Смерть ничего не решает

Триада 3.2 Бельт

Камин нещадно чадил, заполняя узкий зал дымом. И тепла давал куда меньше, чем угли жаровен, расставленных вдоль стола по приказу Хэбу.

— Крохи былого величия. Но милостью богов я буду рад разделить их с вами, — сказал старик в самый первый день. — Лишь надеждою живы…

Насчет надежды он, конечно, поторопился. На ней одной и ноги протянуть недолго, если без хлеба-то. Но хлеб имелся, и сыры, и репа, и даже мясцо с вином. А для коней — овес и сено. Не так беден и убог был ханмэ Мельши, как Бельту показалось вначале. Но камин все ж чистить надобно, а то и угореть недолго: старик вон кашляет, да так, будто уже в гости ко Всевидящему собрался. Хотя нет, это демоново отродье еще всех переживет. Хоть с виду еле-еле дышит, а Орина за пару деньков приручил, привязал к себе внучкой. И прочим приют дал, а те и рады. Ну, кроме Ласки, конечно. И Бельту бы радоваться, что в тепле да на довольствии, но вот жжет душу, точно глаза от дыма.

Недоброе место Мельши, умученное. И ведь прежде-то, по всему, крепкое хозяйство было: не только овины, амбары, скотный двор да конюшня имелись в замке, но стояли на заднем дворе и кузня, и пивоварня, и сукновальня, и кожевенный дворик, под навесом которого так и остались растрескавшиеся, потемневшие от дубильных растворов, бочки. Теперь среди всего этого обреталась тощая скотина да худые люди без надежды в глазах. Помирал Мельши. И в самом его сердце ножом торчал Понорок. Запечатанный, и цепи ржавые. Вряд ли их трогали с тех самых дней, когда на глазах у нестарого еще Хэбу заклепали толстыми костылями. К Понорку Бельт подошел только однажды, а после клял себя почем зря: близость к наклоненной башне разбередила шрам, и с тех пор тот ныл чуть ли не каждый день.

Вот и сегодня, сидя за столом, бывший камчар старался не вертеть головой. И снова твердил про себя, что иного пути нету, а холодный замок всяк лучше холодного леса.

— За тот благословенный день, когда случилось мне встретить по пути домой судьбу и надежду. — Хэбу поднял кубок. Он сидел на дальнем конце длинного стола, усадив Майне и Орина по левую руку, а по правую — Ылым, мать девушки. Бельта и Ласку отделяло от них добрых десять локтей столешницы, на которой терялось полдюжины блюд и кувшинов.

С самого начала повелось, что прочих ориновых товарищей в залу не пускали, отведя место на черной половине, но поскольку еды и питья давали вдосталь, то разбойники сим неравенством особо не тяготились. Пытался Хэбу спровадить и Ласку, да только зря, та мигом вспомнила про право рождения, благородную кровь и то, что раньше она сама побрезговала бы подобным столом. Впрочем, решающим аргументом стал-таки нож, приставленный к горлу слуги, пытавшегося прогнать девушку. А поскольку челяди в замке и без того не хватало, вопрос замяли.

— Правду говорят, что Всевидящий каждому чертит свой путь.

— Для некоторых старых козлов слишком долгий, — фыркнула Ласка, вонзая нож в кусок мяса, да так, что пробила глиняную тарелку. Снова набралась. Вино-то хоть и разбавленное, но крепкое, а она сегодня пьет и пьет.

Это от ревности. И от безделья: нечем заняться в Мельши, кроме как жрать, спать да собак стравливать. Хотя нет, работы полно, справному хозяину на несколько лет, только кто возьмется? Хрипун? Дышля? Равва? Все работнички как на подбор, один одного рукастее.

— Знак великий дан был, что не отвернулся Всевидящий от нашего рода, подарив ему надежду!

Майне потупилась, Ылым же наоборот сидела прямо, глядя точно перед собой. Чуднáя она, Ылым, дочь Хэбу, хозяйка Мельши. За все время Бельт и двух слов от нее не услышал, а старик в первый же день извинился за то, что дочь его давно и безнадежно хворает. Нет, на вид Ылым здорова и даже красива: статная, высокая, правда, те волосы, что из-под платка выбиваются, седы, но лицо молодое, чистое да умиротворенное. И четки постоянно с собой носит, но не молится, а просто перебирает бусины, гладит черно-белый кругляш Ока. А на дочь свою не глядит даже. Ну да теперь есть, кому поглядеть.

Майне хороша, хоть и не в мать пошла. Тонкая кость, необычно светлая для наир кожа и тяжелый волос, черноту которого подчеркивает алая с желтым перышком шапочка. И в цвет ей старого кроя платье, с высоким воротником и длинными, до самых кончиков пальцев, рукавами. Расшит наряд желтыми речными раковинами, но видно, что крепко ношен.

Но для Орина Майне хороша. Слишком уж хороша, если подумать — не по роду замахнулся ак-найрум. И не по положению бесится Ласка. Ох, быть беде. И подтверждая предчувствие, затянувшаяся рана еще сильнее полоснула огнем.

— Сволочи вы! Все сволочи. — Ласка оперлась на плечо, подымаясь. — Как одним, то ноги раздвигать, а другим — признания в любви слушать. Ненавижу. Слышишь, ты, тварь?! Сука малолетняя!

— Сядь. — Бельт потянул на место, но Ласка ловко вывернулась, выскользнула на центр залы, подальше, значит, чтоб не останавливал.

— Отстань. Не с тобой говорю. С ней. И с ним. Орин, посмотри на нее. Чем она лучше меня? Чем? Ответь, Орин, я требую, чтобы ты ответил!

— Ответить? — Орин резко вскочил на лавку, запрыгнул с нее на стол — только тарелка под сапогом хрустнула; а со стола — на пол по другую сторону. И как-то сразу оказался рядом с Лаской. — Ответить? Лады, сама попросила.

Шрам у Бельта на шее наполнился тупой, тягучей болью, предупреждая о том, что ночью теперь уснуть не выйдет. Эх, надо было уезжать отсюда, вчера, позавчера или много раньше, когда он еще твердо собирался дойти до Вольных городов. Есть же добрый конь Чуба и дорога есть…

А теперь Орин свернет бывшей любовнице шею и будет прав. Или она ему брюхо вспорет, и тоже будет права. Но на самом деле Бельту никакого дела до них нет, вот только шрам ноет.

