Смех лисы

На взлет. Применение средств химической защиты

В скорую Серегу не пустили.

Он пытался прорваться сперва молча, даже немо, потом бормоча что-то сквозь слезы, которых все еще стеснялся, потому отворачивал лицо, добавляя, наверное, невнятности бормотанию — а его мягко отстраняли, жестко отпихивали, разок даже ухватили за плечи, и кто-то наглухо замотанный в белое и зеленоватое присел перед ним и что-то говорил очень убедительно и по-доброму, делая паузы, чтобы Серега понял и кивнул. Серега кивал, но не понимал совершенно ничего, кроме того, что маму увозят, его не берут, а лекарства кончились.

Ничего, кроме этого понимания, сырого и отчаянного, в голову не лезло, хотя какие-то слова, сказанные, наверное, человеком в белом — Серега даже не понял, дядькой или тетькой, — и, наверное, не раз, прицепились снаружи и упорно пытались просочиться оттуда, где шум и мелькание, туда, где сознание.

Серега напрягся и осознал. «Все нормально». Вот что этот дядькотетька говорил: «Все нормально». Маму увозят, Серегу не берут, а лекарства кончились — и это называется «Все нормально».

Он попробовал повторить вслух, подряд и не отворачиваясь, но скорая рыкнула, выбросила гадостный выхлоп и уехала. Серега смотрел ей вслед, так и тиская смятый штатив, в котором не осталось ни одной пробирки. Потом вытер лицо плечом — в рубашке, оказывается, хотя Серега совершенно не помнил, когда успел одеться, а тем более сбегать к тайнику с кофром, — обернулся и нашел глазами Райку.

Райка стояла посреди группы соседей, что наблюдала за эвакуацией Валентины, и смотрела на Серегу, кажется, с таким же отчаянием, а еще с таким сочувствием, что у него снова защипало в носу. Только подойти Райка не могла:

Антоновна цепко, не так, как дядькотетька Серегу, держала внучку за плечи, а когда та качнулась с намерением вырваться, закогтила совсем как кречет, с удивительным проворством отконвоировала ее к калитке и затолкнула во двор.

— Носу из дому чтобы не казала, ясно? — зычно велела Антоновна. — Взбесишься, как все вокруг, больно занадобно мне такое на старости!

Остальные соседи как будто приняли это наблюдение на свой счет: группа, обмениваясь нервными репликами, принялась распадаться. Старики дернулись было привычно попрощаться друг с другом за руку, но жены и иные спутницы цыкнули так дружно и грозно, что дедки поспешно спрятали ладони за спины либо в карманы и поспешно рассосались по домам, не соприкоснувшись.

Серега осмотрел собственные руки, только сейчас заметив штатив, отшвырнул его в траву и побежал вслед скорой. Но не за ней. Не к госпиталю.

Ворот части Серега достиг, устав почти как никогда — от слишком интенсивного темпа, переживаний и того, что не успел позавтракать.

Ефрейтор Доскин, привалившийся лопатками и затылком к косяку двери КПП, равнодушно глянул на пацана, который, пошатываясь, остановился рядом, со свистом отдыхиваясь. По-верблюжьи глянул, мимо носа, и хотел сказать что-нибудь ироничное, да для этого требовалось не только оторваться от косяка, но и подумать, поэтому Доскин снова смежил веки. Чтобы тут же с досадой размежить их через секунду.

— Товарищ!.. Ефрейтор!.. Позовите… капитана Сабитова… пожалуйста!..

Доскин еще раз рассмотрел пацана сквозь ресницы. Пацан был незнакомым — ну или смутно знакомым, как все местные пацаны. В любом случае ни сынком, ни там подопечным каким-нибудь капитана, только прибывшего в часть, он быть не мог.

Доскин вялым движением показал, что пацан может быть свободен, и заново прикрыл глаза.

— Товарищ ефрейтор, капитана Сабитова позовите! — требовательно и уже почти не прерываясь на судорожные вздохи повторил наглый щень.

Доскин нахмурился, но двигаться не стал, надеясь, что паразит поймет и свалит. Надежда умерла первой.

— Товарищ ефрейтор, капитана Сабитова!.. — взорвалось прямо в ухе, так, что Доскин, сильно вздрогнув, чуть не свалился спиной на дверь, а с нее — в тамбур КПП.

Паразит подкрался вплотную и вопил в самое ухо.

Доскин с трудом удержался — и на ногах, и от того, чтобы с ноги навесить паразиту, который, впрочем, уже отскочил на несколько шагов. Наглый, а ученый.

— Чего орешь на объекте? — свирепо, но не поднимая голоса, осведомился Доскин. — В милицию захотел?

— Мне капитан Сабитов срочно нужен!

— Мало ли кто тебе нужен. Ты ему кто?

— Знакомый, — поколебавшись, сказал пацан.

Доскин, естественно, колебание уловил и оценил верно.

— Вали-ка отсюда по-шустрому, знакомый, — скомандовал он и с намеком поправил ремень автомата.

Пацан не шелохнулся — так и стоял, глядя на Доскина исподлобья. Ждал, что тот все бросит и побежит исполнять команду пацана.

— Вали, я сказал! Тут посторонним нельзя.

Пацан, совсем набычившись, сообщил:

— У меня мать в госпитале…

И замолчал. Доскин нехотя уточнил:

— Работает?

— И работает, и теперь… — начал пацан, закусил губу и вдруг, брызнув слезами из глаз, истошно рявкнул: — Капитана Сабитова позовите!

— Ты не офигел, малой? — спросил Доскин угрожающе и обозначил шаг в направлении пацана.

Пацан не шелохнулся, а повторил чуть тише:

— Капитана Сабитова позови.

— Точно офигел, — констатировал Доскин, снова приваливаясь к косяку, потому что решил больше на всякую борзую мелочь не реагировать.

Подход оказался безосновательно оптимистичным. Борзая мелочь немедленно подтвердила предварительный диагноз: пацан подбежал к воротам и со всей дури пнул створку. Листовое железо удивленно загудело. «Ля», опознал Доскин, бросивший музыкалку по классу баяна на третий год учебы, и полетел карать.

Шустрый паразит успел и пнуть ворота еще раз, и отбежать.

