарин отступил на несколько футов.

— Это будет улажено достаточно скоро. Я думаю, что вопрос теперь в том, кто кого предаст первым.

— Как я и предполагал, Сенатор, — сказал Флавий с улыбкой.