— Сволочь! — Ласка замахнулась, чтобы ударить, но Орин, перехватив руку, выкрутил ее, заставил рыжую застонать от боли.

— Ты — шлюха. Обыкновенная шлюха. За шлюху я тебя держал. Как шлюху я тебя имел. Регулярно и всеми способами, которыми хотелось. Забыла?

Орин усилил нажим, и Ласка согнулась едва ли не до пола, но больше не стонала, закусила губу и глаза закрыла.

— Ибо со шлюхами так и положено. А еще их положено учить, когда они начинают много себе позволять.

— П-пусти.

— По-хорошему, милая моя, тебя бы надобно отлупцевать и нагишом за ворота выставить. И клеймо поставить, — Во второй руке Орина появился нож. — Потому как ежели вдруг шлюха забудет, что она шлюха и начнет воображать не по-шлюшески, ей требуется башку прочистить и обеспечить о том постоянное напоминание. Братец твой косы отстриг, чтоб род не позорила, а надо было начисто…

Острое лезвие коснулось Ласкиного левого уха и быстро, прежде чем она успела дернуться, скользнуло вверх и вправо. Ласка завыла так, что Ылым, выронив четки, зажала уши руками, а собаки отозвались разноголосым лаем.

По лбу, на два пальца ниже линии волос вспухла кровавая полоса. Орин же, сунув нож за пояс, вцепился Ласке в волосы и медленно потянул вверх. Вой перешел в крик.

— Ну что, как тебе такое объяснение?

— Перестань. — Бельт вылез из-за стола, попутно отвесив пинок сунувшейся было под ноги псине.

— Бельт. Старина-Бельт, добрый и прощающий. Тебе чего, понравилась эта потаскуха?

Ласка, захлебнувшись криком, тихонько скулила, уже не вырываясь и не сдерживая слез, а те мешались с кровью, текли по щекам, мелкими каплями падали на каменный пол.

— Отпусти ее, вахтангар.

— Эй, мы не в… А, хрен с тобой, забирай. Я ж понимаю, что нормальному мужику без бабы никак. Только начисть ей рыло сперва. Для науки и воспитания ради. Добротой тут не поможешь, не нужна она, доброта, вовсе. Вон что вышло: я ее жалел, а она теперь хамит и хозяев оскорбляет.

Ласка замычала, не в силах ответить. В крови и слезах она была жалкой и уродливой. Беспомощной.

Сама виновата, думать надо было, прежде, чем рот раскрывать.

— Благодаря моей доброте, вахтангар, ты оказался жив год назад, — сказал Бельт. — Благодаря ей жив сейчас и даже пока с целыми зубами. Понял? Я не слышу, ты понял?!

Ылым поднялась из-за стола, бледные губы ее дрогнули, изогнулись обиженной дугой, глаза подозрительно заблестели, утратив прежнее равнодушно-умиротворенное выражение. А Орин молчал, насупившись. Нехорошо глядит, упрямо.

— Отпусти ее, — продолжил Бельт. — Заберу. Больше мешать не станет.

Ожидание. Оринова знакомая, дружелюбная усмешка и щедрое:

— Дарю! Но смотри, чтоб больше от неё никакого дурилова.

Бельт только дернул шеей, чуть растягивая ноющий шрам. Ылым тенью выскользнула за дверь, Майне тоненько засмеялась, а Хэбу закашлялся. Определенно, камин надо чистить.

— Покажи. Да убери ты руку!

Она подчинилась, вытерла пальцы пучком соломы и сложила ладони на коленях. Всхлипнула. Дернулась от прикосновения, но тут же послушно замерла. Шить? Порез хоть и кровит, но не такой и глубокий, да и шить Бельт толком не умеет. Не трогать? Загноится еще или зарубцуется широкой полосой.

— Как он мог? — сквозь зубы спросила Ласка. Первые слова с тех пор, как из залы вышли, от беды подальше. На воздухе её сначала выворачивало, долго, мучительно, потом начало трясти, будто с горячки, и лишь в конюшне слегка отпустило.

— За дело, — проворчал Бельт.

— Он? Меня? — Не разобрать, чем вскипает голос Ласки, удивлением или гневом. — Этот выкидыш слепой ослицы? Сидел в каком-то сраном поместье в три избы, дворовым бабам юбки задирал… возомнил… Ох…

От прикосновения тряпицы она зашипела.

— На смотринах в замке Панквар моя сестра шла в первой паре. Да за нее знаешь какой тархат дали? Кишберов два десятка да еще гунтеров-двухлеток и… И за меня, думаешь, меньше бы дали? А этот выродок… Оууу! Осторожней же, коновал!

Из стойла высунулась светло-соловая морда. Лошадь втянула воздух и шумно вздохнула, точно сокрушаясь о Ласкиных страданиях.

— Раз такая умная и замечательная — сидела бы при муже или подтабунарии каком. — Бельт отложил тряпицу на колоду. Кровило по-прежнему сильно, все ж таки придется шить.

— И сидела. Но кто ж знал, что эта сволочь заворуется на реквизициях? Жадный. Ну и пошел на плаху вместе с половиной вахтаги. А меня братец спас, вернулся вовремя… еще один гер-р-рой войны… Прям-таки с порога в шлюхи и записал. Самолично косы резал, а потом и за камчу схватился. И бежала я от такой любви родственной куда подальше. Что кривишься, не интересно?

— Нет. Мне твои душевные истории…

— Ну конечно, вы ж ветераны, суровые воители. Герои-мать-вашу-победоносцы! Во славу кагана! Под знаменами тегина! А война, она не только там, у вас, среди коней, щитов и копий. Везде она. И перед вами, и за вами! В пожженных домах, во дворах, в людях, которые дохнут с голоду и дерево жрут, потому что фуражиры последнее для таких вот гер-р-роев забрали… — Ласка сорвала голос на хрип и, сплюнув, замолчала. Уставилась выжидающе, и взгляд у нее не злой, не обиженный, а скорее оценивающий, что ли.

— Если ты вдруг вздумала открыть истину и дать мне причаститься Соли слез Ока Всевидщего — не трудись понапрасну, — проворчал Бельт. Вдовы, значит, с сиротами. Интересно, она хоть одну вблизи видела? К примеру, жену пристреленного ею же возницы.