— Ты чего творишь, баран? — прошипел разъяренный Доскин. — Да я тебя сейчас… Э, ты охренел?

От изумления он даже не попробовал увернуться от булыжника, который подобрал и метнул в его сторону пацан. Впрочем, тот явно целился мимо караульного: булыжник угодил в соседнюю створку, которая загудела немного другим тоном.

— Тебя в натуре шмальнуть, что ли? — устало спросил Доскин.

— Сабитова позови, — сказал пацан и нагнулся за следующим булыжником.

Доскин рванул к нему, практически уверенный, что теперь-то успеет пендануть хотя бы разок, — но пацан умудрился заметить и отбежать, а главное, гад такой, попасть в ворота даже с такого расстояния. Причем камень свистнул, кажется, вплотную к уху Доскина.

— Да откуда ты взялся такой, — пробормотал Доскин, с бессильной злобой наблюдая за пацаном, который деловито набирал в подол рубахи новые булыжники.

Их на обочине было немало. До смены караула точно хватит.

Положение было идиотским и безвыходным. Устав гарнизонной и караульной службы не велел отходить от КПП, а накопленный за последние минуты опыт беспощадно указывал, что догнать пацана все равно не получится, потому что тот бегает быстрее. А прапорщик Совпель, застав эту комедию Гайдая, устроит Доскину сладкую жизнь до самого дембеля. Если Доскин, конечно, раньше мелкого придурка не пристрелит. Ну или себя.

Стрелять Доскин ни в кого не хотел. Поэтому сдался.

Не сразу, конечно. Сперва он еще немного поугрожал, учинил несколько внезапных атак в надежде сцапать гаденыша и даже метнул пару камней — не булыжников, помельче. На сдачу, так сказать. Пацан увернулся и ответил, скотина такая, бойко и веско: так, что ворота заревели, а Доскин едва не заревел громче них. Во всех смыслах, и глоткой, и глазками. Чтобы не зареветь, ефрейтор шепотом выругался, неубедительно сплюнул и сказал:

— Хрен с тобой, баран упрямый. Попробую найти капитана. Пусть он сам с тобой разбирается.

Пацан кивнул и поспешно вытер глаза. Похоже, он все это время заливался слезами, а Доскин слишком кипел от злости и возмущения, чтобы заметить. Ему стало малость неловко, но показывать этого не следовало, поэтому ефрейтор спросил предельно сурово:

— Что сказать-то капитану?

Звонок застал Сабитова в четвертом ангаре. Ангар был запущен, если не сказать загажен, потому что явно использовался солдатиками для того, чтобы сачкануть от работы или просто скрыться от всевидящего глаза прапора.

Подобный досуг редко оставлял после себя целыми даже бетонные блоки, не говоря уж о стеклах или сколь-нибудь сложной технике. Но древний, как бы не пятидесятых годов, телефонный аппарат, привинченный рядом с распределительным щитком у входа, оказался исправным и пронзительным.

Сабитов не обращал внимания на визгливый звонок, который раз за разом раскатывался по пустым объемам ангара только для того, чтобы максимально уязвить барабанные перепонки случившихся внутри военнослужащих.

Военнослужащие в лице двух техников были слишком заняты установкой в штатное положение несущей рамы поваленного и покореженного, но с виду вроде рабочего подъемника. Сам капитан, не жалея ботинок и тщательно сшитых суставов, приподнимал и подталкивал конструкцию из грязного и замасленного угла. Никаких звонков он, естественно, не ждал. Один из техников дернулся было на звук, но Сабитову не пришлось даже рыкнуть «Держать!» — тот сам все понял и усердно закряхтел, покрепче вцепившись в среднюю стойку.

Можно было подогнать к ангару уазик и поставить подъемник на четыре кости с помощью троса, но вроде и так получалось — кабы не отвлекали еще.

Телефон надрывался, замолкал и продолжал орать еще назойливей, так что Сабитов твердо решил, как только освободятся руки, приложить их к макушке телефониста хотя бы в переносном смысле. На этой мысли зуммер испуганно заткнулся, и Сабитов о своих хищных планах сразу забыл.

С третьего раза они почти поставили подъемник, но для завершения не хватало микроусилия. На волосинку, подсказал Сабитову голос, который он велел себе не вспоминать, тем более на службе. Сабитов скрипнул зубами и вытолкнул двутавровый швеллер перекладины, как штангу. Подъемник на миг застыл в неустойчивом равновесии, как монетка на ребре, и тут неясный топот за воротами, нараставший некоторое время, стал ясным и грохочущим, в ангар влетел взмыленный рядовой и застыл, вглядываясь в темный угол под нестойкими ногами подъемника.

— Товарищ капитан! — сказал он одновременно громко и нерешительно.

— Вас…

Один из техников оглянулся на голос, подъемник переступил на полу со звонким цоканьем и решительно повалился на Сабитова.

— Боец, держать! — прошипел он, чувствуя, как ребра швеллера продавливают ладонь до запястья, а запястья, локти, плечи и колени хрустят, собираясь, как звенья телескопической антенны, швы вспыхивают лютой болью, и подошвы ползут по скользкому замасленному полу, и если проползут еще полшага, жесткость конструкции поломается и подъемник рухнет, разрубив капитана на две-три части, да и второго техника покалечит.

Тяжесть усилилась, став невыносимой, в плече что-то звонко лопнуло, боль разлетелась по мышцам отпущенной подтяжкой, но отпрыгивать было поздно и некуда. «Глупость какая, — подумал Сабитов, — подъемник поднимать должен, а летчик летать, а тут всё наоборот», — и мироздание как будто согласилось таких глупостей не допускать: стало легче.

В глазах было темно и мутно, но вглядываться было незачем и некогда: и так понятно, что техник-раззява снова потянул выпущенную стойку и что этого его усилия по-прежнему не хватает для выталкивания подъемника в устойчивое вертикальное положение.

— Чего встал, помогай! — прошипел Сабитов.

Топанье, кряхтенье, скрежет, удар.

Подъемник веско встал на все опоры.

Сабитов, вдохнув и выдохнув, попробовал качнуть стойку. Она стояла незыблемо, будто годами врастала в пол. Сабитов уперся руками в колени и попробовал проморгаться и отдышаться. Техники смотрели на него с опаской и молча, и только набежавший все не унимался.