Он взял новый кусок материи и снова, без особой нежности, приложил к порезу.

— Скажи, — вдруг совершенно другим голосом произнесла Ласка, — тебе совсем меня не жаль?

— Начистоту? Не жаль. У тебя дар во мне жалость убивать. Пока молчишь, еще ничего, а рот откроешь и все, руки прям чешутся выпороть. Глядишь, и мозгов прибавилось бы.

— Но значит, есть все-таки в тебе немножко чего-то? Есть? Ну, если пока молчу, то оно ничего?

— Во мне много чего есть, — ответил Бельт и с усмешкой прибавил: — А ты, никак, замуж за меня собралась?

— А если и так? — Ласка ощерилась и ладонями принялась стирать кровь с лица. Размазала только, бестолковая. — Я тебе физию лечила, ты теперь мою врачуешь. Ты — дезертир, я — шлюха. Ты безродный, я бездомная. На тебя, небось, кол заточен, а меня плаха ждет не дождется. Мы ж теперь — два сапога!

— Да кому ты нужна, дура тощая? Еще и болтливая.

Не обиделась, но тряпку отобрала, прижала ко лбу и пробубнила:

— А знаешь, за что я Орина ненавижу?

— Ненавидишь? — Бельт всегда удивлялся подобным резким переходам: — Ты ж его ревнуешь к этой соплячке.

— Дурак ты. Вояка. Ничего не понимаешь. Ненавижу. Теперь вот ненавижу. Он ведь как… как братец мой. Думаешь, что знаешь его, всего, целиком, а однажды он берет и поворачивается к тебе лицом, и вдруг понимаешь — ничегошеньки ты его не знала. А он бьет, бьет страшно. Что больно — дело десятое… А вот страха я боюсь больше, чем любой боли.

Обрывая разговор, скрипнула дверь.

— Господин? — Ылым замерла на пороге. — Мне бы хотелось оказать помощь вашей… подруге. Я умею врачевать. Немного.

Бельт вскочил и поклонился:

— Были бы очень благодарны, госпожа. Вам здесь сподручнее или может, снаружи, где светлее?

Ылым мотнула головой и, войдя в конюшню, прикрыла дверь.

— Мне бы не хотелось, чтобы… Отцу не понравится, что я вмешиваюсь. Понадобится немного воды.

А морщины у нее есть, тонкие, едва заметные, как осенняя паутина; под глазами чуть четче, глубже, и на руках тоже, а вот на щеках почти нет.

Бельт принес из колодца воды, а потом помогал оттирать свернувшуюся уже, присохшую черной пленкой кровь, стягивал края раны и держал, чуть зажав коленями, Ласкину голову, пока Ылым шила. Аккуратно прокалывая тонкой иглой кожу, она неспешно тянула шелковую нить, и шов выходил ровным, даже красивым. Ласка не рвалась и не стонала, зажмурилась, вцепилась зубами в деревяшку, и только слезы из глаз катились.

Наир. Упрямая и бестолковая.

— Если вы сочтете нужным прислушаться к моим советам… — Ылым говорила медленно, чуть запинаясь на словах, а еще избегала смотреть в глаза, и сама от взглядов заслонялась, приподнимая руки, загораживаясь четками. — Я оставлю травы… Помогут от жара и боли. И мазь.

— Благодарю за помощь, госпожа.

— Шпасибо, — произнесла Ласка, с трудом разжимая челюсть, вынула дрожащей рукой кусок дерева, на котором виднелись глубокие оттиски.

— Мне радостно помогать, но здесь редко нуждаются в моей помощи. А еще реже — в советах. Я многого не понимаю, но… Вам не стоит здесь оставаться. Майне и… отец… — Ылым вздохнула, прижала шкатулку с инструментами к груди. — Не ввязывайтесь в их дела, и другу отсоветуйте.

Правильные слова, только запоздавшие, если Бельт хоть что-то понимает в этой жизни.

Ночью Ласка отползла в дальний угол комнатушки и плакала, тихо, закусив кулак, чтоб не скулить. Бельта эти придушенные всхлипы не трогали, пусть и удивили поначалу. Намного больше раздражал шрам: он пульсировал мелко, часто, назойливо. Пора учиться разбираться, к чему его так дерет.

С каждым днем зима подбиралась все ближе. Сначала утренними заморозками, чуть позже колючим снегом, которого день ото дня становилось больше, и ломким льдом на лужах да камнях. Потом ударили морозы. Тепло из дома выносило до того быстро, что Бельт и припомнить не мог, когда в последний раз ему удавалось согреться по-настоящему, и то ладно, что их с Лаской комнатушка наверху была. Тем, кому выпало жить в одной из нижних зал, приходилось совсем худо. Люди и собаки спали вповалку. Время от времени первые воевали за тулупы и шкуры, вторые просто грызлись, когда — друг с другом за место потеплее, когда — с людьми, за то, чтоб отвоеванное место сохранить.

И крепла густая вонь немытых тел, гнилой соломы и собачьей мочи, перебивая уже привычный едкий смрад нечищеного камина. И люди становились злее, а ночи — длиннее, пока предвестьем грядущих потемок не наступили Усыпины.

— Я туда не пойду. — Ласка забилась в угол, который считала своим и даже обустроила, раздобыв охапку соломы, драный жупан вместо подстилки да толстую медвежью шубу.

— Не иди.

— Поесть принесешь?

— Нет.

Она нахмурилась, но ничего не ответила, только в шубу поплотнее закуталась, так, что наружу только пальцы да рыжая макушка выглядывали. Лучше б уж она как в злополучный день убить грозилась, чем ото всех прятаться. И что за блажь-то такая?

— Послушай. — Бельт присел. — Чем дольше ты тут сидишь, тем больше они думают, что ты боишься.

— А я боюсь! Да, боюсь!

— Чего?

— Этого. — Она провела пальцем по розовому жгуту шрама. — Они же смотреть все будут! Думать, что это он так шлюху пометил, что наказал. И Майне будет. Остальные — я бы пережила, а она, она — другое дело.

— Другое? Дурная баба, хоть и наир, малолетняя, гонорится, пока подол не задрали, а как Орин ее пару раз поимеет, так и дурь вся пройдет. У обоих. Давай, подымайся. Не дело это — Усыпины встречать на охапке соломы. Там уже и стол накрыт, и протоплено наконец-то по-человечески.

— Ни хрена в этом ханмэ не по-человечески. Дурной замок, проклятый хозяин, запечатанный Понорок. Тебе мало? Ладно еще б харус хоть какой был, а то хороши Усыпины без молитвы и благословения.

Бельт молча наклонился, взял за плечи, потянул, поднимая. Она легкая и пугливая стала, сжалась комком, руки к груди подобрала, коготки растопырила. Много они ей помогут-то, пальцы вон что веточки, надави и треснут… Разбойница, мать ее. Дурища недопоротая.

— Отпусти!

— Пойдешь?

Ласка не ответила, даже виду не подала, что слышит. Ну и леший с ней, и без ее выбрыков забот хватает. Дверью Бельт нарочно громко хлопнул. Достала.

В зале было пусто. Ну не то чтобы совсем — возились собаки, гладила четки Ылым, ерзала на деревянном кресле Майне, перебирая нитки в корзинке с рукоделием. А Хэбу с несвойственной ему поспешностью расхаживал туда-сюда вдоль камина. Клюка выбивала раздраженную дробь, и слуги старательно обходили хозяина стороной, даже рыжая кудлатая псица, Хэбова любимица, держалась в отдалении.

А Орин где? И прочие? В такой день нехорошо опаздывать. Пусть и без харуса, но в остальном вроде праздновать должны были по заведенному порядку. Стояли два длинных стола, внесенные в залу для праздничной трапезы, стояли лавки, стоял воз с соломой, стояла на нем бочка, в которой с самого Подвечерья вызревал эль. Венчали бочку снопы: пшеницы, гречихи и овса, было и решето с крупной белой фасолью. Но люди-то где? Уехали? Когда?

— Вы тоже удивлены? — Старик остановился и обвел рукой зал. — Нас с вами, кажется, покинули.

— И куда они подевались? — Бельт сел на привычное место, провел руками по небеленому полотну, закрыл глаза, про себя повторяя молитву. Служка тут же поставил миску с кашей и кувшин с колодезной водой: традиционно усыпальная слезная каша была крепко пересолена. — Надолго?

— Не имею чести знать, — отчеканил Хэбу. — А вы?

— И я. Не имею чести. Знать. — Придержав дворового за рукав, Бельт попросил: — Наверх занеси, хорошо?

— И как вы полагаете, стоит ли надеяться на возвращение? Я уже и не чаю, чтобы к Усыпальной трапезе, но хотя бы в принципе? Или мой гостеприимный кров оказался слишком убог для тех, кто привык ко всем богатствам мира?

Бельт пожал плечами. Вот такие словесные выверты он не любил, пожалуй, еще больше, чем сюрпризы. Но в возвращении Орина он не сомневался, куда тому деваться-то?

И оказался прав. Орин с компанией вернулся еще до заката, замерзший и хмельной от переполнявшей его радости. Оставив Дышлю и Равву весело орать друг на друга во дворе, он вбежал в зал, распахивая на ходу полушубок.

— Прошу прощения, но грешно не закончить год весельем! Как есть — грешно. Скоро Всевидящий прикроет Око, и не будет больше фарта честному человеку.

Орин кинул мешок между кубками и подносами и продолжил, глядя на Бельта:

— Прости, старина! Я знал, что ты не одобришь, но не сидеть же тут, под бабьим боком…

И рассмеялся, развязывая горловину мешка. По столешнице покатились кольца, тонко звякнули серьги, шлепнулся кошель с гербом. Тихо ахнула Майне.

— Ты с ума сошел? Ты же нас всех…

— Я бы тут с ума сошел. Нет, ну тоска ж такая, что хоть добровольно Понорок расколупывай и в колодец лезь! — Подобрав колечко, Орин вытер его о полушубок и протянул Бельту. — На, Ласке подаришь в честь праздника. Скажи, что я не злюсь, пусть выходит. Стерва она, конечно, но в деле полезная. Только на пасть свою пусть замок повесит.

От Орина несло кровью, и запах этот в сочетании с темным пятном на рукаве полушубка и блеском в синих глазах, диковатым, но знакомым, рассказал больше, чем Бельту хотелось знать сегодня.

— Ты не думай, десятник, я не дурак, чтоб свидетелей оставлять. А мало ли людей по зиме пропадает? Ну так что, пьем-гуляем — Всевидящего усыпляем!?

Тот выход действительно не имел никаких внешних последствий, зато повлек кое-какие внутренние. Главным из них стала беседа Орина с Хэбу, разговор долгий и сложный, во время которого первый больше отмалчивался, а второй вколачивал слова, будто гвозди. О глупости подобных поступков, о неуважении к хозяевам, о нарушении, в конце концов, вещей намного более серьезных, чем себе представляет двадцатилетний юнец.

Именно тогда Бельту показалось, что он впервые видит настоящего Хэбу, главу рода Ум-Пан, истинного хозяина ханмэ Мельши. Однако точно так же Бельт видел и то, что Орин слушает только оттого, что в комнате сидит Майне и смотрит на него с восторгом и почти восхищением. Вот с нее Орин взгляда не сводил, а потом, когда Хэбу замолчал-таки, подарил девчонке серьги.

Майне приняла и сбивчиво попросила больше не рисковать собой. Послушает ли он? Сегодня — возможно, и завтра тоже, а вот дальше… Неспокойный у Орина нрав.

С Лаской же получилось не совсем, чтобы хорошо, но, как впоследствии решил Бельт, все лучше, чем было прежде. А причиной перемен стало кольцо. Вот чувствовал он, что не нужно было отдавать, но сделал это и слова Ориновы передал, как сумел — понадеялся, что девка разозлиться. А не тут-то было: Ласка взяла колечко, целый день примеряла — то на один палец наденет, то на другой — и ночь не ложилась, а утром исчезла, правда, очень скоро нашлась на конюшне.

Забравшись в стойло, Ласка выглаживала скребком коня. Тут же, перекинутые через дверь, виднелись и потник с седлом. Уздечка свисала с колышка. Лук и колчан со стрелами лежали, прикрытые холстиной.

— Ну и куда собралась?

Она даже не обернулась.

— Насовсем уходишь? Или так, поохотиться, покуражиться, злость разогнать?

— Отстань. Ты все равно не поймешь.