— Товарищ капитан, — сказал он жалобно. — Вам от КПП дозвониться не могут.

— Это поистине удивительно, — пробормотал Сабитов и скомандовал, не выпрямляясь, но погромче: — Слюсаренко, Шепелев, проверить раму и комплектность обвеса, через час доложить. Что там на КПП?

Вестовой обрадованно доложил:

— Караульный звонит, там, говорит, пацан вас домогается.

— Какой пацан? — недовольно спросил Сабитов. — Нормально доложите.

— Не могу знать, товарищ капитан. Гражданский, видимо, из местных.

Очень рвется, а в чем дело…

Он замолк, обнаружив, что Сабитов прошел мимо него, косолапо и поводя плечами, как боксер на разминке, но ворота ангара миновал уже почти строевой походкой.

— Он просто давно уже… — попытался объяснить вестовой вдогонку.

Сабитов побежал.

Серега рассказывал сбивчиво, то и дело замолкая от растущего отчаяния и, наверное, понимания общей бессмысленности. Пока он мчался, воевал с часовым и горел страстным желанием вывалить свою беду на единственного человека, который был сильным, потому что в погонах и, наверное, при оружии, и не был посторонним, потому что пил чай у них дома, ну и вообще — ему казалось, что от этого что-то может измениться. А теперь парень, видимо, сообразил, что ничего не изменится. Что может сделать сбитый летчик? Упасть, попробовав не убить никого вокруг. Сабитов однажды это сделал. Мог, возможно, и повторить — в последний раз. Но ни с чужой бедой, ни с далекой катастрофой, ни с подступающей все ближе смертельной болезнью он справиться не мог.

Сабитов не удивился, не испугался и не опечалился. Он просто с тупой обреченностью понял, что здоровенная дура, которая могла упасть и раздавить его в ангаре, была только символом, намеком, сигналом, который он должен был уловить и как-то отреагировать, а не вздыхать с облегчением. Теперь на него упала и раздавила куда более беспощадная дура, а он даже не заметил. И лежал теперь разрубленный и размазанный по полу, стараясь не напугать хотя бы выражением лица несчастного мальчика, смотревшего на него с надеждой — глупой, оскорбительной и рвущей душу, которая еще не улетела, значит.

Как будто Сабитов был способен что-то исправить.

Как будто Сабитов был способен что-то пообещать.

Как будто Сабитов был способен просто сказать какое-нибудь пошлое брехливое утешение вроде «Все будет хорошо» — которое ни мальчик, ни сам Сабитов не забудет и не простит.

— Все будет хорошо, — очень спокойно пообещал он. — Доскин, вызовите дневального, пусть отведет мальчика в столовую и проследит, чтобы накормили.

— Да при чем тут накормили, я и не хочу вообще… — взвился Серега.

— Отставить, — скомандовал Сабитов. — Сегодня не ел, так? Непорядок.

А должен быть порядок. Со всех сторон. Ты наводи со своей стороны, а я со своей возьмусь. Выполнять.

Он козырнул, развернулся и твердо зашагал к госпиталю, стараясь не корчиться от ненависти и презрения к себе.

В госпиталь его не пускали, упорно и, кажется, долго. Сабитов сам не помнил, что говорил, — кусок времени и пространства просто мигнул и выпал из жизни навсегда, очевидно, произволом милосердной совести, решившей пощадить своего носителя хотя бы в части грядущих воспоминаний. Но говорил капитан, видимо, страшное и выглядел соответствующе, потому что, придя в себя, обнаружил, что стоит облаченный в некоторое подобие костюма химзащиты у дверей палаты номер восемнадцать, нетерпеливо кивает, обрывая не первые, судя по всему, инструкции лысого, хоть и молодого врача, и входит внутрь через дверь и тяжелый брезентовый занавес.

Кроватей в палате было две, и человека два. Один, незнакомый, здоровенный, в костюме наподобие сабитовского, сидел на табуретке у изголовья. Вторым человеком, лежавшим на кровати у окна, была, очевидно, Валентина. Она тоже казалась незнакомой, худой, а в некоторых неожиданных местах — под глазами и в области шеи, — наоборот, распухшей так, что кожа поверх блямб и валиков натянулась, поигрывая острым зеленоватым блеском. И лежала она изломанно, не как человек, а как поваленный памятник, так, что кислородная маска и разнообразные трубки были прилажены не сверху, а с причудливых флангов.

Здоровенный человек медленно развернулся к Сабитову, явно собираясь сказать что-то грозное, но то ли фрагмент форменных брюк, торчавший между ремешками костюма и бахилами, то ли какая иная причина заставили его передумать. Он тяжело поднялся и молча вышел из палаты.

Сабитов, поколебавшись, сел на освободившийся табурет. Табурет качнулся, и вместе с ним качнулась палуба, на которой Сабитов никогда не был, и зазвучала далекая дурацкая музыка, которой он не слышал, но догадывался, что это какой-то эстрадный сироп, который вечно гоняют в бодрых радиопередачах типа «С добрым утром!» и на любых массовых мероприятиях, не привязанных к красным дням календаря.

Огромный теплоход шел к полыхающему солнцу по огромной реке, которую Сабитов видел только на фотографиях, — и вспоминать их он не хотел, а не вспоминать не мог. Внизу играла серебряными отблесками стальная вода, по сторонам очень медленно ползли низкие берега, реденько усеянные светлыми многоэтажками, впереди медленно вырастал черный мост, похожий на общипанную сороконожку, а вверху неподвижно распростерлись несколько чаек, высматривавших, не сбéгал ли кто-нибудь из пассажиров в ресторан за хлебом. Пассажирам было не до чаек: они болтали, смеялись, бродили по верхней палубе или сидели в раскладных шезлонгах, уютно закутавшись в пледы и платки, и любовались водой, берегами и мостом, к которому подползал бесконечный грузовой поезд.

— А теперь мы узнаем, кто из нас самый ловкий! — прокричала очень ярко одетая девушка, окруженная стайкой детей.