— Чего не пойму?

— Он меня оскорбил. Это… Это нехорошо. Я ведь выше его по крови, я — наир.

— Ну-ну. — Бельт погладил горбатую конскую морду и, почесав за ухом, вытянул из гривы сохлый репей. — Ты, благородная, помылась бы, а то смердишь, сил нет.

Ласка застыла со скребком в руке.

— А вид — да, благородный, кожа да кости. Хотя я слышал, что у вас чем худлявей, тем благородней. Или это от злости, которая тебя крутит и днем, и ночью? Ну ты ж наир, обид не прощаешь, отступать не отступишь, как влезла в дерьмо, так с упоением в него и погружаешься.

— А как выбраться? Как? — Ласка сползла по стене на землю и, закрыв лицо руками, спросила: — Как, скажи мне, ак-найрум?

— Для начала — помойся. И уж тем более не езди никуда.

Лошадь, боднув мордой в плечо, громко заржала. А Ласка с того вечера начала выходить в общий зал, держалась спокойно, отстраненно. И вправду, почти как благородная. Шрама же за волосами почти и не видать.

Еще трижды Орин пытался выехать на промысел, но теперь все слуги — а конюшие в особенности — были предупреждены и сразу докладывали о сборах. Начинались новые скандалы и ругань, слезы Майне и крики Хэбу. Все три раза Бельту приходилось вмешиваться, успокаивать, уговаривать, орать, а в последнем случае дошло до кулаков. Выбитые зубы Дышли да переломанный нос Раввы заставили лесных людей отступиться, но надолго ли? Не усидят они в Мельши, неугомонная натура Орина дела требует, а в замке тишь да покой. Правда, порой чудилось в этой тишине что-то недоброе, упреждающее об опасности, но на такие предчувствия Бельт плевал — чай, не баба.

На сей раз предчувствиям суждено было сбыться. Началось все вполне ожидаемо: Орину удалось выбраться из замка. Перед рассветом Бельт слышал крики, свист и веселый шепелявый Дышлин голос, видел из окна, как открылись ворота, выпуская верховых, и даже матюкнулся, но больше от злости, что разбудили затемно.

Второй раз Бельт проснулся около полудня и снова — от дворовой суеты. Лаяли собаки, ржали лошади, гомонили люди. А у самой стены, укрываясь в короткой полуденной тени Понорка, стояла повозка с зарешеченными оконцами и мощными дверями. Вон и Хэбу торопится навстречу гостям, суетится.

— Чего там? — подала голос Ласка из своего угла, прибранного и обустроенного теперь вполне приличной лежанкой. — Орин вернулся?

— Да нет. Вроде карета коллектора. И охраны — никакой.

— Коллектор и без охраны?

— Ну пара вахтангаров есть.

Не разглядеть, то ли двое, то ли четверо, если те, которые на низеньких лошадках не слуги. Хотя за воротами и полноценная вахтага ждать может.

Тем временем Хэбу успел побывать внутри кареты и выбраться наружу. Он быстро вернулся в дом и снова появился только спустя четверть часа. Бельту давно наскучило наблюдение, и теперь на подоконнике сидела Ласка, поглядывая вниз без особого интереса.

— Старый хрен какой-то сверток тащит. Шкатулка, что ли? А я говорила, что надо в замке хорошенько пошуровать, а не на тракте задницы морозить… Всё, уезжают.

Ее словам вторили лошадиное ржание, крики возницы и скрип вратных створок.

— Так они, чего доброго, на Орина и выскочат. — Ласка, спрыгнув с подоконника, потянулась, зевнула и, плюхнувшись на лежанку, заметила: — На все воля Всевидящего.

Спустя минуту в дверь настойчиво постучали и приглушенный деревом голос произнес:

— Господин Бельт, вас ясноокий Хэбу спешно видеть желают. Очень спешно.

— Иду. — Бельт застегнул куртку, сунул за пояс нож и двинулся в хозяйское крыло.

Вообще-то и теперь, по прошествии немалого времени, замок ему не нравился. Не нравились давящие каменные своды, загнившие, почерневшие балки, холодные пустоты залов с остатками рассохшейся мебели и редкими выцветшими гобеленами. Нет в Мельши уютной простоты изб, где каждый угол отведен под какую-нибудь нужду, а из изображений по стенам — только священный круг Ока Всевидящего, то белой стороной, то черной. Белой, разумеется, чаще.

Размышляя о боге, Бельт легко стукнул кулаком в широкую дверь и потянул её на себя. Мазнул по лицу традиционный кожаный полог, а в нос ударил резкий запах жженой смолки. Бельт ступил на шкуры, которыми был застлан пол. Шкурами же, но более светлого оттенка, были обшиты и стены, и потолок. Кое-где кожи потрескались, местами блестели от жира или пестрели черными пятнами сажи. Окон в комнате не было, равно как и камина, но из потолка, аккурат над высокими чашами с огнем, торчали трубки воздуховодов, а в центре, на выложенном камнем пятачке стояла тренога с крупным углем.

Бельту приходилось несколько раз бывать в походных шатрах наир, и про то, что традиционные покои ханмэ не сильно отличаются от шатров, он слышал, но вот увидеть самому выпало впервые. Душно тут было, жарко и как-то совсем уж не по-человечески.

— Вы должны разыскать Орина! — рявкнул Хэбу вместо приветствия и, вымещая злость, ударил клюкой по треноге. — Пока этот идиот не сунул голову в петлю. Или под арбалетный болт.

Бельт молчал.

— Рассусоливать нет времени, — старик, глубоко вздохнув, попытался говорить спокойнее. — Только что от нас отъехала карета коллектора Якыра и как раз в сторону, куда отправился этот молокосос. А у него хватит дури польститься на такую добычу. Но это — полбеды, главное в том, что и карета, и сам Якыр — лишь приманка, за которой идет разъезд с четким указанием кончать разбойников на месте. Нам повезло, что старой гусенице Якыру не нравится быть аппетитным червячком, он еле сдерживает гнев и совсем не сдерживает речь. Этот поток не в состоянии остановить даже пара кунгаев внутри кареты и боевой кам.

— А почему коллектор вообще находится в карете? Дело-то военное.

Хэбу раздраженно взмахнул рукой, едва не макнув широкий рукав шубы в пламя. Запахло жженой шерстью, а старик будто и не заметил.

— У меня, знаете ли, не было возможности расспрашивать. По всей видимости, это затея какого-то рубаки из тех, кто отвоевался и чает порядка. А Орин на Усыпины кого-то удачно пощипал, да и думается мне, что помимо него здесь полно всякой швали. Вот чистку и затеяли. Вы должны найти Орина.

— То есть, — уточнил Бельт, — должен рвануть неизвестно куда, проскочить разъезд, который, наверняка, рассыпал наблюдателей, найти Орина и залечь, причем так, чтобы нас не отыскал ни разъезд, ни подготовленный кам?

Хэбу поджал губы и, снова стукнув клюкой по треноге, заявил:

— Вам виднее, вы — профессионал.

— Ну, перевожу на непрофессиональный язык: вы предлагаете мне добровольно прыгнуть в ледяную прорубь со сворой псов, вцепившихся в задницу?

Хэбу еще больше насупил брови.

— Поймите, — тяжело произнес он, — этот мальчик очень важен. Я могу послать за ним кого-то из слуг, но даже если эти остолопы и отыщут его, то уж никак не смогут убедить вернуться. А вас он послушает, я уверен.

Бредовый разговор и бредовое предложение, вот только шрам от него снова начало жечь, пока легонько, точно рубец наполнялся жаром от светильников. Проклятье.

— Вы перецениваете Орина. Он ни хрена не сможет дать вашей внучке и даже, скорее всего, наоборот.

— Мы сейчас говорим не о том. Важно, что только вы можете спасти мальчишку. Со своей стороны я обещаю любую помощь, а также вознаграждение, которое вскоре смогу обеспечить. Считайте, что я вас нанимаю. А еще поверьте, через некоторое время просто оказаться рядом со мной будет много стоить. Ну а получить мое расположение… — он говорил тихо и серьезно, тщательно взвешивая каждое слово. Он волновался: медная кожа блестела по́том, крылья носа раздувались, а седая бородка мелко дрожала.

— Насколько я понимаю, времени на раздумья нет?

— Правильно понимаете.

Бельт, накрыв шрам ладонью, поинтересовался:

— И где мне искать Орина?

— Ну, если верить Майне, то он расспрашивал про старый перекресток на гушвинском тракте.

Не надо в это влезать, вот не надо и все. Если Орин и нарвется, то заслуженно. Бельт тут не при чем, по своим долгам он уже рассчитался, чужие мало интересны. И шрам вон опять… Но старик ждет, а его помощь нужна хотя бы для того, чтоб убраться отсюда.

— Пусть Румянца заседлают.

— Сию минуту.

— Еще нужны подорожные грамоты.

— Будут. Но я надеюсь, вам удастся миновать разъезд в обход. Карета будет делать большую петлю по дороге, а вы сможете срезать. С вами пойдет проводник. И карту дам: старая и не бог весть что, но разобраться можно.

— А вы умеете говорить быстро и точно.

— А вы умеете так же соображать. Оружие?

— Останусь при своем.

Боль поутихла. Означало ли это, что принятое решение было верным? Или наоборот? Или вовсе ничего не означало, кроме, к примеру, грядущей перемены погоды? Старик же, склонившись над столом, открыл шкатулку с заготовленными подорожными и, закрепив свиток в рамке, предупредил.

— Учтите, Бельт, если вас особо неудачно поймают, я Всевидящим поклянусь, что грамоты — поддельные.

— Ясно. Подорожные будут только на меня?

Ответа на этот вопрос пришлось ждать с минуту.

— На вас и Орина. Демоны, почему я сам не могу отправиться за ним?! Если они успели чего-то натворить — вытаскивайте мальчишку. Это главное! В крайнем случае, скажете, что вас двоих захватили разбойники и вы — только заложники. Обещайте выкуп, обещайте, что угодно, но верните мне его живым и целым. Именно так.

Бельт хмыкнул. Отлично начинается служба.

С проводником по имени то ли Коштун, то ли Ковтун пришлось распрощаться больше часа назад у вывернутого бураном дуба. Указанная тропа вывела к тракту, где вполне можно было бы двигаться верхом, и Румянец, пегий жеребец мешаных кровей, будто предчувствуя хорошую скачку, весело всхрапывал и выпускал облака пара в морозный воздух.

Внезапно Бельт резко обернулся и присел, всматриваясь в припорошенные снегом заросли черемухи, осины да можжевельника.

— Эй, — донесся знакомый голос. — Не бойся, это я.

Из придорожных кустов, волоча в поводу кобылу, выбралась Ласка.

— Я с тобой пойду, — сказала она, забираясь в седло. — Помогу, если что.

Лук, колчан, длинный нож на поясе и свернутый тугим кольцом хлыст у седла.

— Убирайся.

Ласка мотнула головой, присвистнула и, хлопнув кобылу по шее, направила ее в сторону перекрестка.

— Дура, Орину на хрен не нужно твое геройство.

— А плевать мне на Орина.

Бельт замолчал. Ну и что с ней делать? А ничего. Сама влезла, сама пусть и выбирается. И на себя же пеняет, если что. Р-разбойница, мать ее…

Ласка же, накинув меховой капюшон, поторопила:

— Поехали уже, я ведь настырная — просто так не отстану.

— Влипнешь, вытягивать не буду.

Только рассмеялась, демоново отродье, поночница треклятая.

Румянец, получив удар пятками, перешел на широкую рысь. Ласка держалась по левую руку, не отставая, но и не высовываясь вперед. И молчала. Неужели хоть чему-то научилась?

Перекресток они проехали уже затемно, так никого и не встретив в разошедшемся снегопаде. Пелена белых хлопьев обманывала глаза, меняя очертания придорожных зарослей, обманывала уши, скрадывая звуки. Налетавший порывами ветер проталкивал снежные комья за шиворот и выл при этом то ли от радости, то ли, напротив, из злобы. Еще через час пурга улеглась, и в этой мягкой тишине Бельт и Ласка въехали на вершину холма. У подножья его в свете пары фонарей виднелась странная карета, криво вставшая посреди дороги. Замер в терпеливом ожидании четверик битюгов, рядом копошились люди с факелами. Сквозь просветы в тучах взирало Слепое Око.

— Пусть меня демоны сожрут, если Орин не сидит в тех кустах. — Ласка указала на сугроб у обочины.