Дети загалдели, показывая готовность обнаружить в себе и это преимущество. Лишь одна из них, полноватая девочка лет девяти в джинсовом костюме, разочарованно фыркнула и покосилась в сторону шезлонгов. Оттуда, откинув край пледа, ее поманила очень красивая женщина. Девочка с облегчением побежала к ней, гневно отвергла безмолвное предложение усесться матери на колени и пристроилась рядом. Они обнялись и принялись шептаться, посмеиваясь и поглядывая на детей, которых массовица-затейница выстраивала в две куцые шеренги. В ответ на вопрос матери девочка фыркнула еще раз, теперь пренебрежительно, и завертела головой. Приложив ладошку козырьком к глазам, поизучала чаек, рассмотрела берег за ближайшим бортом, затем мост, по которому уже деловито стучал длинный состав с углем, повернулась к носу и спросила:

— Мам, а кораблик под мостом пролезет?

— Конечно, — уверенно ответила женщина, бегло глянув на мост с явным намерением отвернуться к чему-нибудь более увлекательному.

Она вправду отвернулась, но глаза от моста оторваться не смогли. Мост растянулся на половину мира. Его нефтяная тень, лежавшая на воде, уже надкусила нос теплохода. Тень казалась огромной, а сияющий проем между пролетами, в который нацелился нос, выглядел заниженным, как планка в спортзале начальной школы.

— Конечно, — повторила женщина еще увереннее и, сама не заметив, очень крепко обняла дочь. — Капитан же знает — поэтому он и капитан.

Публика вокруг все громче обсуждала тот же вопрос — кто серьезно, кто со смехом, также все более громким и нервным. Несколько человек поспешно направились к трапам. Женщина, обнимавшая девочку, дернулась следом, но запуталась в пледе и принялась срывать его с себя и дочери, досадливо бормоча.

— А теперь главная часть испытаний: берем друг друга за руку и бежим к лестнице! — скомандовала массовица-затейница. — Раз!

Тень моста накрыла верхнюю палубу.

— Два! — крикнула девушка.

Ее голос утонул в страшном звуке удара, от которого пассажиры покачнулись, а то и повалились на палубу, а теплоход дрогнул всей гигантской тушей, но продолжил медленно ползти вперед под нарастающий скрежет, вой и крики.

— Они на «Александре Суворове» были, — сказал Сабитов и пояснил, как будто Валентина могла недопонять, или понять, или услышать: — На теплоходе.

Он в Ульяновске разбился. Там Волга широченная, судоходная, и мост огромный, два километра, еще при царе построен. Судоходных пролетов два, второй и третий, а старпом ошибся и в шестой пошел. И теплоход на полном ходу врубился верхней палубой в мост.

Он помолчал и удивленно продолжил:

— Я очень ясно это себе представляю, раз за разом, как будто сам видел.

Причем совершенно неправильно представляю. Это вечером уже было, без двадцати десять. Темно, прохладно, детей или спать по каютам отправили, или в кинозале разрешили остаться, там какие-то конкурсы проводились, а потом по второй программе детектив начался, «Возвращение „Святого Луки“». Не смотрела?

Он подождал ответа. Валентина не шевелилась, хотя в нормальном состоянии давно бы, конечно, попробовала поменять чрезвычайно неудобную позу.

— Я так и не посмотрел. И не посмотрю, наверное. Мог бы, если бы вместе с ними был, но в госпитале валялся, подбили как раз, еле вытащили. Энже обиделась, конечно, — я же соврал, что в учебный полк перевели, поэтому из Ташкента звоню, а отпроситься, сказал, не удалось. А мы все вместе должны были. Надо было всем вместе, конечно. Может, и кино смотреть не пошли бы.

Мои, возможно, успели начать. Пять минут. Они, скорее всего, в кинозале были, и Энже, и Алсу. Явно не в каюте. Каюты ниже. Те, кто спать ушел, уцелели.

Ударом кинозал снесло, рулевую рубку, ну и верхнюю палубу. Никто, наверное, и понять ничего не успел, там в две секунды всех порвало и размазало. Сто семьдесят пассажиров и шесть из экипажа. А мне почему-то все время представляется, что это днем случилось и мои на верхней палубе сидели, так что успели…

Валентина как будто вздохнула вместо Сабитова, так что и ему пришлось вспомнить, как это делается.

— Ты, возможно, даже не слышала, — сказал он. — В новостях про «Суворова» не говорили, в газетах почти не писали. Потому что такого у нас происходить не должно.

Он пожал плечами.

— Такого правда происходить не должно. Но произошло же. Ровно четыре года назад, пятого июня восемьдесят третьего. Я поэтому дурной такой каждый июнь — ну и теперь тоже. Ты прости. Привык уклоняться и уходить, вот и от тебя… Просто не понял, что происходит. У нас. И вокруг. У нас — ну, пусть будет что будет, лишь бы ты была. А вокруг…

Он слегка повел рукой перед собой, охватывая жестом только кровать, но на самом деле весь госпиталь, поселок, лес и прочее безумие.

— Вокруг опять происходит то, чего не должно. Бесконечное пятое июня.

Если и ты умрешь в этот день, я не вынесу. Я не… позволю.

Он протянул руку в перчатке, намереваясь то ли погладить Валентину по щеке, покрытой испариной, то ли убрать прилипшую прядь. Щека и шея напряглись и, кажется, чуть натянулись, точно Валентина даже в забытьи пыталась отстраниться и запретить ее касаться. Сабитов покорно убрал руку, встал и некоторое время жадно вглядывался в лицо Валентины, потом быстро вышел из палаты, едва не оборвав брезентовую преграду.

— Пока госпитализированы двадцать четыре человека. Один выздоравливает, состояние остальных стабильно тяжелое. Источником болезни выступает агрессивный вирус неясного происхождения. Разносчиком, по некоторым данным, выступали лисы, но клиническая картина резко отличается от традиционного бешенства. Инфицирование, скорее всего, случается при прямом контакте слизистой оболочки или поврежденной кожи с биологическими жидкостями носителя.

Коновалов замолк, глядя на Сабитова с выражением: «Хватит с тебя или еще чего-то надо?» Впрочем, это было куда лучше, чем категорический отказ от любого общения, с которого началась — вернее, долго не начиналась беседа, когда капитан вломился в кабинет начальника госпиталя. Выманить из него первый ответ по существу оказалось мучительно сложно, затем реплики потекли из Коновалова, как клей из передавленного тюбика. Передавили, значит, так, что сил терпеть не осталось. Но начальник был, судя по всему, служивым опытным и аккуратным, тем более с малознакомыми офицерами, да еще и младшими по званию, пусть и подтвердившими свои полномочия солидными документами, — потому формулировки выбирал вдумчиво.