— Перехватить успею. — Бельт наддал шенкелей и уже через плечо крикнул: — Тут сиди!

Что она сказала в ответ, Бельт не слышал. Он несся прямо к карете, на ходу отмечая ее несуразность: слишком большая, слишком длинная, на шесть колес поставленная. Да еще и двери не только сбоку, но и во всю заднюю стену за каким-то демоном.

Оборачиваясь, закричал, замахал факелом возница. И рухнул навзничь. Вот и второй на снегу растянулся, за охвостье стрелы хватаясь, а к карете с двух сторон уже бежали люди. Один схватил лошадей, сшибая и фонарь, и длинный шест со связкой конских хвостов. Второй с разбегу саданул топором в борт. А третий, еле видный, замер с другой стороны на границе света. Орин. Точно он.

Заорали, зашумели. Где-то справа беззвучно вошла в снег стрела, затрещало, ломаясь, дерево.

— Стоять! — заорал Бельт, осаживая коня. — Не сметь! Равва, Хрипун, назад!

Появившийся откуда-то сбоку Дышля, сжимал в руках два тяжелых тесака. По самой кромке света, то и дело соскальзывая в тень, двинулся к карете Орин.

— Открывай, сучье племя! — надрывался обезумевший от холода и злости Равва. — Открывай, скотство, а то порубаю на хрен вместе с тарантасом! Руки-ноги пооткромсаю! Отворяй!

Тяжелые удары сыпались на дверь, разметывая щепки.

— Бельт, тебя нам и не хватало. — Орин засмеялся, поднимая с земли шест с хвостами, перевитыми золоченой нитью. — Ты только взгляни, какой жир наша баба на драное лыко выменяла: повезло нам, прищемили хвост гусю мясному, непостному. Равва, веселей наддай!

Спрыгнув с коня, Бельт отгородился им от Дышли и заговорил тихо, но настойчиво:

— Забудьте про добычу. Убираемся и быстро. Следом за нами идет разъезд.

— Да неужто? — Орин намотал конский волос на палец. — Смотри, семь штук как с куста… А я к гербу и одного привесить не мог. Да и герба-то не было. Ну и хрен с ним. Правда?

Из кареты донесся приглушенный скрежет, будто там ворочались тяжелые бочки, ему вторили неразборчивый говор и повизгивание. Бельтов шрам вдруг потянул шею, выворачиваясь ноющей болью.

— Если не будем возиться с каретой — успеем уйти.

— Да ведь уже почти… Зря мы жопы морозили?

Что-то тяжелое ударило изнутри в задние двери так сильно, что даже Равва замер с занесенным над головой топором, а Румянец, стоящий всего в полудюжине локтей, попятился, потянув за собой Бельта. Снова ударило, тише, примеряясь. И Орин, взбудораженный звуком, отскочил в сторону. Вовремя.

Створки сорвало, одна из них, отлетев, с хрустом врезалась в грудь Дышле и смела его. А из проема высунулась железная морда, собранная из широких полос умелым, но безумным кузнецом. Следом, цепляясь за покореженные края кареты, показались две пары многосуставчатых рук. В повисшей тишине вдруг стало отчетливо слышно жужжание шестерней, полуприкрытых грудной пластиной и острыми решетками ребер.

И вся тупая боль из шрама, сконцентрировавшись, ударила в зуб.

— Равва, сюда! — заорал Орин, вытягивая меч. — В спину ему заходи! Хрипун, сади в бок, когда вылезет!

— Назад! — прокричал Бельт, еле сдерживая перепуганного Румянца и стараясь не думать о мучительной боли. — Назад! Это — голем!

Поздно. Существо, похожее на ящерицу с коротким хвостом, уже соскочило на снег и, приподнявшись, повело головой.

Орин пятился, не выпуская тварь из поля зрения, но нападать голем не спешил. Он стоял, раскачиваясь со стороны в сторону; тускло поблескивали покрытые эмалью глазные впадины, щетинились иглы вдоль хребта, черными полукружьями выделялись когти.

— Па-алучи! — Равва с воплем опустил топор на шипастую спину. Не попал и полетел к земле следом за тяжелым обухом, так и не встретившим ничего на пути. А сбоку, раскручивая цеп, уже бежал Хрипун. Бельт же пытался не выпустить поводьев, не попасть под копыта собственному коню, не подвернуться под случайный удар да еще и отыскать в этой ночной кутерьме взглядом…

— Кама! — закричал он. — Кама кончайте, водящего!

Завизжав, рванулся в сторону Румянец, захрипел снова сбитый с ног Равва, но тут же замолчал, когда лапа механома раздавила ему голову. Орин заплясал вокруг твари, пытаясь пробить решетку и вогнать лезвие в сплетение шестерней, патрубков и тонких, отсвечивающих серебром, нитей.

Вот столкнулось с железной рукой массивное оголовье цепа, стальные пальцы ухватили било, и Хрипун, оставшись без оружия, попятился, спотыкаясь. Вдруг покатился, хрипя и подвывая, Орин, а голем плавно развернулся к Бельту, висящему на поводьях мечущегося Румянца.

Твою ж…

Додумать не успел: вылетевшая из-за спины Ласка вклинилась между ним и големом, осадила каурую так, что лошадь взвилась на дыбы и в ужасе замолотила копытами, обрушивая звонкие удары на механома, сбивая того с ног и подминая под себя. Сама Ласка грохнулась на землю, но почти сразу вскочила на четвереньки и поползла прочь.

— Хрипун, вытаскивай Орина, и к лошадям! — прокричал Бельт, а сам саданул коня по уху и рывком поставил на ноги Ласку.

Проклятье!

Бежал к зарослям Хрипун. Истошно ржала, вываливая на снег кровь и требуху, Ласкина кобыла. Корчился у обочины, поджав к животу ноги, Орин. Трижды проклятье!

Сунув поводья Ласке, Бельт кинулся к нему, рухнул на колени, затянул мальчишку на плечи и, хакнув, встал. Если быстро, то… С влажным хлюпаньем лошадиная туша развалилась пополам, выпуская стальные суставчатые лапы. Роняя на снег ошметки кишок, голем повернулся, уставился пустыми глазницами.

— Бельт!

Ласка на Румянце совсем рядом, всего-то шаг.

— Бросай его!

— Держи! — Бельт перекинул тело через седло. — Ходу! На тракт!

— А…

— Ходу! — Бельт, уцепившись за стремя, с размаху хлопнул коня растопыренной пятерней. Румянец сперва пошел боком, а потом, развернувшись, взял к заснеженной чаще. Сменил шаг на рысь, а рысь на галоп, волоча Бельта за собой.

Только бы не упасть. Из-за сугроба уже верхом выскочил Хрипун, чуть не врезавшись в кавалькаду.

— Стой, сволочь, помоги!

— Лошади тама!

Действительно, чуть дальше, привязанные к кусту, беспокойно переминались еще трое животных.

— Ласка, пересаживайся. И Орина не урони!

Девушка, на ходу соскочив на землю, тут же снова оказалась в седле. Она ловко сдернула с ветвей поводья, развернула коня к тракту, но осадила, услышав вопль.

— Хрипун…

На тракт нельзя. А под сугробами ямы и бурелом. Ну да милостью Всевидящего, памятью байгире и опытом легкой конной вахтаги! Бельт вскочил в седло и направил Румянца в снежную темноту. Ласка пустила лошадь следом. Умница.

А через заросли уже с треском ломился голем.

— Пшел! — крикнул Бельт и стеганул Румянца. Тот взвизгнул и пошел рысью вдоль торчащего из-под снега кустарника.

Чудо. Им нужно чудо, чтобы кони не переломали ноги в какой-нибудь норе, не увязли, не скинули, не задохнулись, не легли…

Показался механом. Припавший к самой земле, он двигался теперь как самая настоящая ящерица, изгибаясь всем телом. Вывернутые локтями вверх лапы мелькали, разбрызгивая снег, а короткий хвост загибался на спину.

— Иииии! — завизжала Ласка, увидев тварь.

Тяжелая башка, приоткрытая пасть и отблески зимнего Слепого Ока на шипах. Вот сейчас он изловчится, прыгнет и ухватит за бок, дернет короткой шеей, насаживая на эти блестящие…

— На дорогу! — Бельт дернул поводья, заставляя Румянца перепрыгнуть сугроб у обочины и оказаться на тракте. Орина подбросило, скидывая на левую сторону. Держать. Не дать ему свалиться. И самому держаться. Почти вплотную пронеслась Ласка, прижавшаяся к растрепанной гриве.

Но вот копыта застучали по наезженной промерзшей корке, Румянец пошел увереннее, ровнее и значительно резвей. Короткий рывок по прямой. Теперь вверх, в гору, ну, давай, родненький, тяни! Хрипи, роняй пену, но вытаскивай. Еще немного…

Ласка все больше уходила вперед. И пусть, и отлично… Орин завозился, застонал, облевал конский бок. Хотя бы на холм взобраться…

Только на самой вершине Бельт оглянулся. Много ниже, у начала подъема, поднявшись во весь рост, застыла четырехрукая фигура, с такого расстояния казавшаяся маленькой и неопасной. Еще несколько мгновений и тракт вместе с големом исчез из вида.

Нагнать Ласку удалось только через четверть фарсаха. Та сидела в сугробе и тряслась.

— Я д-думала — всё.

— Правильно думала.

— Он… Он там? Идет?

— Нет. Так далеко ему уйти не дадут, да и надобности нет, на нас и разъезда хватит. — Бельт, скинув Орина в снег, спешился, погладил Румянца по шее, стряхивая клочья пены. Вытер руки о штаны, унимая дрожь. — Эту тварь на нас спустили… почти случайно, наверное. И повезло, что не боевой голем — тот бошки бы нам мигом поотрывал, а этот — недоделок какой-то, все нутро наружу.

Кажется, понемногу отпускало.

— Н-нутро? — Ласка, ухватившись за еловую лапу, поднялась, Орин не шевелился, только стонал сквозь зубы. — Туда целить надо было?

— Бежать надо было. Тут тебе не грамотная атака на механома, где все по уму, с нужным оружием, а в кустах — еще и пушечка. Но боевые големы, они побольше и… другие просто.

Бельт, схватив Орина за шиворот, рывком поднял на ноги.

— Вот же угораздило кретина нарваться. Ну что, умник, жир на драное лыко хотел разменять? Разменял? С выгодой?

Несколькими оплеухами удалось добиться только мутного взгляда и невнятного скулежа.

— Держаться в седле можешь, грабитель сраный?

Орин кивнул и скрутился от сухого спазма.

— Ладно, — произнес Бельт, — привязываем его и уходим.

— А разъезд? — растирая щеки дрожащими руками, спросила Ласка.

— Ничего, как-нибудь проскочим.

Через четверть часа троица выдвинулась в обратный путь.

Карета коллектора Якыра спустилась с холма только перед рассветом. К тому времени трупы почти занесло снегом, и если бы они не валялись посреди пустой дороги, мешая проезду, их бы, наверное, и не заметили. Трое конников, появившиеся вскоре, с полчаса возились, откалывая примерзшие к земле останки.

— Сдается, вы опоздали, десятник, — бросил Якыр, чуть приоткрыв дверцу. — Что там?

— Пять покойников. Двое изуродованы до неузнаваемости, двое застрелены, еще одному доской проломило грудь.

— Давно?

— А вот об этом нам расскажет уважаемый…

— Часов восемь назад, — произнес толстый кам, обтряхивая лисью шубу.

— След не возьмем?

— Этот след отчаянно воняет големом. Желаете пойти по нему?

— Боевой голем? — Камчар почесал заросшую седой щетиной щеку. — Здесь?

— Вот и я о том же. Однозначно можно сказать одно: случившееся вне нашей компетенции.

Десятник тяжело вздохнул. У него оставались всего сутки, чтобы выловить хоть кого-нибудь и оправдать возложенные надежды. Мало времени. Но еще хуже будет, если он влезет в какое-то серьезное дело не по чину. Конечно, в случае чего всегда можно будет сослаться на мнение кама. Правда, нойону плевать на этих умников… Ну да милостью Всевидящего.

Приказав развесить трупы в рощице неподалеку, камчар самолично прицепил каждому по деревянной табличке, на которой углем было намалевано: «Росбойник».

Дело почти сделано, десятник почти гордился собой. Честные люди сидят по замкам, а отребье болтается на ветвях. Законы выполняются. Почти.