— Как СПИД? — уточнил Сабитов.

— И как грипп, — ответил Коновалов, помедлив. — Агрессивнее и уж точно скоротечнее. Первые симптомы проявляются через пять — десять часов после заражения, полная потеря дееспособности наступает еще через пять — десять часов.

— А потом?

Коновалов пожал плечами.

— Никакого «потом» еще нет, только «сейчас». Наблюдаем, пытаемся облегчить состояние. Пока не получается.

— А лечить не пробовали? — поинтересовался Сабитов.

Коновалов неподвижно смотрел на него. Сабитов потер загривок, в который, кажется, насыпалось полкило талька из костюма химзащиты, жестом показал, что был неправ, и спросил как мог мягко, но деловито:

— А этот единственный, который выздоровел, как умудрился?

— Выясняем. Может, вопрос в молодости и другом гормональном фоне, это подросток. Может, другой способ заражения. Может, вообще другая болезнь со схожей симптоматикой.

Сабитов покивал, соображая, ничего путного не сообразил и брякнул то, что давно напрашивалось:

— Товарищ майор медслужбы, а это не оружие часом?

Коновалов, поколебавшись, признал:

— Не исключено. Лис могли и специально разносчиками сделать.

— Прекрасно. По нам применено оружие, а мы наблюдаем и ждем, пока все передохнут?

— Я доложил руководству, — с усталым раздражением признался Коновалов. — Трижды. Мне приказано продолжать наблюдения и докладывать об изменениях.

Сабитов кивнул, глядя майору в глаза, надел фуражку, козырнул и удалился.

Целое утро Райка занималась все более причудливыми делами. Она вымыла полы, протерла электроплитку и листья цветов, которые такое позволяли, опрыскала остальные из пульверизатора, пересадила две фиалки в горшки попросторней, намешала подкормку на месяц вперед, хотя вообще-то в «Нашем саде» такое не рекомендовали, а еще сплела и растянула держатели для декоративного винограда и лимонника, чему баба по каким-то замысловатым причинам сопротивлялась с осени — а теперь вот велела сделать, да погуще.

Едва Райка, управившись с очередным заданием, подходила к двери или к окну, баба набегала с новым поручением: перебрать картошку в погребе и лук, грустно теснившийся в старых чулках, просеять зажучившуюся, кажется, муку и распустить сто лет назад продранные шерстяные носки. И не было этому конца.

Зато хоть причина была вполне прозрачной. А стала и четко объясненной, когда Райка, разминая поясницу после возни с нитками и иголками, каковые требовалось распутать и разложить по обломанным гнездам старой пластмассовой шкатулки, замерла у окна.

За окном неприкаянно бродил по своему дворику Серега. То есть он сперва отнес к курятнику здоровенную миску с чем-то — понятно с чем, овсяной кашей на куриных головах и лапах из бачка, стоящего в погребе, — и Рекс принялся ругаться из-за того, что братан где-то шлялся, а теперь еще и не кормит, потому что еда, видите ли, должна прогреться на солнышке. Братан, не обратив на него внимания, проволочил ноги к калитке, постоял там лицом на юго-восток, куда утром увезли тетю Валю, пошаркал к дому, замедляя шаг, да так и замер, будто потеряв разбег, силы и смысл, на полдороге с безвольно висящими руками.

— А ну-ка отошла оттуда! — гаркнула баба, появляясь из кухни, откуда все гуще распространялся запах жареных карасей, выменянных у кого-то в сыром, понятно, виде. — Нечего пялиться! Иди-ка лучше!..

— Куда? — выждав секунду, зло спросила Райка.

— Куда-куда… Делом займись, куда!

— Да что ты меня дергаешь все время! — крикнула Райка, пытаясь не заплакать. — Я тебе эта, машинка, что ли, по разным углам гонять, только чтобы ездила, а не стояла, а зачем, непонятно?! Дергаешь, сама дергаешься, все нервы уже измотала, я уж не говорю, что руки все стерла и спина болит!

— Я ей нервы?! — начала баба, почти с восторгом набирая полную грудь воздуха для обстоятельного возражения на весь поселок.

Райка сжала кулаки и растопырила локти.

Баба медленно и с легким присвистом, как во сне, выпустила изо рта воздух и побрела, бормоча, в свою комнату. Бормотала она почти неслышно, но не для Райки, которая давно привыкла ловить и опознавать даже шорохи и ультразвук.

— Потому что боюсь за тебя, балду таку, — бормотала Антоновна, дошаркивая до кровати, плюхаясь на нее со скрипом и с таким же скрипом принимаясь плакать, шмыгать, сморкаться и сопеть, не прекращая бормотания:

— Потому что никого у меня во всем мире не осталось, кроме тебя, балды такой, кровиночки моей, и я тебя, балду, тебя, кровиночку единственну, уберегу, дочь не смогла, а тебя всяк уберегу, хоть сдохнуть для этого придется, хоть всех перебить, да хоть весь мир взорвать, поняла?

— Поняла, — шмыгнув, сказала Райка, уже некоторое время стоявшая рядом, с чуть меньшим скрипом присела рядом и обняла бабу.

— Что опять ты там поняла, балда? — спросила баба, отворачивая зареванное лицо. — Что ты вообще понять…

Она затряслась и тоже обняла Райку, крепко, почти больно. От Антоновны пахло землей и цветочной подкормкой, жареной рыбой, залежавшимися вещами, немножко брагой, но в основном бабой, родной и единственной. Райка уткнулась ей в шею и облегченно заревела в голос. Баба с готовностью подхватила, и дальше они плакали спокойно и облегченно, не обращая внимания на мир вокруг, все более горький запах сожженной рыбы, заволакивающий комнату под шипение с кухни, и счастливое буханье Рекса в соседнем дворе.

— Ты точно не взбесился? — строго спросил Серега, воздвигнувшись вплотную к курятнику.

Рекс, только что в ускоренном темпе переправивший себе в пузо миску овсянки, громко возмутился такой постановкой вопроса.

— Ты не будешь меня кусать?

Возмущение подняло Рекса на задние лапы. Голос и глаза пса были полны праведной обиды.

— А врагов кусать будешь? — спросил Серега.

Рекс ударил передними лапами и носом по сетке, которая едва не опрокинула его на спину. Рекс ловко удержался на своих четырех и принялся, порыкивая, бродить по курятнику. Кабы не рык, свист хвоста, набравшего почти пропеллерную скорость, наверняка звучал бы пронзительно.

— А меня от врагов защищать? От шпионов, а?

Рекс охотно согласился и с этим.

— Волка ножом, шпиона топором, а ты без плетки обойдешься, понял? — сурово спросил Серега и принялся вытягивать из кармана самодельный поводок.

Через несколько минут соседи, боязливо поглядывавшие в окна в ожидании чего-нибудь совсем страшного, увидели, как по улице в направлении военного городка решительно маршируют щуплый лохматый мальчик с крупной лохматой собакой на хлипком поводке. Собака не скрывала счастливого задора, но из последних сил воздерживалась от резких скачков и спуртов, способных оборвать поводок. Мальчик же в левом кулаке, на который был намотан конец поводка, держал ручку покореженного чемодана, а в правом сжимал небольшой топор.

В другое время подобная картина воззвала бы соседей если не к гражданской активности, то к возмущенному обсуждению того, как низко пали молодежные нравы и уровень воспитания. Но теперь жители Михайловска просто опускали занавески и отходили от окна, не пытаясь открыть ни его, ни тем более дверь.

Неподходящий момент был для активности, тем более героической.

Чреватый ущербом и потерями.

Нитенко еще раз с сожалением посмотрел на Сабитова, вздохнул и согласился:

— Ну пойдем.

Сабитов нахмурился. Нитенко, тяжело вставая, объяснил:

— Селектор не работает сто лет, а ты же коллегиального, так сказать, участия хочешь, по громкой. Придется от дежурного.

Они вышли в приемную, и Нитенко скомандовал дежурному:

— Соедини нас сейчас с райисполкомом по громкой и выйди.

— С Вадимом Капитоновичем? — уточнил дежурный, дождался кивка и еще раз уточнил, оценив, видимо, мрачность лиц офицеров: — С райкомом не надо?

Нитенко скривился, подумал и сказал:

— Это уж они сами, если захотят.

Дождался, пока дежурный после третьего переключения с неизбежным представлением и краткими пояснениями: «Да, из Михайловска, из части, товарищ Нитенко просит лично связать, да, прямо сейчас», — добрался до Пахомова, включил динамик и вышел.

Сабитов понимал, что собеседники сразу попытаются замотать и заволынить любое его предложение, поэтому зашел с козырей, сбрасывать которые со стола вправду опасно. Он молча дождался, пока Нитенко многословно и как бы заранее извиняясь поприветствует собеседника и объяснит, что инспектор вот из округа, Азат Завдатович, ну вы знакомились, рвется пообщаться по неотложному, как он считает, делу, хотя лично я… — и заговорил:

— Спасибо, Денис Федорович. Здравствуйте, Вадим Капитонович. Не знаю, насколько вы информированы, но в Михайловске точно, а в других населенных пунктах района с большой вероятностью разрастается вспышка эпидемии неизвестного пока характера. Больше двадцати человек в госпитале, состояние тяжелое…

— У нас хороший госпиталь с очень опытными врачами… — попытался перебить его Нитенко.

— …Которые не могут ни подавить вспышку, ни найти способ лечения, — отрезал Сабитов. — Необходимо немедленно ввести карантин на территории всего района, а главное — вызвать сюда нормальных военных врачей, а также специалистов по бактериологическому оружию и боевым отравляющим веществам.

— Зачем? — спросил динамик с искренним, похоже, недоумением.

— Велика вероятность, что против населения Михайловска применены именно БОВ.

— Ох ты. Денис Федорович, ты согласен?

— Не согласен, — заверил Нитенко.

Сабитов снова его перебил:

— И, конечно, надо поднимать особистов, и армейских, и комитет.

— Да господи ты боже мой, — откликнулся динамик.

— Наши советские люди атакованы у себя дома, — зверея, сказал Сабитов.

— Необходимо пресечь атаку и уничтожить атакующего.

— Атакующего, — горько повторил Нитенко. — Капитан, ты ж не первый год на службе. Ты же не хуже меня знаешь, кого они первым делом найдут.

— Доказчику первый кнут, — подсказал динамик. — Спокойно, Козлодоеу, сядем усе.

— Это неважно, — возразил Сабитов, не очень понимая, несет ли его на психе или впрямь неважно все, кроме главного. — Главное — пресечь заразу и вылечить заразившихся.

— Капитан, не гони волну, — попросил Нитенко. — Все захлебнемся так, что не откачают.

— Показательным образом, в духе гласности и коллективной ответственности, — подтвердил динамик. — Новость мгновенно распространится, а это не только паника, но и международный скандал:

Советский Союз подвергся биоатаке. А кто виноват? Местное руководство виновато. Части и района. Подлежат персональной ответственности по всей строгости закона.

— Ты этого хочешь? — осведомился Нитенко.

— Я хочу спасти людей, — сказал Сабитов.

— Ты не господь бог и не начальник. Начальству я по форме доложу, пусть… Да что я тебе объясняю, ты же офицер, елки-палки, летчик.

— Так точно. Я офицер, елки-палки, летчик, — согласился Сабитов, надев фуражку, козырнул и вышел, не притворив дверь.

Нитенко протяжно вздохнул, длинно попрощался с Пахомовым, позвал скучавшего в коридоре дежурного и приказал соединить со штабом округа.

Сабитов навис над телефоном в выделенном ему кабинетике. Нужного собеседника он настиг ценой куда бо́льших усилий и переключений, но тот хотя бы мог говорить как человек, а не резиновый утенок. Пусть не то, чего хотел от него Сабитов, — но, если бы наши желания были самореализуемыми, не было бы ни прогресса, ни, наверное, мира. Зато собеседник слушал — пусть и с растущим раздражением, даже негодованием.

— Я понимаю, что всех спецов и оборудование сюда вывезти невозможно, но профильных-то можно? — спросил Сабитов. — Ну как, которые по биозаражениям, по оружию… А его зачем? Ну да, кровь там, печень, их тоже. И по нервной, кстати, надо. И фармацию, конечно. Значит, и диагностов с лаборантами… Ты издеваешься? Да. Да, весь госпиталь! Никита, они помирают здесь. И помрут до завтра. Никита, пятого июня помрут, понимаешь? Ни хрена ты… Никит, я не для того все это там прошел, чтобы здесь опять… Неважно.

Никто. Ты ее не знаешь. Да, вот так. Ладно, я понял. Если гора не идет…

Короче, подготовь мне защищенную эвакуацию двадцати человек из Косачева к этим своим спецам, полосу и машины заизолируй. Я через три часа борт с ними там сажать буду. Не сбивай меня, пожалуйста.

Сабитов швырнул трубку и быстро вышел из кабинета, мимоходом подумав, что бесконечно входит и выходит, как… ну, скажем, лопнувший шарик из мультфильма, который любила… Думать дальше он себе запретил, направившись к воротам части.

Выйдя за ворота, Сабитов задержался, глядя на ефрейторские погоны вытянувшегося в струнку Доскина, перевел взгляд на лицо и спросил:

— Противогаз с собой? Клапанá вставил? Принеси.

Доскин, старательно демонстрируя обиду таким незаслуженным недоверием, вынес из дежурки противогазную сумку.

— Позвони во второй ангар, пусть самолет готовят, — скомандовал Сабитов, удостоверившись, что клапаны на месте, и закидывая ремень сумки себе на плечо. — Приготовить костюмы химзащиты, штук десять, и чтобы противогазы были исправными. Дневального попроси проверить. Тебе пусть тоже принесет, в темпе.

— Учения опять? — снисходительно поинтересовался Доскин.

— Да уже нет, похоже, — бросил Сабитов, удаляясь.

Доскин похлопал глазами, соображая, потом окликнул:

— Товарищ капитан!

Сабитов отмахнулся на ходу.

— Товарищ капитан, там коробка… — испуганно пробормотал Доскин, простонал и метнулся звонить.

Дверь Дома-с-привидениями с треском распахнулась. На сей раз Серега не топтался на пороге, не мялся нерешительно и не придумывал повода зайти. Он дал по двери с ноги и ворвался с топором наперевес.

Убедительнее получилось бы, влети Рекс первым с рыком и оскаленной пастью. Но Рексу категорически не нравился ни запах, в который они погружались, ни дом, в котором явно не водилось ничего съедобного и интересного, ни ситуация в целом. Поэтому он всячески уклонялся от чести возглавить операцию по захвату шпионского преступника, крутил хребтом и упирался лапами. Сереге пришлось волочь его за поводок, опасно потрескивавший.

Это было тяжко и тупо. Если бы шпионский преступник поджидал группу захвата со шпионским беззвучным автоматом или хотя бы ядовитым шприцем наперевес, топор, наверное, не помог бы — особенно происходи дело в полумраке, которым Сереге запомнилось шпионское логово. Но теперь сиротливая лампочка на кривом проводе горела, тускло освещая комнату и шпионского преступника, который никого не поджидал.

Шпионский преступник, пригорюнившись, сидел за столом с грязной посудой, вцепившись в расписанную красными птичками кружку, которую здесь называли бокалом. Он был пьян и уныл.

На шумное явление группы захвата Гордый отреагировал запоздало и странно. Он неспешно поднял голову, повел мутными глазами по гостям и пробормотал:

— О, экспресс-доставка. Родной, у тебя в треке ошибка, я топор не заказывал.

— Константин Аркадьич, мальчика тоже везем? — спросила Тамара, прижимая запястье к упакованному в прорезиненный капюшон лбу, чтобы удержать пот.

Удержать его было невозможно. Пот все равно, щекоча, пробирался сквозь брови и резиновую оправу защитных очков к ресницам и глазам, заставляя моргать и щуриться. Спасибо хоть габариты начальника госпиталя не позволяли спутать его с кем-то из других упакованных в химкостюмы медиков, деловито грузивших пациентов в пазик.

— Нет, — помедлив, сказал Коновалов. — Он, считай, здоровый, нужды в транспортировке нет. Здесь донаблюдаем.

— Так лучше в области и понаблюдать, может, подскажет чего. Аппаратура и спецы там все-таки…

— Нет, — резко повторил Коновалов. — Тамара, пацан живой и здоровый, а ты его предлагаешь посадить в самолет с больными, который еще не знаю…

Замолк он еще резче и показал Тамаре, чтобы возвращалась к карусели каталок. Ее потеющий в прорезиненной кожуре персонал бережно, но все равно ужасно громко крутил между палатами и тарахтящим у самого крыльца пазиком.

Тамара все-таки спросила:

— Вы думаете, возможно повторное заражение?

Коновалов странно смотрел на нее через запотевшие очки. Тамара поняла это как начальственный укор, качнулась в сторону палат, но, вдруг сообразив, начала, надеясь, что сообразила неправильно:

— Или вы думаете, что самолет могут счесть угрозой и…

— Тамара Марленовна, я сам с ними полечу и по итогам все расскажу, — мягко перебил ее Коновалов. — Возвращайтесь к работе, пожалуйста, времени нет.

Тамара медленно сделала шаг в сторону, безуспешно попыталась поправить волосы и слепо побежала к двенадцатой палате, из двери которой никак не могла выехать каталка, потому что судороги разворачивали Рачкова поперек проема.

Никуда Коновалов не полетел — Сабитов его даже в автобус не взял.

Они недолго и негромко, но люто поругались у дверей, а толку-то. Пазик — ничего крупнее не нашлось, за этот-то завхозу спасибо, и спасибо, кстати, что обычный пассажирский, а не санитарный, в котором можно перевозить лежачих больных, зато втрое меньшим количеством, — действительно был забит под завязку, и это еще без Рачкова, которого как несидячего предстояло впихнуть и везти, не снимая с носилок. И не отцепляя от них, потому что Тамаре во избежание травм дергающегося и надсадно кашляющего пациента пришлось сбегать за вязками — дополнительно к тем, которыми пациентов фиксировали на сиденьях пазика. А у самолета, как известно, есть дополнительные ограничения вместимости, связанные не только с габаритными размерами, но и с весом. Коновалов выделялся по обоим пунктам, стало быть, при прочих равных лучше было обойтись без него. Тем более при решении вопросов жизни и смерти. Не его, Коновалова, смерти.

— Капитан, со мной борт хотя бы сбить не посмеют, — прошипел он в резиновую выпуклость, прикрывающую ухо Сабитова, в качестве последнего аргумента и тут же оглянулся, не слышит ли кто.

Никто не слышал: на площадке перед госпиталем висела звуковая каша из топанья и цоканья каблуков, дребезжания тележек и шуршания сумок с питательными растворами, а из салона нескончаемо, многообразно и нестройно вываливалось «Хэ. Хэ. Хэ».

Всем было не до него.

Сабитов прогудел из-под противогаза не очень внятно, но как-то небрежно:

— Решат сбивать — собьют хоть с секретарем обкома. Решат не сбивать — тем более, товарищ майор, без вас обойдемся.

— А в самолет ты всех в однеху перекидаешь?

— Солдатиков припашу. Товарищ майор, командуйте завершение погрузки, времени нет.

Коновалов некоторое время смотрел на него, соображая, дразнит его капитан, повторяя последнюю фразу, сказанную майором Тамаре, или так вышло случайно. Сообразил он только, что это не имеет значения, потому что ничего больше не имеет значения, кроме времени, которое и есть жизнь, и эта жизнь тикает, капает и истекает, у конкретных двадцати трех человек истекает, пока начальник госпиталя соревнуется в полемических упражнениях.

— Грузите Рачкова, — скомандовал он устало. — Капитан, прими его в салоне, чтобы мои потом еще и с выскакиванием не корячились.

Через пару минут Коновалов захлопнул дверь и несколько минут с тоской наблюдал за тем, как Сабитов, смутно заметный за белыми запрокинутыми профилями больных, принайтованных к спинкам, напоследок подергал, проверяя устойчивость, носилки — их удалось втиснуть только под углом, закинув ручки на кожух двигателя, который в пазике прижимал водителя справа, так что Рачкову предстояло дергать головой вплотную к шоферскому правому локтю, — и перебрался, осторожно задирая ноги, на водительское сиденье.

Напоследок капитан, кажется, поднял руку в прощальном жесте, предварительно повозившись с противогазной сумкой, но уверенности в этом не было: пазик тронулся и покатил, набирая скорость, к воротам части — не парадным, а грузовым, ведущим к летному полю и ангарам. Путь туда лежал замысловато неблизкий.

Серега, бросив на пороге кофр и Рекса, подбежал к Гордому и, с трудом потрясая топором, заорал:

— Какой еще экспресс? Транссибирский?! Тут не кино тебе, тут жизнь!

Смерть тут, гад, понял?! Быстро лекарство давай!

— Мальчик на солях решил догнаться, — сообщил Гордый, с удовольствием поглядывая на болтающееся перед носом лезвие. — Ца-ца. А после пошёль за пивόм.

Серега совсем рассвирепел.

— Каким пивόм, блин? Млеко, яйки, башку мне не морочь! Я тебе нос в затылок заколочу, если в чо, и мне ничего не будет, понял, рожа фашистская?

— Чего это фашистская? — оскорбленно уточнил Гордый. — Ты как со старшими?..

— Ну американская! Или китайская! А кто ты еще, если отраву везде разбросал, гад, и теперь все умирают из-за тебя!

— Блин, — сказал Гордый, растерянно обернувшись к бутылям с «приветом Горбачеву», при этом едва не грохнулся, потеряв равновесие, что заставило испуганно сидевшего на пороге Рекса подняться и нервно рыкнуть. — Кто-то отверткой моей траванулся, что ли? Это ж сколько выкушать надо…

— Какой отверткой! — взревел Серега, едва не зацепив кончиком топора нос Гордого, а тот даже не отпрянул, только моргнул медленно. — Вирусами твоими все отравились, от которых смеются и помирают! И мамка моя помирает! Быстро лекарство дал!

— Бражки, что ли? — туповато спросил Гордый, и Серега замахнулся.

Мотор ревел, почти заглушая кашель Рачкова и нестройное хихиканье в салоне. Рачков кашлял мучительно и с неуловимой регулярностью, елозя по брезентовому полотнищу то мокрым затылком, то ухом — но, кажется, не сползал ни с носилок, ни вместе с ними. Сабитов убеждался в этом, бросая беглый взгляд, а разок и подергав ближайшую рукоять, косо торчавшую над противогазной сумкой. Сумку с фильтровальной коробкой, от которой к его маске шла гофрированная трубка, Сабитов положил на кожух двигателя, чтобы не лезла под руку.

На очередном ухабе фильтр выкатился из сумки и принялся подозрительно легко перекатываться в такт поворотам. Рачков кашлял по-прежнему не в такт.

Сабитов не обращал на них внимания. До ворот оставалось полтора километра.

Серега ревел, сидя на грязном полу Дома-с-привидениями. Рекс, поскуливая, суматошно шнырял сразу со всех сторон, пытаясь одновременно облизать братана, всунуть мокрый нос ему под локоть или ладонь, а также суровыми взглядами и эпизодическим порыкиванием удерживать на расстоянии вроде бы протрезвевшего и от того совсем расстроившегося Гордого. Про топор, отброшенный Серегой в угол, все мгновенно забыли.

— Слышь, пацан, — сказал Гордый неловко. — Покуролесил, и будет. Иди домой, а? Чего тебе тут… время тратить? Дома хорошо, чисто, пожрать есть, мамка с папкой…

Серега взвыл в голос и уставился на Гордого с ненавистью.

— Сам иди, понял? Знаешь куда? Нет у меня папки, а теперь и мамка!..

Он снова горько заплакал, уткнувшись в предплечья и немного — в мохнатый затылок Рекса, успевшего пролезть с деятельным сочувствием.

— Знаешь куда, — горько повторил Гордый. — Не знаю я куда. У тебя папки нет, а у меня есть. И мамка есть. Только меня нет.

Серега всхлипнул потише, помедлил, поднял зареванное лицо и спросил с недоверчивым презрением:

— Что значит нет?

— То и значит, — грустно сказал Гордый. — Моим родителям как тебе сейчас. А меня мамка только через десять лет родит.